Свет горящих мостов (джен)

Я бы еще спал, но что-то медленно ползло по носу, перебралось на лоб, потом на веки. Щекотно. Я поморщился и чихнул, открыл глаза и улыбнулся. Рилл помахивала травой-метелкой. Она всегда придумает, как меня разбудить!

— Чихнул! Сразу! — довольно хихикнула сестра. — Угадай, как назвали малышку Брема и Ринлит?

— Как? Скажи, — попросил я. Хотелось побыстрее узнать.

— Хейдей! — она чуть не подскакивала от радости.— Я еще вчера узнала. Еле дождалась, пока ночь кончится, чтобы тебе рассказать. Кузнец Осборн пощекотал девочке пятку — и она его лягнула, Завир потерла ее за ушком — она кряхтела и кривилась, а потом Ви-папа взял ее крохотную ручку и поцеловал. И она чихнула!

— Ви-папа схитрил. Он вечером нарочно подстриг бороду, она стала колоться. Поэтому девочка и чихнула.

— Ну и что! — воскликнула сестра, — Малышке понравилось папино имя и она чихнула. Хитрецы — Дже— папа и мама. Это они заставили его бороду подрезать. Подмигивали друг другу, пока Ви-папа ножницами клацал. Я видела.

— Ага, я тоже заметил. А паутину где нашли? Большая была?

— Ринлит, как узнала, что у нее ребенок в животе, в углах не подметала, паучка берегла, дохлых мух ему подкладывала, — Рилл зажала рот рукой и вздрагивала от смеха, — а он не хотел есть. Но паутину новенькую вчера сплел и вверх, на потолок, побежал, когда паутину забирали. Мама сказала, это очень хороший знак. Все, теперь она -Хейдей!

— А Ви-папа — "шелковый отец".

— Да, — гордо произнесла сестра.

— И он помолодел уже?

— Хмм, — Рилл задумалась. — Вчера я ничего не заметила, хоть оглядела его с ног до головы. Даже волосы на висках остались седыми. Тогда я спросила, может, малышка Хейдей не захотела отблагодарить за имя и не дала ему немного молодости? Он так на меня глянул, ну, знаешь, как будто хочешь засмеяться, когда нельзя, тряхнул головой, как мокрая собака, и подергал ремень на штанах. А потом, такой довольный, сказал, что чувствует, как помолодел, но нужно это скорее проверить.

— Как это можно проверить? — удивился я.

— Я тоже хотела узнать, но они, все трое, переглянулись и стали хохотать. Посмотрят на меня и еще больше хохочут. Вот скажи, что смешного я спросила? — воскликнула сестра с обидой и надула губы.

— Мне не смешно, — дернул я плечами. — Наверное, это как про зеленый уголек. Представь, что мы все сидим за столом вечером, едим, и я спрашиваю:" Рилл, ты не находила зеленый уголек?" — я поднял брови и выпучил глаза, изображая, как жду ответ.

Рилл прыснула и ткнулась лицом мне в грудь. Мы повалились на кровать, сестра придавила меня и вздрагивала от смеха, ее волосы лезли мне в рот, я сдувал их и хохотал. Это была наша смешная тайна: недавно, когда мы в темноте возвращались домой, я в ужасе остановился и зашептал сестре, что "зеленый уголек ползет по моей ноге сзади". Рилл развернула меня спиной и, даже не предупредив, стянула штаны. Светлячок взобрался мне на попу и искал, где бы ему спрятаться.

— Зеленый уголек! — Рилл всхлипнула. — "Он опять спрятался?" — спросила бы я. А они бы ничего не понимали и хлопали глазами! Как овечки!

Сестра закинула за спину волосы и, отдышавшись, затараторила:

— Вчера вечером, пока мама проверяла тесто и заваривала чай, Дже-папа спел свою новую песню. Все утро мама ее мурлычет, я слышала, и улыбается. Так что, Малек, быстро вставай! Мы можем проскользнуть незаметно. Сбегаем на ручей, пока солнце еще не горячее. Там и умоемся, — подмигнула она одним глазом. — А по дороге ты мне свой сон расскажешь, — зашептала она.

По утрам мои волосы торчат, как ветки в вороньем гнезде, но Рилл растрепала их еще больше, потом сжала ладонями мое лицо и потянула к себе. Заглядывая в глаза, она сказала:

— Хочу, чтобы сегодня глаза у Рыбки были зеленые!

Она подхватилась и в несколько шагов оказалась у сундука с одеждой, порылась, достала рубашку цвета зрелых оливок и снова уселась на краешек кровати. Наклонившись, она стянула с меня ночную сорочку и начала щекотать грудь, руки, под коленками. Я извивался, как пойманная рыбка. Рыбка — так называла меня только Рилл, иногда еще — Малек, все остальные, как мама, — Любимый.

Я давно справлялся с одеждой сам, но чтобы угодить сестре, послушно поднял руки. Она надела на меня рубашку, схватила за плечи и опять заглянула в глаза.

— Почти зеленые, — довольно произнесла она. Взяла штаны, раскрыла их как мешок и опустила ниже к дощатому светлому полу.

— Ну давай! Попадешь?

Я встал во весь рост, примерился и прыгнул с невысокой кровати прямо в штанины. Это просто, я еще и не так мог, сестра это знала, но каждый раз в ее глазах вспыхивали искры восторга. Я обвил ее шею руками и уткнулся лицом в длинные золотистые волосы, так что ей пришлось натягивать и завязывать штаны не глядя. Потом она прижала меня к себе, крепко-крепко. Я слышал, как рвалось ее сердце навстречу солнцу и речной воде.

Мы прокрались мимо кухни, откуда пахло свежим хлебом и слышалось, как мама ругает кота, проскользнули в приоткрытую дверь, воровато спустились со ступенек крыльца и понеслись через сад, размахивая сандалиями. Мне ни за что не угнаться за сестрой: она старше меня почти на пять лет, дотягивается до полки, где мама хранит мед и даже Дже-папа ее не может поймать. Когда я подбежал к калитке, она уже успела сорвать с дерева несколько незрелых яблок и засовывала их в карман юбки. Присев на еще влажную от росы траву, мы обулись и зашагали к ручью самой короткой тропой, узкой и каменистой.

Ящерицы любили ее. Они выпучили глаза и млели на солнце. Услышав наши шаги, они разбегались, перебирая лапками так быстро, что казалось, будто их тела скользят по земле, скрывались в траве, а самые смелые прятались за камни и выглядывали оттуда. Рилл бросила мне яблоко. Мы грызли и сожалели, что не удалось прихватить с собой свежий теплый хлеб.

Наша река выныривала из-под земли на склоне самого высокого из Овечьих холмов, огибала его, постепенно спускаясь ниже, пробивалась сквозь груду валунов и дальше текла спокойно. Там, где зеленела дубовая роща, она круто петляла, образуя небольшую запруду, поросшую водными лилиями. Стрекозы кружились над цветами, а лягушки раздували полосатые брюшки и шамкали широкими ртами. Но так далеко мы идти не собирались.

Рилл на ходу сняла сандалии и юбку и бросила их греться на прибрежной гальке. Я уселся рядом и тоже стал разуваться.

— Ого! — донеслось до меня. — Кто тут плавает!

— Кто? — крикнул я, торопливо развязывая штаны.

— Петушки! Уже дерутся. Иди быстрее!

Я ступил в воду и остановился, чтобы привыкнуть.

— Быстрее, Малек! Только тихо, а то испугаешь, — поторопила Рилл. Она стояла, наклонившись, не глядя на меня, и осторожно шарила в воде руками.

— Ты что, опять? — отвлеклась сестра от своего занятия и насмешливо посмотрела на меня. — Не дури — она теплая. Вон, даже петушки приплыли сюда.

У Рилл вода всегда была теплой! А мне — наоборот. Обычно, когда мы приходили искупаться, я набирался храбрости, забегал в речку по колено и падал, выставляя руки вперед. Перехватывало дыхание, но сестра одобрительно смеялась, и я не чувствовал больше холода.

Там, где ждала Рилл, вода доходила мне почти до пояса. Стайка рыбешек мельтешила у самой поверхности.

— Уу, какой смелый и злой! — Сестра потянулась рукой к одному из петушков. — Позеленел весь от злости.

— А этот посинел, — я попытался дотронуться до рыбки, но она вильнула маленьким, с мой палец, удлиненным тельцем и ускользнула.

Два петушка, кажется, не обращали на нас внимания, решив во что бы то ни стало проучить друг друга. Они нахохлили плавники, распушили хвосты, показывая готовность к бою. Остальные рыбки наблюдали за драчунами и не вмешивались. Пока не доходило до поединка, петушки выглядели невзрачно, но как только появлялся соперник, продольные полосы на их серых телах вспыхивали разноцветным огнем. Вот и сейчас зеленая искра набросилась на синюю.

— Брысь! — закричала Рилл и с яростью ударила по воде.

Но драчуны уже крепко сцепились, волна закружила сияющий клубок, куски плавников расплывались в стороны. Стайка сорвалась с места и поплыла по течению. Зеленый петушок бросил потрепанного соперника и догнал родичей. Синий покрутился на месте, поднялся на поверхность, чтобы вдохнуть воздуха, и отправился вслед стайке.

Рилл зло попыхтела и поворчала.

Давно, когда мне было четыре, отец принес ей с запруды в котелке петушка. Он был светлый, почти белесый. Все дни Рилл возилась с ним. Но не долго: наш кот тоже заинтересовался, кто это плавает в горшке на столе. Сестра рыдала и гонялась за котом, обещая оторвать ему хвост. Я не знал, кого жалеть, ее или кота. Наконец, она примирилась и стала называть меня Рыбкой.

Здесь, на мелководье, много интересного. Мы разглядывали камни и искали в песке ракушки. Рилл поймала крупную рыбу. Та затрепетала в руках, выскользнула и плюхнулась в воду, поднимая облако брызг. Сестра завизжала, и я обдал ее градом капель. Она убегала, высоко поднимая ноги, оглядываясь и хохоча. Солнце всегда делает ее волосы ярче, а Рилл любит, когда ветер играет с ними, поэтому почти никогда их не заплетает. Моя сестра очень красивая. Я побежал за ней и упал. Все, теперь я был полностью мокрый.

Солнце уже высоко. Мы выбрались из воды, окоченевшие, но довольные, стянули и отжали рубашки и разложили их на траве. Рилл запрокинула голову, подставляя лицо под горячие лучи. Солнце, как и вода, ее не страшили а мне уже припекало, хоть я и был похож на ощипанного гуся. Сестра покосилась на мое голое тело и надела рубашку.

— Садись, — скомандовала она.

Рилл взяла юбку, завернула в нее мои ледяные ноги и принялась растирать их. Мне даже немного больно.

— Не надо! Хватит, — я попытался вырваться из ее цепких рук. — Все равно они не станут такими теплыми, как у тебя, ты же знаешь.

— Ах ты, неженка! — она больше не мучила меня, но ноги так и остались спутанными.

— Рилл, — мне нравилось называть ее по имени, — давай я скажу маме, что сам уговорил тебя пойти на речку. Меня она не будет так ругать. Хорошо?

— А разве не так было? — произнесла она серьезно, только уголки губ задрожали, сдерживая улыбку, — Рыбке хотелось поплескаться вместе с сестрой.

— Так, — кивнул я: мы с ней всегда заодно.

Сестра взяла мои озябшие красные руки в свои, поднесла к губам, согревая дыханием. Я не шевелился.

— У меня самая умная и красивая рыбка на свете, — выдохнула она мне прямо в ладони. Запахло яблоком. — А еще эта рыбка видит сны и рассказывает их мне. Знаешь, у тебя получается даже лучше, чем у отца. Только не разболтай ему, что я так сказала. Ладно?

Я кивнул и стал одеваться. Нужно идти: мама уже волнуется и злится. И сестре опять попадет.

— Пойдем самым длинным путем: тогда ты успеешь мне все рассказать, а одежда подсохнет. Жарко уже, — Рилл срывает два цветка мака и затыкает их за ухо, один — себе, второй — мне. — Так что тебе сегодня снилось?

— Мне снилось, что я большой, — я заглянул ей в глаза, — такой как ты.

— Рыбка! — сестра сжала мне руку. — Ты вырастешь. Скоро вырастешь, — она опустилась на колени и повернула меня к себе. — Будешь сражаться с Чифулом на палках. И ему не поздоровится, этому пухле и ябеде. Вот мы с Завией посмеемся. Она мне говорила, что очень хотела бы поменяться братьями. Вот глупость сказала! Все становятся большими, и ты станешь. Понятно?

— Я знаю, что стану, но мне хочется, чтобы ты меня таким увидела.

— Увижу. Еще буду подниматься на цыпочки, чтобы сделать вот так, — Рилл чмокнула меня в щеку. — Пойдем. Так что ты делал в своем сне, когда был большим?

— Я сидел на ветке огромного дерева. Даже ветка у него была такой толстой, что совсем не прогибалась подо мной. От ствола к другим деревьям тянулись мостики и лестницы, чтобы люди могли ходить в гости друг к другу, или в лавку за покупками, или просто погулять. Ведь это был целый город на деревьях. А внизу текла река. Вода в ней была мутная, почти белая. Если опустить в нее ногу и подержать, то нога отвалится и поплывет, а потом ...

Я рассказывал сон, который приснился мне этой ночью. В такие моменты мне казалось, что это она — моя младшая сестра. Такой интерес был на ее лице, в глазах, она и верила и сомневалась, но никогда не насмехалась. Я старался вспомнить и рассказать все очень подробно, иногда даже мог немного приукрасить. Она слушала, а я говорил, говорил...

— Смотри! Это папа! — остановила меня сестра. Она первая увидела повозку, появившуюся из-за холма. — Потом до расскажешь. Побежали! — Она сорвалась с места и понеслась вниз по пологой тропе.

Мне не было обидно, что она не дослушала. Я закончу свой рассказ вечером, когда она заберется ко мне в кровать и будет охать от удивления или смеяться.

Я знал: будет еще много снов и историй, которые я поведаю своей любимой сестре, ведь жизнь такая длинная, почти бесконечная.

А разве можно думать по-другому в яркое летнее утро, когда тебе — семь, и ты — Белый?

— Любимыый! — услышал я свое имя. Отец махал мне рукой. — Бегом! У меня есть кое-что... для тебя.

Я помчался.

* * *

Обряд "опутывания именем" в наших краях знали все, каждый хоть раз видел, как его проводят. Старшие рассказывали детям, от кого и как они получили свое имя. Человек, назвавший ребенка, связывался с ним хоть не кровно, но так же прочно, как родители. Стать "шелковым отцом" или "шелковой матерью" было почетно. Мне тоже рассказывали, каждый на свой лад, посмеивались по— доброму и не верили, что я все помню. Но это так.

Я помню гул голосов из -за приоткрытой двери, немного непривычный запах молока, его я узнал, и другие запахи — сильные, резкие. Большие люди заходили, склонялись над люлькой, где я лежал, и произносили имя. Тогда я задыхался, ерзал и корчился, но не чихал, как от меня ждали, а начинал плакать. Сестра, маленький человек — я видел только ее кудрявую голову, подпрыгивала и била в ладоши, радостно повизгивая: "Ему не нравится! Скажите другое!"

Еще хуже было, если кто-то дотрагивался до меня. Я дергался, толкался ногами и истошно кричал. Мама поглаживала меня, успокаивая, и некоторое время я лежал тихо, рассматривая висящую над головой фигурку. Деревянная птица, с синими перьями и ярко-красным клювом порой начинала двигаться, я не отрывал от нее глаз и чувствовал, что мое тело раскачивается и парит вместе с ней. Потом стена огромных человеческих фигур опять окружала меня, чужое дыхание обдавало резким запахом. Я боялся, что незнакомые руки подхватят меня, вытащат из уютного гнезда, поднимут, а кругом, особенно внизу, будет пугающая пустота. Мне хотелось есть. Когда мама наклонилась и взяла меня на руки, вся моя сила ушла на то, чтобы ухватиться за ее палец и не выпускать его.

— Сыночек, — она расправила свободной рукой сбившуюся у меня на животе сорочку, теплые губы коснулись моей макушки, — мальчик мой любимый.

И я чихнул. Маме в ухо. Накопленные страх, усталость и голод стремительно и громко вырвались из моей груди. Мама подняла голову, на ее лице было такое изумление, что я испугался и сильнее сжал палец. За моей головой Рилл звонко оповестила: "Чихнул!" Вокруг зашумели, и мама, перекрикивая гам, позвала: "Джес! Вилфорд!" Люди расступились, пропуская моих отцов.

— Любимый! — мама посмотрела на одного и другого и рассмеялась. Они тоже улыбнулись, переглядываясь. — Это его имя. Он выбрал. Подержи, — я очутился на руках у Дже-папы, — я пойду за паутиной, а ты, — она тронула Ви-папу за плечо, — скажешь слова.

— А кто ...— Дже-папа не успел спросить.

— Я, — на ходу ответила мама.

Она быстро вернулась, на распростертой ладони что-то чернело. Стало тихо. Рилл забралась на руки к отцу. Я разглядывал ее длинное синее платье, ноги в коротких серых сапожках. Она ударяла одной по папиному бедру, сопела и покусывала палец — слышно было, как зубы стучат по ногтю. Я перевел взгляд на мамины руки и замер. Она поднесла ладонь к губам и что-то прошептала, потом приподняла мою ногу и обмотала ее тем, что принесла. Оно было липким и щекотало.

— Три раза обернулась, — довольная мама поцеловала мою ногу. — Теперь ты, Вилфорд!

Отец опустил сестру и обвел взглядом всех наблюдавших. Каждый кивнул ему. Тогда он мягко сжал пальцами мою обмотанную ногу и нараспев проговорил:

— Паук под сенью этого дома сплел паутину в дар.

— Благодарим! — хором отозвались люди.

— Вечером талой земли и третьего глотка из лунной чаши имя запуталось в паутине, — голос отца набрал силу.

— Мы видели! — пророкотала толпа.

— Паутина с именем оплела трижды ногу младенца.

— Мы видим!

— Шелковая нить паутины, длинная, чтобы хватило на все дороги, которые его ждут.

— Указывай путь!

— Шелковая нить паутины, прочная, чтобы удержать его над пропастью Накос.

— Не порвись!

— Шелковая нить паутины, теплая, чтобы не замерзла его душа, — отец приложил руку к груди.

— Грей!

— Шелковая нить паутины, мягкая, чтобы спасти его тело от ударов камней Бигар.

— Защищай!

— Прими свое имя, сын! — Мама потянула мою ногу вверх, отец поднял мою руку, и коснулся ею паутины. — Любимый — твое имя! — провозгласил отец.

Я уже не боялся и вертел головой. Все, кого я видел, смотрели на меня. Я ловил из уст людей, пришедших в наш дом, чтобы найти мне имя, слова, древние, как сам язык. Я понимал, что должен запомнить их на всю жизнь.

— Владей!

— Люби!

— Помни!

Все закончилось, и чужие люди оставили меня в покое.

Теперь у меня было имя.

Оно звучало для меня обычно, как другие имена в нашем доме, как имена соседей, часто заходивших к нам, и детей из поселка, с которыми я играл. Но когда моя сестра подросла, а я все еще выглядел как годовалый ребенок, но говорить уже мог бойко, Рилл наделила меня другим именем: иначе как "Малек" она меня не называла. А спустя еще некоторое время я стал "Рыбкой".

— Тебе не нравится мое имя? — спросил я однажды.

-" Рыбка" тебе очень подходит. Когда ты их увидишь в реке, ты сам поймешь. Ты, что ли, обижаешься? — удивилась она. Я только пожал плечами. — "Любимый" — имя какое-то... — Рилл поморщилась, словно у нее болел зуб, но нужного слова так и не нашла. — Вот вспомни, как мы полезли за тем самым спелым абрикосом, а ты свалился и чуть не выколол глаз веткой, — она потрогала подсохшую рану на моем виске, — мама бранилась: "Рилл! Любимый!" — крикнула сестра с маминым гневом — Разве когда злятся, называют кого-то любимым? Как-будто обманывают или дразнят...

Я задумался.

— А Билл называл меня "любимый червяк " и кривлялся, — вспомнил я и вздохнул.

— Ой, Билл — трус! Он червяков боится, — Рилл подвинулась ко мне и погладила по руке. — Вот вырастешь, найдешь самого лучшего человека и поменяешься с ним именем, — она так убедительно закивала головой, что я поверил. Но тут же засомневался.

— А вдруг этот человек не захочет меняться?

— Как же не захочет? — она подскочила, возмущаясь моей непонятливостью. — Если он будет тебя любить, знаешь, как ему захочется, чтобы ты его так называл! Я бы хотела, — добавила она самое веское, на ее взгляд, доказательство.

— Я бы тоже, но ты сама сказала, что оно... , — Рилл не дала мне договорить.

— Это совсем другое, дурачок! — она схватила меня за плечи и тряхнула. — А еще, вы можете поменяться именами так, чтобы никто не знал. У вас будет свой секретик! — она прищурилась и хитро улыбнулась. — Ты оплетен именем Любимый, но можешь говорить всем, что тебя зовут по— другому. Не сейчас , конечно, а когда уедешь... Не скоро еще. Ррыбка, — ласково прорычала она мне в ухо.

Раз.

Этот мост я поджег давно,

Он мне светит, когда темно.