Презумпция взаимности (гет)

Когда за окном мороз, хорошо попить чайку — горячего, со смородиновыми листьями. Хорошо, что взял с собой термос: бегал бы сейчас за кипятком, ждал. Жирный вкус колбасы тает под языком, я отрезаю ещё круг.

— Овчаренко, а ты чего не завтракаешь?

— А я уже, — показывает мне пустой пакет из-под сухариков. Это он всерьёз, что ли?

— Ну-ка, садись, — машу ему колбасой, — держи. Хлеба ещё отрежь.

Студент мой благодарно улыбается:

— Спасибо, Юрий Андреевич.

— Запасаться надо лучше, а то так и зачахнешь от безответной любви.

Щёки парня слегка розовеют, но подбородок он поднимает с вызовом:

— А откуда вы знаете про безответную любовь?

Пожимаю плечами, дожёвывая бутерброд:

— Ну, вряд ли бы ты стал возиться с этой конференцией ради одной лишь науки.

— Правда ваша, — Овчаренко отставляет свою кружку, придвигается ближе. — Выходит, я зря пытался скрыть от вас то, что чувствую.

— А зачем скрывать-то? Что здесь плохого?

— Конечно, ничего, — он кивает, как завороженный.

— Никуда от тебя не денется твоя Мохова. Да и без неё девок полно что в универе, что на улицах.

Ну, молодец, профессор Вышинский. Поучай молодёжь. Вот только сам ты почему-то после Ленки так никого и не нашёл больше, чем на пару ночей.

Овчаренко словно подслушивает мои мысли:

— Если бы всё было так просто, Юрий Андреевич…

— Ну, а раз всё не так, пора собираться. Любовь любовью, а семинар ждать не будет.

* * *

Нет, какая же я овца. Раскатала губу. Да сразу было понятно: чем более непрошибаемым будет Ягуар, тем сильнее Овчаренко в него втрескается. Вон, сидит напротив нас на лавке, облизывает профессора глазами.

На меня так Овчаренко никогда не посмотрит. Даже не потому, что я девушка. Просто я близко, рядом. Мне поклоняться нельзя: это выглядело бы по меньшей мере странно. А Ягуар — вот он, прекрасное и недоступное светило. Попробуй-ка, протяни руку.

Блондиночка с увесистой сумкой через плечо едва не спотыкается о мою ногу, мы одновременно бормочем извинения. По-моему, эта та самая, что предлагала всем булькающих резиновых утят. Сейчас у неё в руке прозрачный тюбик с ядовито-зелёной этикеткой, она машет им перед усталым лицом Овчаренко:

— Клей «Вечность» подарит вторую жизнь безнадёжно разбитым вещам! Торопитесь приобрести две упаковки по цене одной!

Девушка, а как насчёт разбитых сердец — работает?

Ха-ха.

— Пошли, Мохова, — ладонь Вышинского легонько сжимает моё плечо. И правда, я бы так станцию проехала.

Ветер на эскалаторе хлещет прямо по глазам — у меня есть лишний повод развернуться лицом к Овчаренко. Жаль, неохота. Я так и стою, задрав подбородок, глотая струи холодного воздуха.

— Что, сердце в пятки?

Вышинский смотрит на меня с весёлым сочувствием — не иначе, молодость вспомнил. Знал бы он, как мне хочется спихнуть его туда, вниз…

— Я не боюсь, Юрий Андреевич.

— Слыхал, Овчаренко? Бери с коллеги пример.

Я зло встряхиваю головой:

— Серёжа тоже не боится. Просто он относится к семинару куда ответственнее многих.

— В том числе и нас с тобой, верно?

В тоскливых глазах Овчаренко плещется что-то, до боли напоминающее зависть. Или ревность.

Ревновать Ягуара ко мне — для этого нужна та ещё фантазия.

* * *

Подоконники здесь высокие — ноги почти не достают до земли. Хорошо как, тихо — только в аудитории кто-то приглушённо переговаривается. Народу пока мало, Маша обещала занять нам место впереди.

Придёт ли Вышинский на наш семинар?

Машинально поправляю манжеты рубашки, разглаживаю лацкан пиджака. Опять на нём какие-то волоски.

А Юрий Андреевич решил, будто я в Машу влюблён… То-то она бы посмеялась. Вообще, зря я её загрузил своими проблемами, у неё у самой дел по горло. Отшивать Арсения, например. Или не отшивать. А что? Классный парень, даром что безбашенный. С таким не соскучишься. И он явно запал на неё ещё тогда, в поезде, иначе не тусил бы с нами всё время.

Как он смотрит на неё — вдумчиво, ласково, внимательно…

О, лёгок на помине.

— Привет будущему профессору, — устраивается рядом, забросив ногу на ногу. Носы лакированных ботинок смешно стукают друг об друга.

— И тебе привет. Машу ищешь? Она там, — я киваю на прикрытую дверь, но Арсений серьёзно мотает встрёпанной медноволосой головой.

— Серый, ты на вручение наград остаёшься?

— Ну да, — пожимаю плечами, — мы завтра вечером уезжаем.

— Я тоже думал остаться, да ребята позвонили, на арт-фестиваль зовут, — худая пятерня нырнула в спутанные пряди. — Так что после семинара — ноги в руки, на вокзал. Домой за картинами, а там уж автостопом доберусь.

Хмыкаю:

— Никогда не ездил автостопом.

— Никогда не поздно попробовать, — Арсений поднимает брови. — Хотите, махнём со мной? Ты, я и Маша.

На долю секунды я позволяю себе представить, как это классно — сорваться в никуда, забыть обо всём, что тебя держит. Потом воображаемый Вышинский обдаёт меня порцией такого отборного мата, что я краснею наяву и отмахиваюсь:

— Нас в универе убьют.

— Да ладно, — его ладонь опускается мне на плечо, — у студента, как у кошки, девять жизней. К пятому курсу я перестал считать, сколько раз меня пытались отчислить.

— Не все же такие двинутые, как ты.

Нет нужды объяснять, что это похвала: Арсений откидывает голову, смеясь. Кадык под расстёгнутым воротом рубашки вздрагивает.

— Как думаешь, Машка твоя убьёт меня, если я скажу ей, что влюбился за неполных два дня?

Коротко усмехаюсь:

— По-моему, ты ей нравишься. Может, она ещё и на фестиваль с тобой рванёт.

Отчего-то сама мысль об этом бесит несказанно. Неужели я успел к Маше так привыкнуть? Или я просто завидую её лёгкости?

Арсений задумчиво проводит ладонью по лбу.

— У неё очень притягательная внешность. Классические линии лба и скул, озорная неправильность подбородка. И потрясающе живая мимика. Думаю, у нас многие были бы рады заполучить её в качестве модели.

— И не только? — срывается, прежде чем я успеваю прикусить язык. Арсений беспечно подмигивает:

— Я этого не говорил. Если ты, чего доброго, считаешь, как мои родаки, что мы только пьём, курим травку и предаёмся разврату, то от истины ты далёк.

Поспешно трясу головой:

— Ты что? У меня и в мыслях не было.

— Правильно, — Арсений одобрительно улыбается. — Всем вышеперечисленным мы, естественно, занимаемся — но время от времени и картины пишем.

Светлые глаза глядят мне в лицо с нарочитой серьёзностью, и я болтаю ногами, пытаясь придумать, что ответить.

— Слушай, — он наклоняется ко мне, понижает голос почти до шёпота, — я списки видел. Множественность преступлений, ваша тема — то ли вторая, то ли третья по счёту. Вы с Машей наверняка закончите до двух.

Предвкушение подкатывает ещё раньше, чем Арсений хитро прищуривает взгляд:

— Так, может, удерём? Чем сидеть тут до вечера, сгоняем в Парк Горького — я такое место знаю, ты нипочём не видел! Пол-Москвы видно, народу нет, и можно прямо с горки — вниз, там и санки сдают напрокат, и тюбинги.

Что же мне делать? Я собирался после семинара ещё сходить послушать преподавательскую секцию. Там точно будут обсуждать вчерашний доклад Вышинского. Когда Юрий Андреевич с кем-то спорит, когда он увлекается… ух, тебя как будто несёт с самой высокой горы, и ветер набился в горло так, что дыхание перехватывает, и сказать ничего не можешь, только глотку колет от мороза — попробуй не закашляйся.

Но ведь Арсений сегодня уезжает, и вряд ли мы в скором времени встретимся. Конечно, и фейсбук есть, и вайбер с вотсаппом, да всё не то.

— Вряд ли в Парке Горького ещё остались какие-то неисследованные места, — постукиваю ногтем по подоконнику, тяну время. Арсений встряхивает головой:

— Спорим, там ты не бывал? Я по парку рыскал недели две, прежде чем нашёл и вид, и свет, и ещё чтобы никто не мешал сесть, краски разложить…

Он осекается, словно ему пришла в голову неожиданная мысль. Под растрепавшимися рыжими прядками я различаю черточки морщин.

— Понял, — он смеётся, откидывает голову, и на худой шее резче обозначается кадык. — Ты опасаешься побегом разозлить своего препода. Или расстроить? Он, наверное, рассчитывает, что вы с Машей придёте на его семинар?

Качаю головой. Хотел бы я, чтобы это было правдой.

— Нет, — вроде бы звучит нормально, без эмоций. — Ему без разницы, придём мы или нет. Давай, до скорого — встречаемся в два в холле. Покажешь мне, что там за райский уголок художника.

* * *

Уже на лестнице, сунув руку в карман за шапкой, обнаруживаю, что оставил её в аудитории. Приходится возвращаться, и от быстрого бега по ступенькам начинает ломить под рёбрами. Пора на пенсию, пора.

В коридоре уже никого нет. Лампочка слабо моргает, от резкого белого света темнота за окнами кажется гуще и чернее. Наверняка ещё похолодало. Сейчас бы поскорее до метро добраться… хотя там та ещё давка, все с работы едут. Может, зайти в торговый центр, что-нибудь схомячить? Всё равно придётся еду искать — хоть тут, хоть в общаге. Ложиться спать на голодный желудок я не хочу, а чипсы Овчаренко вряд ли за ужин сойдут.

Где он, кстати? Макушку Моховой в пятом ряду мне было видно хорошо, Мохова всё что-то черкала в тетради, вытягивала шею. А Овчаренко — вправду, что ли, решил отдохнуть от науки?

Заворачиваю за угол и едва не сталкиваюсь с Моховой нос к носу. В руках у неё чёрный комок — моя шапка, весьма непочтительно смятая.

От неожиданности Мохова вздрагивает, проводит ладонью по волосам. Я протягиваю руку за шапкой, и Мохова отдаёт её мне, улыбается:

— Я как раз хотела вас искать. Увлеклись, Юрий Андреевич? Как вы разделали этого… профессора Титаренко, да? Мне кажется, он хотел провалиться сквозь пол.

— Скорее уж он бы не отказался, чтобы провалился я, — хмыкаю. — Пошли. Одно и то же каждый год. Чего ради ты-то тут штаны просиживала? Овчаренко, небось, исстрадался, что ты с ним не пошла.

Мохова улыбается уголком губ.

— Сергей мне написал из парка. Они там с гор на картонках катаются.

— Они?

Мохова на ходу выуживает из сумки телефон, что-то ищет. Протягивает мне.

Овчаренко, весь обсыпанный снегом, распластался в сугробе. Румяный, глаза навыкате — хохочет. Рядом из-за снежной стены торчат задранные худые ноги в джинсах.

— Серёжа сказал, Арсений наверняка отберёт у него телефон и удалит эту фотку, так что он заблаговременно переслал её мне.

Пожимаю плечами. Ладно у Овчаренко детство в заднице играет, а этот-то вроде давно уже вырос.

На крыльце ветер сразу же ошпаривает щёки. До метро неблизко, а красно-жёлтая вывеска подмигивает со стеклянной крыши. Я, признаться, проголодался уже.

— У тебя в желудке ещё не урчит? Пойдём-ка, перекусим.

За косым летящим снегом взгляд Моховой кажется удивлённым.

— Ну, пойдёмте. Значит, неправда, что преподы на ужин едят исключительно студентов?

— Ага, — фыркаю, — жареными и в масле. Так бы и съел тебя, Мохова — жаль, не годишься.

— Почему? — она даже сдёргивает край шапки со лба, смотрит во все глаза.

— Ты же сессию закрыла? Бесхвостые студенты — невкусные, в хвосте самый смак.

Мохова заливисто смеётся, перебираясь следом за мной через сугроб у тротуара.

— А я физкультуру так и не отработала, — хватает ртом снежинки. — Мне авансом поставили. Это считается или как?

— Ну только если на безрыбье.

Вон, уже почти пришли. Закажу себе эспрессо — крепкий, горячий. Лучше бы, конечно, кой-чего погорячее, но не перед студенткой же?

* * *

Вышинский цедил кофе мелкими глотками, морщился, а мне было не до того, чтобы сочувствовать его обожжённому языку. От моего гамбургера я отколупала совсем чуть-чуть, пережёвывала, набирала смс-ку Овчаренко. Набирала и стирала, набирала и стирала.

Хоть бы позвонил. Сказал бы, что с ним всё в порядке и его не разметало на мелкие клочки на ухабах. Ради кого я, спрашивается, пошла слушать Вышинского?

Хотя язык у Вышинского хорошо подвешен. Спорить он умеет.

Народу здесь — ого-го, нам пришлось прибиться с самого краю, возле танцплощадки. Зато хорошо видно, какие коленца народ выкидывает.

Вон с тем блондином неплохо было бы потанцевать, он один более-менее прилично двигается. А что, зря я пять лет на латину ходила?

Он даже на Овчаренко похож немного.

Как всегда: улыбнулась — не увидел. Эх.

За гулом музыки я не услышала шагов, не сразу обратила внимание на тёмное пятно в поле зрения. Когда повернулась, рядом с нашим столиком стояла женщина. Хороша: чёрное платье точно по фигуре, нитка жемчуга на шее, через руку аккуратно переброшено светло-серое пальто. У меня так никогда не получается: несу куртку и в руках у меня она надувается пузырём, а то и вовсе упасть на пол норовит.

— Значит, конференция, Юра? — Она улыбалась Вышинскому, и голос у неё был приятный, безмятежный. — Ты, как всегда, с головой в науке.

Почему это звучит как «с головой в дерьме»?

— Конференция — это не самый худший способ бездельничать на работе, — Вышинский рассмеялся как-то неестественно. — Как у тебя дела, Лена?

— О, в порядке. Прошлась по магазинам, Вадим обещал встретить — жду его. Здесь такая суета…

Она провела ладонью в воздухе — простой, естественный жест, и я уцепилась взглядом за тонкое золотое кольцо на бледном пальце. Да что там уцепилась — вгрызлась в него. И Вышинский тоже вгрызся, я знаю. Он и слова не сказал ни про это кольцо, ни про неизвестного Вадима, он только улыбался, а я чувствовала, как в нём всё вибрирует, ходит ходуном, давится воплем.

И меня подбросило. Я оторвалась от кресла, обошла столик, коснулась плеча Вышинского ладонью. Вот тут они оба меня заметили, он и она.

— Может, потанцуем?

Я улыбалась. Я улыбалась изо всех сил и, честно говоря, мне было почти что пофиг, убьёт сейчас меня Вышинский или нет.

Он посмотрел на меня снизу вверх. Глаза были как вишни, тёмные, блестящие.

Он встал и подхватил меня под локоть, притянул к себе.

— Идём. Извини, Лена.

…Вот теперь до меня дошло наконец, почему Вышинского называют Ягуаром. Каждый шаг, каждый жест — в музыку, он весь был в музыке, он плыл в музыке, он бросал меня и ловил, и у меня внутри всё трепыхалось, и я не чувствовала земного притяжения. Ритм пульсировал в коленях, в висках, в кончиках пальцев. Ладони льнули к его плечам — пиджак он давно сбросил, и я сбросила свитер, на мне осталась тонкая чёрная майка, но мне всё равно было жарко. Он не говорил ни слова, но его глаза смеялись, и в уголках губ дрожали ликующие смешинки, и я смеялась без единого звука — танго звучало за нас.

Мне всё мало, мало было его ладоней, и я прижималась и ускользала, он гнался за мной. Я видела его хищный ястребиный нос, и рот был хищно сжат, и горячие пальцы на моём предплечье обещали: сожмутся и не отпустят.

Танго разбилось и смолкло, я выпрямилась, тяжело дыша.

Лена стояла там же, возле нашего столика, и светло-серое пальто вздыбилось пузырём в её беспокойных руках.

* * *

— Погоди, ты будешь весь в воде.

Арсений, всё ещё тяжело дыша, подошёл ко мне, протянул руку, стряхивая снег с моего воротника, со спины. Шерстяная повязка сползала ему на лоб, волосы растрепались, дыхание вылетало изо рта густыми белыми облачками.

Я переступил с ноги на ногу — колени едва гнулись.

— Уф. Как-то уж очень рано стемнело.

— Ну не скажи, — Арсений усмехнулся, — уже и семинары, наверное, кончились. Надо выбираться к цивилизации, а то придётся нам здесь заночевать.

— Да ладно, — я пихнул его под локоть. — Скажешь тоже. Ещё вовсе не так уж… Ой, — меня кольнуло, — ты же сегодня едешь! Во сколько у тебя поезд? Ты хоть переодеться успеешь?

Арсений сдвинул рукав куртки, провёл пальцами по циферблату часов. Циферки светились синим.

— Мой поезд ушёл полчаса назад, — улыбнулся он. Заглянул мне в лицо, должно быть, совершенно ошалевшее, и легонько тряхнул меня за плечо.

— Ерунда, уеду завтра. Не всё ли равно?

— У меня как-то из головы вылетело, — пробормотал я. Арсений помотал головой:

— Я бы ни за что не упустил такую шикарную возможность с тобой покататься.

Я переступил с ноги на ногу, не зная, что ответить. Чувствовал — улыбаюсь, как болван.

— Эй, — Арсений снова наклонился ко мне, — ты как? В порядке? Может, проголодался?

Я сжал и разжал пальцы, немеющие в мокрых перчатках.

— Замерзаю.

— Ну так пошли. Тут рядом кофейня есть. Вон туда, — он кивнул на узкую тропинку, поднимающуюся вверх по склону.

Я шёл впереди, слышал, как за мной похрустывает снег. Меня клонило в сон, и в то же время я был рад, что я пока ещё не еду в общагу, что мы посидим часик-другой за кофе.

Я обернулся через плечо.

— Ты мог бы это нарисовать. Ну, сегодняшний день.

— Нарисовать? Хмм…

Он шагнул вбок, под свет фонаря. Протянул руку, утягивая меня за собой, и я провалился по колено в снег, шатнулся.

— Ты чего?

— А ничего, — Арсений засмеялся, наклоняя голову набок, рассматривая моё лицо. Неяркий свет золотил его волосы, кожа, казалось, источала мягкое сияние. Арсений протянул руку, и палец в шерстяной перчатке дотронулся до кончика моего носа.

— Снежинка, — выдохнул он.

— Да? — я сглотнул. — Я её не чувствовал.

— У тебя, наверное, нос замёрз, — весело сказал Арсений. — Это можно проверить.

Ущипнуть, что ли?

Он всё смотрел на меня, веселье ушло из его глаз. Он наклонился, и к моему носу прикоснулись влажные тёплые губы.

В голове зашумело, я глотнул ртом колючий воздух. Дыхание Арсения пощекотало мне щёки, и он медленно отстранился, выпрямляясь. Я снова видел его золотое лицо в кругу фонарного света.

Он шевельнул губами, собираясь что-то сказать, но пожал плечами и вновь шагнул на тропинку, пошёл вперёд. Длинные ноги неуклюже загребали в снегу.

Я пошёл за ним. Только что я мёрз, а теперь даже пальцы обдавало жаром, и кончик носа всё ещё кололо.

* * *

И ведь я же не пил.

Тогда с какой радости у меня в голове этот дурдом? Такое чувство, будто я пролежал медведем в спячке много-много-много месяцев, а теперь проснулся и ошалел от весны. И пофиг, что мороз только крепчает.

Машка Мохова цепляется за мой локоть, боясь упасть, а мне хочется остановиться, обхватить её и целовать.

Правду говорят, воздержание вредно для мозгов. Надо было хоть с кем-то изредка трахаться после того, как с Ленкой разбежались.

Смешно мы сегодня столкнулись. Я даже растерялся как-то, раскис… но Мохова! Вот как она это провернула, а?

И двигается она божественно.

И я даже наплевал бы на то, что она моя студентка: она взрослый человек, и у неё есть голова на плечах… но в том-то и дело, что сегодня — эндорфины, а завтра мы будем смотреть друг на друга и пожимать плечами: что этот человек делает в моей кровати? А нам ещё полтора года в универе сталкиваться. Ну нафиг.

Мохова отпускает мой локоть, мы наконец-то идём по утоптанному снегу. Он похрустывает под ногами.

Мохова, до чего же ты красивая. Зря ты кутаешься в эти широкие свитера.

Я уже потихоньку начинаю промерзать, ускоряю шаг. Мохова не жалуется, поспевает за мной.

— Она смешная, правда? — произносит негромко, оглядываясь. Позади ещё виден красный знак метро. — Эта женщина с резиновыми утятами. Мне кажется, она на нашей ветке проводит целый рабочий день.

— Значит, платит ментам, чтобы не трогали, — пожимаю плечами.

— Я вот думаю, может, купить у неё утёнка? Лиле понравится.

Хмыкаю.

— Лиля — твоя сестра?

— Двоюродная. Ей пять лет, волосики жёлтенькие, пушистые, сама как утёнок, — Мохова заулыбалась.

В сумке у неё пискнуло, она полезла за телефоном. Нахмурилась:

— Сергей пишет, что придёт попозже, часам к десяти. Они в кафе сидят.

— С этим… с Агаповым?

— Ага.

— Нашли друг друга любители криминологии, — я усмехнулся. — Ладно, если к десяти не придёт, я ему мозги прочищу.

— Придёт, я уверена. Он вас не захочет разочаровывать.

Мы поднимаемся по ступенькам, входим в холл. Я разматываю шарф, Мохова спускает с плеч куртку. От мороза, от быстрой ходьбы лицо Моховой раскраснелось, и губы у неё яркие, как земляника.

Её комната — направо, мне — дальше по коридору.

— До завтра, — останавливаюсь. — Отдыхай. Наверняка вы с Овчаренко получите дипломы.

— А вы?

— А у меня их уже… — машу рукой. Надо идти к себе, но Мохова не торопится, и я почему-то не тороплюсь.

— Ты здорово танцуешь, — произношу наконец.

— Занималась, — в янтарных глазах зажигаются огоньки. — Спасибо, Юрий Андреевич.

— Вам спасибо, Мария Игоревна, — церемонно наклоняю голову. — Доброй ночи.

— Доброй ночи, — смеётся, и я прикрываю за собой дверь.