Свет горящих мостов (джен)

Прощай, тепло! От ужаса снегов

Ищу небес прозрачных тонкий свиток.

Ночь сгинула на запад. Полдень пыток

Стучит в окно из прошлого веков.

Тащусь без имени. Дорогой дураков

Несу любви трудов тяжёлый слиток.

Прощай, тепло! Твой огненный напиток

Перебродил, и хмель твой далеко.

Костёр погас. Уносит ветер пепел.

Пронзительного дня гиперборей

Свистит и, сорванная с петель,

Разбита дверь, и кружится над ней

Воспоминаний боль. Среди полей

Диск солнца золотой встаёт смертельно светел.

Алексей Хвостенко (Хвост). "Сонет"

— Лорд Голден, почему в спальне так темно? И холодно. Зажги еще свечи. Все уже горят? Так почему так темно? Стой! Не надо в угол! Эта чернота оттуда ползет, она тебя проглотит. Я свечи все же поищу. Вот они. На ночь хватит. А ты принеси еще бренди — ты же здесь не один. Нет, чашки не нужны, лучше — больше бренди... Эта пустая, надо же — совсем пустая. Доставай: лорд Голден всегда щедро угощает компанию... Где твоя хваленая грация, Голден? Да-да, это именно оно виновато, кресло, выставило кривую ногу, потому ты и растянулся на ковре! ... Ты пьян. Оставь пустую бутылку! Разобьешь ведь, порежешься. Голден, это ты? Не похоже: молчишь все время. Невежливо. Один я говорю. А где Шут?

— Шуут?... Бумагу ищешь? Забавная история? Записать хочешь? Ступай в кабинет, бумага там, в верхнем ящике стола. Тонкая, приятно пахнет деревом: у Голдена все самое лучшее. Чернила на столе. Нашел? Неси все сюда. Садись, здесь удобно. Осторожнее с банками-склянками Голдена! Как он без них? Ты-то должен понимать: сам ведь лицо разукрашивал столько лет. Здесь, в Баккипе, такой грим не купишь ни за какие деньги. Шут, да ты тоже какой-то неловкий! Руки дрожат, опрокинул вот, ну ладно... Красивое пятно, и, смотри, как по листу ползет. Не останавливай! Погадаем, как на кофейной гуще... Надеюсь, твое вдохновение будет кратким. В зеркало лучше не смотри: себя ты там не увидишь.

— Янтарь, леди? Ты здесь? Устраивайся вот сюда, в кресло, поближе к огню, пока он еще горит. Голден ведь заперся, никого не впускал, даже мальчика с дровами. Будем мерзнуть. Нас? Нас он не может не впустить. Да и как он без нас, один? Кто он без нас? Это ты нашла в кабинете? Да, есть здесь и твои. Ты сейчас думаешь об этом? Зачем? Потом. Лучше скажи, как тебе Баккип? Ты его таким представляла? Не совсем? Ну, я же рассказывал: зябкий, ветреный и неуютный. А как мало ярких красок и пряных запахов! Не то, что Удачный. Удачный, Удачный — не слишком удачный... Но я привязался к этому мрачному замку, тосковал в Удачном, помнишь? Некоторые люди здесь были добры ко мне. Не только тут? Помню, не только... Прости, что не взял с собой: здесь бы тебе были не рады.

— Голден, ну и манеры! Где бренди для дамы?

— Выпей, Янтарь. Это тебя согреет. Так-то лучше, правда? Помнишь, как еще в Удачном, тебе хотелось иметь хоть небольшой кусочек диводрева? Ты ведь мечтала вырезать из него себе кольцо. Что же не попросила щепку у Совершенного? О да, ты не любишь просить! Никто из нас не любит. А у Голдена есть диводрево, представляешь? Большой кусок. Видела? Как думаешь, что из него стоит сделать? Стрелу? Зачем ему стрела? Зачем нам стрела? Кто-то собирается пострелять из лука? Не Голден же! Тебе кажется, что пригодится?

— Голден! Шут! Слышите? Нам нужна стрела из диводрева!

— Шут спрашивает, а лук из драконьих жил не пригодится? Он просто ерничает! Дурак.

— Шут, ты уже что-нибудь написал? Хватит пока, давай читай, что есть. Я? Могу и я. Название какое... игривое. Где-то я слышал. Легенда, притча, сказка? Сейчас и узнаем, насколько она правдива. Слушайте.

Как Жизнь и Смерть в камни играли.

《Они жили на вершине самой высокой горы. А где еще обитать созданиям неба, облаченным земной плотью, не духам, но и не людям? Их каменный дворец не тревожили даже ветры. Только солнце и луна посылали свои лучи в хрустальные окна.

Не часто им доводилось собираться здесь вместе: земные дела никогда не кончались. Но это был их дом, и время от времени они возвращались, чтобы повидаться и немного отдохнуть.

Жизнь была азартна. Она узнала об этом благодаря людям.

Когда Жизнь впервые увидела, как люди играют в камни, она разозлилась: им наскучила жизнь, раз они так увлеченно тратят ее на такие бессмысленные занятия? Но любопытство, которого в ней было больше, чем у всех вместе взятых обитателей горного дворца, прогнало гнев, и Жизнь увлеклась играми, которые придумывали люди.

Вера никогда не играла в камни. Какой в этом смысл: она все равно ничего не выиграет и не проиграет. Жизнь не настаивала. Надежда и Любовь всегда соглашались, а нередко сами предлагали сыграть. Но Надежда часто забывала правила и делала такие глупые ходы, а Любовь, словно была слепой, не видела очевидные угрозы и так рыдала, когда проигрывала, что Жизнь чувствовала себя виноватой. Была еще Удача — милая мошенница. Обычно она отвлекала соперницу болтовней, и, думая, что та не замечает, с невинным видом меняла расположение камней на игральном поле. Жизнь это забавляло, и она почти всегда поддавалась и проигрывала. Удача гордилась собой.

По-настоящему сыграть в камни можно было только со Смертью.

Смерть тихо поднялась на "Сломанную иглу" — так они называли пик горы, каменную плиту, где могли стоять лишь двое. Здесь пахло вечной сыростью полупрозрачных облаков. Ниже темнели тяжелые снеговые тучи.

Жизнь заглядывала в бездну и упорно ковыряла носком сапога край серой глыбы. Камешек отвалился и полетел вниз. Жизнь, наклонившись, проводила его равнодушным взглядом.

— Кое-что люди делают не хуже богов. Попробуй, — Смерть протянула подруге одну дымящуюся чашку.

Жизнь приняла напиток, вдохнула его запах, отпила и посмаковала.

— Вино из подвяленного винограда. Чистая случайность: люди не успели вовремя снять ягоды с кустов, солнце их подсушило, и родился божественный вкус. Но они будут считать это своей выдумкой. Самовлюбленные глупцы! — презрительно промолвила Жизнь, но сделала еще один большой глоток.

— Ты злишься, — Смерть с сочувствием заглянула в глаза Жизни.

— Они совсем меня не ценят, в грош не ставят, — криво усмехнулась Жизнь.

— Каждый раз это обижает тебя, как в первый раз. Когда же ты привыкнешь?

— Никогда. Не понимаю, как ты могла привыкнуть к тому, что они болтают про тебя! — выпалила Жизнь раздраженно. Помолчав немного, она предложила. — Сыграем в камни?

— Давай сыграем, — вздохнула Смерть, поглядывая на одиноко парящего в облаках орла.

Смерть была слишком мудра, чтобы быть азартной. Но она всегда соглашалась: игра отвлекала Жизнь от дурных мыслей и мстительных желаний, а разбушевавшаяся Жизнь была страшна в своих делах. У Смерти после них прибавлялось работы. И что бы ни выдумывали люди, Смерть была терпелива и никогда не спешила получить их вечные души, но когда те покидали свои тела, она пристраивала эти мерцающие огни заботливо и бережно. Она любила свое царство. Оно напоминало ясное ночное небо ранней осени, но ее звезды-души не были холодными и равнодушными. Они пели и плакали, тускнели и вспыхивали вновь, сияя такими красками, каких не встретишь ни на земле, ни в небе.

Смерть легко спрыгнула на гладкий, стесанный ветром и временем камень, даже не расплескав остатки вина в чаше, и протянула Жизни руку.

Они всегда играли в этой круглой комнате — обители Жизни. Черепашьи ноги из темного дерева держали на себе толстую золотистую древесину стола. Черные линии делили его поверхность на множество одинаковых квадратов. Миски с камнями выглядывали из густого меха, застилавшего вечно холодный пол.

Смерть уселась у стола и взяла в руки миску. Она играла белыми камнями, уступая первый ход сопернице. Всегда. Это было ее условие. А Жизнь всегда играла на интерес. И ставки делала она, Смерть лишь поддерживала.

Огромная хрустальная чаша казалась пустой, пока Жизнь не опустила туда руку. Вода расступилась и зашевелилась. Жизнь зачерпнула с самого дна чаши костяным наперстком, вылила воду на плоскую серебряную тарелку и поставила ее на стол. Вода растеклась и застыла прозрачным пятном. Оно зарябило, потом заиграло красками. Смерть взглянула и залюбовалась: пестрокрылая бабочка вспорхнула с желтого цветка, покружила и присела на синий лепесток другого. Казалось, протяни руку, и бабочка окажется на ладони.

— Моя ставка, — кивнула на живую картинку Жизнь. — Ее век — три недели, две она уже летает.

— Одна треть. Хорошо, если ты выиграешь, я добавлю этому чуду еще треть. Четыре недели... Порой я вяжу одну салфетку столько же. Вяжу дольше, чем они живут, — вздохнула Смерть.

— Хочешь, я подарю тебе паука? Он проворней, — едко предложила Жизнь.

— Ты уже дарила. Я его выпустила: люблю вязать сама. И никуда не тороплюсь, — мирно напомнила Смерть.— Начинай.

Жизнь поставила черный камень на середину доски. Пока они играли, мотылек перелетал с цветка на цветок, запускал тонкий хоботок внутрь лепестков, насыщаясь сладким нектаром. Там у него было тепло и солнечно.

Жизнь проиграла. Она знала, что должна сделать: это тоже было условием игры со Смертью. Легкое дуновение Жизни пошевелило воду, и серая птица, резко спикировав, на лету схватила бабочку в клюв и проглотила. Игра закончилась. Смерть взяла тарелку и одним глотком выпила воду.》

— Голден, тебе не кажется, что это про тебя история? Ты, как мотылек, выбрался из кокона, расправил крылья и ввысь. Яркий, красивый, вьешься, жизнью наслаждаешься. Ты — бабочка, Голден, — извечная мечта людей о волшебном превращении, которое подарено жизнью и воплотилось природой. Любуясь, люди не хотят думать, что живет эта мечта лишь миг. Чудо не бывает бесконечным, иначе оно тускнеет и исчезает, обретает привычность, перестает быть чудом для людей. Ты, Голден, — наш праздник среди будней, долгожданный, но такой скоротечный. Утешайся тем, что люди запомнят тебя, как помнят великолепный пир, но забывают оставшиеся после него объедки. И твое время на исходе. Да я сам не знал, что оно так мгновенно пролетит. Привыкай к этой мысли... Преждевременно, говоришь? Ну, что ты! Вот где твоя тень? Нет, там темень..., тени нет. Смотри, как луна подгадала. Круглая, как лепешка, только холодная. Пялится на нас, дорожку прямо в окно протянула, будто зовет к себе. Голден, осторожно! Портьеру оборвал... Тебе жарко? Тогда зачем открываешь окно? Холодно очень. Смеется над тобой, над нами? Нет, Голден, хуже: ей все равно. Только любопытно. Она и не такое видела! Стой, нет! Ты преувеличиваешь свое совершенство: крыльев у тебя не видно!... Да-а, было бы хорошо, с крыльями... Ну, хватит, Голден! Соберись, склейся, завяжись в узел, закались, наконец! Ты что, всерьез хочешь поспорить с моей Судьбой? Ты — глупец... Я — трус, потому что боюсь перечить Судьбе? Может быть... может... Туда еще нужно долететь... О чем ты будешь думать, пока падаешь? Что увидишь последним? Блеск камней? Или ты успеешь закрыть глаза, и память подсунет тебе вот это: солнечный день, полная корзина абрикосов на земле, а рядом — улыбающаяся мама. Она берет из корзины один, самый спелый, с красным боком, разламывает его и достает косточку. Отец сидит на корточках, спиной подпирая старое дерево. Он говорит что-то маме, она смеется, и абрикосовое сердце летит в отца. Мама жует половинку, а вторую кладет тебе в рот... Что ты ощутишь на губах: сладкий сок из далекого прошлого или этот бренди? Ты не успеешь понять... А еще, представь, как твое тело лежит на этих острых обледеневших скалах, холодных, как в наших снах. Теплая кровь пропитает одежду и поползет ленивыми ручейками вниз по камням, рисуя жуткие узоры. Скоро шелк примерзнет к твоему остывающему телу, густой снег будет садиться на твои руки и лицо, трогать губы и не таять. Он станет прикрывать твое изломанное тело, будто стыдится его. В смерти нет ни капли красоты... Ох, не здесь, Голден! В окно! Осторожней, не вывались! ... Легче? Подыши еще немного и закрывай. Иди быстрее сюда, садись в кресло. Оставь портьеру — пусть валяется. Вот, возьми бренди. Держи крепче, не трясись. Сполосни горло. Глупости! Тебя тошнит не от бренди, а от страха. Это он заполнил все внутри и распирает, давит. Скоро ему будет мало места, и он полезет наружу. Так что, пей. Чем больше бренди, тем меньше страха, тебе ли не знать? Плед не спасет, даже такой толстый. Только бренди может согреть, ненадолго, правда. И наша компания — разогнать тьму. Потерпи, потом день все же придет... Он всегда приходит... к нам, или не к нам. Ты валяешься на кровати в сапогах. Снять не хочешь? Не можешь?

— Шут, помоги Голдену! Не могу же я просить об этом леди. Да ладно, Шрюду ведь снимал! Сейчас лорду хуже, чем королю тогда. Не веришь? Посмотри. Нет, только сапоги... Хорош, согласись... Такая блестящая роль, и такая короткая пьеса! Жаль...

— Янтарь, поговори с Голденом, разговори: его молчание невыносимо. Попробуй, сделай что-нибудь, утешь. Расскажи про себя. Расскажи, как дым полз в трюм сверху, а вода заливала его снизу, и надежда вместе с тобой задыхалась и захлебывалась, но ты нашла слова. А ведь все могло закончиться уже тогда в море. Голден обязан тебе, мы все обязаны. Поговори. Только у тебя может получиться. Шут? У него и с Фитцем не всегда выходило, а ты с Совершенным справлялась. А это же почти дракон! Попробуй, ну что тебе стоит? Неужели не жалко его? Молчишь...

— Шут, что там дальше в твоей истории? Дай Голдену — его очередь читать.

《— Продолжим, — на этот раз Жизнь зачерпнула воду из своей чаши небольшой костяной пиалой и вылила на тарелку.

— Половина. Моя ставка — половина, — Жизнь повернула посудину, рассматривая в вечернем сумраке небольшую птицу, которая усердно выклевывала добычу из старого пня.

— Половина — это сколько? Интересно.

— Он может прожить еще четыре года. Это — рябчик. — Не отводя глаз от белых, черных, бежевых перьев птицы Жизнь поставила свой камень на край доски. — Если повезет мне, ты удвоишь остаток его жизни.

И в этот раз Жизнь проиграла. Дунув на воду в тарелке, она отвернулась и стала убирать черные камни с доски. На зеркальной поверхности воды мелькнула быстрая, как молния, длинная тень. Рябчик успел распушить хохолок, но в следующий момент острые зубы пушистого хищника вспороли ему горло. Он дернулся несколько раз и затих. И этой партии конец. Смерть осушила тарелку.》

— Янтарь, опасно держать в руке острый нож, когда в другой — почти пустая бутылка бренди! Брось его. Точно, это про тебя история, но твоя жизнь была даже длиннее... Удивляешь меня, Янтарь! Ты об этом сейчас думаешь?! Конечно, они в прекрасном состоянии: Голден любит свои инструменты. Посмотри, что купил недавно...Правда, достает их теперь не по нужде, а только ради удовольствия. Или по просьбе. Свисток для Странного человечка вырезал. Кажется, ему понравился: всегда на шее носит. Кому они достанутся? Ну не время! Янтарь, ты хоть представляешь, какой нудной можешь быть? Давай потом об этом. Днем, может быть... А сейчас возьми вот, почитай дальше.

《— Еще одну партию! — потребовала Жизнь.

Смерть не возражала, лишь устало вздохнула: все как обычно.

Вода из костяной чашки расплылась по тарелке, став белой. Где-то там была зима. Ржавым пятном на снегу застыла лиса. Только усы шевелились, принюхиваясь. Острая морда нырнула в снег и появилась с мышью в зубах. Под хруст мышиных костей Жизнь поставила камень на доску.

— Какова ставка? — уточнила Смерть.

— Две трети. Ты же не забыла: ставки каждый раз повышаем. Для лисицы это третья зима. Или ее жизнь сегодня закончится, или еще двенадцать лет впереди.

Но Жизнь не выиграла. Она редко выигрывала у Смерти в камни. Когда такое случалось, Смерть не выпускала из виду того, кому от нее досталась непредвиденная часть жизни, следила, чтобы Жизнь не сыграла с ним ненароком злую шутку.

Жизнь немного помедлила, переводя взгляд с лисы на заставленную камнями доску, а потом дунула на воду в тарелке. Сильно и громко.

Охотник выглядывал из-за могучего ствола и натягивал шелковую тетиву лука. Лиса учуяла опасность и подняла голову: стрела вошла не в глаз, как целился человек, а между передних лап.

— Хорошо, что не понадобилась еще одна стрела, — Смерть пощипывала пальцами губы.

Жизнь молча встала и ушла к окну, не взглянув на свою потерю.

Кровь поползла по древку стрелы, задержалась в ее оперении, но капли выбрались оттуда и падали, раня снег своим теплом. Охотник шел за мертвой добычей. Смерть получила свой выигрыш, и тарелка с водой опустела. 》

— Шут! Ты же руку обожжешь! Хорошо чувствовать боль в руке? Меньше другой боли? Точно! Какая наблюдательность! И умен, умнее всех нас. Знаешь? Ты недооцениваешь Голдена... Как и он тебя? Тщеславные комедианты не поделили зрителей. Слишком много прихотей? Может быть, но он очарователен в своих причудах, он всем нравится. Шут, ты должен им гордиться! ... Не всем? Фитцу? А ты ему нравишься?... Ты петляешь, как кролик, убегая от ответа. Ты — трус, Шут. Это Голден сказал. Сегодня он всех так называет, но он прав. Смешно? Ты над такими, как Голден, смеялся? Где это ты таких встречал?... Это только подобия нашего лорда. Да, он иногда увлекается, как и ты... Но он не такой плут и сквернослов, речи его как лучшее вино Клерреса, а ты мог бы нацедить отравы из своего языка, и она была бы смертельней всех ядов Чейда. Но тебе повезло больше, чем Голдену и Янтарь. Больше, чем мне. Сам знаешь, почему: Фитцу нравишься ты, он к тебе привык, поэтому ты до сих пор жив. И болтаешь, болтаешь, не меньше Голдена, когда он весел. Ты меня утомляешь иногда... Ты куда? Фитца там нет. Он не вернулся и, думаю, не вернется. Хорошо? Может ты и прав... Что ты ищешь? Яд? Ты — идиот: Фитц бы никогда не оставил его здесь. Ты хочешь яду? Лучше выпей еще бренди! Ты искал его для меня? Я не хочу. Не лгу. Нет, не лгу! Да и какая разница? Убедился: нет его нигде. Разворотил только все. А если Фитц сейчас вернется? Ты уверен, что не вернется? Я тоже... Пошли, Шут, твоя очередь читать. Я догадываюсь, что там дальше...

《Белые камни лишь назывались камнями: мастер вырезал их из гигантской морской раковины и отполировал до блеска. Они гулко постукивали, когда Смерть осторожно укладывала их в деревянную миску.

— Погоди, — остановила ее Жизнь, не оборачиваясь. Свет тусклой луны обрисовывал высокий неподвижный силуэт у окна, только бледные пятна рук скользили по плечам, — сыграем последнюю.

Смерть поднялась с ковра.

— Ты когда-нибудь играла в камни с людьми? — спросила она, подходя к окну.

— Нет, в чем смысл? Что они могут поставить на кон? А ты ...— Жизнь в изумлении открыла рот.

— Да, мне не раз доводилось. — Смерть повернулась спиной к окну. Жизнь не могла различить во тьме ее лицо, слышала только голос. — Когда приходит время, или безвременье, душа покидает свое тело и оказывается здесь, внизу, в черной пещере. Она несется вперед, словно темнота ее преследует и подгоняет. Ровно на середине пещеры есть перекресток. Души, почти все, даже не замечают его. Они мчатся вперед по одному из путей, летят ко мне. Но есть такие, которые останавливаются. Они мечутся на перепутье, оглядываются, прислушиваются и посылают взгляд во мрак тоннелей. Они так отчаянно хотят найти выход к тебе.

— Но его там нет. Я знаю. Я была там.

— Он есть. Ты просто не можешь его видеть, как и они. Только я могу. — Смерть помолчала. — Вот тогда я предлагаю этим дерзким смутьянам игру. Не обижайся, но они обыгрывают меня чаще, чем ты. О! Какие хитрые ходы они делают, как запутывают меня! Они побеждают честно. 'Почему?" — всегда спрашиваю я себя. "Любовь", — нашла я ответ. Они так любят тебя, так любят все, что ты им даешь и что обещаешь ... Я завидую тебе в эти моменты. Я все равно их получу, но они всегда будут помнить тебя и скучать по тебе, поверь мне. Это самые прекрасные звезды моего царства, самые редкие и самые печальные.

— Ты считаешь меня жестокой? Лживой? Думаешь, я обманываю их? — Жизнь ухватилась за рукав Смерти и развернула ее к себе.

— Нет, ты ведь созидатель, деятель. Ты очень похожа на свои создания, — примирительно сказала Смерть и высвободилась из цепких рук.— Ты даешь возможность, а я могу лишь созерцать. Ты...

— Я никогда не обещаю! Не я, — перебила Жизнь.

— Я знаю, а они нет...

— Сыграем последнюю партию, — неумолимо заявила Жизнь.

Они подошли к чаше с водой. Смерть наблюдала, как Жизнь опустила в чашу руку, долго водила ею по краям, перемешивая воду, вынула, стряхнула, взяла самый большой костяной сосуд, зачерпнула и, дав стечь лишним каплям, заполнила серебряную тарелку почти до краев. Когда вода стала неподвижной, на них взглянул человек. Молодой мужчина оторвал взгляд и перо от листа бумаги и повернулся к пылающему камину. Лицо его застыло на мгновение, потом он моргнул, не веря глазам, и вперил взгляд в пляшущий огонь. Смерть могла поклясться своим царством, что он видел их, не зная, кто перед ним. Пламя словно расплавило янтарь его глаз, прозрачные крупные капли потекли по лицу к губам. Он прикрыл веки.

— Сколько ему? — спросила Смерть.

— Все не упомнишь. Сейчас посмотрю, — Жизнь повернулась к резному столу на высоких тонких ножках. Всю его столешницу занимала раскрытая книга толщиной в пять пальцев в кожаном переплете. Тонкие, почти прозрачные страницы зашелестели в тишине. Жизнь озадаченно помотала головой. — Хм, не иначе Судьба двигала моей рукой. Они так давно не попадались мне на глаза... Но, ладно, игра есть игра, — пробормотала себе под нос, будто уговаривая. — Ему больше, чем может показаться, — ответила она. — Ставка будет как полагается — три четверти.

— Сколько? — настаивала Смерть.

— Почти семьдесят, — нехотя проговорила Жизнь, — а играть, соответственно, будем на двести.

— Тебе, как никогда, есть за что побороться, — горько усмехнулась Смерть.

— Еще четыреста лет! Ты полагаешь, кто-то будет рад такой длинной жизни? Доставать из груди осколок сердца, раз за разом провожая к тебе любимых; не узнавать мест, где когда-то был счастлив, потому что время жестоко расправилось с ними; забыть лица и голоса своих детей, состарившихся и ушедших так давно, что память растеряла их следы?

— А ты считаешь, он готов так рано покинуть жизнь? Так молод, что, возможно, еще не знаком со своей любовью, не держал на руках своих детей.

Жизнь нахмурилась и отвернулась, ничего не ответив. Смерть шумно втянула ноздрями воздух и задержала дыхание, смакуя незабываемый, ни на что не похожий аромат. Она не могла перепутать: так пахла только Надежда. Но ведь ее дурман никогда не действовал на Смерть. Почему сейчас она поддалась?

— Когда-то ты создала их, особенных, дала им долгую жизнь и поселила среди людей. Ты не думаешь, что это было...

— Нет, не думаю. Не хочу! Сейчас не хочу. Кто решил, что они — особенные? Они сами? Люди? Ха! Люди... они... Люди торгуют мною, покупая взамен власть, богатство, славу и думают, что совершают очень выгодную сделку. Они уверенны, что могут безнаказанно делать это. Они самовольно разделили, раскромсали меня на свою и чужую. Чужую они оценивают так...— Жизнь закрыла глаза и уткнулась лицом в раскрытую ладонь. — А свою... Что они делают со своей жизнью, ты знаешь? Жгут страстями, топят в пороках, поят ядом зависти, ненависти, мести.

Черный камень лег на перекресток линий стола: Жизнь начала игру. Она долго перекатывала каждый камень в ладонях, согревала, прежде чем поставить на доску. Рука подрагивала, твердое дерево откликалось звонким эхом на удар. Узор из камней становился все причудливей: две враждебные армии пытались захватить поле боя и вытеснить противника. На одном фланге Смерть зажимала в тиски черных, на другом — Жизнь окружала белых. Взятые в плен воины покидали доску, а их место занимали удачливые враги. Эта партия обещала быть долгой.》

- Хватит, Шут! Остановись! Я знаю конец. Знаю... Порви это! Я знаю все подробности, давно. Нет, лучше сожги. А я лягу. Холодно. Плед большой, кровать огромная: поместимся все. Эй! Лорд Голден? Янтарь? Шут? Вы куда? Что-о?...Шут, ты превзошел себя! Я должен побыть один? Это лучшая твоя шутка...

— Побыть один. Сейчас? Опять... Я не могууу!

— Ты должен, Любимый! А должен — значит можешь... Так бы сказал Ночной Волк. Он выл когда-нибудь? Да, было, в горах, когда мы думали, что Фитц навсегда ушел в черную колонну. Аууу! Ауу! Уууу...

* * *

Если бы я уже умер, было бы... неплохо. Даже хорошо. Рука, прижатая телом, онемела, в горле пересохло, в висках стучало и ухало, но слипшиеся веки щекотал свет. Может, это сон или видение? Как было прежде, когда я не боялся ночной темноты, когда мои сны были такими цветными, яркими. Даже просто, когда я еще видел сны, а не черноту во сне… Но, нет: назойливый солнечный луч, кажется, только и ждал момента, когда я сдвину плед со лба, чтобы полоснуть по глазам. Я пошарил рукой, пытаясь ухватить балдахин и отгородиться от слепящего света, но не нашел края кровати. С трудом разомкнув веки, я уперся взглядом в львиную голову. Вот оно что: я лежал поперек кровати. Свежие следы резака придали деревянному барельефу на изголовье новое выражение: глаза стали мирными, зверь приоткрыл пасть, зевая. В первый же день, когда кровать появилась в спальне, я хотел исправить злобную морду льва, но даже не мог вспомнить, как сделал это минувшей ночью. Я попробовал распрямиться и вытянуть ноги, но плед спутывал меня, как пеленки младенца. Пытаясь выбраться из плена, я потянул свободной рукой за угол пледа. Аах! Кисть полоснуло огнем. Почему так больно? Ах, да, вспомнил.

Я с трудом приподнялся, переместился на край кровати и взглянул на руку: на испачканных чернилами пальцах раздулись волдыри, некоторые лопнули и кровоточили. Как я мог спать? Спасибо бренди. Сапоги выглядывали из-под складок ковра. Смогу ли я до них дотянуться? Голые ступни уперлись в ледяной пол, тошнота поднялась к горлу, когда я наклонился и ухватил сапог. Тело рухнуло на кровать, я смотрел, как кружатся балки потолка и тяжело дышал. Когда дурнота отступила, я обулся и поковылял к дверям.

Мой сон всегда ускользал, если дверь в спальню была открыта, но этой ночью он пренебрег своими правилами. Я переступил порог темной гостиной.

Кувшин с водой нашелся на полу у холодного камина. Он был непривычно тяжелым и дрожал в руках. Я жадно выпил все до последней капли.

В гостиной было теплее, чем в спальне, но пахло как в дешевой таверне поздним вечером. Я раздвинул шторы и открыл окно, проверил засов на двери. Вчера вечером он избавил меня от приятелей Голдена, настойчиво стучавших в дверь, но сегодня лорду придется остроумно отвечать, где он пропадал всю ночь, ловко увиливать от желания узнать пикантные подробности этой ночи и вести любезные разговоры с леди. Все идет своим чередом, придворная жизнь тоже. Кому интересен Белый Пророк и его судьба, или человек, чье имя — Любимый, служит только поводом для кривотолков и насмешек? Никому. Почти никому.

Фитц... Я смотрел в приоткрытую дверь его пустого логова. Ночью мне хватило смелости зайти туда. Сейчас я боялся оказаться в жилище человека, которого потерял: он был где-то в замке, но нас разделяла холодная каменная стена, которая вчера стала еще толще.

Пророк... Наверное, еще никогда я не был таким жалким провидцем. Я знал Фитца, предугадывал его поступки, мог проследить его мысли. Я чувствовал его, как можно почувствовать только человека, которого безгранично любишь, но вчера словно лишился всего: нюха, зрения, слуха. Если бы он не зашел ко мне после нашего разговора с Чейдом, решился бы я рассказать, что ждет меня на Аслевджале? Зачем я это сделал?

Я зажег свечу и зашел в обитель Фитца. Ничего не говорило о моем ночном посещении: крышка сундука прятала вещи, стул стоял на обычном месте, даже одеяло лежало ровно, без складок. Я присел на краешек узкой кровати.

Может ли кто-то с уверенностью сказать, что готов к смерти? Не думаю. Путник, который идет по горной тропе и знает, что в конце его ждет пропасть и шаткий мостик через нее, все равно потрясенно застывает, очутившись на краю бездны, и пятится назад. Я много лет знал, каким будет мой конец, я видел его так же ясно, как видел рисунок на ковре в гостиной. Я свыкся с этой мыслью, она давно не казалась мне ужасной, пока я не обнаружил, что стою на пороге, и остается только один шаг вперед, чтобы переступить его и рухнуть вниз, умереть.

Чейд еще задавал вопросы о татуировках на Внешних островах, но для меня мир вокруг уже померк и стал беззвучным. Он, этот мир, оказался вдруг весь во мне и не хотел кончаться. Я слушал и отвечал и, наверное, выглядел спокойным, но вспомнить, как Чейд ушел, не могу.

Фитц появился неожиданно. Он старался быть услужливым Томом, таким, какой устраивал лорда Голдена. В тот момент наше взаимное лицедейство показалось мне мучительным и бездарным. Сказать то, что я намеревался, мог Шут, Голден не годился для этого. Я сбросил маску лорда, шагнув навстречу Фитцу. Кажется, он ждал этого, или надеялся, потому что, не раздумывая, забыл о своей роли.

Я ушел в спальню, зажег свечи, закрыл ставни и снял камзол. Влажная рубашка липла к телу. Решимость удостовериться, что татуировки на спине у меня и у девочки, нарчески, совпадают, поколебалась. Бесчисленные пуговицы застревали в петлях, руки тряслись. Я весь дрожал и не знал, как справиться с этим, сохранить хоть небольшую видимость спокойствия. Рубашка легла на крышку сундука. Моя нагота казалось мне полной, а сам я, отмеченный рабской татуировкой, мог вызвать только брезгливость или жалость, но глаза Фитца светились любопытством и даже восхищением, когда он разглядывал мою «украшенную» спину. А потом я сказал ему, что умру на острове… Это ноша, которая становится только тяжелей, если разделить ее с тем, кто тебе ближе всего. Я открыл ему грядущее, надеясь облегчить будущую вину за мою смерть, которая поселится в нем на всю оставшуюся жизнь, я это знал. Как часто Фитц не верил моим пророчествам! Вчера на словах он тоже сомневался, но глубоко внутри знал, что это правда. Правда испугала его. Любое существо, человек или зверь, будет бежать от того, что внушает страх. Фитц пытался укротить ужас, который породило мое откровение, но не смог. Он бежал. Я понимаю. Дверь затворилась, я сидел у камина и слышал сквозь стену, как он торопится покинуть меня. Ох, мудрые Пророки прошлого и будущего! Что я наделал? Могу ли я хоть что-то исправить?

Висящий на стене меч подмигнул крупным изумрудом, радуясь пламени свечи в этом темном месте. Фитц игнорировал оружие, сделав его единственным украшением своего жилья. Что ж, здесь я тоже ошибся, подарив ненужную вещь...

Я вернулся в спальню и огляделся: опрокинутый стул топорщился стертыми подошвами ножек; пустая бутылка, вот еще одна, а там, у кресла, — почти полная; крышка сундука откинута, являя беспорядок внутри; ковер топорщится складками, края завернулись. Чехол от инструментов свисал со стола, ножи и стамески разбросаны по столешнице и валяются на полу. Самый старый, еще из Джампи, и любимый мой резак блестел лезвием в ногах кровати, а рядом с ним темнел кусок диводрева.

Все это натворил я сам. Никого не было со мной этой ночью. Никого, кроме темноты, одиночества и страха. Темнота была привычной. Она давно преследовала меня, таилась в углах комнат, вжималась в стены дворцовых коридоров, когда я проходил мимо, стелилась на крутых ступенях лестниц, запутываясь в ногах. Я смирился с ней, почти не замечал. Но сегодня ночью темнота набралась силы, она больше не опасалась меня. Это я боялся ее.

Я подошел к столу, сгреб в кучу исписанные листы, сдвинул их на край, уселся на освободившееся место и взглянул в зеркало. Свет дня скрывает лучше ночной тьмы. Ночью в отблесках свечей на меня смотрел человек, обезображенный страхом, отчаянием и одиночеством, а сейчас — это я. Да, лорд Голден, никто не позволит тебе покинуть подмостки. Зрители ждут. Я жду. Сейчас ты умоешься, скинешь с себя эту вонючую одежду, облачишься в свежую, закрасишь припухшие веки и выйдешь из своих покоев. В коридорах замка все осталось по-прежнему: торопливые шаги прислуги, звон посуды на подносах, запахи утренней снеди, аромат жасминового чая.

Смазав ожоги на руке, я надел перчатки и несколько раз провел гребнем по волосам, но почти бесполезно — бренди и остатки того, что было вчера в моем желудке, основательно склеило их. Я поморщился: нужно распорядиться, чтобы принесли горячую воду.

Сорванная штора преграждала путь к окну, но я сомневался, что смогу ее повесить, поэтому бросил на кровать.

Морозный ветер пробирался сквозь щели в деревянных рамах. Яркий день хозяйничал уже давно, но зимнее солнце было лишь немного теплее луны. Я взглянул за окно. Камни внизу блестели, но не манили, как ночью, а пугали. День настал, новый день. Новая жизнь. Остаток жизни, как остаток бренди на самом дне бутылки. Пьян ли я, выпив его почти полностью? Эта мысль морозила больше, чем сквозняк из окна. Нужно разжечь камин и навести порядок.

Мне всегда было неловко пускать в спальню горничную, а уж сегодня это просто невозможно. Я займусь сам. А еще нужно разобрать вещи в кладовке моей жизни. Там много всего накопилось, и я не могу взять это с собой. На Аслевджал я отправлюсь налегке.

Мальчик-слуга лорда Голдена следил, чтобы в покоях всегда горел камин. Вчера он дважды приходил к двери — знаю его робкий стук, но я не впустил. Дрова еще остались, в походной сумке нашлись кресало и трут. Спальня наполнилась горьковатым дымком, поленья запылали.

Исписанные листы бумаги, забрызганные чернильными пятнами, валялись на ковре, несколько я отыскал под кроватью. Я ведь намеревался их сжечь. Передумал? Уснул? Не помню. Первый лист, который попал мне в руки, оказался началом истории. «Как Жизнь со Смертью в камни играли» — выведено было сверху. Я подтянул ковер поближе к теплу, уселся, прочел лист до конца и отложил в сторону. Мне хотелось, чтобы история стала целой и только потом превратилась в пепел. Я читал куски и сортировал их. Много лет я не вспоминал историю старого менестреля, но, оказывается, она хранилась глубоко во мне и вот выбралась на бумагу.

* * *

Хозяйка постоялого двора пожалела меня и разрешила переночевать в сарае. Я был счастлив: сюда не добирался ветер, а запах влажной шерсти овец напоминал о доме. Я уселся на свежую солому, животные окружили меня, тыча симпатичные морды в протянутую ладонь. Женщина стояла и молча наблюдала, а потом сказала, чтобы я шел за ней. Она привела меня в дом и принесла миску похлебки. Чтобы не попадаться на глаза постояльцам, я забился в угол, поближе к очагу, и стал есть. Я был так голоден, что мог бы управиться за миг, но сдерживался, чтобы погреться и послушать менестреля. Баллада была длинной и закончилась очень печально. Певец подсел к постояльцам, они ели, заказывали еще эля, наперебой рассказывали истории из своей жизни. Высокий говорливый старик признался, что сам был менестрелем, пока, он достал из-под стола правую руку с двумя пальцами и повертел ею, жизнь не вздумала сыграть со смертью в азартную игру. Но, вероятно, удача была на его стороне, и он лишился только трех пальцев и своего ремесла, а не отправился в царство смерти. Он наотрез отказался поведать подробности, но стал рассказывать историю про то, как Жизнь со Смертью в камни играли.

Это был самый лучший менестрель, которого я встречал. Даже без музыки его речь текла напевно, голос менял интонации, а слова сплетали ажурную сеть, в которую слушатели попадали как мухи в паутину. Хозяева отвлеклись от хлопот и присели на свободное место за столом.

Мое тело разомлело от тепла и запахов еды. На дне миски еще оставалось немного похлебки с кусочками мяса, и я опускал туда ложку а потом облизывал ее, чтобы продлить удовольствие от пищи и узнать конец истории. Незаметно сон взял меня в плен.

Мне снились высокие заснеженные горы, которых я еще никогда не видел, и женщина, высыпающая из мешочка игральные камни, менестрель, тоже женщина, со сломанными пальцами, неведомые мне животные, немного похожие на овец, но крупнее и сильнее, с длинной и жесткой шерстью.

Я подскочил еще не проснувшись окончательно, не понимая, где нахожусь. Женщина вытирала стол. Она уловила шум и устало взглянула на меня. Я вспомнил, что это была хозяйка, и что я должен вернуться в сарай. "Спи здесь, только ничего не трогай", — сказала она, взяла со скамьи старое шерстяное одеяло и протянула мне. — Утром уйдешь'. Она больше не встречалась со мной глазами, но я уже все знал. Знал ее тлевшее горе: мальчик, единственный ребенок, утонул, она была уже немолода, а муж и вовсе старик, чтобы ждать детей. Но как я смог увидеть прошлое, а не будущее? Никогда еще так не было. Я лежал и размышлял, пока, уже в полусне, не явилась догадка: глядя вперед эта женщина видела то, что осталось позади. Так, встав между двух зеркал, можно увидеть свою спину. Ее боль продолжала идти вместе с ней в ее будущее. Здесь жизнь вчистую проиграла смерти и выплачивала двойную цену.

* * *

Я уснул тогда, так и не узнав конец. Последнее, что я слышал — на кон была поставлена жизнь человека, совсем молодого… Интересные истории, легенды и сказки кочуют по миру, менестрели часто переделывают их на свой лад, но никогда больше я не слышал ничего похожего. Наверное, именно из-за своей незавершенности, история про Жизнь и Смерть не давала себя забыть. Я вздохнул и поднялся, чтобы положить стопку бумаг в камин. Что-то заставило меня обернуться. Я увидел на столе несколько исписанных листов. Они уже попадались мне на глаза, а я просто забыл о них. Я обогнул кровать, остановился, чтобы убрать в сундук висевшую на спинке стула простыню, ту самую, которой прикрывался вчера. В сундуке нашлись еще два листа. Строки скакали вверх-вниз, чернила местами расплылись. Я прихватил записи, соединил с теми, что нашел на столе, и вернулся к камину. Очевидно, я держал в руках конец истории, написанный ночью. Придуманный конец. Интересно.

«— Сыграем последнюю партию, — неумолимо заявила Жизнь. Они подошли к чаше с водой», — прочел я верхнюю строчку. Глаза побежали по странице. Убеждение, что я уже знаю это, росло. Человеком, чья жизнь разыгрывалась в этой партии, несомненно, был я. Я написал историю ночью и прочитал себе вслух.

«Эта партия обещала быть долгой», — заканчивалась вторая страница. Оставались еще три. Я разглядывал их и, наконец, взял одну и угадал: первая строка написана была теми же чернилами, что и все предыдущие. Дальше пол страницы занимала клякса, а за ней запись потускнела. Видимо, чернила развели водой, некоторые буквы трудно было разобрать. То, что я сейчас читал, было новым для меня. 《Тяжелая дверь устало скрипнула и без стука впустила темный силуэт. Жизнь повернулась к гостье, и уголки ее губ нервно дернулись:

— Не ожидала тебя здесь сегодня увидеть! Ты...

— Врешь, — прошипела гостья, перебивая, — тебе ли не знать, что я обязательно приду?

Смерть облизала сухие губы и смерила взглядом обеих. Жизнь и Судьба издавна не ладили. Здесь, на вершине, все это знали. Смерть улыбнулась, снова почувствовав запах Надежды.

Судьба смотрела на доску, покачиваясь взад-вперед, сомкнув руки за спиной. Ноздри ее гневно раздувались, шумно выпуская воздух.

— Но я пришла не к тебе, — глядя на камни, оценивая и подсчитывая, известила она притихшую Жизнь, отступила в сторону, чтобы лучше видеть картинку на серебряной тарелке.

Три пары глаз в полумраке круглой комнаты в замке на вершине горы наблюдали, как где-то на краю земли, холодном и снежном, человек с золотыми волосами, весь в черном медленно бредет по берегу моря. Набегавшие волны норовили лизнуть его сапоги, ветер трепал тяжелый плащ и срывал с головы капюшон. Мокрые прибрежные камни поблескивали в последних лучах тонущего солнца.

— Ты не имела права начинать эту партию! Он мой! — Судьба ткнула острым как клинок указательным пальцем в грудь Смерти.

— Ее! — Жизнь запрокинула голову и тряслась от беззвучного смеха. — Слышишь? Он — ее, — обратилась она к Смерти. — Представляешь, что она уготовила ему? Какую жизнь! Ты еще меня упрекала! Да я без сожаления уступлю его тебе. Это самый большой подарок, что я могу ему сделать — легкая смерть. Я уж постараюсь.

Судьба словно не слышала. Она схватила Смерть за плечи и оттолкнула от игрального стола.

— Никакой игры больше не будет. Ты нарушаешь все законы.

Смерть высвободилась из рук Судьбы. Она была спокойна.

— Я ничего не знала, но и оставить партию незавершенной тоже не могу. Ты ведь понимаешь?

Судьба понимала.

— Тогда ты продолжишь игру со мной, — она опустилась на меховой ковер и взяла миску с камнями.

Ночь уже плотно накрыла мир темным одеялом, а они играли. Пустых перекрестков на доске становилось все меньше. Каблуки Жизни стучали по каменному полу, когда она в очередной раз обходила комнату по кругу, две высокие свечи истаяли, не узнав исхода поединка. Судьба потерла глаза и протянула камень к доске.

— Постой, нет! Сюда нельзя! — Жизнь схватила Судьбу за руку.

"Никогда не видела эти две руки вместе. И ни одна не одергивает свою. Удивительно", — подумала Смерть и предложила:

— Отложим? Я устала. Мы знаем, что должны закончить, но это ведь не к спеху?

Она лгала, глядя в покрасневшие от напряжения глаза Судьбы: ночь — ее время. Ночами Смерть бодра, как никогда. Жизнь и Судьба знали, что она лжет, но все молча приветствовали эту ложь. Наверное потому, что аромат Надежды пропитал все в этой комнате, и никто не мог ему сопротивляться.

Судьба поднялась и размяла затекшие ноги. Она ушла первой, не прощаясь, бросив только: " Я останусь здесь, зови, когда будешь готова".

Смерть посмотрела на воду. Тот, чья жизнь стояла сейчас на кону, спал, обнимая рукой в черной перчатке маленькую подушку. Ветер снаружи бился в яркий бок палатки, подвывая от злости: тонкая ткань не пропускала его внутрь.

— Чудесная материя. Там должно быть тепло. Интересно, почему он спит в перчатках?

— Не знаю, — Жизнь пожала плечами. — У нее спроси, она про него все знает. — Тяжелый вздох вырвался из груди. Жизнь достала из сундука кусок материи и, бросив еще один взгляд на спящего, накрыла чашу. — Она зовет их Избранными. Как выбирает — ума не приложу. Ее бесцеремонность приводит меня в ярость!

— Еще бы, — Смерть усмехнулась, — она почти всемогуща.

— Да, — признала Жизнь. — Знаешь, что она любит больше всего? Вызов! Дразнит, подначивает, пинает, только бы люди бросили ей вызов.

— Но она не играет в азартные игры. — Смерть была готова встретить яростную молнию, но Жизнь скривила губы и опустила глаза.

— Я понимаю, что сужу ее предвзято. Никто из нас, даже ты, не бывает таким щедрым, как она. Она может дать все. И дает время от времени. «Любимцы Судьбы» — с завистью говорят люди про таких Избранных.

— Думаешь, он из таких? — Смерть кивнула в сторону прикрытой чаши.

— Никто никогда не знает, что она задумала, — развела руками Жизнь.

Смерть медленно пошла к двери, но на полпути остановилась и обернулась.

— Я не тороплюсь, и я не против, если вы будете играть все вместе.

Она тихо прикрыла за собой дверь.

Жизнь смотрела на черно-белую мозаику камней. Ей очень хотелось выиграть эту партию. И это был не азарт. Пусть ее выиграет не она, а Судьба. Жизнь согласна. Но сейчас преимущество было у Смерти. Может, стоит послушать ее совета и позвать всех: Веру, Любовь, Удачу?

— Что скажешь, Надежда? Выходи и взгляни на доску. Мы ведь все знали, что ты уже здесь. 》

Я дочитал и сложил все страницы в стопку. Откуда взялась эта часть? Возможно, я слышал ее сквозь сон от менестреля, а проснувшись, не помнил? Или это Надежда проникла ночью в мои темные покои, и я поддался ее дурману? Я не знал. История так и останется незаконченной. Но конец моей жизни определен давно, и он будет таким, каким я его видел. В этом я не сомневался.

Я бросил листы в камин. Пламя захватило их в кольцо и взвилось. Я видел в его языках женские фигуры и стол с камнями. Когда история про Жизнь и Смерть превратилась в пепел, я растянулся на ковре и закрыл глаза. Слезы побежали по вискам. Мне не хотелось их останавливать. Я коснулся влаги пальцами и попробовал ее. Слезы. Наверное, настанет время и какой-нибудь неугомонный ум, подобный Чейду, соберет прозрачную жидкость в стеклянные пузырьки и по вкусу сможет различить отчаяние, смирение и радость. Слезы — это то человеческое, что я получил в полной мере. Сейчас они были смиренно-соленые.

Порой мне кажется: лучше всего в жизни я научился делать такую вещь — уходить не прощаясь. Иногда я сам так решал, бывало — так складывались обстоятельства. Было ли это оправдано или я поступал эгоистично и жестоко? Не знаю. Моя жизнь всегда принадлежала не только мне. Я должен был ее сохранить. Поэтому я бежал, путая следы, оставляя в неведении людей, неравнодушных ко мне. Мне было больно от этого, но где-то глубоко в душе я утешал себя мыслью, что так эти люди навсегда останутся со мной, что я выторговываю у судьбы возможность увидеться с ними еще раз. У меня длинная жизнь, а дороги так невероятно разветвляются, расходятся, а потом опять сбегаются. Но вот моя судьба постучалась настойчиво, а у меня больше нечего ей предложить, и нет такого места, где я мог бы укрыться от нее, спрятаться и дождаться лучших времен. У меня осталась только одна дорога, она приведет меня туда, куда я стремился, куда было предначертано еще до моего появления в этой жизни. Жизни не такой длинной, как мне когда-то казалось.

Пришла пора делать из ветоши факел и поджигать мосты. Один за другим. Пока они горят, тьма не подойдет ко мне смертельно близко.

Вещица была изящной. Я держал ее на ладони и разглядывал, оттягивая самый волнительный момент. Пальцы потянулись к крышке. Одного прикосновения хватило, чтобы вся жизнь деревянной шкатулки открылась мне. Тонкий прутик вылез из земли, потом дерево умывалось теплым дождем, затем удары топора и нож в руках мастера, запах клея и лака, наконец, красный бархат лег на дно. Красиво, но я бы сделал по-другому.

Едва заметное пятно на краю крышки было когда-то сучком. Мастер полностью срезал его, а я бы немного оставил. Сучок походил на замочную скважину. Пришлось бы попотеть, я бы, наверное, злился, и рука задрожала бы от напряжения — одно маленькое неловкое движение в сторону или больший, чем нужно, нажим испортили бы работу. Но, когда бы я ее закончил, иллюзия замка была бы полной. А вот здесь, я немного сместил руку вправо, убрал бы лишнее, всего в ноготь толщиной. Крышка закрылась бы так плотно, что даже самый внимательный и зоркий глаз не сразу бы понял, что перед ним коробка, а не гладко обработанный деревянный куб. Куб с замком — забавно. Можно было бы..., но в дверь громко постучали. Было рано, я никого не ждал, кроме мальчика-пажа, но он всегда робко барабанил пальцами.

Я поставил шкатулку рядом с игральными костями, покосился на поднос со вчерашней грязной посудой и поднялся, завязывая халат.

Дверь была не заперта, но только Фитц открывал ее сам, лишь предупредив стуком. Я немного помедлил, но когда удары раздались вновь, потянул ручку на себя.

— Доброе утро, лорд Голден! — бодро поприветствовал лорд Фишер. Он улыбнулся и слегка поклонился.

— Доброе утро! Простите, что вам пришлось ждать, — произнес я обычную любезность.

Мы были знакомы, иногда оказывались собеседниками в большой компании, но не считались друзьями и даже приятелями, поэтому его настойчивость меня озадачила. Он молча уставился на мою руку, придерживавшую дверную створку. Я посторонился и жестом пригласил гостя в комнату. Он торопливо вошел и остановился у стола.

— Наверное, я помешал вам? Извините, — его взгляд следил за моим перемещением.

Я не успел ни вежливо успокоить его, ни предложить сесть: он поспешил объясниться.

— Я отдавал кой-какие распоряжения относительно обеда и стал свидетелем разговора кухарки и мясника. Мясник, не замковый, а из города, уверял, что вы договорились с ним встретиться. Не знаю, насколько верны его слова, и захотите ли вы его видеть, — обычно уверенный в себе лорд Фишер едва уловимо заикался, — но я счел необходимым известить вас. Еще раз извините. Возможно, я не должен был вмешиваться, но мне ведь по пути, а мальчика-посыльного пришлось бы искать, — его зычный голос к концу стал тише, и в нем проскользнули нотки досады.

— О, спасибо, лорд Фишер! Очень любезно с вашей стороны. А я уже немного беспокоился, как бы мясник не подвел меня.

Мой гость кивнул и оперся руками на спинку стула. Вероятно, мясник на кухне был лишь предлогом, и он не находил способа подступиться к тому, ради чего пришел, чувствовал неловкость, но и уходить не спешил. Он шарил глазами по комнате, по столу, искал, за что бы уцепиться и задержаться, и, наконец, остановился на грязной посуде.

— Почти каждое утро слуги повергают меня в уныние, — ответил я на его немой вопрос. — Я полон уважения и благодарности к вашей королеве, мне нравится этот замок и его достойные гости, ваша еда немного необычна для меня, но вкусна, даже снег поначалу радовал, но, любезный лорд Фишер, поверьте мне, слуги у вас... — я обхватил голову руками и потряс ею, выражая негодование.

— Почему бы вам не нанять служанку? — выпрямился лорд Фишер, воодушевленный продолжением беседы. — Женщины проворней справляются с такой работой. Мы довольны Аннет. Я мог бы поговорить с ней. Уверен, она бы согласилась поработать и у вас, — одарил он меня еще одной любезностью.

— Я благодарен за вашу заботу! Давайте сядем, лорд, — я занял место напротив гостя. Он отодвинул стул и тоже сел. — Привычки властвуют над нами. У нас в семье у всех мужчин слугами были и остаются мужчины. Я нахожу это правильным по многим причинам, и одна из них заключается в том, что я порой могу быть несдержанным, да-да, — я закивал головой, — а мое воспитание не позволяет никоим образом задеть женскую чувствительность или обидеть резким словом. С женщинами сложнее, не правда ли? — спросил я. Лорд Фишер утвердительно кивнул. — И, согласитесь, одна служанка у двух господ будет в два раза менее проворной.

— Это как раз поправимо, — ухватился лорд Фишер за мои последние слова, — Я собираюсь покинуть замок в ближайшее время. У моей жены есть своя служанка. Но я вас понял и не смею настаивать.

Лорд Фишер сложил руки в замок и потер большие пальцы друг о друга. Он все еще не высказал главного. Чего он хотел? Ведь не забота о моем комфорте или желание пристроить свою служанку привели его сюда. Деньги? Но я ни разу не слышал, чтобы его называли мотом, скорее наоборот; он не игрок и не задолжал никому, по крайней мере, я о таком не знал. Никаких любовных страстей, требующих средств, за ним не замечали. Если он в самом деле пришел за деньгами, то почему ко мне? С таким деликатным вопросом не обращаются к малознакомому человеку. Для этого нужна или бестактная смелость, или крайняя нужда. Я мог бы сослаться на необходимость как можно быстрее переговорить с мясником и выпроводить его, но мне стало любопытно.

— Чай или, может, бренди? — предложил я и поднялся, но гость протестующе замахал рукой и задел поднос с посудой. Бокалы зазвенели, лорд Фишер спас их от падения и сдвинул поднос в сторону. Он увидел шкатулку и игральные кости и нервно потер губы.

— Игры. Жалею, что так и не научился играть, — вздохнул лорд Фишер. — Говорят, это так увлекательно! А сейчас, когда в замке заняты гостями из Бингтауна, это развлечение стало еще популярнее. А вас называют самым приятным игроком. И вашу компанию.

Хорошо, что лорд Фишер не мог увидеть мою внутреннюю ухмылку, не слышал, как я щелкнул языком от удовольствия: наконец все прояснилось. Вот она, истинная причина его визита!

— В азартных играх приятный игрок тот, кто часто проигрывает, — засмеялся я. Лорд Фишер стушевался. — Но что за сожаления? Я буду рад, если вы составите нам компанию. Сегодня же приходите, если вечером вы свободны.

— Я не занят сегодня. С удовольствием приму ваше приглашение, — воодушевленно заверил лорд Фишер и поднялся.

— Прекрасно. Я сам могу быть вашим наставником в этом нехитром учении, если пожелаете, конечно, — предложил я. — Надеюсь, ваша супруга тоже окажет мне честь.

Лорд Фишер с таким удовольствием расправил плечи, что серебряные пуговицы напыжились, норовя вырваться из петель камзола. Его лицо приобрело обычную уверенность, даже следов неловкости не осталось во влажных, почти черных глазах. Он был доволен и не пытался скрывать это. Доволен не столько мной, сколько собой. Я уже не сомневался, что он выполнял просьбу своей жены. Он пришел сюда, почти не веря в успех, но добился его. Старлинг... Это Старлинг хотела оказаться в гостях у лорда Голдена. Я вспомнил, как когда-то в Джампи захлопнул дверь своего дома у нее перед носом. Ну что же, пусть сегодня будет иначе.

Я проводил лорда Фишера до двери и, когда он учтиво раскланялся на прощание, еще раз пригласил:

— Жду вас!

Когда я зашел на кухню, сын мясника сидел за пустым столом. Он с готовностью поднялся и поприветствовал меня. Мы прошли вглубь помещения к столу для разделки мяса. Большерукий парень развернул ткань и показал освежеванного и выпотрошенного барашка. У закопченного котла главная кухарка с суровым видом выговаривала поваренку. Она повернулась, спиной почувствовав чужаков в своих владениях, протопала к нам и подняла усталые глаза на меня, ожидая распоряжений.

Лорд Голден не докучал кухню своими капризами, но кухарка, несомненно, была о них наслышана. Я не забыл, что эта женщина всегда отличалась острым, как ее ножи, языком и могла осадить любого, кто пытался своими советами поставить под сомнение ее мастерство, но сейчас она предпочла просто спросить: " Что вы хотите?"

— Подождите, — махнул я рукой. — Вот остаток за мясо, — я отсчитал монеты для мясника и положил на край стола. — Разделаете тушу — получите еще одну.

Парень кивнул и стал расстегивать куртку. Невысокая плотная девушка подбежала на зов кухарки и протерла ножи и топор.

— Мякоть нарежьте на небольшие куски и тушите в вине. Мальчик принесет его вам. Ноги нашпигуйте чесноком, хорошенько натрите специями, поставьте на холод на несколько часов, потом зажарьте, — отдавал я указания, а женщина кивала. — Ах да, — я развязал суконный мешочек со специями и другой — с крупными разноцветными горошинами перца, — когда тушеное мясо будет почти готово, нужно размолоть все это и добавить в котел. Добавить все, что здесь есть.

Она взяла мешочки и понюхала, затем достала несколько горошин и помяла их в пальцах. Горько-пряный запах забрался в нос.

— Я поняла, что вы хотите. Успею к ужину, — заверила кухарка, лизнула пальцы, судорожно вдохнула да так и не закрыла рот, прерывисто выталкивая воздух из груди. Видимо, ей попалась красная жгучая горошина. В ее глазах я превратился в безумца.

— Спасибо, Сара, — я попытался скрыть улыбку.

Ох! Она уже пришла в себя, поправила сбившийся на глаза колпак и прищурилась, будто силилась разглядеть в моем лице что-то неуловимо знакомое. Звуки собственного имени, так привычно произнесенные заезжим чужестранцем, заносчивым лордом, которого не могли интересовать такие пустяки, как имена прислуги, смутили ее. Я кивнул головой и резко повернулся. Глупо опасаться, что Сара разглядела во мне бледнолицего мальчишку, приходившего когда-то за едой для умирающего короля, но чего не бывает?

— Лорд Голден! — крикнула она, когда я уже шел между столами. — Только пришлите за мясом своего слугу, Тома. Мальчик не донесет.

Двое стражников, гревших руки о бока огромных чашек, повернули обветренные лица в мою сторону. Краем глаза я отметил, как их губы растянулись в одинаковой ухмылке. Во мне заерзал шут. У него уже были готовы насмешки, и сейчас он мог споткнуться и задеть стол так, что дымившийся чай пролился и обжег бы стражникам пах. "О, как горячо у вас в штанах!" — воскликнул бы шут и скрылся, пока они, злобно шипя и грязно ругаясь, отряхивали бы мокрую одежду. Лорд Голден лишь приподнял подбородок и вышел, даже не взглянув в их сторону.

Ярость во мне требовала действия. Я пнул каменную ступень и зашипел от боли. Что еще я мог?

Предложи людям тайно осмотреть чужой дом, и найдется множество тех, кто первым делом отправится в спальню. А если она закрыта, то любопытство многократно возрастет, а фантазия дорисует то, что не увидели глаза. Спустя некоторое время человек будет уверен, что точно знает цвет чужих простыней и ширину чужой кровати.

Никто не помышлял, что лорд Голден сам наводит порядок в своей спальне. Мальчик— слуга растапливал там камин, а свежее белье приносила прачка и оставляла его в гостиной. Беспрепятственно, и не только для уборки, допускался в господскую спальню, очевидно, только личный слуга. Том. Фитц. Подобные толки и взгляды, порой откровенные, но чаще усердно скрываемые, я ловил и раньше, сразу после приезда в замок Сивила, но, как хорошо промасленная кожа отталкивает влагу,, не пропускал их внутрь. Я надеялся, что и Фитц заслонился подобным образом. Я ошибся. В отличие от меня, он не был готов к таким измышлениям. А после его обвинений я сам лишился этой защитной пленки, но винить в этом кого бы то ни было — бессмысленно.

Фитца я встретил в гостиной, когда вернулся из кухни. Он стоял на коленях перед камином и выгребал золу. Увидев меня, он поздоровался и поднялся. Его испачканные руки застыли, он взглянул на них, как на что-то неуместное, спрятал за спину и спросил, какие будут указания. Я отпустил его до ужина. Он сжал губы и кивнул. Стараясь не смотреть в мою сторону, закончил с камином и ушел.

Мне было тяжело видеть, как мое отчуждение ранит его, но оно — щит, а не меч, и я защищался, а не нападал. Я думал, что доверие между нами выдержит любой напор извне и пропустил тот момент, когда моя искренность стала Фитца тяготить.

Зависимость — это тяжелые оковы. Они натирают ноги, но еще больший след оставляют в душе.

Когда-то король Шрюд дал мне кров и свою защиту. Я оказался в его власти, но принял такое положение без терзаний, как любое живое существо, жаждущее прежде всего выжить. Я был готов выживать любой ценой. Но мое безропотное смирение не толкнуло короля воспользоваться своей властью, он принимал его с досадой и, как мне казалось тогда, с толикой брезгливости. Несмотря на это, я неотступно вертелся у его ног, но вряд ли походил на щенка, который радостно виляет хвостом и лижет руку хозяина. Во мне таилось другое животное, осторожное, загнанное и злое одновременно, ожидающее в любой момент раздраженного пинка. Какова же была моя растерянность, когда я стал замечать, что король пристально наблюдает за мной. Однажды, обхватив мой подбородок и дернув его вверх так, что шея натянулась и заныла, он вперился в мое лицо. Мне хотелось вырваться и бежать или хотя бы закрыть глаза, но я не мог даже пошевелиться. Вторая рука короля мягко легла мне на плечо, успокаивая, и он нырнул в мои глаза. Я не дышал, я хотел бы остановить стук сердца и бег крови, чтобы не выдать себя кому-то, кто вдруг оказался во мне, застыл и разглядывал, пока пустое лицо передо мной беззвучно шевелило губами. Мне казалось, что прошло полжизни, прежде чем я всхлипнул, выпуская, наконец, воздух, и дернулся. В этот момент король вернулся в себя. Он потер рукой глаза и потянул меня к себе. Мой лоб уткнулся в колючее сукно его простого камзола, большая теплая рука гладила меня по затылку. В ушах у меня пульсировало и шумело, но я расслышал: " Прости. Прости мое любопытство, мальчик. Не бойся". Все еще удерживая мою голову, он устало произнес: "Как же тебя зовут?" Его вопрос был обращен к чему угодно в этой комнате — столу, чернильнице, гусиным перьям, солнечным пятнам на полу, но не ко мне. Смущение, страх и ликование вспыхнули во мне и боролись за первенство. "Шут", — произнес я, подняв глаза на отступившего к окну короля. От неожиданности он приоткрыл рот и пощипал губу, но поняв, что я отвечаю на его вопрос, хмыкнул и помотал головой." Хорошо", — только и сказал он, дал мне знак выйти и отвернулся.

В тот момент оковы не пропали, но они словно сделались легче и не мешали мне почувствовать искреннюю привязанность к королю и показать ее.

С Фитцем было иначе. Если моя зависимость от короля была очевидной нам обоим и касалась скорее физической стороны существования, то о моей нужде в Фитце, знал лишь я один. Полотну мира, которое я ткал, не хватало прочной основы, чтобы оно не распадалось, едва я убирал руку. Появился Фитц и стал той нитью, за которую цеплялись все остальные, держались и складывались в нужный узор. Я мог вновь соединить любые порванные нити, изменить их плетение и цвет и получить новый орнамент, но одно должно было оставаться незыблемым — Фитц, мой Изменяющий. Человек, который был важен для меня так же, как я сам. Я мог покончить с шутовством, но перестать быть Пророком — не мог.

Опрометчиво открывать человеку, какую власть он имеет над тобой. Ни один из моих предшественников, чьи истории я читал, не доверил всю правду Изменяющему, оберегая себя и свое дело. Я понимал, что это мудро, но чувствовал какой-то изъян в этой мудрости, а может, тщеславие толкало меня сделать иначе, по-своему. Не знаю. Но сомнение зародилось почти сразу, как я увидел мальчика, с которым собирался связать свою жизнь.

Я долго приглядывался, тайком и открыто, кривлялся и дразнил его, испытывая и привлекая внимание, и видел недоумение, порой — растерянность. Он не желал, или не спешил подружиться со мной, но не показывал ни страха, ни брезгливости, как другие дети. Я ждал, когда он подрастет, чтобы заглянуть ему в глаза и не испугать, не оттолкнуть. Ждал, чтобы увериться, что не ошибся: мальчик-конюх с соломой в нечесаных волосах, в заношенной куртке и сапогах, испачканных навозом, обладает благородством и умом своего деда-короля. А еще одиночество... Оно поселяется во взгляде и ищет такой же взгляд. Любой, кто знаком с ним, безошибочно его распознает. Фитц и я — мы были очень одиноки, но, спустившись на кухню за завтраком для короля, я обнаруживал среди стражников мальчишескую фигуру и вспоминал, что в его возрасте мать наливала мне молоко по утрам, а отец учил стричь овец. Мое одиночество длилось дольше, но оно не началось так рано...

Все это время Фитц жадно искал тех, кому был бы нужен, и единственным, в ком он не сомневался, оказался щенок. Больно было это видеть. Именно тогда я захотел, чтобы он знал: есть человек, для которого он ценен, как никто другой, сейчас и всегда.

Придумывать каламбуры и остроты было проще, чем найти верные слова и объяснить, кто я, и кем для меня был он, и не оказаться при этом безумцем в его глазах. Я старался...

Фитц так и не поверил в мои идеи, но он доверял мне. Я называл его своим Изменяющим, наполняя это слово всеми известными мне смыслами, а он хотел быть мне другом и считал другом меня. Что мне было еще желать? Как и в случае с королем Шрюдом, я не прятал от Фитца свои чувства.

В тот злосчастный день Фитц застал меня врасплох, безоружным. Когда я понял, каких объяснений он требует, то поначалу даже усомнился в своем рассудке. Он знал, как важен для меня, но тогда его интересовала лишь одна грань любви. Это чувство всегда имело для него точный рецепт, как пирог Сары на праздник зимы. Вкус моего пирога был прежним, но горчил на губах Фитца, и он дабивался признания, не добавил ли я лишнюю щепоть корицы.

Я пытался не начинать этого разговора вовсе, даже потом у меня хватило бы сил отстранить его, оттолкнуть, если потребовалось бы, и закрыть за собой дверь, но злость, пока еще тихая, уже заклокотала внутри. Я слушал его и ясно видел, куда он идет и что стремится найти в конце пути.

Слова о безграничной любви, сказанные без всякого сомнения, вынесли мне приговор: я был виновником всех тех домыслов, от которых Фитц страдал. Он хотел знать причину, предполагал, где ее искать и, наконец, получил доказательства.

Фитц услышал тогда больше, чем хотел.

Когда я договорил, его лицо и фигура уже расплылись у меня в глазах, а спустя мгновение, исчезли. Я стоял, окруженный каменными стенами дома. Земля под ногами дрожала. Неведомая стихия ревела и билась снаружи. Хаотичными ударами она нащупывала уязвимое место моего дома. Крупный камень в одной из стен раскололся , посыпались осколки, трещины лучами расползлись по стене. Я забыл про опасность и страх, я стоял, ошеломленный, и не мог поверить, что стена, которую я строил дольше остальных, подбирал камни, тщательно укладывал и укреплял раствором, рассыпается первой. Пыль лезла в глаза, каменная крошка ранила кожу. Я попятился, закрывая лицо и голову руками, и провалился в темноту. Очнулся я уже в своей постели...

Фитц ошибался, думая, что обида заставляет меня держаться холодно и отстраненно. Обида быстро ушла, но забыть, каким жалким я был, не удалось. Отменить нанесенный урон не возможно, но, если его причиной Фитц видел мою искренность, то я обязан не допускать ее впредь, и твердо следовать выбранной роли. Господин и слуга.

Весь день я отдавал распоряжения, а Чар занимался приготовлениями: сбегал в город за свечами, натер до блеска посуду, раздобыл у экономки свежую скатерть и салфетки, вытер пыль с бутылок вина.

К тому времени, когда на вечернем небе ярко загорелись звезды, камин в гостиной обдавал жаром, свечи заняли места в канделябрах, на зеленой скатерти поблескивали столовые приборы и бокалы.

Я слышал, что Фитц вернулся к себе через потайной ход. Он вышел в гостиную и растерянно огляделся, не находя себе применения. Я отправил его на кухню за готовым мясом, как и просила Сара.

Пока в большом зале замка королева, Дьютифул и Чейд за трапезой с Сериллой договаривались о взаимовыгодной торговле, гости замка, не обличенные высшей властью, развлекались сами.

Сара в точности исполнила все указания, и я впервые за... очень много лет так ясно ощутил вкус из детства. Моя мать всегда готовила такое рагу на праздник Лозы, когда поспевало первое вино. Белое кислое вино и десять специй — весь секрет. Нам, детям, накладывали один половник и давали виноградный сок, у взрослых дымились полные миски, а запивали они красным вином из прошлогодних запасов, специально хранившееся для этого случая.

Чара я отпустил: было поздно и компания собралась не большая. Фитц отодвинул стулья, помогая гостям сесть, нарезал мясо, разлил по бокалам вино — старался прилежно исполнять роль слуги. И избегал смотреть в мою сторону. Пока в нем не было нужды, он скрывался в своей комнате. Я не возражал.

Гости хвалили еду, третья бутылку вина опустела. Мы коснулись всего, что принято обсуждать в таком кругу: погода и политика, торговля и охота. Еще вина — и собеседники станут откровеннее и заговорят о вещах более личных.

Голубое платье леди Глэд было самым ярким пятном за столом. Оно оттеняло ее волосы с легкой рыжинкой и медовую кожу. Девушка еще не допила второй бокал вина, а щеки ее уже зарделись. Эта юная леди — самая удивительная обманщица, которую я встречал, и она — моя лучшая партнерша в танцах. Казалось, она противится любому энергичному движению, но стоило зазвучать музыке, а партнеру — положить руку ей на талию, она становилась воплощением страсти, чуткости и податливости. Ее тело неосознанно дурачило всех.

Леди Глэд сидела почти не шевелясь, положив руки на край стола и подавшись немного вперед, так, что грудь касалась кистей. Только взгляд следил за тем, кто в этот момент говорил.

Лорд Кошес* занимал место напротив леди Глед. Будь этим мужчиной я — постарался бы оказаться у нее по левую руку: бросать взгляд туда, куда смотрел он, было бы удобнее. Он был увлечен, ревнив, и плохо танцевал. Он бы мог невзлюбить меня, но его ум и наблюдательность подсказывали ему, что наша с девушкой симпатия друг к другу не может зайти за опасную для его чувств черту. Лорда Голдена можно было заподозрить лишь в дружеской расположенности, а леди Глэд больше остального ценила мое умение вести в танце. Хм, однажды я даже спросил себя, почему не интересен ей, и посмеялся над своим тщеславием.

Имя как нельзя лучше подходило лорду Кошесу: он хоть и был влюблен, не торопился сделать леди Глэд своей супругой. Недавно, любуясь на баккипской пристани новенькой трехмачтовой шхуной "Золотая лань", из разговора матросов я узнал, что лорд Кошес явился на корабль сразу по его прибытию и по-хозяйски прогулялся с капитаном по палубе.

— Он и станет хозяином, как только женится на младшей дочке лорда М, — предрек коренастый розовощекий паренек.

Видимо, все об этом знали, потому что никто не проявил любопытства, только бородатый остряк заметил:

— Сомневаюсь, что у лорда Кошеса будет самая красивая жена, но у нашей "Лани", точно, будут самые лучшие паруса в Шести Герцогствах.

Кто-то один рассмеялся, остальные согласно закивали. Слава о льняных тканях, сотканных в мастерских лорда, не обошла стороной любого, кто впрягся в морскую работу.

Лорд Кошес пытался сравнить вещи трудноизмеримые: чувства к леди Глэд и скромная выгода от брака с ней лежали на одной чаше весов, на другой — великолепный корабль и возможность стать самым богатым родом в Шести Герцогствах, к которым прилагалась неизвестная мне девушка, не тронувшая его сердце. Обязательства перед семьей и внезапная любовь.

Сегодня лорд Кошес пил больше обычного. Темные круги под глазами и возбужденный блеск глаз придавали его лицу зловещую притягательность. Видимо, сон покинул его. Две страсти тянули его, каждая в свою сторону, но, по крайней мере в этот вечер, он предпочел леди Глэд и ее декольте. Заметно это было не только мне. Кто знает, какие уловки припасла соперница?

По правую руку от юной леди сидел ее брат — лорд Эдванс. Уклоняясь от внимания дам, он любовался, как танцует сестра, и замечал, кто наблюдает за ней. Если бы не явное сходство, его можно было бы принять за подозрительного, но заботливого мужа. Нежная любовь к сестре проскальзывала в мелочах: теплая шаль, накинутая на плечи, место поближе к камину в Большом зале, или это роскошное голубое платье. Я видел его, почти готовое, когда забирал у портного свой камзол. Тончайшая шерсть из Горного королевства и джамелийское кружево с золотой нитью были лорду Эдвансу не по карману, однако же моя гостья надела сегодня именно это платье, и она выглядела восхитительно. Теперь я был уверен, зачем лорд Эдванс сел с нами за игральный стол, хоть никогда этого не делал, и куда он потратил выигрыш. Интересно, чего он хотел больше: порадовать сестру или приукрасить истинное положение дел в их имении? И знала ли об этом леди Глэд?

Лорду Эдвансу было непросто поладить с собой. Он должен был найти сестре удачную партию, но ревностно относился к ее поклонникам. Вот и сейчас, перехватив откровенный взгляд лорда Кошеса, поджал красивые губы и ухватился за бокал.

Он мне нравился. Я выпил вместе с ним.

Старлинг, леди Старлинг с ленивым интересом посмотрела на лорда Эдванса и тоже пригубила вино. Она, единственная из всех гостей, была в этой гостиной впервые. Ей понравилось все, что предстало перед глазами, и она любезно сказала мне об этом, как только вошла и огляделась. Я не заметил в ней той неловкости, которая бывает, когда рядом находится женщина много моложе и к тому же привлекательная. Старлинг мило беседовала с мужчинами, а леди Глэд одаривала доброжелательным взглядом. Иногда ее глаза рисовали незримую линию между мною и леди Глэд, она задумчиво водила пальцем по приоткрытым губам, строя догадки,почему именно эта девушка оказалась здесь. Наверное, ее выводы были забавнее, чем я себе представлял.

Но сама комната интересовала Старлинг больше, чем собравшиеся в ней люди. Три закрытые двери прятали секреты лорда Голдена, но попасть туда она не могла и искала разгадки среди предметов, доступных ее взору. Подсвечники на камине, маленькие подушки на креслах, широкие подлокотники этих кресел, плотный ворс ковра были, конечно же, свидетелями и сообщниками различных утех, о которых перешептывались в замке. Она рассматривала вещи так рьяно, словно пыталась расшевелить их взглядом, чтобы они очнулись и заговорили. Сейчас ее манила дверь, за которой скрылся Фитц.

Лорд Фишер был самым крупным мужчиной в нашей компании. Рука жены утопала в его ладони, когда он рассказывал, как, возвращаясь из поездки, услышал и записал для леди Старлинг невероятно красивую любовную балладу. Он с предвкушением оглянулся на небольшую арфу, которую принес с собой и положил на чайный стол. Гордость за жену делала его плечи шире. Глаза тепло поблескивали, хоть еще несколько дней назад супруги обменивались ледяными взглядами. Я не знал, что было причиной их ссоры, и кто ее затеял, но сейчас лорд Фишер выглядел провинившимся юнцом, который не искал оправдания, но всеми силами пытался вернуть прежнее расположение. Его рука искала встречи с пальцами жены, он не пропускал ни единого ее слова, поворачиваясь к ней всем телом. Был в нем какой-то воинственный азарт, словно он собирался заново завоевать крепость, которую покинул по досадному недоразумению. Открытость и напор, с которыми он двигался в сторону примирения, не раздражали Старлинг, а тешили ее самолюбие. Меня такая смелость немного удивила, но больше — восхитила. Пожалуй, лорд Фишер был самым меньшим лжецом из всех, кто сидел за столом.

Я взглянул на опустевшие бокалы и поднялся за новой бутылкой. Фитц, почувствовав или каким-то обазом увидев мои намерения, вышел из своей комнаты и опередил меня. Он откупорил бутылку, но помедлил, оглядывая стол. На подносах еще оставались куски мяса, но никто не смотрел в их сторону. Последними глотками вина запивали сыр и паштет из оленины. Фитц гладил пальцами темное стекло и не мог решить, что следует сделать в первую очередь: разлить вино или убрать подносы с недоеденным мясом. Все были сыты, и я предложил:

— Нас ждут изумительные пирожные! Я бы хотел забрать вашу кухарку с собой, но тогда жизнь в замке потеряет сладость. Печально.

Гости улыбнулись каламбуру и стали отодвигать использованную посуду.

— Можно убирать, — кивнул я Фитцу. Он поставил бутылку на стол и потянулся за моей тарелкой.

— Вы уезжаете? — спросила леди Глэд, плавно разворачиваясь ко мне.

Рука Фитца застыла, сжимая край тарелки. Не застегнутая пуговица на камзоле сдвинулась в сторону, когда он глубоко втянул воздух, и замерла на мгновение, ожидая выдоха. Он склонил голову и опустил веки, пытаясь скрыть устремленный на меня взгляд.

— Уезжаю. Думаю, в начале весны. Долг, — коротко объяснил я, избегая вопрошающих глаз Фитца.— Как и у всех.

— Конечно, — с пониманием кивнула головой леди Глэд, — но очень жаль.

Лорд Фишер сам подал посуду слуге. Фитц поставил ее на поднос и подошел к Старлинг. Ее рука лежала так, что забрать тарелку, не коснувшись пальцев, было невозможно. Я видел, как он колебался, переступая с ноги на ногу за спиной Старлинг: двинутся дальше или подождать, пока она уберет руку? Он не стал задерживаться и повернулся к соседу Старлинг, лорду Кошесу.

Лорд Эдванс рассказывал про сладости горцев: различные орехи и сушеные ягоды перетирались и перемешивались с медом. Из этого делали шарики и обваливали в маке.

— Это так вкусно! — мечтательно подтвердила сестра, не глядя подвигая посуду наклонившемуся Фитцу. — Неужели кухарка ни разу не готовила их для королевы?

Гости были заняты разговором, никто, кроме Старлинг, не обращал внимания на слугу. Она следила за Фитцем взглядом сытого хищника, кошки, которая наблюдает за птицей в клетке. Птица для нее — не добыча, но все равно — жертва, или потеха для хозяина, как теперь. Хозяином был я.

Потяжелевшие в одно мгновение плечи потянули тело вперед. Противясь этому движению, я откинулся на спинку стула и сжал рукой подлокотник. Бокал, темный в середине, по краям горел кровавым светом, когда я покручивал его перед глазами. Сквозь стекло я смотрел на своего слугу.

Нет, Фитц — не птица. Он был волком, запертым в клетку. А мог бы вести стаю. Мог бы сейчас ужинать в Большом зале после переговоров, сидеть во главе стола и сам подливать своей королеве вино в кубок. Думал ли он об этом? Однажды его сумели убедить, что это возможно. Безумцы так распаляли честолюбие обиженного мальчика, что он вспыхнул и поджег все вокруг. Все, что только тлело, и могло потухнуть само по себе, запылало. Я был бессилен. Он чудом уцелел, но, похоже, его честолюбие сгорело тогда дотла.

О чем он думал сейчас, наливая вино в мой бокал? Мой Изменяющий, мой непризнанный принц, мой слуга.

Когда мы с Чейдом обсуждали план, я не помышлял, насколько болезненным будет для меня видеть Фитца в его роли. Шутками и иронией я убеждал себя и давал понять Фитцу, что это — всего лишь нелепая игра, которая может быть забавной. Но теперь все обернулось еще хуже, так, как я не мог себе представить: маски закрывали наши лица даже тогда, когда нужды в лицедействе не было.

Без сомнения, в мастерстве лжи мы превзошли всех моих гостей.

Я ждал, что Фитц сам потребует у Чейда избавить его от службы у лорда Голдена. И у меня нашелся бы десяток доводов, почему это необходимо, но такого разговора не было. Думаю, Фитц уверен, что подобная просьба обидит меня. Я помогу ему.

Королева обрадовалась, когда узнала, что Фитц возвращается в замок, но возмутилась — в каком качестве. Тогда нужно было спешить, и она нехотя приняла наш план. Если я сейчас обращусь к ней за толикой сомнительной справедливости, которую она может дать одному из Видящих, то обрадую ее. Интересно, заметил ли этот Видящий, что для Кетриккен он давно уже стал особенным Видящим?

Фитц, заменил догоревшие свечи, разлил вино по бокалам и водрузил поднос с пирожными на середину стола, а Старлинг так и держала в полу объятии свою тарелку. Поправляя прическу она покосилась за спину, где терпеливо ждал Том Баджерлок, готовый услужить хозяину и прилежно выполнить свою работу.

Шут опять звякнул колокольчиками и заерзал, просясь на волю. Он подначивал меня: " Смотри, как кошка дразнит птицу! Просовывает лапу между прутьями клетки и выпускает когти. Я бы потянул ее за хвост." Наконец, догадка оживила лицо Фитца, его губы зашевелились, словно вели безмолвный спор. Он одернул куртку и поправил ремень, пригладил волосы. Такая юная решительность была в этих движениях, что я невольно усмехнулся.

Фитц подошел к столу и взялся за тарелку. Его запястье оказалось в раскрытой женской ладони. Не взглянув на склонившуюся фигуру, Старлинг сжала руку Фитца, а ее большой палец пополз под рукав его куртки. Нужно признать — она неплохо знала Фитца и была уверенна, что ее провокация останется безнаказанной. Я потешался, прикрывая ладонью губы, и не ожидал, что Старлинг, освободив Фитца, вскинет глаза прямо на меня. В них читались досада и неловкость. Представление не предполагало зрителей. Мои гости увлеклись сладостями и беседой, подносы, блюда, бокалы загораживали место действия, но я увидел то, что не должен был увидеть. Старлинг это заметила и смутилась. Ее долгий прямой взгляд призван был сбить с толку лорда Голдена, не имевшего представления, какие отношения связывали его слугу и королевского менестреля. Знала бы Старлинг...

-... ждете? — голос леди Глэд вернул меня за стол в круг разговора.

— Простите, порой мысли увлекают меня слишком далеко, — объяснил я свою невнимательность. — Что вы спросили?

— Вы кого-то ждете? — повторила она вопрос, кивая в сторону чистых приборов по левую руку от меня, так и не дождавшихся гостя.

— Уже нет, — я приказал Фитцу убрать ненужное, после чего он может быть свободен. — Признайтесь, леди, вы умеете читать мысли? Я как раз думал, почему лорд Брэнч проигнорировал наше общество. Вчера днем он был готов составить нам компанию, но, как видите, не пришел.

— Он не предупредил вас? — удивилась леди Глэд. — Не обижайтесь, лорд Голден! Кёли уехал сегодня с первыми лучами солнца. Он очень спешил, — зачастила девушка, защищая кузена.

— Ну что вы! Это не повод для обиды. Кёли*? — улыбнулся я, вспоминая пшеничные кудри лорда.

— Мы его так с детства зовем, — вмешался лорд Эдванс. — Волосы как шерсть у наших барбетов*, ныряет и плавает, как эти водные охотники. Даже дядя согласен, что Кёли — самое подходящее имя для него. Во всяком случае, лучше, чем Брэнч.

— Далеко не каждый ребенок при рождении наделен такими яркими чертами, чтобы безошибочно выбрать ему имя, — заметила Старлинг.

— Ваши родители не ошиблись, — подал голос почти весь вечер молчавший лорд Кошес.

Старлинг пожала плечами: решайте сами, так ли это. Наклонившись, чтобы плечо супруга не заслоняло ее, она повернулась ко мне.

— Я имела в виду лорда Голдена. — Старлинг посмотрела на меня в упор. — Вашим родителям не пришлось долго выбирать? Наверное, одного взгляда хватило, чтобы нашлось имя?

— Вы про мой цвет? — предположил я. Она кивнула. — Может, так. А может они именем хотели обозначть мою ценность.

— Все дети дороги родителям, — назидательно проговорила леди Глэд.

— Хм. Пусть так, — согласился я. — Но мои, вероятно, хотели, чтобы все, только услышав имя, понимали насколько я дорог.

— Вы поссорились с родителями? — мое шутливое толкование девушка приняла всерьез и сделала неожиданный вывод. И получила за него осуждающий взгляд брата.

— Неет! Напротив. Я скучаю. Мы давно не виделись. — И, чтобы сгладить ее неловкость, сам полюбопытствовал. — А куда же так спешил лорд Брэнч?

На этот раз леди Глэд не спешила с ответом. Она покосилась на брата, губы ее подрагивали.

— Домой. Вчера вечером ему передали письмо. Леди Флейм, его жена, неделю назад родила первенца. Утром кузен уже был в пути, — ответил лорд Эдванс и тронул пальцы сестры, как бы извиняясь.

— Мальчик или девочка? — поинтересовался лорд Фишер.

— Дочь. Он назвал ее Силклэйс*, — не удержалась леди Глэд.

— Красивое имя. Но как же! — воскликнул я. — Лорд Брэнч выбрал его, не увидев ребенка?

— Зато имя многое говорит об отце. Вы, лорд Голден, — усмехнулся лорд Кошес, — наверное, не знаете, как он любит свое шелковое кружево, — сделал паузу и добавил, — и по какой цене бингтаунский торговец согласился его купить.

— Обязательно поинтересуюсь, — пообещал я и поднялся. — Значит, лорда Брэнча можно поздравить дважды.

Бутылки бренди стояли на каминной полке. Я заметил, что немного согретый напиток становится еще ароматней. Четыре кресла окружили низкий чайный столик. Я сдвинул два из них, освобождая место, и пригласил гостей. Дамы устроились поближе к камину, лорд Эдванс примостился на широком подлокотнике рядом с сестрой, лорд Фишер взял арфу со стола и поставил ее у ног Старлинг. Ни он, ни лорд Кошес не садились в пустующие кресла, наблюдая за моими движениями.

Пока я открывал и разливал по бокалам бренди, мне вспомнилось, что где-то в недрах сундука лежит коробка, которая путешествовала со мной из Джамелии. Я нашел ее и поставил на стол, бросил маленькие подушки для ног на ковер и уселся на них, предлагая лорду Кошесу и лорду Фишеру свободные кресла.

— Это самое удобное положение, не сомневайтесь, — опроверг я неловкость, с которой они посмотрели на меня, и подвинулся к столу. Старлинг одобрительно улыбнулась. Ее взгляд медленно спустился с моего лица вниз, и остановился на руке. Я нервно сглотнул. Проклятье, как можно так забыться? Снять одну перчатку, не собираясь снимать другую. Конечно, Старлинг заметила эту странность. Пришлось приложить усилия, чтобы не спрятать руку куда-нибудь, хоть под стол. Глупое желание. Догадывалась ли Старлинг, насколько близко она подобралась к истине? Если какая-то черта Голдена казалась ей раньше смутно знакомой, то рука, одна, которую лорд всегда скрывает в перчатке, может связать разорванные нити и обнаружить обман. У Старлинг хватит ума догадаться, кто я. Или я преувеличиваю опасность?

Я ведь мог не приглашать лорда Фишера и избежать теперешнего волнения, но мое любопытство родилось вперед меня и, по-старшинству, лезет в мою жизнь. Криво усмехнувшись умению оправдать свою глупость, я открыл коробку и предложил:

— Давайте предадимся детским забавам и построим башню. Это любимая игра нынешнего джамелийского сатрапа.

— А разве сатрап еще ребенок? — удивилась леди Глед.

— Давно не дитя, — я укладывал деревянные бруски по три, каждый верхний ряд перпендикулярно предыдущему. — В Джамелии родители поощряют такое занятие своих чад, особенно мальчиков. Простая игра заставляет смотреть на вещи со всех сторон, приучает к терпению и осмотрительности и тренирует точность рук. Юный сатрап очень хорошо ее освоил, впрочем, как и многое другое, чему обучался.. В нем заложено множество талантов, но я не знаю никого, кто был бы так изобретателен в развлечениях. Так вот, однажды он вспомнил про башню, и вся молодежь во дворце увлеклась зодчеством, — я уложил последний брусок на вершину постройки.

— Башня готова, — лорд Фишер обежал всех глазами, ища поддержки своему удивлению. — В чем смысл игры? И интерес.

Я не врал: эта игра была известна у меня на родине и в Джамелии. Сатрапа Касго увлекли ею в детстве, а позже он сделал ее популярной во дворце. Но мои гости не слышали о ней.

— Смысл игры — сделать башню как можно выше, придать ей легкость и изящество, пустить воздух внутрь. Но кирпичики для строительства нужно доставать из самого здания, — я замолчал, дожидаясь понимающих кивков. — Так играют дети. Касго — тогда еще только наследник сатрапа — придумал новые правила и сам украсил некоторые бруски рисунками.

Лорд Кошес недоверчиво усмехнулся, а леди Глэд от любопытства подалась вперед.

— Эти правила были таковы, — продолжал я в тишине, только дрова в камине потрескивали, — что, каждый раз, когда придворные делились с сатрапом подробностями ночных забав юных вельмож, у него начиналась страшная мигрень. И эта хворь, вероятно, была очень заразной. Как иначе объяснить, что тут же головная боль настигала и этих придворных? Лекарь сатрапа посоветовал им простое и надежное средство от недуга.

— Молчание? — предположил лорд Кошес. Он мог бы собрать улыбки всех присутствующих, но его взгляд следил лишь за лицом леди Глэд, и поймал невесомое одобрение ее губ.

— Именно! — обрадовался я меткому юмору лорда Кошеса.

Любопытство и необходимость соблюсти приличия боролись внутри моих гостей. Прожив несколько лет в образе женщины, я научился хранить пикантные замечания в себе, избегая шутовских порывов. Лорду Голдену позволялись вольности в речах, но лишь в обществе мужчин. Сейчас у меня не было желания описывать ночные, и не только, похождения юной джамелийской знати. Даже если обойтись без подробностей, рассказ мог бы смутить леди, поэтому я предложил:

— Мы не будем следовать всем сатрапским правилам, не так ли? Главное я рассказал, остальное — во время игры. Попробуем? Ах да! Представьте, что у вас осталась лишь одна рука. Действуйте только ею и не надейтесь на помощь другой. Кто начнет?

Первым вызвался лорд Эдванс. Он аккуратно вытянул брусок из середины и положил его на верх башни.

— А теперь — пейте! — я протянул ему бокал. — Таково условие: удачный ход вознаграждается большим глотком бренди.

Игроки оживились. Лорд Эдванс отпил и вздернул брови, удивляясь крепости напитка. Он заметил, что такое правило со временем заметно усложнит задачу.

Мы сыграли несколько раз для тренировки, живо обсудили все нюансы. Пора приступать к настоящей игре на интерес. Сегодня победителю достанется бутылка бренди.

У каждого была своя манера игры. Леди Глэд долго нащупывала длинными пальцами бруски и медленно доставала подходящий, лорд Эдванс внимательно рассматривал башню и затем тянул подходящую деревяшку, лорд Кошес предпочитал выбивать кирпичик легкими ударами пальцев. Маленькая рука Старлинг почти не полагалась на зрение. Пальцы, которые привыкли слушать струны, пытались уловить звучание каждого бруска. Мы все замолкали, чтобы не помешать ей. Как сейчас. В полнейшей тишине Старлинг достала брусок с почти самого нижнего ряда. Она не скрывала удовольствия: на одной из граней желтел лимон. Всем игрокам полагалось сделать по три глотка напитка, а очередность хода менялась в противоположную сторону. Значит, ход вместо лорда Эдванса должен делать я. Но мне еще предстояло выполнить какое-то желание Старлинг. Она задумалась, перебирая пальцами незримые струны.

— Я полагаю, всем любопытно, — она обвела глазами ждущих и вернулась ко мне, — как вы стали друзьями с нашей королевой? Расскажите, лорд Голден. Уверенна, что это увлекательная история.

"Точно не такая увлекательная, как история вашего знакомства", — первое, что мне захотелось сказать, но я удержал паузу. Я сомневался, что кто-нибудь задаст лорду Голдену такой вопрос, но все же заранее позаботился об ответе.

— Мой отец, — начал я, — всегда стремился получить самое лучшее из того, что он может себе позволить. Наверное, он мечтал о живом корабле, но понимал, что это неосуществимо. Поэтому он сам отправился в путешествие, узнав, что в одной далекой стране он сможет найти дерево, которое уступает только тому, из которого сделаны живые корабли. И взял меня с собой. Мне было двенадцать. Хоть меня многому учили и учеба не была в тягость, мои представления о мире были однобокими и наивными, а веселая праздность уже начинала портить характер. Так считал отец. Мы прибыли в Горное королевство, — я замолчал, вспоминая наше с Кетриккен бегство. Старлинг сжала руки в кулаки и внимала каждому слову, готовясь, как мне показалось, поймать лорда Голдена на лжи. — О! Вы видели этот дворец? Я был поражен: настоящее жилище в кроне дерева. Эти лестницы к каждой ветке! Что может быть увлекательнее для мальчишки? — Старлинг разомкнула кулаки и уложила руки на подлокотники. Стоило добавить в ложь правдивых деталей, и она поверила мне. — Я не надеялся, что королевская дочь, красивая девушка, уделит внимание мальчишке. Но я был принят в разновозрастную компанию, иногда мы могли пошалить прямо во дворце, но чаще мне показывали разные интересные места в окрестностях Джампи. Когда мы с отцом покидали королевство, я мог бегло говорить по— горски и не снимал пестрый жилет из невообразимо яркой горской шерсти. Это один из самых незабываемых моментов моей жизни, я часто вспоминал его и ту свободу, которая мне была предоставлена.

Старлинг отвернулась от меня и задумчиво смотрела на огонь в камине. Она, я был почти уверен, ощущала морозный воздух гор и запах первых весенних цветов, пробившихся сквозь серые камни.

— Ваш отец купил тогда лес? — проявил деловой интерес лорд Фишер.

— Нет. Той же осенью королевская дочь должна была выйти замуж за вашего принца и получить в приданое лес. Но отец обнаружил там другой товар, и они договорились с королем.

Лорд Фищер кивнул, а я стал осматривать башню на столе. Мы сделали круг с половиной, когда лорд Эдванс достал "брусок удачи". В этот раз картинка — палочки корицы — обязывала всех выпить по глотку бренди, а исполнять желание выпало Старлинг. Лорд Эдванс попросил ее спеть и все одобрительно зашевелились. Лорд Фишер уложил арфу на колени жены и встал за ее спиной. Старлинг подвинулась на край кресла, распрямила спину и погладила шелковые струны.

— Я не могу совладать с собой,

Ничто не может меня увлечь, — запела она.

Ее голос царил над всеми и всем в этой комнате. Я давно не слышал его так близко. В горах — последний раз. И тогда Старлинг пела хорошо, но теперь голос стал немного ниже и приобрел глубину. Лорд Фишер иногда шевелил губами: видимо, это была та самая баллада, которую он привез.

"Леди у окошка

Сидит, как снег бела,

Кузнец глядит в окошко,

Черный, как смола..."

Леди Глэд прислонилась головой к боку брата, а он поправил шаль на ее плече да так и оставил там руку, лорд Кошес тоскливо смотрел на эту руку, на пальцы, теребящие бахрому шали, на перстень, бросающий золотистый отблеск на шею леди Глэд, на ее шею.

"Девица стала мухою,

Стал пауком кузнец,

И муху паутиною

Опутал наконец".

Старлинг прижала рукой струны, принуждая их замолчать, и поставила арфу у ног. Я поблагодарил ее за чудесную песню. Лорд Фишер присел на корточки у стола. Башня была высокой и хрупкой, а он не самым ловким игроком. Мне кажется, мое предчувствие разделяли все: сооружение рухнет и победа достанется лорду Эдвансу. Но лорд Фишер сделал удачный ход, башня устояла, был мой черед надстраивать ее.

Весь вечер, с того момента, как лорд Фишер зашел в гостиную, широко улыбаясь, бережно обнимая арфу, я испытывал своеобразную неловкость перед ним, скорее даже — вину. Тщеславие убедило меня, что он слишком прост, его слова и реакции известны мне заранее. Я приготовился наблюдать за человеком не глупым, но предсказуемым. Старлинг казалась мне куда интереснее. Хоть я оказался отчасти прав, но лорд Фишер мне понравился, я почувствовал какое-то обязательство перед ним. Я выбрал самое простое средство — небрежно потянул брусок. Башня рассыпалась под веселые возгласы моих гостей. Мы опустошили бокалы, и я вручил лорду Фишеру приз.

Вечер давно растворился в ночном мраке, последние поленья отдавали свое тепло. Старлинг взяла арфу и поднялась, за ней последовали и остальные.

Я проводил гостей до двери. Уже за порогом, будто сговорившись, дамы в один голос пожелали мне хороших снов. Три фигуры двинулись в одну сторону, две — в другую. Я заметил, как леди Глэд оперлась на руку лорда Кошиса.

В гостиной меня ждали молчаливые тени стульев, языки свечей едва шевелились. За дверью у Фитца было тихо.

Я сложил в коробку деревянные бруски, посетовав, что не сообразил отдать ее леди Глэд. Завтра непременно это сделаю. Пусть передаст лорду Брэнчу для Силклейт.

Смыть грим — занятие, которое за много лет так и не превратилось в обыденную привычку. Эта необходимость по-прежнему раздражала меня. Следы раздражения я чувствовал и видел, когда заглядывал в зеркало. Несколько капель масла, добавленные в воду, спасали лицо. Я потянулся за флаконом, пламя свечи наклонилось в сторону руки, озаряя край стола. Ого! Я подвинул подсвечник и приподнялся, чтобы разглядеть открывшееся мне чудо. Чудо имело самое подходящее для него имя.

"Выскочка" — с гордостью представила цветочница невзрачную траву в горшке. Я искал подходящее для спальни растение, может, несколько, и уже выбрал одно. Этот цветок я купил ее из любопытства к его имени.

Выскочка тихо зеленел сегодня утром, когда я поливал его. Не было даже намека на бутон, а сейчас из земли торчал стебель с ладонь высотой, а на его верхушке белел цветок. Края лепестков залила розовая краска — выскочка смущался своего внезапного появления. Коснувшись нежных лепестков, я подумал, каким неожиданным образом жизнь показывает, что хранит для нас в запасе удивительные вещи.

Я умылся и позаимствовал у еще одного зеленого жильца моей спальни листок, смял его, потер в ладонях, провел одной из них несколько раз по шее. Хотел бы я, чтобы сладкий запах герани привлек сон, только сомневался, что это может произойти раньше, чем появится утренний свет. Я заменил наполовину сгоревшую свечу на новую, ее должно хватить до рассветных сумерек, и улегся. Голова закружилась. Прошедший день утомил меня.

Воспоминания из детства постепенно терялись. Меня сильнее занимали настоящее и будущее, им требовалось все больше пространства, и они вытесняли прошлое. Но настал момент, когда будущее перестало являться, во мне словно освободилось место. Сегодня, раз за разом, неожиданно, я получал толчки в спину, и воспоминания, которые я утрамбовал и спрятал глубоко в себе, зашевелились, нашли лазейку и заполнили образовавшуюся пустоту.

Праздничная еда в родительском доме, ребенок с красивым именем, песня Старлинг — все возвращало меня назад. Я не противился, сейчас мне не нужно было напрягать ни один из органов чувств, чтобы очутиться в детстве. Волна воспоминаний накатила и увлекла меня за собой.

Когда-то, почти человеческую жизнь назад, я часто видел хорошие сны и делился ими.

*Кошес — осторожный, осмотрительный.

*Эдванс — продвигаться вперед.

*Бранч — ветвь.

*Кёли — кудрявый.

* Барбеты — порода собак, отличные водные охотники.

*Силклэйс — шелковое кружево.

Я бы еще спал, но что-то медленно ползло по носу, перебралось на лоб, потом на веки. Щекотно. Я поморщился и чихнул, открыл глаза и улыбнулся. Рилл помахивала травой-метелкой. Она всегда придумает, как меня разбудить!

— Чихнул! Сразу! — довольно хихикнула сестра. — Угадай, как назвали малышку Брема и Ринлит?

— Как? Скажи, — попросил я. Хотелось побыстрее узнать.

— Хейдей! — она чуть не подскакивала от радости.— Я еще вчера узнала. Еле дождалась, пока ночь кончится, чтобы тебе рассказать. Кузнец Осборн пощекотал девочке пятку — и она его лягнула, Завир потерла ее за ушком — она кряхтела и кривилась, а потом Ви-папа взял ее крохотную ручку и поцеловал. И она чихнула!

— Ви-папа схитрил. Он вечером нарочно подстриг бороду, она стала колоться. Поэтому девочка и чихнула.

— Ну и что! — воскликнула сестра, — Малышке понравилось папино имя и она чихнула. Хитрецы — Дже— папа и мама. Это они заставили его бороду подрезать. Подмигивали друг другу, пока Ви-папа ножницами клацал. Я видела.

— Ага, я тоже заметил. А паутину где нашли? Большая была?

— Ринлит, как узнала, что у нее ребенок в животе, в углах не подметала, паучка берегла, дохлых мух ему подкладывала, — Рилл зажала рот рукой и вздрагивала от смеха, — а он не хотел есть. Но паутину новенькую вчера сплел и вверх, на потолок, побежал, когда паутину забирали. Мама сказала, это очень хороший знак. Все, теперь она -Хейдей!

— А Ви-папа — "шелковый отец".

— Да, — гордо произнесла сестра.

— И он помолодел уже?

— Хмм, — Рилл задумалась. — Вчера я ничего не заметила, хоть оглядела его с ног до головы. Даже волосы на висках остались седыми. Тогда я спросила, может, малышка Хейдей не захотела отблагодарить за имя и не дала ему немного молодости? Он так на меня глянул, ну, знаешь, как будто хочешь засмеяться, когда нельзя, тряхнул головой, как мокрая собака, и подергал ремень на штанах. А потом, такой довольный, сказал, что чувствует, как помолодел, но нужно это скорее проверить.

— Как это можно проверить? — удивился я.

— Я тоже хотела узнать, но они, все трое, переглянулись и стали хохотать. Посмотрят на меня и еще больше хохочут. Вот скажи, что смешного я спросила? — воскликнула сестра с обидой и надула губы.

— Мне не смешно, — дернул я плечами. — Наверное, это как про зеленый уголек. Представь, что мы все сидим за столом вечером, едим, и я спрашиваю:" Рилл, ты не находила зеленый уголек?" — я поднял брови и выпучил глаза, изображая, как жду ответ.

Рилл прыснула и ткнулась лицом мне в грудь. Мы повалились на кровать, сестра придавила меня и вздрагивала от смеха, ее волосы лезли мне в рот, я сдувал их и хохотал. Это была наша смешная тайна: недавно, когда мы в темноте возвращались домой, я в ужасе остановился и зашептал сестре, что "зеленый уголек ползет по моей ноге сзади". Рилл развернула меня спиной и, даже не предупредив, стянула штаны. Светлячок взобрался мне на попу и искал, где бы ему спрятаться.

— Зеленый уголек! — Рилл всхлипнула. — "Он опять спрятался?" — спросила бы я. А они бы ничего не понимали и хлопали глазами! Как овечки!

Сестра закинула за спину волосы и, отдышавшись, затараторила:

— Вчера вечером, пока мама проверяла тесто и заваривала чай, Дже-папа спел свою новую песню. Все утро мама ее мурлычет, я слышала, и улыбается. Так что, Малек, быстро вставай! Мы можем проскользнуть незаметно. Сбегаем на ручей, пока солнце еще не горячее. Там и умоемся, — подмигнула она одним глазом. — А по дороге ты мне свой сон расскажешь, — зашептала она.

По утрам мои волосы торчат, как ветки в вороньем гнезде, но Рилл растрепала их еще больше, потом сжала ладонями мое лицо и потянула к себе. Заглядывая в глаза, она сказала:

— Хочу, чтобы сегодня глаза у Рыбки были зеленые!

Она подхватилась и в несколько шагов оказалась у сундука с одеждой, порылась, достала рубашку цвета зрелых оливок и снова уселась на краешек кровати. Наклонившись, она стянула с меня ночную сорочку и начала щекотать грудь, руки, под коленками. Я извивался, как пойманная рыбка. Рыбка — так называла меня только Рилл, иногда еще — Малек, все остальные, как мама, — Любимый.

Я давно справлялся с одеждой сам, но чтобы угодить сестре, послушно поднял руки. Она надела на меня рубашку, схватила за плечи и опять заглянула в глаза.

— Почти зеленые, — довольно произнесла она. Взяла штаны, раскрыла их как мешок и опустила ниже к дощатому светлому полу.

— Ну давай! Попадешь?

Я встал во весь рост, примерился и прыгнул с невысокой кровати прямо в штанины. Это просто, я еще и не так мог, сестра это знала, но каждый раз в ее глазах вспыхивали искры восторга. Я обвил ее шею руками и уткнулся лицом в длинные золотистые волосы, так что ей пришлось натягивать и завязывать штаны не глядя. Потом она прижала меня к себе, крепко-крепко. Я слышал, как рвалось ее сердце навстречу солнцу и речной воде.

Мы прокрались мимо кухни, откуда пахло свежим хлебом и слышалось, как мама ругает кота, проскользнули в приоткрытую дверь, воровато спустились со ступенек крыльца и понеслись через сад, размахивая сандалиями. Мне ни за что не угнаться за сестрой: она старше меня почти на пять лет, дотягивается до полки, где мама хранит мед и даже Дже-папа ее не может поймать. Когда я подбежал к калитке, она уже успела сорвать с дерева несколько незрелых яблок и засовывала их в карман юбки. Присев на еще влажную от росы траву, мы обулись и зашагали к ручью самой короткой тропой, узкой и каменистой.

Ящерицы любили ее. Они выпучили глаза и млели на солнце. Услышав наши шаги, они разбегались, перебирая лапками так быстро, что казалось, будто их тела скользят по земле, скрывались в траве, а самые смелые прятались за камни и выглядывали оттуда. Рилл бросила мне яблоко. Мы грызли и сожалели, что не удалось прихватить с собой свежий теплый хлеб.

Наша река выныривала из-под земли на склоне самого высокого из Овечьих холмов, огибала его, постепенно спускаясь ниже, пробивалась сквозь груду валунов и дальше текла спокойно. Там, где зеленела дубовая роща, она круто петляла, образуя небольшую запруду, поросшую водными лилиями. Стрекозы кружились над цветами, а лягушки раздували полосатые брюшки и шамкали широкими ртами. Но так далеко мы идти не собирались.

Рилл на ходу сняла сандалии и юбку и бросила их греться на прибрежной гальке. Я уселся рядом и тоже стал разуваться.

— Ого! — донеслось до меня. — Кто тут плавает!

— Кто? — крикнул я, торопливо развязывая штаны.

— Петушки! Уже дерутся. Иди быстрее!

Я ступил в воду и остановился, чтобы привыкнуть.

— Быстрее, Малек! Только тихо, а то испугаешь, — поторопила Рилл. Она стояла, наклонившись, не глядя на меня, и осторожно шарила в воде руками.

— Ты что, опять? — отвлеклась сестра от своего занятия и насмешливо посмотрела на меня. — Не дури — она теплая. Вон, даже петушки приплыли сюда.

У Рилл вода всегда была теплой! А мне — наоборот. Обычно, когда мы приходили искупаться, я набирался храбрости, забегал в речку по колено и падал, выставляя руки вперед. Перехватывало дыхание, но сестра одобрительно смеялась, и я не чувствовал больше холода.

Там, где ждала Рилл, вода доходила мне почти до пояса. Стайка рыбешек мельтешила у самой поверхности.

— Уу, какой смелый и злой! — Сестра потянулась рукой к одному из петушков. — Позеленел весь от злости.

— А этот посинел, — я попытался дотронуться до рыбки, но она вильнула маленьким, с мой палец, удлиненным тельцем и ускользнула.

Два петушка, кажется, не обращали на нас внимания, решив во что бы то ни стало проучить друг друга. Они нахохлили плавники, распушили хвосты, показывая готовность к бою. Остальные рыбки наблюдали за драчунами и не вмешивались. Пока не доходило до поединка, петушки выглядели невзрачно, но как только появлялся соперник, продольные полосы на их серых телах вспыхивали разноцветным огнем. Вот и сейчас зеленая искра набросилась на синюю.

— Брысь! — закричала Рилл и с яростью ударила по воде.

Но драчуны уже крепко сцепились, волна закружила сияющий клубок, куски плавников расплывались в стороны. Стайка сорвалась с места и поплыла по течению. Зеленый петушок бросил потрепанного соперника и догнал родичей. Синий покрутился на месте, поднялся на поверхность, чтобы вдохнуть воздуха, и отправился вслед стайке.

Рилл зло попыхтела и поворчала.

Давно, когда мне было четыре, отец принес ей с запруды в котелке петушка. Он был светлый, почти белесый. Все дни Рилл возилась с ним. Но не долго: наш кот тоже заинтересовался, кто это плавает в горшке на столе. Сестра рыдала и гонялась за котом, обещая оторвать ему хвост. Я не знал, кого жалеть, ее или кота. Наконец, она примирилась и стала называть меня Рыбкой.

Здесь, на мелководье, много интересного. Мы разглядывали камни и искали в песке ракушки. Рилл поймала крупную рыбу. Та затрепетала в руках, выскользнула и плюхнулась в воду, поднимая облако брызг. Сестра завизжала, и я обдал ее градом капель. Она убегала, высоко поднимая ноги, оглядываясь и хохоча. Солнце всегда делает ее волосы ярче, а Рилл любит, когда ветер играет с ними, поэтому почти никогда их не заплетает. Моя сестра очень красивая. Я побежал за ней и упал. Все, теперь я был полностью мокрый.

Солнце уже высоко. Мы выбрались из воды, окоченевшие, но довольные, стянули и отжали рубашки и разложили их на траве. Рилл запрокинула голову, подставляя лицо под горячие лучи. Солнце, как и вода, ее не страшили а мне уже припекало, хоть я и был похож на ощипанного гуся. Сестра покосилась на мое голое тело и надела рубашку.

— Садись, — скомандовала она.

Рилл взяла юбку, завернула в нее мои ледяные ноги и принялась растирать их. Мне даже немного больно.

— Не надо! Хватит, — я попытался вырваться из ее цепких рук. — Все равно они не станут такими теплыми, как у тебя, ты же знаешь.

— Ах ты, неженка! — она больше не мучила меня, но ноги так и остались спутанными.

— Рилл, — мне нравилось называть ее по имени, — давай я скажу маме, что сам уговорил тебя пойти на речку. Меня она не будет так ругать. Хорошо?

— А разве не так было? — произнесла она серьезно, только уголки губ задрожали, сдерживая улыбку, — Рыбке хотелось поплескаться вместе с сестрой.

— Так, — кивнул я: мы с ней всегда заодно.

Сестра взяла мои озябшие красные руки в свои, поднесла к губам, согревая дыханием. Я не шевелился.

— У меня самая умная и красивая рыбка на свете, — выдохнула она мне прямо в ладони. Запахло яблоком. — А еще эта рыбка видит сны и рассказывает их мне. Знаешь, у тебя получается даже лучше, чем у отца. Только не разболтай ему, что я так сказала. Ладно?

Я кивнул и стал одеваться. Нужно идти: мама уже волнуется и злится. И сестре опять попадет.

— Пойдем самым длинным путем: тогда ты успеешь мне все рассказать, а одежда подсохнет. Жарко уже, — Рилл срывает два цветка мака и затыкает их за ухо, один — себе, второй — мне. — Так что тебе сегодня снилось?

— Мне снилось, что я большой, — я заглянул ей в глаза, — такой как ты.

— Рыбка! — сестра сжала мне руку. — Ты вырастешь. Скоро вырастешь, — она опустилась на колени и повернула меня к себе. — Будешь сражаться с Чифулом на палках. И ему не поздоровится, этому пухле и ябеде. Вот мы с Завией посмеемся. Она мне говорила, что очень хотела бы поменяться братьями. Вот глупость сказала! Все становятся большими, и ты станешь. Понятно?

— Я знаю, что стану, но мне хочется, чтобы ты меня таким увидела.

— Увижу. Еще буду подниматься на цыпочки, чтобы сделать вот так, — Рилл чмокнула меня в щеку. — Пойдем. Так что ты делал в своем сне, когда был большим?

— Я сидел на ветке огромного дерева. Даже ветка у него была такой толстой, что совсем не прогибалась подо мной. От ствола к другим деревьям тянулись мостики и лестницы, чтобы люди могли ходить в гости друг к другу, или в лавку за покупками, или просто погулять. Ведь это был целый город на деревьях. А внизу текла река. Вода в ней была мутная, почти белая. Если опустить в нее ногу и подержать, то нога отвалится и поплывет, а потом ...

Я рассказывал сон, который приснился мне этой ночью. В такие моменты мне казалось, что это она — моя младшая сестра. Такой интерес был на ее лице, в глазах, она и верила и сомневалась, но никогда не насмехалась. Я старался вспомнить и рассказать все очень подробно, иногда даже мог немного приукрасить. Она слушала, а я говорил, говорил...

— Смотри! Это папа! — остановила меня сестра. Она первая увидела повозку, появившуюся из-за холма. — Потом до расскажешь. Побежали! — Она сорвалась с места и понеслась вниз по пологой тропе.

Мне не было обидно, что она не дослушала. Я закончу свой рассказ вечером, когда она заберется ко мне в кровать и будет охать от удивления или смеяться.

Я знал: будет еще много снов и историй, которые я поведаю своей любимой сестре, ведь жизнь такая длинная, почти бесконечная.

А разве можно думать по-другому в яркое летнее утро, когда тебе — семь, и ты — Белый?

— Любимыый! — услышал я свое имя. Отец махал мне рукой. — Бегом! У меня есть кое-что... для тебя.

Я помчался.

* * *

Обряд "опутывания именем" в наших краях знали все, каждый хоть раз видел, как его проводят. Старшие рассказывали детям, от кого и как они получили свое имя. Человек, назвавший ребенка, связывался с ним хоть не кровно, но так же прочно, как родители. Стать "шелковым отцом" или "шелковой матерью" было почетно. Мне тоже рассказывали, каждый на свой лад, посмеивались по— доброму и не верили, что я все помню. Но это так.

Я помню гул голосов из -за приоткрытой двери, немного непривычный запах молока, его я узнал, и другие запахи — сильные, резкие. Большие люди заходили, склонялись над люлькой, где я лежал, и произносили имя. Тогда я задыхался, ерзал и корчился, но не чихал, как от меня ждали, а начинал плакать. Сестра, маленький человек — я видел только ее кудрявую голову, подпрыгивала и била в ладоши, радостно повизгивая: "Ему не нравится! Скажите другое!"

Еще хуже было, если кто-то дотрагивался до меня. Я дергался, толкался ногами и истошно кричал. Мама поглаживала меня, успокаивая, и некоторое время я лежал тихо, рассматривая висящую над головой фигурку. Деревянная птица, с синими перьями и ярко-красным клювом порой начинала двигаться, я не отрывал от нее глаз и чувствовал, что мое тело раскачивается и парит вместе с ней. Потом стена огромных человеческих фигур опять окружала меня, чужое дыхание обдавало резким запахом. Я боялся, что незнакомые руки подхватят меня, вытащат из уютного гнезда, поднимут, а кругом, особенно внизу, будет пугающая пустота. Мне хотелось есть. Когда мама наклонилась и взяла меня на руки, вся моя сила ушла на то, чтобы ухватиться за ее палец и не выпускать его.

— Сыночек, — она расправила свободной рукой сбившуюся у меня на животе сорочку, теплые губы коснулись моей макушки, — мальчик мой любимый.

И я чихнул. Маме в ухо. Накопленные страх, усталость и голод стремительно и громко вырвались из моей груди. Мама подняла голову, на ее лице было такое изумление, что я испугался и сильнее сжал палец. За моей головой Рилл звонко оповестила: "Чихнул!" Вокруг зашумели, и мама, перекрикивая гам, позвала: "Джес! Вилфорд!" Люди расступились, пропуская моих отцов.

— Любимый! — мама посмотрела на одного и другого и рассмеялась. Они тоже улыбнулись, переглядываясь. — Это его имя. Он выбрал. Подержи, — я очутился на руках у Дже-папы, — я пойду за паутиной, а ты, — она тронула Ви-папу за плечо, — скажешь слова.

— А кто ...— Дже-папа не успел спросить.

— Я, — на ходу ответила мама.

Она быстро вернулась, на распростертой ладони что-то чернело. Стало тихо. Рилл забралась на руки к отцу. Я разглядывал ее длинное синее платье, ноги в коротких серых сапожках. Она ударяла одной по папиному бедру, сопела и покусывала палец — слышно было, как зубы стучат по ногтю. Я перевел взгляд на мамины руки и замер. Она поднесла ладонь к губам и что-то прошептала, потом приподняла мою ногу и обмотала ее тем, что принесла. Оно было липким и щекотало.

— Три раза обернулась, — довольная мама поцеловала мою ногу. — Теперь ты, Вилфорд!

Отец опустил сестру и обвел взглядом всех наблюдавших. Каждый кивнул ему. Тогда он мягко сжал пальцами мою обмотанную ногу и нараспев проговорил:

— Паук под сенью этого дома сплел паутину в дар.

— Благодарим! — хором отозвались люди.

— Вечером талой земли и третьего глотка из лунной чаши имя запуталось в паутине, — голос отца набрал силу.

— Мы видели! — пророкотала толпа.

— Паутина с именем оплела трижды ногу младенца.

— Мы видим!

— Шелковая нить паутины, длинная, чтобы хватило на все дороги, которые его ждут.

— Указывай путь!

— Шелковая нить паутины, прочная, чтобы удержать его над пропастью Накос.

— Не порвись!

— Шелковая нить паутины, теплая, чтобы не замерзла его душа, — отец приложил руку к груди.

— Грей!

— Шелковая нить паутины, мягкая, чтобы спасти его тело от ударов камней Бигар.

— Защищай!

— Прими свое имя, сын! — Мама потянула мою ногу вверх, отец поднял мою руку, и коснулся ею паутины. — Любимый — твое имя! — провозгласил отец.

Я уже не боялся и вертел головой. Все, кого я видел, смотрели на меня. Я ловил из уст людей, пришедших в наш дом, чтобы найти мне имя, слова, древние, как сам язык. Я понимал, что должен запомнить их на всю жизнь.

— Владей!

— Люби!

— Помни!

Все закончилось, и чужие люди оставили меня в покое.

Теперь у меня было имя.

Оно звучало для меня обычно, как другие имена в нашем доме, как имена соседей, часто заходивших к нам, и детей из поселка, с которыми я играл. Но когда моя сестра подросла, а я все еще выглядел как годовалый ребенок, но говорить уже мог бойко, Рилл наделила меня другим именем: иначе как "Малек" она меня не называла. А спустя еще некоторое время я стал "Рыбкой".

— Тебе не нравится мое имя? — спросил я однажды.

-" Рыбка" тебе очень подходит. Когда ты их увидишь в реке, ты сам поймешь. Ты, что ли, обижаешься? — удивилась она. Я только пожал плечами. — "Любимый" — имя какое-то... — Рилл поморщилась, словно у нее болел зуб, но нужного слова так и не нашла. — Вот вспомни, как мы полезли за тем самым спелым абрикосом, а ты свалился и чуть не выколол глаз веткой, — она потрогала подсохшую рану на моем виске, — мама бранилась: "Рилл! Любимый!" — крикнула сестра с маминым гневом — Разве когда злятся, называют кого-то любимым? Как-будто обманывают или дразнят...

Я задумался.

— А Билл называл меня "любимый червяк " и кривлялся, — вспомнил я и вздохнул.

— Ой, Билл — трус! Он червяков боится, — Рилл подвинулась ко мне и погладила по руке. — Вот вырастешь, найдешь самого лучшего человека и поменяешься с ним именем, — она так убедительно закивала головой, что я поверил. Но тут же засомневался.

— А вдруг этот человек не захочет меняться?

— Как же не захочет? — она подскочила, возмущаясь моей непонятливостью. — Если он будет тебя любить, знаешь, как ему захочется, чтобы ты его так называл! Я бы хотела, — добавила она самое веское, на ее взгляд, доказательство.

— Я бы тоже, но ты сама сказала, что оно... , — Рилл не дала мне договорить.

— Это совсем другое, дурачок! — она схватила меня за плечи и тряхнула. — А еще, вы можете поменяться именами так, чтобы никто не знал. У вас будет свой секретик! — она прищурилась и хитро улыбнулась. — Ты оплетен именем Любимый, но можешь говорить всем, что тебя зовут по— другому. Не сейчас , конечно, а когда уедешь... Не скоро еще. Ррыбка, — ласково прорычала она мне в ухо.

Раз.

Этот мост я поджег давно,

Он мне светит, когда темно.