Зов Солоны (гет)

Книги с грохотом падают на пол, а бумаги взметаются ворохом и плавно опадают сухими осенними листьями на каменный пол его кабинета — но Каллен не видит их. Руки дрожат, в висках бьют невидимые военные барабаны, в горле сухо так, будто бы он вчера пил вместе в Быком что-то забористое. Но он не пил — ни вчера, ни позавчера, ни неделю назад — разум командующего войсками Инквизиции должен оставаться ясным. Ему жарко, ему холодно, из взмокших взъерошенных волос выползают мокрые водяные черви, расползаются по его лицу, очерчивая виски, скулы, нос, подбородок, заползают в глазницы, затягивая мутной пленкой и без того расплывающийся мир. Очертания кабинета то двоятся, то превращаются в пульсирующие цветные кляксы, то гнутся под нелепым углом, искрятся пробегающими электрическими искрами. Разум главнокомандующего должен быть ясным и чистым, как небосвод солнечного утра, как первый снег, едва коснувшийся стен Скайхолда, как вера в Создателя… Но Каллен больше не верит, не теперь. Но он помнит. Помнит Мор, выкосивший половину родного когда-то Ферелдена. Помнит пляску демонов, выползавших из разрывающихся тел его знакомых, друзей и близких — и магов, и храмовников. Помнит клетку из смеси отчаяния и желания, из которой его вытащили. Его — но не других. Да и вытащили ли?

Он бежал тогда: так быстро и далеко, как только мог. Бежал за море, ухватившись за первое же предложение о переводе, боясь оглянуться и надеясь, что соленые брызги и порывистый ветер смоют весь пережитый ужас, очистят разум от темных мыслей, навеянных злой игрой демона желания, принявшего облик той, что он любил. Тогда он еще верил: в исцеление, в цель, в Создателя. Мерцающие кристаллы лириума вычищали из отравленного разума ядом жгущиеся воспоминания об усеянных изуродованными трупами коридорах башни ферелденского Круга, стирали сомнения и подсказывали путь. Все казалось ясным и понятным: в магии таится опасность, а они, храмовники, — щит, защищающий царство людей.

О, как бы Каллен хотел быть просто щитом, но чаще — он становился мечом. Закованная в латную перчатку ладонь Рыцаря-Командора указывала на малефикаров, и начищенное до блеска лезвие орошалось кровью. Каллен смотрел на багряные капли, бусинами сыплющиеся с его меча, и вспоминал Ферелден.

Но Мередит говорила: «Наши мечи — это небесный огонь. Мы очистим души этих несчастных перед тем, как они предстанут перед троном Создателя». И Каллен верил.

Верил до тех пор, пока синее не стало красным: взрыв, сотрясший Киркволк, длился секунды, но небо — горело долгие часы.

Лицо Рыцаря-Командора пошло трещинами, красные кристаллы разъедали плоть. Мередит была одержима, но не демоном, а собственным безумием, взращенным и подпитанным лириумом цвета крови, что затопила улицы Киркволла.

Синее стало красным, и Каллен больше не мог заставить себя прикоснуться к лириуму. Не после того, что он видел. Он знал, что рубиновый блеск кристаллов обещал Мередит не только силу и власть, но и исполнения ее мечты. Достижения цели. Лириум пел ей каждый день, сначала тихо, а после все громче и громче, пока это пение не заменило ее собственные мысли. Всего лишь красный камень, сотни лет покоившийся в недрах земли, оказался опаснее любых демонов, которых помнила Тень.

Каллен давно не прикасался ни к красному, ни к голубому лириуму, но ему казалось, что он слышит его песнь. Лириум звал его изголодавшееся сознание: Каллен слышал его зов в дребезжании стеклянных склянок в сумках магов, в стуке маленьких деревянных коробов в карманах храмовников.

Избавиться от этой зависимости, тугого поводка, затянутого церковью на шее храмовников, оказалось сложнее, чем Каллен мог себе представить. Воодушевление первых дней сменилось ломотой во всем теле и дрожью в руках. Но с этим можно было бороться: меч в одной руке, щит — в другой. И упражняться до тех пор, пока на замену боли, разъедающей мышцы и ломающей кости, боли, которая на самом деле только в его голове, не придет другая — знакомая с самых первых тренировок в Ордене, та, что является знаком силы, а не слабости. Реальная, настоящая боль.

Кошмары пришли позже, гораздо позже. В момент, когда Каллен поверил: все позади. Ему казалось, что он забыл: десять лет — достаточный срок, чтобы поблекли шрамы даже от самых глубоких ран. Но когда он однажды проснулся с криком, дрожащий и напуганный, судорожно сминающий сбитые простыни, он не мог поверить, что безумие, захватившее башню Кинлоха, случилось не вчера.

Но он привык. Знание, что все закончится, стоит первым лучам солнца осветить его покои, успокаивало. Металлический холод меча, лежащего там, где пристало лежать любовнице, — придавал уверенности. Каллен знал, что демоны прошлого будут мучить его только до тех пор, пока его глаза закрыты.

Зажмуренные до рези веки жжет, и Каллен распахивает глаза. Белый овал лица расплывается, и почти невозможно различить черты, но Каллен знает: Марилька. Она всегда приходит первой.

— Здравствуй, Каллен, — на ее бледном лице появляется застенчивая, теплая улыбка. Эта улыбка совсем не похожа на ту, полную превосходства и уверенности, что каждый раз отдавалась острыми уколами в его колотящемся от волнения сердце. Не похожа на ту улыбку, которой его одаривала Солона, но почему-то эта тихая травница из киркволльского Круга всегда напоминала Каллену о его первой любви.

— Зачем ты так себя мучаешь? — продолжает грустно улыбаться Марилька, и на ее губах пузырится кровь.

— Зачем ты меня мучаешь? — слова царапают его горло и вырываются наружу вперемешку с хриплым кашлем. Каллен знает ответ.

— Потому что ты меня убил, — улыбается Марилька, и кровь заливает ее всегда аккуратное платье.

«Убей ее!» — приказала Мередит. Каллен медлил. Он не верил, что эта тихая и приветливая магесса, что готовила зелья и припарки для него и остальных храмовников, что перевязывала раны новобранцам, вернувшимся с их первого задания, и успокаивающее приглаживала их спутанные волосы, забирая боль, — опасна.

«Ну же! Или ты хочешь разбираться с демоном, которого она призовет?» — Каллен медлил. Он никак не мог взять в толк, почему они выломали дверь лаборатории и стояли с мечами наизготовку, окружив самое доброе и безобидное создание в этой башне.

Марилька продолжает улыбаться, но Каллен помнит: та, настоящая Марилька смотрела на него с обреченностью во взгляде. Когда двери, ведущие в лабораторию, с треском распахнулись, она медленно подняла свои тонкие, словно ветки молодого деревца, руки. В правой руке блестел маленький серебряный ножик, которым она обычно нарезала ингредиенты для зелий. Мередит, расталкивавшая столпившихся на входе храмовников, что-то кричала, но Каллен не слышал: он смотрел, как тонкое лезвие медленно надрезает кожу. Марилька не улыбалась: по ее лицу текли слезы. Она раскинула руки в стороны, словно была птицей, и Каллен подумал, что она похожа на богиню возмездия, что спустилась с небес, чтобы покарать их за грехи. Он такой и запомнил ее: воспарившей посреди комнаты над мертвыми телами трех усмиренных, работавших в лаборатории.

Меч вошел в девичье тело беззвучно, и тонкие руки, разукрашенные кровью, взмахнули в последний раз, опустившись Каллену на плечи и заключив его в объятия. «Я мог бы ее любить», — почему-то подумалось ему. Марилька придвинулась к нему ближе, вгоняя лезвие меча глубже в свое тело.

— За что? — так тихо, что Каллен до сих пор не уверен, не послышалось ли это ему, спросила Марилька у самого его уха и обмякла.

Каллен вытащил меч из обессилевшего тела, и она рухнула на залитый кровью пол.

Марилька улыбается раскрашенными в алый цвет губами. Настоящая Марилька лежала в луже собственной крови, раскинув тонкие руки в стороны, будто хотела обнять весь мир.

— Ну же, Каллен, ты знаешь, что нужно сделать, — ласково шепчет она, рисуя кровью узоры на его лице. — Всего лишь немного лириума, один маленький укол…

Она переплетает свои, испачканные кровью пальцы с его и тянет его руку к столу. Выгравированный на лакированном дереве узор режет его кожу не хуже ножа: когда он успел достать эту демонову шкатулку с лириумом? И почему, почему он до сих пор не может от нее избавиться?

Когда Марилька пришла к нему в первый раз, в первый раз, когда его глаза были открыты, а солнце заливалось расплавленным золотом в окна, Каллен испугался. Затем был стыд. Вина. Отчаяние. Богиня возмездия спустилась к нему с небес, посланная Создателем покарать его за грехи. Марилька безмолвно улыбалась, а Каллен не позволял себе зажмуриться, не отводил взгляда до тех пор, пока этот призрак из его прошлого, один из многих, не исчезал в сгустившихся тенях. Он верил, тогда все еще верил хотя бы в одну вещь в этом мире: это его искупление. Но Марилька приходила снова, и однажды безмолвие прервалось:

— Каллен.

В ее голосе слышался уже знакомый шепот: тот же самый, которым звенели десятки склянок с лириумным зельем в вещах наводнивших Скайхолд магов.

Каллен больше не чувствует ни страха, ни вины, ни отчаяния. И больше не верит в искупление. Все эти чувства огнем выжигают вскипающие в венах ярость, ненависть и злость.

Дрожащие пальцы соскальзывают с деревянной шкатулки и нащупывают тонкое металлическое лезвие: нет, не нож для резки трав, но почти — для резки бумаг. Если бы у Каллена были силы, он бы засмеялся, но в этом нет нужды: хохочет Марилька, когда он вгоняет ей острие ножа под ребра.

— Что ж, можно и так, — ее лицо идет рябью. — Знаешь, за что я тебе благодарна? Я умерла, как человек. Иных, бегущих и испуганных, иногда совсем детей, вы провожали стрелами и кинжалами в спину. Будто они и не люди вовсе. Не знаю, кем мы были для вас, храмовников. Дикими зверями? Демонами? Ты же смотрел в мои глаза, когда из них уходила жизнь. И держал меня в своих руках, по которым текла моя кровь. Знаешь, сколько раз я мечтала оказаться в твоих объятиях? Да, история из дешевых романов о запретной страсти между магессой и храмовником была моей чистой девичьей мечтой. Что ж, хотя бы так. Я рада, что это был ты. А ты, Каллен, рад, что обнимал мое мертвое тело?

Марилька больше не улыбается. И не смеется. Она приближает свое изуродованное трупными пятнами лицо к его и целует. Каллен не чувствует на своих губах ни вкуса крови, ни гнили. Только пепел. На лице Марильки никогда не было трупных пятен, а из ее глазниц не выползали черви: ее, как и всех убитых в той бойне в Киркволле — и магов, и храмовников — сожгли в общем костре. И Каллен до сих пор не знает, что горело ярче и дольше: обломки взорванной церкви или же та, будто бы в насмешку названная «братской», могила.

— Вот и мой первый поцелуй, Каллен, спасибо тебе, — с ним говорит пустота: Марилька исчезла в опустившемся на Скайхолд сумраке.

С улицы доносится звон тренировочных мечей, а из-за двери, ведущей в коридор, — гомон спешащих слуг. Но в голове Каллена звенят настоящие, а не тренировочные мечи, а вместо веселой болтовни — предсмертные крики его братьев по Ордену, горящих заживо в своих доспехах.

Каллен устало прикрывает глаза и ждет: они уже давно не приходят по одному. Иногда достаточно вздоха и двух ударов сердца, иногда же нужно поверить, что в этот раз все кончено.

— Любимый, — на третий удар сердца взрезает тишину знакомый голос. Неужели? Это странно, непонятно. Неожиданно, в конце концов. Каллен привык, что его личные демоны соблюдают своего рода ритуал: первая — всегда Марилька. После — Орсино или Андерс. Иногда заглядывает Рыцарь-Командор Мередит, сверкая своей новенькой броней из красного лириума. И только за ними приходят те, чья кровь навсегда пропитала стены Цитадели Кинлох.

— Любимый, открой глаза, — этот голос звал Каллена-храмовника в объятия его первой любви. Этот голос сейчас поет ему песню лириума. Это голос демона желания.

Каллен открывает глаза и смотрит на извивающуюся красной змеей улыбку Солоны Амелл. И почему-то вспоминает Марильку.

«Я мог бы ее любить, — думает он, — но я ее убил. Я мог бы поддаться тогда демонессе и никого никогда не убивать. Но меня спасла та, чье лицо она носила».

И носит до сих пор.

Мир делится на два: на бледной коже акварелью проступают лиловые узоры, украшающие демоново лицо. Вместо черных густых и блестящих кос, гордой короной уложенных на надменно поднятой голове, зависти всех юных магесс Круга, — искривленные рога, унизанные золотыми кольцами. Золотые же ожерелья покоятся на вызывающе вздернутой обнаженной груди: Солона никогда не любила излишеств в украшениях, а ее платья всегда покрывали и руки, и плечи, лишь изредка позволяя Каллену заглядеться на случайно выглянувшую из-за края черного бархата острую ключицу.

— Прочь, суккуб.

Демонесса смеется. Смеется в темноте комнаты Марилька. Заливается безумным хохотом Рыцарь-Командор Мередит.

— А тебя уже так легко не провести, как раньше, — Каллен слышит скрип когтей о каменный пол, когда демонесса обходит его, приближаясь к столу. Ее длинный блестящий хвост («Так похожий на черные косы Солоны», — думает Каллен), игриво касается его шеи. Тело бьет дрожь, и самое страшное, что он не может понять: от омерзения или же от желания.

— Смотри-ка, ты уже все подготовил, — длинный острый коготь очерчивает его скулу. Каллен опускает взгляд на стол: шкатулка и правда открыта, а в шприце искрится лириум.

— Не думай, я не жестока, — вместо когтя его кожи теперь касаются губы. Ожогами распускаются демоновские поцелуи. Жглось тело прильнувшей к нему демонессы с лицом любимой, жгутся и прикосновения воспоминания о ней.

— Я всего лишь хочу дать тебе то, чего ты так желаешь.

О, он желает. Желает перестать слышать шепот мертвых хоть на минуту.

— Ты знаешь, как это прекратить, — этот голос обещает тишину. И Каллен почти готов сдаться. Он тянется к шкатулке, но закатное солнце окрашивает синее в красное. Красным горело небо в Киркволле. Красным стало платье Марильки. Красные кристаллы проросли сквозь тело Мередит. Красный лириум мерещится Каллену.

— Нет! — он сам себе не верит, но из последних сил захлопывает крышку и швыряет шкатулку демонессе в лицо.

Та визжит и растворяется в пустоте. Каллен стоит, опираясь на стол, и тяжело дышит: он не чувствует ног. Неужели наконец-то все? Марилька — всегда первая. Демонесса же приходит не всегда. Но всегда — последняя.

— Каллен.

Она больше не улыбается и снова носит лицо Солоны. Демонесса выходит из тени, и Каллен не слышит скрипа ее когтей. В ее ухоженных руках — проклятая шкатулка. Демон желания протягивает ему его главное искушение.

Каллен тянется открыть крышку, но та, что носит маску, отдергивает руки и ставит шкатулку на стол.

— Каллен, — в обрамлении черных распущенных волос кружится перед ним ее бледное лицо, на котором ему чудятся узоры.

У него больше не осталось сил: его разум пошел трещинами, и остатки разрозненных мыслей утекают сквозь них.

— Что, демон, ты от меня хочешь? — шипит Каллен, с силой хватая обманщицу за плечи. Та морщится и аккуратно высвобождается из его рук.

— Каллен, послушай меня, — она тянет к нему свои изящные руки. Рукава свободного домашнего платья скользят к локтям, открывая его взгляду тонкие запястья. И на каждом из них — изломанные узоры шрамов. Каллен знает: невозможно свести до конца раны, что питали магию крови.

— Каллен! — он с силой сжимает ее запястья: еще немного и сломает. Он хочет их сломать. Раздробить каждую косточку в этом теле и посмотреть: сможет ли она тогда так же искусно играть с его сознанием?

— Проклятое отродье!

— Что ж, в Кинлохе ты называл меня и похуже, — он знает это лицо, эти губы. Знает этот голос. Красные губы размыкаются, и слова, что они произносят, больше не звучат в унисон с песней лириума. Каллен ослабляет хватку, и демонесса (или нет?) прикасается к его лицу. От ее ладоней веет морозным утром, и дышать становится легче.

— Я, конечно, не целительница, но Морриган была еще хуже, а когда Винн ушла от нас, нужно же было кому-то не дать истечь кровью на поле боя некоторым идиотам, — он видит тонкие, почти незаметные лучики первых морщин в уголках ее губ и глаз. Их не было десять лет назад. Как и не было тревоги во взгляде демона: лишь похоть и предвкушение.

— Пришлось немного научиться, — усмешка падает с ее губ, а прохладные пальцы стирают пот с его лица.

Прикосновения демонессы всегда жглись.

— Солона?

— Тише, я еще не закончила, — она прикладывает ладони к его вискам, и Каллен чувствует, как в кожу впиваются тонкие ледяные иголочки.

Мир снова становится цельным. Солнце давно зашло. Солона Амелл, простоволосая и босая, устало обнимает его за плечи в упавшей ночной тишине.