Mea culpa (джен)

.

Поиски адъютантов ничего не дали, нога разболелась окончательно, и Франсуа пошел на отчаянный шаг — поговорить с Даву лично. Любой другой на его месте не решился бы на такое, но Франсуа представил, как он будет вынужден писать матери этого несчастного юноши, как ему придется собственной рукой вывести самые страшные слова для материнского сердца… Да еще и объявить, что ее сын не просто погиб в бою, как честный солдат, а расстрелян… Он лишь на мгновение прикрыл глаз и тут же увидел несчастную согбенную старушку, смотрящую на ровные ряды возвращающихся солдат и беззвучно рыдающую, что ее сына нет среди живых, а среди мертвых он оказался с позором. Видеть такое, пускай даже мысленно, было выше сил Франсуа.

Он еле доковылял до палатки Даву. Повезло, что с собой на марш Франсуа захватил трость. Она не раз выручала его, и без нее капитан старался никуда не выезжать.

— Мне нужно к маршалу, — прямо заявил он адъютанту, сидевшему на барабане перед палаткой.

— Маршал просил никому не беспокоить, — адъютант брезгливо осмотрел рваную, пыльную форму капитана, стоявшего перед ним, оперевшись на трость.

— Мне очень срочно…

— Сожалею, я не могу пропустить вас, — повысил голос адъютант, надеясь, что Даву услышит и выглянет.

Даву действительно услышал эту фразу. «С кем это Арно? — подумал он раздраженно. — Кто такой настырный и не понимает с первого раза?!». Додумать маршал не успел: ткань, закрывавшая вход в палатку, распахнулась, внутрь в буквальном смысле ввалился Франсуа. Позади него мелькнуло бледное испуганное лицо адъютанта, не ожидавшего, что капитан пойдет на такое. Даву застыл посреди палатки. Взгляд и без того неприветливых темно-зеленых глаз стал угрожающе колючим и ледяным, как январский ветер.

Даву на многое мог закрыть глаза, если дело касалось Франсуа. Капитана Тео он знал как исключительно честного человека и талантливого командира. Он помнил, что именно Франсуа помог ему с компрометирующим письмом(1); Франсуа имел прекрасный послужной лист, был отмечен наградами за отвагу и храбрость; еще свежи были в памяти маршала слова Грача, одного из лучших агентов Черного Кабинета, что благодаря Франсуа удалось разобраться со странными смертями в Африке… И все это сейчас, однако, было неважно. Даву был зол, а в гневе человек не вспоминает добро.

— Что вы себе позволяете?! — угрожающе прошипел он. — Как смеете вы, Тео, вламываться ко мне без доклада?!

— Я просил вашего адъютанта, господин маршал, но он…

— Я плевать хотел на своего адъютанта! Я разговариваю с вами, а не с ним!

Франсуа, не ожидавший, что маршал будет настолько не в духе, немного опешил и замолчал. Даву нужно было хоть к чему-нибудь прицепиться, чтобы выпустить пар. Он окинул Франсуа быстрым взглядом, и тут эта маленькая деталь, которая могла бы стать последней каплей, была найдена: Франсуа стоял, слегка оперевшись на трость. Капитан не оставил ее у входа палатки по нескольким причинам: во-первых, он не успел это сделать, адъютант бы развернул его и отправил бы к черту, догадавшись о его намерениях; а во-вторых, он боялся упасть, ослабленный раной, и посчитал позором перед лицом маршала растянуться в обмороке. Но он совершенно не подумал, что трость будет причиной гнева Даву.

— Это что?! — маршал перешел на свистящий зловещий полушепот. — Это что за пижонство, Тео?! Как смеете вы вламываться ко мне без доклада, да еще не соблюдая нормы формы?!

Он резко шагнул к Франсуа и вырвал трость из его рук. Франсуа с большим трудом удержался на ногах и даже смог выпрямиться, наступив на больную ногу и чувствуя, как в тесном сапоге вновь заструилась тонкой струйкой кровь от самого колена.

— Господин маршал, я не хотел тревожить вас…

— Однако потревожили!

— Я касательно моего солдата, канонира…

— Мои приказы, Франсуа, я прошу не обсуждать, — Даву опасно сощурился. — Вы поняли?

Эти слова окончательно обрубили всякую надежду, что Даву пожалеет юношу. Но это было немыслимо, невозможно, невыполнимо хотя бы потому, что Даву для этого должен был переступить через несколько статей устава… Хотя что не может простой капитан от артиллерии, то может маршал Империи.

— Ему всего семнадцать! — взмолился Франсуа, в душе надеясь, что это поможет. — Он несовершеннолетний, и по уставу…

— Либо вы сейчас же убираетесь из палатки, либо завтра же убираетесь к черту в Фонтенбло, преподавать дальше!

В любой другой раз Франсуа бы обрадовался отправлению домой. Ему было ближе обучение новобранцев и курсантов, чем война. Пускай это отнимало у него много сил, пускай юноши подшучивали над ним и пользовались слепотой с правой стороны, они с интересом слушали его и с удовольствием запоминали. У него был талант преподавателя. Но уехать сейчас, когда жизнь его солдата была на волоске, он не мог.

— Прошу вас, дайте мне хоть объяснить, господин маршал…

— Домой сейчас же! — Даву хлопнул тяжелой рукой в белоснежной перчатке по столу, и бумаги разлетелись в разные стороны. Жалобно звякнула глиняная кружка с вином, принесенная адъютантом к ужину. Пламя свечей нервно заплясало по стенкам палатки. — Домой! Назад к курсантам, доскам, мелу и бумагам! Чтобы к завтрашнему вечеру и духу вашего тут не было, не то… Тео?.. Тео?!

Франсуа молча, скованно, словно заводная кукла, которую когда-то в детстве так любила сестра маршала Жюли, опустился перед ним на колени. Капитан в самом деле напоминал сейчас плохо заведенную механическую игрушку, упавшую на полпути. Он был даже точно так же бледен, а на щеках играл яркий, неестественный румянец. Лишь взгляд был поразительно и пугающе живым на мертвенно-бледном лице и светился такой болью и отчаянием, что Даву запнулся на полуслове, мысли мгновенно выветрились из головы, а гнев и ярость пропали, словно их и не было. Ему даже показалось, что Франсуа сейчас заплачет, но капитан лишь выдавил дергающимся от волнения голосом:

— Тогда расстреливайте и меня, господин маршал! Моя вина, что я не уследил; моя вина, что я не предотвратил; моя величайшая вина, что я не привил юноше должных качеств...

Даву взял со стола поблескивающие в свете свечи очки и надел их. Маршал недоверчиво прищурился, разглядывая Франсуа. «Черт знает, что такое… — наконец мысленно решил он. — Всякое видел: и как люди умоляют за себя, и как упрашивают за родственников, как унижаются, страшась смерти…. А чтобы просили за незнакомого человека, подставляя самого себя под удар — такое вижу впервые… — он пристально вгляделся в лицо Франсуа, бледное, осунувшееся, со следами усталости. В глубине его единственного глаза плескалось какое-то необъяснимое чувство, которое передалось и маршалу. — Боится?.. Конечно, боится… Но чего! Что я его не расстреляю! Черт знает, что такое… Да даже черт не знает!».

Растерянность от неожиданности прошла, и тут Даву осенило: Франсуа толковал ему о каком-то канонире и расстреле, а он не понимал, о чем он говорит. Более того, он никого не приказывал расстреливать.

— Вставайте с колен, Тео, — тихо произнес он, прокручивая в голове события дня. — Вас я расстреливать не собираюсь, мне это не нужно… Да вы меня слышите? Вставайте с колен, кому я говорю? Ну, что вы сморщились?

— Оттого, что я прошу себе пулю, а вы пытаетесь заткнуть меня сладкой булочкой, — ответил отчасти правду Франсуа. Другой частью правды было то, что он не мог встать без трости.

— Да что за ахинею вы мне несете? — Даву постучал пальцем по лбу. — Тео, вы что, с ума сошли? Что вы от меня хотите?..

Франсуа почувствовал, что сейчас действительно сойдет с ума. До него внезапно дошло, что же именно ему сказал Леблан: «Наверное, расстреляли бы». Он же просто предположил, что бы сделали, будь бы канонир старше, а он, Франсуа, не понял от усталости. Жуткая догадка заставила капитана побледнеть еще сильнее. Даву не понимал, о чем речь, ведь уже напрочь забыл про этого канонира и совершенно не собирался его расстреливать.

— Господи, я дурак… — одними губами прошептал капитан, покачнувшись и поднося руку ко лбу.

Даву искренне испугался за его рассудок. Бывали случаи, когда сходили с ума новобранцы. Одни вскакивали и неслись прямо на пушки или ружья, а враг их быстро и беспощадно расстреливал; другие сходили с ума уже после атаки, они уходили куда-то от лагеря и уже не возвращались; некоторые теряли разум в лазаретах, обнаруживая себя без руки или ноги. Это можно было понять, они угодили в такую заваруху, где и бывалые опытные солдаты седели. Случалось это и со «стариками», но чтоб Франсуа, который обладал поразительно устойчивыми нервами и характером…

По счастью, Франсуа через некоторое время взял себя в руки и, сбиваясь и смущаясь, смог выдавить из себя объяснения.

— Тео, я что, похож на человека, который для утешения самолюбия перешагнет через устав? — поинтересовался маршал с укором. — Да, я припоминаю этого канонира, еще мальчишка, может быть, даже не бреется. Я что, по-вашему, не могу отличить недавнего курсанта от опытного солдата? Я накричал на него, это да; я приказал ему за это всыпать по первое число, это да; но я не приказывал его расстреливать. Он стоит в карауле. Я строг. Я порой даже жесток. Но я справедлив… Да что вы, в самом деле, вставайте уже! Что вы сидите передо мной на коленях, как перед статуей Девы Марии?

— Господин маршал… боюсь, чтобы встать, мне нужна моя трость… — выдохнул Франсуа через минуту молчания. — Без нее я не поднимусь.

— Отчего?

— У меня полный сапог крови, господин маршал…

— Да знаете кто вы?! — снова разозлился Даву, но как-то по-другому. — Черт бы вас побрал… Давайте руку, я помогу вам… Выпейте, вам станет легче, — он пододвинул ему кружку с вином. — Вот ваша трость… Почему вы не сказали мне, что ранены?

— Вы бы стали слушать, господин маршал? — отозвался Франсуа с едва заметной усмешкой, отодвинув кружку и так и не притронувшись к вину.

— Не зарекайтесь! Я старше вас. И по возрасту, и по чину, — Даву поджал губы. — Вот почему вы, Тео, постоянно заставляете меня чувствовать себя подлецом?

— Господин маршал, я вовсе не…

— Молчите, это риторический вопрос, не стоит отвечать… — маршал вздохнул, покачав головой. — Идите вы… к фельдшеру. Идите, идите! Не спорьте! И чтоб больше ко мне не вламывались вот так.

Франсуа пришлось повиноваться. Большого труда ему стоило выйти из палатки, не шатаясь. По счастью, он налетел на Линде, который по просьбе Леблана, искал его уже битый час, не то до фельдшера он бы не доковылял.

— Капитан! — он бросился к нему. — Да вы же сейчас свалитесь!.. Как вы себя чувствуете?

— Как последний идиот, Пьер, — Франсуа рассмеялся, разрешив лейтенанту подхватить себя под руку. — Как последний идиот…

Линде ответил на этот смех своей обычной улыбкой, жуткой в своей замкнутости, и помог ему дойти до Жальбера.

Когда перевязка была закончена, а Жальбер закончил читать нотацию по поводу наплевательского отношения Франсуа ко здоровью, капитан с удовольствием прикрыл глаз. Спать хотелось безумно, а сон не шел и не шел, словно издевался над ним. Он лишь смочил липкой дремотой ресницы и улетел, оставив капитана балансировать на грани. Франсуа лежал и прислушивался к звукам засыпающего лагеря. За стенкой палатки тихо фыркали обозные лошади, слышались иногда окрики часовых. Он даже слышал, как Линде почти бесшумно зашивал свой мундир, сидя где-то в углу, и поражался тому, что может различить тихое шуршание иглы о ткань.

— Ничего нет хуже на свете, чем иметь дело с такими идеалистами и честными людьми, как этот Тео, — вдруг уловил он голос Даву. — Проклятие всех генералов.

— Оттого он до сих пор капитан? — ответил ему голос Леблана, удивленный и даже несколько возмущенный.

— Он до сих пор капитан только потому, что не стремится выслужиться выше, — отрезал маршал.

Видимо, на этом месте разговора они зашли в палатку, потому как шуршание иглы прекратилось, а Линде подскочил, звякнув шпорами.

— Спит, — полушепотом удивился Даву, вздохнув. — Я бы на его месте спать не смог, после того, как маршал на него накричал… А он меня обезоружил своим поведением. Принять на себя вину другого человека — это не каждый может. Более того, у меня сложилось впечатление, что он действительно винил себя. Что ж, это сон победителя.

— И честного человека, — добавил Леблан с улыбкой. — Но… Неужели это действительно его вина?

— Нет, — через некоторое время тихо ответил Даву. — Нет… Это не его вина. Mea culpa, Казимир, mea máxima culpa, quod vivo ego iracundia(2)… Скажите, что я хочу поговорить с ним утром.

Последнее относилось уже к Линде. Затихающие шаги возвестили о том, что маршал ушел.

Примечание к части

(1) — отсылка на работу "Улыбка дьявола", где Франсуа проникает в дом шпиона и узнает, где письмо;

(2) — (лат.) Моя вина, Моя величайшая вина, что моя душа живет гневом;