Долгий срок (джен)

…Рабастан уже там — сидит за железным столом в допросной, и вскакивает навстречу Родольфусу, и кидается к нему, и обнимает — крепко, как в детстве. Они стоят так какое-то время, обнявшись — два очень взрослых человека, два преступника и два брата.

Наконец, Родольфус разжимает объятье и говорит:

— Сядь. Нам нужно многое обсудить — а времени у нас мало.

— Почему нам вдруг разрешили свидание? — спрашивает Рабастан, ставя два стула рядом и садясь так близко, что их колени и плечи почти что соприкасаются.

— Потому что я его выторговал, — честно отвечает Родольфус — и берёт брата за руку. — Выслушай меня, Рэбби. Выслушай очень внимательно — потому что это последняя наша встреча перед судом.

— Я слушаю, — кивает Рабастан.

— У меня был про запас один козырь, — Родольфус не знает, может ли он по условиям договора рассказывать брату об этих заложниках, и не собирается рисковать. — И я выторговал нам с тобой ещё кое-что. И я хочу, чтобы ты сделал всё так, как я тебя попрошу. Сделаешь? — спрашивает он настойчиво и ласково одновременно.

— Да, — очень серьёзно и взволнованно кивает Рабастан.

— Тебя выпустят, — говорит, наконец, Родольфус самое главное. И продолжает в ответ на изумлённо-радостно-недоверчивый взгляд Рабастана: — Под надзор. На десять лет. Но ты сможешь покидать Англию — и я хочу, чтобы ты первое время пожил в Бретани у нашей родни. Письма для них я оставил на столе в своём кабинете — ты легко найдёшь их.

— А ты? — обрывает его Рабастан.

— А я сяду на двадцать лет в Азкабан, — просто и почти равнодушно отвечает Родольфус, внутренне приготовившись.

Он хорошо знает своего брата и знает, что сейчас будет.

— Ты отправишься в Азкабан — а я выйду?! — Рабастан даже вскакивает. — Руди, нет! Двадцать лет на двоих — если им так хочется, это будет…

— Я подписал соглашение, — мягко прерывает брата Родольфус. — И они ни за что не согласятся на разделить эти десять лет на двоих. Сядь, пожалуйста, — просит он, — и послушай. Рэба, сядь, — говорит он настойчивее — и Рабастан сдаётся, хотя и продолжает смотреть и обиженно, и возмущённо. Я выторговал всё, что сумел — они ни за что не отпустили бы нас обоих. Кто-то должен был сесть.

— Но почему ты? — с неподдельной болью спрашивает Рабастан, продолжая стоять. — Руди, я же моложе — я…

— И поэтому тоже, — кивает Родольфус. — Но прежде всего потому, что это был мой торг и моя игра — и я сделал так, как будет лучше и проще мне. Мне куда приятнее будет сидеть в Азкабане и знать, что там где-то ты ходишь свободным — нежели топтать самому эту землю, зная, что отправил тебя в Азкабан.

— Но это же просто глупо! — упрямо возражает ему Рабастан — и Родольфус вдруг замечает, что его глаза покраснели, губы, как и у него самого, потрескались до крови, а кожа — сухая, и на ней теперь очень заметны и мелкие, едва различимые морщинки, и чёрная щетина, придающая ему вид то ли итальянца, то ли уроженца Балкан. — Руди, я моложе тебя и сильнее, и через двадцать лет мне будет всего…

— …больше, чем мне сейчас, — улыбается ему Родольфус. — Нет, Рэбби. В Азкабан сяду я — а ты останешься жить. И я очень надеюсь, что ты, во-первых, никогда больше не полезешь в политику, а во-вторых — женишься. И найдёшь себе женщину, с которой жить тебе будет приятно и хорошо.

— Женюсь? — фыркает — так знакомо! — Рабастан и, наконец-то, садится. — Да на ком?

— Лучше на какой-нибудь европейке, — спокойно отвечает ему Родольфус, — хотя и азиатка вполне подойдет. Я потому так и настаивал на том, чтобы тебя выпустили из Англии — поживи пару лет в Европе, приди в себя, отдохни… а потом оглядись вокруг. Я хочу, чтобы ты нашёл подходящую тебе женщину — и меня мало интересует возможная чистота её крови. Ищи ту, с кем тебе хорошо и спокойно — ту, с которой вам будет хорошо молчать вместе и с которой интересно поговорить. Остальное всё ерунда — красота, любовь… глупости. Обещаешь? — спрашивает Родольфус мягко и одновременно настойчиво.

— И как ты предлагаешь мне жить, — спрашивает, не ответив ему, Рабастан, — зная, что ты там, в Азкабане, за нас обоих?

— Вот за нас обоих и жить, — кивает Родольфус, сжимая его руку и получая в ответ такое же сильное пожатие. — Разумно, аккуратно — и весело. И кстати об аккуратности — теперь наше семейное дело переходит к тебе. Я держал все бумаги в порядке — тебе не будет сложно в них разобраться. В целом, всё сейчас работает почти что само и требует, в общем-то, самого минимального присмотра. Не вмешивайся, если тебе не захочется всерьёз вникать во всё это — просто следи за делами. Я оставил тебе большое письмо — там инструкции и советы на большинство случаев. Постарайся много не тратить — во всяком случае, больше, чем будешь получать прибыли. И всё будет хорошо.

— Нет, не будет, — тихо говорит Рабастан, опуская голову и беря его руки в свои. — Не будет, — повторяет он шёпотом, и Родольфус слышит в его голосе боль. — Если бы я погиб, ты мог бы выйти сейчас.

— Рэбби, — так же тихо говорит Родольфус, притягивая брата к себе и обнимая так крепко, как смог. — Если бы ты погиб, я бы никогда в жизни не простил себе этого. Ты — единственное, что есть в моей жизни.

— Но ты всё равно мог бы выйти, — говорит Рабастан.

— Вряд ли мне бы этого захотелось, — усмехается Родольфус.

— Тебе бы пришлось, — возражает вдруг Рабастан. — Тебе нужен сын. Наследник. Ты бы вышел.

— И жил бы, зная, что так и не сдержал данное тебе слово, — говорит негромко Родольфус, притягивая его голову к своему плечу и зарываясь пальцами в длинные и грязные сейчас кудри. — А ведь я тебе должен, Рэбби. И сейчас, наконец, могу отдать долг.

— Должен? — Родольфус слышит по голосу, как недоумённо хмурится Рабастан. — Что за чушь, Руди?

— Ещё как, — усмехается Родольфус — и, отстранившись, смотрит брату в глаза. — Я тебе расскажу одну очень старую историю, Рэба. Помнишь, мы с тобой однажды попали в шквал? — спрашивает он, вглядываясь в лицо брата. — И лодка перевернулась? Тебе тогда ещё не исполнилось семь. Помнишь?

— Помню, — нетерпеливо говорит тот. — При чём здесь?

— Понимаешь, — усмехается Родольфус, и его взгляд наполняется горечью. — Это не было случайностью, Рэбби.

— В смысле? Руди, какая разница? — хмурится Рабастан. — Хочешь сказать, ты знал, что тогда будет шторм, и рискнул — но не рассчитал время? Что с того?

— Вовсе нет, — возражает Родольфус. Ему больно — по-настоящему больно и страшно, так, как было, пожалуй, всего раз или два в жизни, и меньше всего он хочет рассказывать Рабастану ту историю — но он должен. Потому что это единственное, что, как он очень надеется, снимет с плеч его брата груз вины, который тот сейчас старательно на себя взгромождает. — Я действительно знал, что шквал будет — и я всё совершенно правильно рассчитал.

Он замолкает и смотрит, смотрит в глаза Рабастану — и видит, как раздражение и недоумение в них становятся всё сильнее:

— Правильно? — повторяет он. — Руди, я не понимаю тебя…

— Видишь ли, — Родольфус глубоко-глубоко вздыхает. — Я в тот день собирался тебя убить.

Он смолкает опять — и вновь смотрит брату в глаза, отмечая с удовлетворением и (конечно же, куда без нее) с болью, как непонимание в них начинает сменяться недоверием:

— Ты? Меня? Но зачем? Почему, Руди?

— Потому что я тогда тебя ненавидел, — признаётся ему Родольфус. — Я возненавидел тебя ещё до рождения — и всё думал, как бы сделать так, чтобы тебя больше не было. Но при этом не попасть в Азкабан. На то, чтобы это придумать, у меня ушло целых семь лет… зато план, я до сих пор так считаю, был безупречен.

— Но за что? — Рабастан непонимающе и неверяще глядит на него. — Я тебя обожал… и был просто ребёнком…

— Просто я не хотел никакого брата, — пожимает плечами Родольфус, стараясь произнести это как можно легче. — Я хотел быть единственным. Вот и всё.

Рабастан глубоко задумывается — и Родольфус вдруг остро жалеет о том, что вообще коснулся этой темы. Потому что он избавит своим признанием, конечно, Рабастана от всякой вины — но только ли от неё? Или же заодно и от старшего брата?

— Почему ты тогда спас меня? — спрашивает, наконец, Рабастан.

— Потому что когда я плыл прочь, — честно отвечает Родольфус, — до меня вдруг дошло, что не имеет никакого значения, чей ты сын. Ты мой брат, и я обещал, что спасу тебя.

— И потом ты вернулся, — улыбается Рабастан — и вдруг обхватывает его рукой за шею и притягивает к себе.

— Не сразу, — очень тихо отвечает Родольфус, закрывая глаза и замирая так, у него на плече.

— Какая разница? — негромко и очень тепло говорит Рабастан. — Ты вернулся и спас меня — и если кто-то кому что и должен, то, по-моему, я тебе.

— Думаешь? — помолчав, тихо спрашивает Родольфус, ощущая, как разжимаются его мышцы, и разливается по телу тепло.

— Я подозреваю, что ты просто всё это выдумал, — говорит Рабастан, странным, незнакомым Родольфусу жестом проводя ладонью по его голове. — Но даже если и нет — это значит лишь, что ты в юности был гораздо глупее, чем я думал.

— А если ты считаешь себя в должниках, — говорит, помолчав, Родольфус, отстраняясь и пристально глядя в глаза брату, — живи. И когда я вернусь, сообщи мне, что я не только зять, но и дядя.

— Я обещаю, — очень серьёзно говорит Рабастан — и Родольфус, улыбнувшись ему, добавляет почти шутливо:

— И что мы, тем не менее, всё ещё не разорены.

— Я обещаю, — повторяет Рабастан, и Родольфус добавляет удивительно для него нежно:

— Береги себя, Рэбби. Обещай мне.

— Я обещаю, — в третий раз говорит Рабастан.

Потом они просто сидят рядом и разговаривают о сугубо практичных вещах — например, об условиях соглашения с Визенгамотом — а когда приходит пора прощаться, Родольфус снимает старое, золотое, с их гербом кольцо и быстро надевает его Рабастану на средний палец.

— Теперь ты — старший, — говорит он ему.

— Временно, — возражает тот. — Я верну, когда ты вернёшься.

— Через двадцать лет, — кивает Родольфус.

— Через двадцать лет, — отвечает ему Рабастан.

— И кота, — добавляет уже с самого порога Родольфус, — непременно заведи маггловского кота — только как-нибудь мирно, пожалуйста, — говорит он, с видимым удовольствием глядя на недоумевающие лиц авроров — и братья смеются.