Перстень царицы Ульяны (джен)

У Гороха мы сидели долго. Часа через два к нам присоединилась царица Лидия, и мы вчетвером отлично провели время. Обсуждали прошлые, успешно раскрытые опергруппой дела, государь рассказывал что-то из истории Лукошкина. Лидия больше слушала и пыталась понимать, на некоторых моментах переспрашивая по-английски. Было тепло, уютно и в целом очень душевно. Я и думать забыл о боярах, разрисованных заборах, воскресших псах и субъекте с козлиной бородкой. Завтра, всё завтра.

Мы вышли от государя уже глубокой ночью. Горох предлагал свою карету, но мы с бабкой решили пройтись пешком — проветрить головы. Венценосные супруги на прощание помахали нам с балкона. Хорошие они всё-таки люди. Я действительно искренне радовался такому повороту событий. Горох был крайне падок на женский пол, причём не придерживался какого-то определённого типажа — дамы в его постели бывали совершенно разные. Но свою нынешнюю супругу он полюбил искренне и безоглядно, так, что налево и смотреть перестал. Наверно, это и есть настоящее счастье. Дело ведь не во внешности и не в богатстве — дело в душе.

Мы вышли за ворота государева подворья и неспешно направились в сторону отделения. Бабка держалась за мой локоть, и я старался идти помедленнее. Некоторое время мы молчали, размышляя каждый о своём. Уж не знаю, о чём Яга, а ко мне вновь вернулись невесёлые думы о нашем дурацком деле. Как было бы проще, если бы, допустим, вот идём мы сейчас — а тут этот творчески одарённый тип очередную похабщину рисует. Тут-то я его под белы рученьки да в участок. Но увы, об этом я мог только мечтать.

На деревьях заливались птицы, ночной воздух был тёплым и ароматным. Звёздное небо напоминало расшитый бисером ковёр. И тишина вокруг такая, что звук собственных шагов кажется до невозможности громким. Я настолько углубился в свои мысли, что едва не вздрогнул, когда Яга потянула меня за локоть, привлекая к себе внимание.

— Никитушка…

— А? Простите, бабуль, задумался.

— Вот я и гляжу, совсем тебя думы тяжкие одолели. Ты не кручинься, участковый, найдём мы этого вредителя заборного.

— Найдём… — я кивнул. Мне не давала покоя одна мысль. — Бабуль, я вот всё думаю. Описание преступника у нас размытое до невозможности. Ну сами посудите, тощий тип в рясе и с бородой. Это не портрет подозреваемого, а так, детский сад какой-то. Но все, кого ни спроси, по этому описанию представляют исключительно Груздева. Так?

— Истинно, — согласилась бабка. — Ну а кого ж ещё, ежели мы от Фильки слова доброго никогда не слышали, тока ругань одну? Я ж почему его тогда и заколдовала, что сил никаких не было ту похабщину слушать, что изо рта его льётся.

— Так вот. Мы даже предположим, что он как-то связан с этим делом. Тем более вы говорите, что пишет и рисует это всё не он, но преступника может знать или догадываться, кто это.

Яга снова кивнула.

— Верно мыслишь, Никитушка.

— И знаете, что мне ещё у государя в голову пришло… а кто изображён на той картинке, что у вдовы на воротах? Я сначала подумал, вдруг какой-то случайный образ, но вообще не похоже. Рисунок хоть и корявый, но вдруг это портрет кого-то определённого? Там ведь лицо узнаваемое.

— А ты на лицо, что ли, смотрел? — хмыкнула Яга. — А я-то думала, вы, мужики…

— Бабуля! Я следствие веду, я на всё смотрел, а не только на… эти самые, — я руками попытался изобразить, на что конкретно. — Вы меня слушаете или нет?

— Слушаю, касатик, давай далее.

— Так вот. Это, конечно, просто предположение, но что если… короче, бабуль, только не смейтесь. Что если опросить соседей Груздева, вдруг кто вспомнит эту женщину?

Яга ответила не сразу. Мы уже приближались к отделению. Свет в тереме был погашен, Митька наверняка давно спал.

— Знаешь, Никитушка, что я тебе скажу… дело ведь как есть дурацкое, но расследовать нам его надо. Почему бы и нет? Иных вариантов я всё равно не вижу, ты ведь сам не знаешь, куда нам двигаться — а ты начальник. Кому этот, прости Господи, субъект в следующий раз ворота распишет, мы не ведаем, в каждом переулке патрули выставлять — у государя стрельцов не хватит. То есть опередить супостата мы не можем. Ну так и давай твой путь опробуем, авось и сработает задумка. А ну как эта баба и впрямь к Фильке Груздеву какое-никакое отношение имеет. Чему ж тут смеяться, участковый, тут кабы не плакать надо… дело есть, а как следствие вести — не ведаем. Зацепок нет, из улик — частушки срамные да баба голая, углём намалёванная. Уж хоть убили бы кого…

— Мыслите позитивнее, — я открыл калитку и пропустил бабку во двор. Стрельцы у ворот тихо беседовали. — Доброй ночи, ребята. Всё спокойно у вас?

— Как есть спокойно, Никита Иваныч!

— Это хорошо. Тогда до завтра. Хм… уже до сегодня. В любом случае, я спать.

А то на этих бояр никаких нервов не напасёшься. В тереме я сразу поднялся наверх, переоделся в домашнее и рухнул на постель. Ну их всех лесом — а я спать!

Я думал, что петуха вообще не услышу, настолько я вымотался за прошедший день. Тем не менее, я проснулся ещё до того, как он взлетел на забор. Когда пернатая скотина во весь клюв проорала побудку, я уже делал зарядку. За окном едва светало. Яга не заставила себя ждать:

— Никитушка-а!..

— Бабуль, я уже встал. Сейчас переоденусь и спущусь.

— Ну вот и ладненько. А то я уж курник испекла, думаю, проснётся участковый да откушает.

— Откушает, никуда не денется. От вас ещё никто голодным не уходил!

Вот интересно, а сама-то бабка когда спать умудряется? Мы вернулись глубоко заполночь, а она уже пирог испечь успела! Мне этого никогда не постичь. Я надел форму и с фуражкой подмышкой спустился вниз. Горницу наполнял аромат свежей выпечки.

— Садись, Никитушка, я вот тут тебе завтрак собрала. А уж опосля за дела.

Едва я сел, бабка придвинула мне тарелку со здоровенным куском пирога, начинённого курицей и варёными яйцами. Я люблю её стряпню. Готовит бабка отменно, причём иногда такое, что я прежде в глаза не видел. Я и не знал, на самом деле, что наша русская кухня настолько разнообразна. Но как же вкусно!..

Пока я уплетал пирог, бабка докладывала новости:

— Стрельцы вот тока что сменились. Митька с утра с повесткою к дьяку ускакал, после обеда пущай явится, валенок плешивый.

Я от такого сравнения едва не подавился. Яга успокаивающе похлопала меня по спине.

— Ладно, сейчас Митьку дождусь — и пойдём Филимоновских соседей опрашивать.

— А пока чайку, Никитушка.

Возражений у меня не было. За чаем с пряниками мы просидели около часа.

— Что-то Митеньки нашего долго нет, — забеспокоилась Яга, выглядывая в окно. — Уж кабы не убил никого…

Я между тем начал составлять в блокноте список дел на сегодня.

— Бабуль, значит, у нас допрос соседей, допрос самого Груздева… вы ещё говорили, Абрам Моисеевич встречи со мной жаждет, давайте его на вечер запишем. Сам к нему схожу. А Митька что-то правда задерживается… я не могу его до завтра ждать, мне дела делать надо! Бабуль, пошлите кого-нибудь за Еремеевым, ему тут недалеко, я лучше с ним схожу. А Митька вернётся — по шее ему дадите, его только за смертью посылать.

Бабка кивнула и высунулась в сени отдавать распоряжения. Через пару минут со двора верхом выехал один из дежурных стрельцов.

Фома явился минут через пятнадцать. Снял шапку и вошёл в горницу.

— Здоровы будьте, милиция!

— Заходи, Фома, чай будешь?

— Благодарствуем, а тока не, испил ужо. Ты чего меня вызывал, Никита Иваныч?

Я коротко изложил ему суть дела. Сотник подумал, кивнул: других версий всё равно нет, эта — единственная.

— А чего ж нет, прогуляемся, поспрошаем. Пошли, что ль?

Я встал с лавки, на прощание обнял Ягу.

— К обеду вернёмся, бабуль. Фома Силыч, ты Филькин допрос слушать будешь?

— Буду. А ну как он опять на милицию рот разевать начнёт? А тут я ему и по шее, дабы неповадно было.

— Мало ему Крынкина вчера было, ещё ты добавить хочешь?

— Так я ж и говорю, если начнёт. Пошли, Никита Иваныч, мне самому интересно.

Во дворе я поздоровался со стрельцами, и мы с Фомой неспешно направились в сторону дома дьяка. Я там уже бывал — в тот день, когда мы устроили облаву на шамаханов и обнаружили в груздевском подвале подземный ход. От отделения нам было идти минут двадцать. За это время я успел пересказать сотнику подробности вчерашнего собрания. Наверно, я так красочно описывал драку боярина и дьяка, что Фома хохотал от души.

— Короче, царь дал нам три дня сроку. На четвёртый день тут Бодровы свадьбу гулять будут, вот хочет успеть до основных торжеств.

— Так а тебя пригласят, что ли? — хмыкнул Еремеев. — Они пьют, а ты знай себе расследуй, ты к этой свадьбе не привязан.

— Оно, конечно, так, но… понимаешь, это будет уже нечестно. Государь нам доверяет, и мы обязаны сделать всё возможное.

— Сделаем, — кивнул сотник. — Поймаем вредителя да на каторгу.

— За разрисовывание заборов? Ты серьёзно? То есть Мышкина за многолетние хищения из казны — в деревню на пять лет, а за это — на каторгу? На мой взгляд, преступления несопоставимые. Мы сейчас расследуем по сути мелкое хулиганство.

— Мышкин — боярин, — нравоучительно поднял палец Фома. — Их судить можно токмо за измену родине и заговор против царя. А здесь у нас боярин — потерпевший, поэтому они будут настаивать именно на каторге. Да тебе-то что? Ну посидит лет десять на островах северных да вернётся… коли выживет.

Я только махнул рукой. Я здесь неполных два года, а они веками по этим традициям живут. Нести прогресс в массы мне предстоит постепенно, чтобы люди сами до этого доходили. Менять образ мышления не так просто.

* * *

С собой у меня был неизменный блокнот, куда я предусмотрительно перерисовал картинку с забора. Ну в конце-то концов, не на пальцах же мне описывать, правда? И мы с Еремеевым начали обход. Домов на улице было около тридцати, поэтому мы немедленно принялись за дело. И вскоре столкнулись с тем, что версия моя начала рушиться на глазах. Лет десять назад в последнем по улице дворе вспыхнул сарай, огонь перекинулся на дом, потом к соседям… и в итоге меньше чем за час выгорело пол-улицы. Погорельцы вывезли, что смогли, продали землю и съехали, а новые хозяева, отстроившие здесь дома, ничем нам по делу помочь не могли. Все, кого мы опрашивали, отвечали одно и то же: в дом Филька Груздев баб не водит, ни разу с девицей замечен не был.

— Дык ещё бы, — Фома раздосадовано сплюнул на землю, — он к девкам на Лялину улицу ходок, знаю я его, мухомора плешивого. Скока раз мои ребята его там ловили?

— Что, серьёзно? — представив Груздева в окружении путан с Лялиной улицы, я хрюкнул от смеха.

— Ой, а то ты не знал! Зато потом нам донос пишет, что его там побили, видите ли. А побили его за то, что пытался уйти, не заплатив, зато самых сочных девиц обслюнявил. Да ну его, Никита Иваныч, пошли дальше.

Нам оставалось ещё четыре дома, и вот как раз они-то относились к тем, что уцелели при пожаре. Но в ближайшем сменились владельцы, и оттуда мы вновь ушли несолоно хлебавши. А в следующем долго стучали в дверь, пока нам навстречу наконец не выползла сморщенная старушенция годков так под сотню.

Бабулька к тому же оказалась глухой, пришлось орать. Пока Фома её допрашивал, я на скорую руку дорисовал женщине на картинке какое-никакое платье.

— Филимона Груздева знаете? — завопил Еремеев на ухо бабке. Наверно, нас вся улица слушала, хоть мы и беседовали в доме. С третьего раза хозяйка расслышала и закивала.

— Фильку? Как же ж, оттаким ещё его помню, — она показала рукой рост ребёнка. — Яблоки у меня таскал, паршивец!

— А кто вот это, не знаете? — это уже я. С непривычки так орать я закашлялся, Фома забрал у меня блокнот и показал старухе картинку. Та поднесла её к самым глазам.

— Так то Матрёна, матушка евойная! Померла, упокой Господи её душу! Лицо так точно ейное. Рыжая она была, грудь ровно вымя коровье, все мужики ажно туда пялились!

Мы с Еремеевым переглянулись. Вот так да…

— Спасибо! — хором завопили мы и рванули на выход. Едва оказавшись на улице, привалились к забору и расхохотались. Как мог у такой дородной и одарённой несомненными достоинствами женщины быть такой сморщенный, тощий и плешивый сын! Мы пришли в себя минут через пять, утирая слёзы от смеха, и уже куда более серьёзно посмотрели друг на друга.

— Дело принимает неожиданный поворот, — несколько отстранённо прокомментировал я.

Еремеев кивнул. Мы помолчали, пытаясь как-то осознать полученные сведения. Всё-таки интуиция меня не обманула.

— Пошли к нам, что ли? Яге расскажем, пусть тоже посмеётся.

— Пошли. Слушай, участковый, но получилось ведь точно так, как ты и сказывал. Ну, что баба эта на заборе — не просто абы кто, а как-то с Филькой связана. Воистину великая вещь — чутьё милицейское! И ведь идея-то, не прими на свой счёт, но дурацкая! А сработало, поди ж ты.

— Да тут всё дело дурацкое, — вздохнул я. — Сам подумай, милиция, государев тайный сыск, на счету которого раскрытие шамаханского заговора и победа над демоном, бросает все силы на поимку тощего типа, пишущего на заборах пошлые частушки и рисующего голых баб. Ну мелко ведь, Фома! Меня не покидает ощущение, что мы попусту тратим время. А, и ещё пёс воскрес, что тоже не добавляет оптимизма.

— В смысле — воскрес? — не понял сотник. Мы неторопливо шагали в сторону отделения.

— В прямом, не поверишь. Погоди, а что, я про пса тебе не рассказывал?

Фома отрицательно помотал бородой. Выходит, не рассказывал. А я почему-то был уверен, что успел. Я вкратце изложил Еремееву итоги нашего с Митькой похода на собачье кладбище.

— Ты хочешь сказать, что по двору храма Ивана Воина сейчас бегает оживший пёс, по которому в жизни не догадаешься, что с ним что-то не так? Дела-а… — протянул Фома.

— Яга говорит, всякое здесь бывает, но кому это вообще могло прийти в голову — собаку воскрешать? Зачем?

— Да мало ли… сидит какой колдун, книгу чёрную листает, мухоморы жуёт — а дай, думает, пса из земли подыму.

— Э нет, — возразил я. — Во-первых, вот так всё обставить — чтобы пса невозможно было от живого отличить — на такое абы кто не пойдёт, Яга говорит, это разве что Кощею под силу, но Кощея отец Кондрат в город не пропустит. А во-вторых, у меня такое чувство, что смерть пса вообще подстроена. Он должен был умереть, чтобы воскреснуть. Но вот зачем — для меня загадка. Два дела одновременно делать надо, а мы на этих заборах застряли.

— Да ладно тебе, участковый, разберёмся.

Мы как раз подошли к воротам отделения, когда на противоположном конце улицы я заметил Митьку со свёрнутым ковром на плече. Яга в чистку просила сдать, что ли? Так ковёр вроде не наш, у нас таких нет…

— Фома, ты иди в терем, скажи бабуле, что я скоро буду. А я нашего олуха подожду. А то что-то у меня нехорошее предчувствие.

— Слушаюсь, Никита Иваныч.

Сотник скрылся за воротами, я остался стоять на улице. Когда наш младший сотрудник достаточно приблизился, я смог рассмотреть свешивающиеся из ковра лапти. Кажется, нехорошее предчувствие не обмануло.

— Митя, что это?

— Как есть ковёр, батюшка Никита Иваныч! — ответствовал он и, скинув свою ношу с плеча, поставил её вертикально. Лапти закачались в воздухе.

— А почему над ковром чья-то обувь? — я старался держать себя в руках. Он всё равно не поймёт, в чём проблема, а я себе нервы сохраню.

— Так то ж Филимона Митрофановича! Доставил его по вашему распоряжению.

— Митя, он должен был сам прийти, почему ты притащил его в таком виде? И переверни немедленно, ты ж его вниз головой поставил!

Наш младший сотрудник пожал плечами.

— Так дьяку уже всё равно, а мне так тащить удобнее было, — и он легко перевернул Груздева на сто восемьдесят градусов.

— В смысле… всё равно?! — едва не заорал я. В голове за секунду пронёсся вихрь вариантов: то ли до дьяка всё же добрался Крынкин, то ли Митька решил ускорить доставку и отоварил тщедушного дьяка пудовым кулаком, то ли ещё что похуже.

— Да не извольте беспокоиться, батюшка воевода! Я ж вам его в лучшем виде, не запачкался дабы. К тому же Филимон Митрофанович у нас привычный, его как тока в участок не доставляли…

Так. Я глубоко вздохнул и медленно сосчитал до десяти.

— Тащи его в терем. Там Еремеев, развернёте дьяка из ковра, и чтобы через пять минут — через пять минут, Митя! — он был готов к допросу. Вопросы есть?

— Никак нет, батюшка воевода!

— Исполняй.

Митька подхватил ковёр подмышку и дунул в терем. Я наконец вошёл во двор.

— Никита Иваныч, — окликнули меня дежурные стрельцы, — а чой-то Груздева опять в ковре притаранили, аки невесту заморскую? Сам идти не может?

— Похоже, что так… и я даже догадываюсь, по чьей вине. Ладно, ребята, пойду допрашивать жертву милицейского произвола.

Дьяка уже извлекли из ковра и усадили на стул. Поскольку гражданин Груздев по-прежнему пребывал в бессознательном состоянии и норовил упасть на пол, Яга с Еремеевым наскоро прикрутили его к стулу длинной верёвкой. Всё как в лучших традициях сцен киношных допросов. Митька кинулся ко мне и, не дожидаясь закономерных вопросов, принялся докладывать:

— Никита Иваныч, я ж как поутру повестку вашу взял да к дьяку и выдвинулся, привести его дабы. А токмо не было его дома — сбёг, охальник, ещё на рассвете! А куда — соседи не ведают. Ну уж я ног не пожалел — в город на поиски, а ну как со злодеем долгорясым беда какая приключилась? А ведь милиции он живым нужен!

— Ну и? Ответь мне, зачем ты его вырубил и в ковёр закатал?

— Так то ж не я!

— А кто?!

— Да вы дослушайте, Никита Иваныч! Ибо безвинен я, а вы уж все смертные грехи на меня повесить готовы! И фонарь под глазом не я дьяку поставил, то ужо было, когда я его нашёл.

— Знаю, это Крынкин вчера. Ладно, давай дальше, — я покосился на Ягу, та поднесла к носу дьяка пузырёк с какой-то вонючей жидкостью. Груздев замычал и приоткрыл глаза.

— Бегал я, батюшка воевода, полдня по городу, аки пёс охотничий, на дьяков след напамши, а токмо нигде супостата не было. А потом вона на соседней улице глядь — Семён Березин, что с ворот, в нашу сторону едет, а поперёк седла у него ковёр сей. В отделение везёт, стало быть. А что, спрашивает, у себя ли Никита Иваныч, а то Афанасий, напарник евонный, подарочек малый участковому просил передать. Дьяка, стало быть, изловили! Эми…грировать хотел, кабачок трухлявый!

Я выслушал доклад до конца, стараясь не смеяться. Как оказалось, ранним утром к воротам явился гражданин Груздев с котомкой за плечами и потребовал выпустить его из города. Нет, так-то, если не было царского приказа закрыть ворота, каковой отдавался в случае чрезвычайной ситуации, всех желающих обычно выпускали свободно. Но Филимон принялся торопить стрельцов, грозить им карами небесными, а потом и вовсе безоглядно обматерил. Вот тут-то ребята и не выдержали. Нет, по большому счёту, их можно понять — к воротам подкатывается облезлый тип, спешит так, будто за ним гонятся бесы, да ещё и ругается на чём свет стоит. Я бы тоже не стерпел. Короче, кто-то из стрельцов дал дьяку в ухо, после чего бессознательное тело Филимона Митрофановича завернули в ковёр, поставили к стеночке, да и забыли о нём. В одиннадцать утра караул на воротах сменился, и на дежурство заступил Тихомиров-младший. Каковой, к слову, сразу сообразил, как обрадуется дьяку милиция. Дескать, посмеётся батюшка воевода с утра пораньше. Груздева погрузили на коня, и Семён повёз его нам.

Как ни странно, во всей этой истории наш Митька был и в самом деле не виноват. Нет, я действительно посмеялся, но зачем же всё-таки Филимон пытался сбежать из города? Ладно, об этом я его тоже спрошу. Ни одно дело у нас без Груздева не обходится!

Дьяк между тем наконец пришёл к себя. Попытался встать, понял, что привязан к стулу, и моментально включился так, что даже стрельцы во дворе натянули шапки на уши.

— Ирод участковый, улей тебе за шиворот! Ты как посмел особу духовную, меня то бишь, к стулу привязать да свободы лишить воли моей супротивственно?! Развяжи меня мигом да извинения принеси, полено в погонах, ибо не сумел ты меня вчерась оборонить! Боярами ты купленный и проданный, иуда! Крынкин ведь, прелюбодей проклятый, тока и знает, что девкам с государева двора под юбки лазить, будто своих ему мало! А царь-то нибы не видит, а токмо сам уж не могёт ничо, кормилец наш!

Еремеев, стоявший за спиной Филимона Митрофановича, молча размахнулся и дал тому по шее. Голова дьяка мотнулась вперёд.

— Фома!

— А ты хочешь, чтоб я слушал, как он государя языком своим грязным полощет?!

— Муки адовы за правду как есть принимаю! — это дьяк. Затрещина от Еремеева несколько умерила его пыл.

— Гражданин Груздев, не забывайте, что вы после вчерашнего живы только благодаря вмешательству милиции. Бояре искренне уверены, что это именно вы расписали ворота владений Крынкина, а потому поддержали бы его, даже если бы он вам прямо там хребет посохом проломил. А он хотел.

— Им ради ворот своих поганых человека божьего не жалко!

— Это вы им потом скажете. Но помните, Крынкин по-прежнему хочет с вами расправиться, остановить его может только Бодров — а он не станет, у него свадьба дочери на носу. Если вы сейчас не прекратите орать и не согласитесь отвечать на наши вопросы, я вас вместе с этим стулом погружу на телегу и велю отвезти прямиком на боярское подворье. Евстафий Петрович не станет разбираться, просто поверьте, вас там не ждёт ничего хорошего.

Это вообще не мой метод ведения допроса, но с дьяком можно было разговаривать только так. Пусть хоть немного начнёт фильтровать свою речь, а то слушать противно.

— Чего тебе от меня, горемычного, надо? — Филимон возмущённо подпрыгнул вместе со стулом.

— Я хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов. И следите за языком, потому что в следующий раз, когда сотник Еремеев захочет повторить воспитательную работу, я промолчу. Митька, закрой дверь, ребятам на улице незачем это слушать.

Яга устроилась в любимом углу, а я уселся против дьяка и раскрыл блокнот.

— Итак. На тот случай, если вы не всё знаете, коротко введу вас в курс дела. В городе произошло три случая хулиганства: некий субъект, по описанию свидетелей весьма похожий на вас, по ночам ходит по улицам и углём пишет на заборах неприличные частушки. Ах да, не только пишет, но ещё и рисует картинки, но об этом позже.

— Слыхал, но непричастен к сему. Тебе надо — ты и расследуй!

— Ага… так вот. Все, кому я — или не я, как в случае с Крынкиным — пересказывал описание предполагаемого преступника, представляли именно вас. Но наш эксперт-криминалист считает, что это и в самом деле не вы, а кто-то очень похожий.

— А я говорил тебе, чучело репоголовое, что не я это!

Еремеев за спиной дьяка выразительно кашлянул. Филимон Митрофанович вжался в стул, но воинственного вида не потерял и даже гордо вздёрнул куцую бородку.

— Но сегодня утром мне в голову пришла одна идея, и мы с сотником Еремеевым решили её проверить. Мы отправились на вашу улицу и немного поспрашивали соседей. А теперь, гражданин Груздев, смотрите внимательно, — я открыл разворот с перерисованной картинкой с забора вдовы. — Кто это?

Филимон нервно сглотнул, глаза его забегали.

— Не ведаю. И отпусти меня немедля! Откуда мне знать, баба какая-то!

— Врёт, — негромко донеслось из угла, где сидела и мирно вязала бабка. — Митенька, сбегай во двор, пошли стрельцов к Крынкину. Я думаю, ради такого дела он сам приедет.

Дьяк попытался вместе со стулом допрыгать до двери, но ему помешал Еремеев.

— Хорошо, не ведаете, значит, — я невозмутимо сделал пометку в блокноте. — А куда вы сегодня утром собирались сбежать из города?

— Не твоё дело, участковый! На деревню к дедушке, и отстань от меня!

— Я даже не буду спрашивать, за что вас завернули в ковёр, — мне уже доложили. Мне просто интересно, что такого особенного случилось за прошедшие день и ночь, что поутру вы рванули из Лукошкина, как от пожара.

Я незаметно сделал знак Митьке, и тот вывалился в сени. Дьяк нервно заёрзал на стуле. Нет, разумеется, я не собирался сдавать его Крынкину, но мне было важно знать, почему портрет Матрёны Груздевой, да ещё в столь неприличном образе, появляется на воротах нашей потерпевшей. Тут, кстати, мне чутьё подсказывало, что связь между вдовой и матушкой Груздева искать не стоит, это мог быть чей угодно забор. Но кто вообще это мог нарисовать?

Дьяк между тем каким-то чудом понял, что боярская расправа ему не грозит, а потому ушёл в глухую несознанку: ничего не видел, ничего не знаю, кто на картинке — не в курсе. Я устал с ним бодаться. Яга, заметив это, поманила меня на второй этаж. Мы поднялись наверх.

— Бабуль, он точно понял, чей портрет. Теперь я хочу знать, есть ли у него какие мысли на этот счёт. Что делать будем?

— Ох, Никитушка, тут токмо колдовать… коли дозволишь словом своим начальственным.

— Это, конечно, не очень правильно, но нам деваться некуда. Дозволяю, делайте, что считаете нужным.

Яга серьёзно кивнула. Мы спустились вниз, и бабка жестом показала Еремееву, чтобы тот отошёл. Фома подвинулся, наша эксперт-криминалист заняла место за спиной дьяка. Тот почуял неладное и вновь попытался на стуле удрать от нас в сени, но безуспешно. Бабка напевно заговорила. Я люблю слушать её заклинания, одно время даже записывать пытался.

— Из-за дальних гор, из-за древних гор да серебряной плетью река рассекала степи скулу. Да летели над рекой той гуси-селезни, гуси белые, белокрылые. Да из дальнего пути возвращалися, да на реку ту в ночи приземлилися…

Я поймал себя на том, что начинаю засыпать под это бормотание. Вроде бы дальше по сюжету они на этой реке попали в водоворот, но выбрались.

— … расскажи мне правду всю, не утаивай. Как прошу тебя, луна восходящая, как прошу тебя, река серебрённая, да на все мои слова ты давай ответ, я же слушать буду их, примечаючи…

Дьяк с закрытыми глазами медленно покачивался на стуле. Яга на секунду коснулась ладонью его лба.

— Ну вот и всё, Никитушка. А теперь задавай вопросы свои милицейские да постарайся минут в десять уложиться. Связала я его путами невидимыми, память его клеткой сковала. А токмо противен он мне, лапоть плесневый, не хочу боле держать его.

— Я понял. Спасибо, бабуль.

Десяти минут мне вполне хватит. Я повернулся к дьяку:

— Кто изображён на картинке?

— Маменька моя, Матрёна Дмитриевна. Капустина, в замужестве Груздева.

— Кто мог это нарисовать?

— Папенька мой, Митрофан Груздев.

— Где он сейчас?

— Годков пятнадцать уж лежит на старом кладбище.

Я едва не выронил блокнот, куда записывал ответы. Мы с бабкой и Еремеевым поражённо переглянулись. Час от часу не легче.

— Никитушка, время…

— Д-да, простите, — пробормотал я, лихорадочно соображая, что бы ещё спросить. Анализировать полученную информацию будем потом. Удивляться — тоже.

— Кто ещё мог нарисовать эту картинку и написать частушки?

— Никто, окромя папеньки моего.

— Почему вы так уверены?

— За частушки сии срамные погнал его со двора храма Ивана Воина отец Алексий ещё годов тридцать тому, да боле возвертаться не дозволял. Сам их папенька выдумывал, не народные они. Маменьку же он на двери кельи своей изобразил, в каковой ночевал, когда при храме заставался. За то бит был лично отцом Алексием, ибо грех сие великий.

Еремеев за спиной дьяка вытаращил глаза. Я и сам, признаться, был настолько ошарашен, что дышал через раз.

— Бабуль, что ещё спросить? Он не врёт ли нам часом?

— Не могёт он врать, Никитушка. Правда сие.

— Кхм… а, вот. Ваш отец мёртв и лежит на старом кладбище. Каким образом он может писать и рисовать на воротах?

— Про то не ведаю. А токмо боле некому, он это.

Идеи для вопросов иссякли. Я махнул рукой Яге:

— Отпускайте.

Бабка наотмашь хлестнула дьяка по уху.

— И ничо я тебе, каин форменный, не скажу, не надейся даже! А токмо завтра же на стол государев грамотку от меня положут, пусть знает кормилец наш, как слуг его верных в милиции к стульям привязывают да пыткам подвергают беззаконно! Всё изложу, не помилую!

— Вы можете быть свободны, Филимон Митрофанович. Но на вашем месте я бы не высовывался из дома в ближайшие дни. Для вашей же безопасности, если снова не хотите попасть боярам под горячую руку.

— А ты мне не указывай! Я сам кому хошь ответ дать могу!

— Фома, развяжи гражданина Груздева, пусть убирается вон.

Когда дьяк наконец выкатился за дверь, мы трое уселись за столом и тупо уставились друг на друга. Бабка первой подала голос.

— Ох и давние это дела, ребятушки… ты, Фома, лет пять в городе, да? А ты, участковый, — и двух годков не будет. А он вона какую минувщину пересказывает… я и то не всё вспомнить могу. Хотя история эта мне знакома.

— Кто такой отец Алексий? — я заглянул в блокнот.

— То настоятель храма Ивана Воина, что до отца Кондрата был. Редкой праведности человек, святой почти. Примером своим люд простой до церкви заохочивал, заповеди выполнял строго, все посты соблюдал… ни разу мы не слышали, чтобы он на кого голос повысил. Окромя вот, собственно, субъекта этого бесстыжего. Давно то было, я тока в город переехала. Митрофан служил при храме дворником, но уж как его вообще в Божью обитель допустили — про то не ведаю, ведь гнать его надо было оттуда метлой поганой, как токмо хотя бы в воротах покажется. Но отец Алексий, видно, шанс ему дал, дабы протоптал он себе тропу в Царство Божие. Работал, стало быть, при храме. А токмо совсем стыда не имел паршивец, двор метёт да такую пошлятину горланит — хоть уши затыкай! Ну святой отец и не вытерпел, ибо ну как можно при храме-то?! Выхватил у него метлу — да и отходил Груздева поперёк хребта, так он батюшку допёк! А ведь тишайший был человек, ко всем с пониманием да прощением…

Мне вновь стало смешно. Не следствие, а цирк какой-то! Я без труда представил Груздева-старшего — такого же тощего и плешивого, да с манерой речи, которую полностью повторял его сын. Выходит, этот тип и был автором частушек, которые появлялись на заборах наших потерпевших?

— Слушайте, так это что ж получается… что Митрофан Груздев воскрес? — наконец озвучил я мысль, витавшую в воздухе с самого ухода дьяка. Яга растерянно развела руками:

— Выходит, так. Сначала пёс, потом он. Не смотри на меня так, Никитушка, колдовство моё верное: не врал Филька. Частушки эти срамные действительно его отец выдумал, во всяком случае, дьяк в том уверен и легко их узнал. И портрет маменьки евонной без одёжи Митрофан рисовал, тут всё укладывается в версию нашу следственную.

— Бабуля, Никита Иваныч… — Еремеев подёргал себя за бороду. — Вы что-то спокойные такие, мне аж завидно. У нас же покойник воскрес, прости Господи! — и сотник горячо перекрестился.

— Всё так. А чего нам, милок, в обморок падать? У нас вона сначала пёс воскрес, а теперь к нему Филькин родич добавился. Оно, может, и легче пойдёт — хоть какая-то помощь следствию. А то тычемся, как слепые котята, ищем не пойми чего.

— Груздев, кстати, понял, чем дело пахнет, потому и сбежать пытался, думаю, — я снова заглянул в блокнот. — Он справедливо рассудил, что его заподозрят в любом случае, а в историю о воскресшем отце никто не поверит, вот и намылился прочь из города. И я бы, кстати, не поверил, если бы не пёс.

— И что нам делать теперь с этим? — Фома с надеждой взглянул на меня, как будто уж я-то точно знал, что делать. — Нам же самим никто не поверит!

— Ну, во-первых, мы никому не расскажем. А то будет как с царским кубком: всё в строжайшей тайне — а весь город в курсе. А во-вторых…

— А во-вторых, давайте-ка я чай поставлю, — поднялась со своего места бабка. — Вы как хотите, а я себе ещё и валерьяночки туда накапаю. Мало нам Фильки было, в каждом деле он у нас как заноза в заднице, так не было печали — второй такой же воскрес! От таких новостей не грех и принять для успокоения. Фома Силыч, ты что покрепче будешь? Участковый-то на службе не пьёт, ему не предлагаю.

— И мне не надо. Мне трезвая голова нужна. Спасибо, бабушка.

Первую чашку чая мы выпили молча, каждый пытался привести в порядок мысли. Сначала пёс, потом — Митрофан Груздев. Эпидемия какая-то! Чего они все воскресать удумали? И главный вопрос — а с чьей, собственно, помощью?

К началу следующей чашки мы трое уже были гораздо спокойнее.

— Так, товарищи, — я, как начальник, взял слово. — Насчёт воскресшего Груздева никого в известность не ставим. Фома, тебя это особенно касается — я не хочу, чтобы благодаря твоим ребятам народ узнал, что по городу бегают ожившие покойники.

— Обижаешь, Никита Иваныч!

— Не обижаю, а предупреждаю, ибо проходили уже. Бабуль, у вас по-прежнему нет версий, кто это может делать?

— Ни единой, Никитушка. Я ить даже не уверена, что Кощей такое может. Он всё со смертью больше дело имеет, ему жизнь у человека отнять — как чихнуть. А тут, вишь, обратное, да так справно сделанное… Пёс этот горемычный, вспомни. Вот ты, Фома, не видел его, а мы видели — он ровно живой, по нему ни в жисть не поймёшь, что отравили его да в землице закопали. Ох не знаю, ребятушки… показали мне карты черноту непроглядную, чую, так оно и будет.

— Бабуль, давайте не паниковать раньше времени.

— И то верно, Никитушка. А токмо мысль одну имею, не съездил бы ты завтра поутру на речку Смородину к Ванюше Полевику?

— А почему именно к нему? — несколько удивился я. Нет, я-то съезжу, конечно, просто хотелось бы знать.

— Помнишь, ты туда за живой водой ездил?

— Ещё бы, — фыркнул я. Наш взбесившийся младший сотрудник, на четвереньках скачущий по двору, был в тот день ну очень колоритен. — А вы думаете, это живой водой делается?

— Нет, Никитушка, не ею… живая вода — она ведь исцелить может, от ран любых да хворей избавить, но токмо ежели человек жив ещё. Самой малой искры жизни достаточно, чтобы разгорелась она. Но ежели мёртв уже — тут и живая вода бессильна. Особливо как с Груздевым, прав Филька, лет пятнадцать назад он отца похоронил, никак не меньше. Там в землице косточки одни осталися — да и те сгнили. Однако ж Ванюша Полевичок — он ведь старше меня, Никитушка, он многое знает. Авось и присоветует чего.

— Задачу понял, завтра с утра и поеду. Бабуль, а если ещё с отцом Кондратом посоветоваться? Он у нас тоже знаток нечистой силы, Вельзевула вон по описанию сразу опознал.

— Вишь, в чём сложность, Никитушка… отец Кондрат Божьим словом владеет, барьеры защитные вокруг города ему подвластны. Молитвы его силу особую имеют. Но тут не нечистая сила — вспомни, он пса этого святой водой кропил да слова особые над ним читал, а всё без толку. Поговори и с ним, коли есть желание, обскажи дела наши следственные, а токмо тут, боюсь, батюшка нам не помощник.

— Всё-таки попробую, — я сделал пометку на развороте, отведённом под завтрашний день. — Ладно, это всё здорово, конечно, но только я ещё собирался зайти к Шмулинсону. Может, выясню, наконец, чего ему от меня надо.

— Иди-иди, Никитушка, как раз к ужину обернёшься. Государь нас вроде не вызывал сегодня?

— Вроде нет. Фома, пойдёшь со мной?

— Не, Никита Иваныч, у меня смотр сотни сегодня. Соберу ребят своих, а ну как кто чем недоволен — я ж в курсе должен быть. Форму новую, опять же, заказывать…

— Тогда я Митьку с собой возьму, — решил я. — Одному скучно.

— И правильно, — поддержала бабка. — Пущай мальчонка при деле будет.

* * *

Мы с Еремеевым вышли во двор. Солнце стояло ещё высоко и припекало совсем по-летнему. Мимо медленно пролетел майский жук.

— Митька!

— Слушаю, воевода-батюшка! — с заднего двора показался наш младший сотрудник. — Готов к исполнению службы на благо родного отделения и святого отечества!

— Молодец. Шагом марш за мной к Абраму Моисеевичу. Ну что, Фома, до завтра, — я пожал сотнику руку и вышел за ворота. Наш младший сотрудник поспешил следом.

— Никита Иваныч, а что, в отношении Абрама Моисеича подозрения имеете? А ну как это он по ночам по городу шастает и заборы разрисовывает?

— С чего ты взял?! — изумился я.

— Ну дык а чего не? Ему скучно небось, вот и…

— Да ну тебя, Митька, — отмахнулся я. — Нет, мы идём по другому делу. Точнее, я иду по делу, а ты — просто за компанию.

Идти к Шмулинсону было недалеко, всего около получаса. Самый короткий путь вёл через площадь, а дальше — вдоль забора, окружавшего бодровское подворье. Отлично, заодно посмотрю, что там у них происходит.

Владения неформального лидера боярской думы окружал глухой трёхметровый забор, и увидеть оттуда я мало что мог. Однако пройти мимо всё равно было не лишним. Мы совсем немного не дошли до ворот, когда они бесшумно разъехались в стороны, и со двора выкатилась запряжённая тройкой коляска, управляемая мужиком в форменной тужурке. В коляске, откинувшись на подушки, с книгой в одной руке и раскрытым зонтиком в другой расположилась Лариска Бодрова. Заслышав шаги позади, она обернулась, узнала нас и растянула губы в приветственной улыбке.

Я никогда не общался с ней лично. Но, учитывая лютую ненависть её отца к милиции, мог не ждать ничего хорошего.

— День добрый, Лариса Павловна, — отстранённо поздоровался я. Будущая польская королевна серьёзно кивнула.

— Здравствуйте, Никита Иванович. Папá сказывали, следствию вашему срок до моей свадьбы?

— Так точно.

— Желаю вам удачи, — она вновь улыбнулась — спокойно и даже как-то… сочувственно, что ли? Я машинально поднёс руку к фуражке.

— Служу государю, Лариса Павловна.

— Бывайте здоровы, батюшка участковый!

Кучер стегнул коней, и коляска умчалась, унося Лариску прочь. Я поймал себя на том, что стою, как дурак, поднеся руку к козырьку.

— Никита Иваныч!

— А? Прости, Митя, задумался.

— А чой-то вы на боярышню засмотрелись как сладостраственно?

— Ты что несёшь, Митька! — аж подскочил я. — Не было ничего подобного. Просто поздоровались и обменялись парой фраз, ты сам всё слышал.

— А ещё меня жениться отправляете, — обиженно прогудел наш младший сотрудник, за что получил внеочередной подзатыльник. Тоже мне, психолог-самоучка. Нет, Лариска была очень симпатичной, но таких здесь много, а у меня и мыслей не было о том, чтобы приударить за дочерью Бодрова. Которая, к тому же, меньше чем через неделю в статусе жены кряковского наместника выдвинется в Польшу.

Когда мы проходили мимо ворот, те уже закрылись. Ворота бодровского подворья не открывались наружу или вовнутрь, как у прочих, — они разъезжались в стороны на особых полозьях. Я пытался разглядеть что-либо в щелях между высоченными стругаными досками — бесполезно, они были настолько плотно пригнаны друг к другу, что не оставляли мне ни шанса. Охрана проводила нас настороженными взглядами. Я изобразил максимально беспечное выражение лица. Бодров всё равно узнает, что участковый прогуливался мимо его владений — ну так и что теперь, улица — не его частная территория.

До Абрама Моисеевича мы дошагали без приключений. Ростовщик, гробовщик и портной по совместительству был дома — сидел на крыльце и рисовал на бумаге модель мужского костюма. Одежду, кстати, он шил действительно неплохую, но я ни разу у него не заказывал.

— Здравствуйте, гражданин Шмулинсон, — я открыл калитку и вошёл во двор. Абрам Моисеевич поднял голову, сдвинул на кончик носа очки в тонкой оправе.

— Ша, Никита Иванович! Таки ви нашли время и пришли в гости к бедному еврею, принесли моей бедной Саре ткань на новое платье и пряников детям? Не говорите ничего, я уже вижу, шо ви с пустыми руками. Сара! Поставь воду, мы будем пить чай без чая и сахара. А шо ви имеете мне сказать, Никита Иванович?

— Ну, бабуля говорила, что это вы хотели со мной побеседовать, вот я и зашёл по дружбе.

— Сара, ты слышала? Ну так помой уши и иди же сюда, Никита Иванович повторит для тебя лично! Он зашёл по дружбе и таки принёс своим бедным друзьям немного масла для мацы и розу в твою новую вазу! Как, опять нет?! А шо ж тогда? — Шмулинсон встал со ступенек крыльца и изобразил церемонный поклон. — Ну тогда выпьем чай без чая за здоровье нашей уважаемой милиции! Сара, ты поставила воду? Никита Иванович, горячая вода тоже стоит денег.

— Абрам Моисеевич, довольно, — оборвал я его излияния. — Я не чай к вам пришёл пить. Что вы от меня хотели?

— Ой, а тока можно мы будем говорить с глазу на глаз, а то я опасаюсь за моральное здоровье вашего Митеньки, дай ему Бог всего, чего успеет. Ви, юноша, ещё так молоды…

— А чо я? — недовольно переспросил Митька — ему тоже было интересно. Я пожал плечами: если Шмулинсону так удобно…

— Митя, подожди здесь, хорошо? Абрам Моисеевич сейчас вынесет тебе чай без чая.

— Ох, Никита Иванович, без ножа режете! Ну да ладно, идёмте.

Он поманил меня в дом. Я вошёл в прохладный полумрак и едва в тот же миг не выскочил обратно: прихожая была заставлена новенькими гробами всех цветов и размеров. Абрам Моисеевич просто лучился гордостью за своё ремесло.

— Никита Иванович, не забывайте: когда ви умрёте и придёте ко мне заказывать гроб, напомните мне, шо я обещал вам скидку!

— Я учту, — пробормотал я.

— Вот ви человек молодой, ви многого не знаете, а я многое повидал, я знаю, шо такое предусмотрительность, Никита Иванович. Садитесь, — он указал на колченогий табурет посреди прихожей. Со всех сторон нас окружала целая выставка гробов, и, сидя на табурете, я мог на неё любоваться. — Ви помните, я пришёл к вам в отделение и притащил на спине деревянный крест?

Ещё бы я не помнил! Его в тот день сопровождал целый крестный ход. Народу нашему только дай повод. Я кивнул.

— Ви могли забыть, но таки я вам напомню. Этот крест я делал для купца Мирошкина, чей папа сильно болел насморком. Вот скажите, Никита Иванович, в каком месте я виноват, что господин купец так предусмотрителен далеко заранее?

Я пожал плечами.

— Хорошо, вы сделали крест. Что дальше?

Это было в конце декабря. Сейчас апрель, следовательно, четыре месяца назад.

— Ви всё время куда-то торопитесь, Никита Иванович. А между тем все мы смертны! В марте купец снова пришёл ко мне и спросил, могу ли я взять заказ на гроб, потому что его папа собирался со дня на день отдать богу душу. Я сказал, что могу, но обмерять клиента приду уже по факту кончины. Это обычное дело, Никита Иванович, людям почему-то не нравится, когда их обмеряют живыми.

— Мне бы тоже не понравилось, — фыркнул я.

— Ви тоже суеверны, Никита Иванович? Так вот, неделю назад господин купец прислал за мной и попросил обмерить его папу и сделать гроб, потому что старик наконец-то умер. Заметьте, я говорю это со скорбью в голосе. Я пошёл к Мирошкиным и взял с собой сантиметр и бумагу. Обмерил старика, всё записал и приступил к изготовлению заказа. Вот гроб, в который купец просит положить покойного батюшку, — Шмулинсон указал куда-то в сторону, я даже смотреть не стал. Мне и так здесь не нравилось.

— Очень красиво, — с кислой миной ответствовал я.

— Благодарю, Никита Иванович, но вам я сделаю лучше. Так вот дальше слушайте внимательно и записывайте. Три дня назад, когда я уже обивал гроб, ко мне пришёл господин купец и сказал, что уже не нуждается в моей работе, поскольку его папа воскрес и сейчас сидит за столом и пьёт чай. Заметьте, Никита Иванович, он пьёт чай, а в моём доме вот уже месяц как закончилась заварка!

Я смотрел на Шмулинсона, тупо хлопая глазами.

— Что, простите? Мне вдруг послышалось, что вы сказали… старый Мирошкин воскрес?

— Истинно так, Никита Иванович! Ви ухватили самую суть моих переживаний.

— Но как?!

— Меня это не волнует. Вот ви человек молодой, ещё много не видели, а я уже старый больной еврей, у меня нервы. Здесь суть не в том, что он воскрес, гражданин участковый, а в том, что если все начнут воскресать, мой бизнес загнётся! Нет, ви представляете? Сначала ко мне приходит безутешный заказчик и просит изготовить гроб для усопшего родственника и обить самой лучшей тканью, что у меня есть. Я беру предоплату и приступаю к работе. Я трачу своё время и силы, а между тем мои дети растут, почти не видя папу! А на третий день ко мне приходит заказчик и просит вернуть предоплату, мотивируя тем, что покойный воскрес и гроб больше не нужен. А кто, я вас спрашиваю, компенсирует моё время, износ инструментов, затраты на ткань, в конце концов? Это кончится тем, что люди перестанут у меня заказывать — ремесло гробовщика им будет больше не нужно! Попомните мои слова, Никита Иванович, добром это не кончится!

Я молчал. Шмулинсон возбуждённо забегал вокруг меня, то и дело натыкаясь на гробы и лишь чудом их не роняя.

— Ви же милиция! Ви можете поговорить с государем, пусть он издаст указ и запретит людям воскресать, пусть подумают о бизнесе бедного еврея!

— Абрам Моисеевич, перестаньте причитать и ответьте чётко. Старика Мирошкина мёртвым кто-нибудь видел?

— Я видел.

— Это понятно, а ещё?

— Священник, отец Борис из Никольского собора. Господин купец сильно любил своего папу.

— Вот видите, можете же. Абрам Моисеевич, я очень вам сочувствую, но тут ничем помочь не могу. Вопросы жизни и смерти не в компетенции милиции. Попробуйте посоветоваться с духовенством.

— А кто вернёт мне мои затраты?!

— Гражданин Шмулинсон! Разбирайтесь со своими заказчиками сами.

Он смерил меня укоризненным взглядом. Его и в самом деле волновал исключительно его бизнес. Меня же, как вы понимаете, задело совершенно другое.

Сначала пёс. Тут ещё можно было как-то отбрехаться — убедить отца Онуфрия и самих себя в том, что все мы глубоко заблуждались, пса похоронили живым, он выбрался и вернулся домой. Притянуто за уши, но допустим.

Второй случай — Митрофан Груздев. Этот вообще самый странный, пятнадцать лет в земле пролежал — и пожалуйста, рассекает по городу, пишет на заборах пошлые частушки и рисует портреты своей обнажённой супруги. Тут я вообще не знал, плакать или смеяться. Если бы не уверенность Яги в том, что Филимон не врёт, я бы в жизни в такое не поверил. Нет, ну вообще, нормально это?

А теперь вот Мирошкин-старший. Все три случая объединяло одно — чудесное воскрешение. Я, кстати, почему-то уже не сомневался, что старика никоим образом не отличишь от живого. Сидит пьёт чай, ну вы подумайте. Надо будет, кстати, для очистки совести зайти к этому отцу Борису. Я поймал себя на том, что уже почти не удивляюсь. Но с чего вдруг они все воскресать удумали?

Шмулинсон продолжал причитать, но мне уже было не до него. Я встал, на прощание пожал ему руку и, не оборачиваясь, вышел во двор. Наш младший сотрудник скучал на ступеньках крыльца.

— Идём, Митя.

— Не забудьте, Никита Иванович! Запретите им воскресать — и с меня рыба-фиш в субботу!

— А что, батюшка участковый, вы уже дело милицейское справили?

— Справил, Митя. А теперь шагом марш на Червонную площадь.

— Мы идём к государю? — мигом приободрился наш младший сотрудник. Его к Гороху звали нечасто, но бывать в царских палатах Митька любил хотя бы потому, что Его Величество никогда не скупился на выпивку и угощения.

— Нет.

— А куды ж тогда?

Мы уже шагали прочь от Шмулинсонова дома. Если честно, мне не слишком хотелось разговаривать. Я был настолько ошарашен развитием этого на первый взгляд дурацкого дела, что даже думать толком ни о чём не мог. Хотя нет, мог, конечно, просто мысли были до крайности сумбурные.

— В Никольский собор. Митька, будь другом, помолчи.

Вокруг благоухали деревья, сверху припекало нежное апрельское солнышко. Я ничего не замечал, просто машинально топал в сторону центра. Как вообще такое возможно, чтобы покойники воскресали — да не в виде жутких упырей, а вполне в человеческом обличье? Я, кстати, был почти уверен, что ни на Митрофана Груздева, если мы наконец его поймаем, ни на старого Мирошкина не подействуют молитвы и святая вода. Потому что они, как ни парадоксально, не нечистая сила. У меня даже голова разболелась.

На Червонной площади было непривычно тихо. Середина дня, народ занят своими делами, особо не до прогулок. Я заметил лишь стайку девушек, неспешно фланирующих под ручку вдоль царского забора. Наверняка опять строят глазки дежурным стрельцам. Мы прошли мимо и направились в сторону собора.

Вблизи Никольский собор поражал своим великолепием. Его купола ослепительно сияли, позолоченные элементы внешнего убранства добавляли пышности этому невероятному сооружению. Не в моём вкусе — слишком ярко, аж глаза режет. Храм Ивана Воина нравился мне куда больше, там я мог отдохнуть душой, здесь же чувствовал себя словно на рынке. Но делать нечего, я сюда не спасения души искать пришёл, а по делу.

Мы вошли на территорию собора. У входа сидели самого нищенского вида бабульки, их скорбный образ бешено контрастировал с сокрушительным блеском собора. Уж не знаю, действительно они были нищими или просто работали, но зрелище было довольно унылым. Я прошёл мимо них и двинулся вдоль по периметру собора, надеясь найти кого-нибудь из служек, чтобы уточнить насчёт отца Бориса. Митька тем временем прицепился к группе европейских туристов, пришедших на экскурсию, и попытался завязать с ними интеллектуальную беседу. Вроде бы получалось не очень, но я махнул на него рукой: пусть развлекается, а у меня дела.

Немолодой монах, к которому я обратился, указал мне на боковую пристройку:

— Святой отец сейчас там с остальными, готовятся к возвращению епископа Никона.

Епископ Никон как раз сегодня должен был приехать из командировки. По идее, кстати, если бы Лариска выходила не за католика, венчать её с мужем должен был именно он. Здесь так заведено, все обряды, касающиеся местной аристократии, проводил именно епископ Никон — разумеется, за значительное денежное пожертвование в фонд собора. Я слышал, что его услуги были весьма недешёвыми. Тем не менее, иметь дело с купцами, иностранцами и иными богачами, не относящимися к высшей знати, святой отец отказывался наотрез независимо от предлагаемой суммы. Довольно интересный подход, кстати. Как я уже упоминал, государя и Лидию венчал именно он.

Я прошёл в указанном направлении и упёрся в небольшое помещение складского типа, заставленное иконами и иной религиозной атрибутикой — я не силён в названиях. Отца Бориса позвали, и он вышел мне навстречу — крепкий мужчина средних лет в традиционном облачении православного священника.

— Чем могу быть полезен милиции? — поинтересовался он, почтительно склонив голову.

— Святой отец, простите мне моё вторжение, не хотел отрывать вас от дел. Мы можем поговорить один на один?

— Разумеется.

Мы вышли во двор. Туристы уже куда-то ушли, Митьку я тоже не видел, да и в целом вокруг не было никого, кто мог бы подслушать наш разговор.

— Святой отец, я хотел бы уточнить. Вы отпевали старика Мирошкина?

— Истинно так. Упокой, Господи, душу раба Твоего Фёдора.

— Отчего он умер?

— Вот того не ведаю. Полагаю, болел. От его сына я слышал, что старик в ноябре окунулся в прорубь — возможно, дело в этом.

В принципе, логично. Простуда, воспаление лёгких. В его возрасте это могло быть смертельным. К тому же ещё в декабре Шмулинсон что-то говорил про насморк.

— Святой отец, не поймите меня неправильно, но Мирошкин был действительно мёртв?

Отец Борис воззрился на меня крайне недоумённо.

— Что, простите?

Я повторил. Мне почему-то показалось, мой собеседник начал подозревать, что я сумасшедший. Впрочем, сказать это сыскному воеводе прямым текстом он не мог, а потому лишь пожал плечами.

— Не знаю, чем вызван ваш вопрос, Никита Иванович, но — да, я абсолютно уверен, что старик был мёртв. Когда я пришёл, его душа уже была рядом с Господом. По просьбе родственников я прочитал необходимые молитвы, как того требуют наши обычаи.

— А потом? Старика должны были отвезти на кладбище и там захоронить?

— Да, но на этот счёт семья уже ко мне не обращалась. Его должны были предать земле на третий день, как и полагается.

— А он не мог… не знаю, спать, быть в коме, впасть в летаргию?

Удивление на лице священника было настолько явным, что мне стало неловко.

— Никита Иванович, вы задаёте странные вопросы. Поверьте, существует масса отличий спящего человека от уже почившего. Возможно, вам следует сходить к медику, дабы он разъяснил вам их. Но, поверьте, никто из нас не стал бы читать заупокойную молитву над живым человеком. Безусловно, я проверил тело, и, поверьте, к моменту моего визита старик был мёртв минимум часов двенадцать, а то и больше.

— Благодарю, святой отец. Это всё, что я хотел выяснить.

— Могу я узнать, зачем вам понадобилось подтверждение смерти несчастного старика?

— К сожалению, сейчас нет. Я веду следствие, порученное мне лично государем, и не имею права разглашать детали.

— Я понимаю. В таком случае всего хорошего, Никита Иванович.

Я попрощался с отцом Борисом и отправился искать Митьку. Тот был найден уже у ворот собора — пытался продать двум мужчинам азиатской наружности верёвку от лаптя в качестве то ли сувенира, то ли оберега. Моё появление сорвало сделку века — я извинился перед иностранцами, дал нашему младшему сотруднику подзатыльник и потащил за собой. Мне в голову пришла ещё одна идея.

В голове продолжал настойчиво звучать голос Шмулинсона: «Запретите им воскресать, Никита Иванович! Запретите им воскресать». Легко сказать, кстати… как будто я мог это контролировать. К тому же у меня осталось всего два дня, а у нас, помимо пошлых частушек на заборах, появились ещё и чудом ожившие покойники. Дело значительно усложнилось. И кстати, похоже, это всё-таки одно дело, а не два.

Я думал зайти к Гороху и изложить ему мои соображения, но потом решил, что пока рано. Вначале нам самим хорошо бы понять, что происходит. Мы с Митькой направились домой.

* * *

Яга нас уже ждала. Митьке вручила тарелку с ужином и выдворила его в сени, меня усадила за стол. Меня просто распирало от желания поделиться информацией, но бабка была непреклонна: сначала еда, разговоры потом. Я наворачивал картошку с грибами из горшочка, наша эксперт-криминалист продолжала хлопотать у печи.

— Бабуль, может, вы тоже присядете? Ну неудобно же, я тут ем, а вы всё время на ногах.

— Ох, Никитушка, да я-то что? Я из дому не выхожу, где ж я могла устать? А ты весь день по городу ноги оббиваешь, тебе сил набираться надо. Али забыл, что через два дня государь от нас доклад потребует?

— Да уж забудешь тут, — прочавкал я. Бабка выставила на стол здоровенный пирог с луком и яйцом.

— А вот пирожок малый, Никитушка.

— Малый?! Бабуль, мы им со стрельцами поделиться можем — и ещё останется!

— Да им-то я уж отнесла. Вот как раз и самовар поспел…

Я отрезал нам с бабкой по куску пирога и придвинул себе чашку чая.

— Пока пьём, я вам буду рассказывать. В общем, как бы это помягче изложить-то… бабуль, в городе покойники воскресают! Причём это уже не единичный случай, их таких уже трое.

— А кто третий-то?

— А вот за этим, бабуль, к нам приходил Абрам Моисеевич. Купец Мирошкин заказал ему гроб на умершего отца, а потом пришёл и сообщил, что уже не нужно, потому как батюшка его воскрес. Нет, ну это нормально вообще?!

Я вкратце пересказал Яге историю, услышанную от Шмулинсона. Бабка даже по чай свой забыла от удивления.

— И знаете, главное, что он от меня требует? «Запретите им воскресать»! Как?! Я что тут, привратник между мирами, что ли? Бизнес у него, видите ли, загнётся! Да мы сами скоро загнёмся от таких новостей.

— Да уж… — Яга тяжело вздохнула. — Прав ты, Никитушка, не единичный случай сие. С пса всё началось, тут мы ещё как-то могли отделаться. Но остальные двое?

— Особенно Груздев меня волнует. Лежал себе человек пятнадцать лет в земле — а дай-ка, думает, встану посмотрю, как там сынок мой, бестолочь. Заодно и пару заборов разрисую, так, что ли? Бабуль, нам надо срочно выяснять, кто это делает и с какой целью. Причём понимаете ведь, в чём проблема? Если бы упыри были кровожадные — полбеды, с ними проще. Но эти-то от живых людей неотличимы!

— Тут, Никитушка, я тебе не помощник. Может, Ванюша Полевичок что присоветует… ты съезди к нему, привет от меня передай. Хороший он, завсегда поможет. Да токмо я и сама не разумею, а надо ли нам копать это дело, участковый?.. От собаки хозяину радость одна, безвременно ведь пёс сей умер, лихими людьми отравлен был. Насчёт Груздева ничего не скажу, но вот Мирошкин — знала я его немного, душевный был человек. С внуками нянчился, невестку никогда словом дурным не обидел. Любили его. Ежели он, прости Господи, воскрес — так плохо разве?

— Бабуль, мне нужно знать, кто и зачем это делает. Ведь не сами же они, особенно собака. Даже у вас нет мыслей насчёт предполагаемого исполнителя, а это значит, что в городе действует сила, непонятно на что способная. А если этот фокусник нам тут армию упырей завтра под шумок поднимет — отбиваться будем? Я вот не хочу снова отделение от оживших мертвецов оборонять, одного раза хватило.

Мы помолчали, занятые пирогом.

— Никитушка… а вот ещё что я подумала. Ты к Ванюше Полевичку-то поедешь, но не лишним было б ещё могилку Митрофана осмотреть на предмет разного. Не Митьку же посылать, он мертвецов страсть как боится…

— Это и мне в голову пришло, вот только, боюсь, не успею в оба места. Может, стрельцов отправим? Пусть Филимона с собой возьмут — да и вперёд.

— А на кой ляд им Филька? Сами не найдут, думаешь?

— Ну так, пусть родителя почтит… — я неопределённо развёл руками.

— Да уж, почтит, — хмыкнула Яга. — Родитель евойный по городу шастает да на заборах непотребщину пишет!

— Это нам и предстоит проверить.

— Раскапывать думаешь?

— Не знаю пока, бабуль… не знаю.

* * *

Мы могли и не надеяться, что этот вечер будет спокойным. После чая я раскрыл блокнот и постарался хоть как-то систематизировать сведения, полученные нами в ходе расследования. Первоначально дел было два — два больших прямоугольника. В первом заборы, во втором — собака. Затем я нарисовал от них две стрелки, ведущие к третьему прямоугольнику, в который вписал Митрофана Груздева. По всему выходило, что дело-то одно, и расследовать его надлежит комплексно.

С заборами проще: изловим Митрофана — и это дело можно закрывать. А вот что делать с начавшейся в городе эпидемией чудесных воскрешений, я пока не знал. Главный вопрос мучил меня по-прежнему: кто — и, главное, зачем — это делает? Поднять из могил собаку, старика и давно почившего храмового дворника. Чушь какая-то.

Сосредоточиться мне не дали. Во двор влетел гонец от государя и доложил, что Его Величество желает срочно видеть сыскного воеводу. Настолько срочно, что пешком не получится, а потому не был бы я так любезен взгромоздиться на коня и проследовать на царское подворье. Можно подумать, у меня есть выбор. Я встал из-за стола, одёрнул китель и с блокнотом подмышкой вышел во двор.

— Ты уж езжай, Никитушка, разберись, чего там у государя приключилось, — напутствовала меня Яга. Я пожал плечами:

— Вариантов у нас всего два, бабуль: или художества на царском заборе, или опять воскрес кто-то. Первое отпадает — он действует строго по ночам.

— Ох участковый, не шутил бы ты так…

Я обнял бабку на прощание. Мне и самому было не до шуток. Забегая вперёд, скажу, что в конечном счёте я оказался прав.

До царского терема мы доскакали быстро. Государь меня уже ждал. Вид у Гороха был настолько ошарашенный, что мне вначале стало не по себе. Что тут у них случилось-то?

— Никого не пущать, я с участковым один на один говорить изволю, — приказал Горох стрельцам у дверей и вернулся в комнату. — Никита Иваныч, тут это…

— Да?

— Даже не знаю, как и сказать тебе. Ох… нет, сначала выпить надо. Ты будешь?

— На службе не пью, — напомнил я. Государь пожал плечами, открыл стенной шкафчик и извлёк оттуда пузатый зелёный графин и стопку.

— А мне надо, чую. Для успокоения души. Тут это…

Он набулькал себе полную стопку и залпом, не закусывая, выпил. Государь не выглядел напуганным или разгневанным, он был, похоже, просто в шоке.

— Никита Иваныч, ты не поверишь!

— Ваше Величество, говорите прямо. Кто воскрес?

Горох плюхнулся на сундук и тупо уставился на меня.

— Ты уже в курсе, да?

— Не совсем. Так кто?

— Дворник наш. Сухарев… Ксюшкин отец.

Тут уже настала моя очередь удивляться. Где-то полминуты я судорожно хватал ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Вот это было неожиданно.

Николай Степанович Сухарев был одной из первых жертв в деле о летучем корабле. Яд он принял сам, без чьего-либо участия, но лично мне менее грустно от этого не становилось. Сухарев был одним из самых образованных людей, каких я встречал в Лукошкине. С удовольствием, если бы представилась такая возможность, продолжил знакомство.

Младшая дочь Сухарева, Ксюша, была одной из последних любовниц Гороха. Собственно, вскоре после её смерти он и решил завязать с неофициальными связями и жениться. Господь не дал Ксюше ума, однако сердце у неё было доброе, а государя нашего она любила искренне, даже не пытаясь как-то влиять на него и пользоваться своим положением. Её смертью я тоже был искренне опечален.

— А… — я попытался связать воедино разбредающиеся мысли. — Как это случилось?

— Да знаешь, Никита Иваныч, по-дурацки как-то. Новый наш дворник, Ефим, из дому-то вышел вот часа полтора назад, смотрит, идёт к нему какой-то тип. Ефим его при жизни-то не знал, ну и не понял ничего, думает, просто мужик какой-то. Сухарев к нему: так мол и так, с кем имею честь и почему вы ко мне без приглашения. А тут из стрельцов кто-то… узнали его, короче. «Степаныч, ты, что ль? Ты ж помер!».

— А он?

— Удивился. Как это, говорит, помер, я вон ща метлу возьму да работать пойду. Мало не десяток стрельцов мне за вечер седым сделал! Ребята Ефиму-то как объяснили, он креститься начал — да и бежать.

— А Сухарев где сейчас?

— У себя, думаю. Я его мельком в окно видел — вот веришь, участковый, ровно не он полгода назад помер!

Я едва избежал искушения попросить водки и себе. Четвёртый случай — более того, на этот раз воскрес человек, которого я лично знал! Я закрыл глаза и медленно сосчитал до десяти. Вроде полегчало.

— А как ты, Никита Иваныч, понял, что кто-то воскрес? — вдруг сообразил Горох. — Ещё, что ли, кто-то отметился? Я говорил тебе, голова еловая, обо всём немедля мне докладывать! А ты?

Пришлось покаяться. Мне не хотелось раньше времени посвящать Гороха в это дело.

— Есть ещё три случая, но это рассказ небыстрый. Можно я сначала с дворником побеседую?

— Иди уж, дозволяю. Но потом — ко мне, жду тебя с докладом.

— Всенепременно, Ваше Величество.

Я вышел от государя и направился во двор, вести беседу с первым из наших воскресших покойников, что попали в руки милиции.

Сухарев стоял на крыльце своего домика в углу двора и, жмурясь, любовался заходящим солнцем. Рядом, прислоненная к стене, находилась его метла.

— Никита Иванович! Меня безмегно гадует возможность побеседовать с уважаемым участковым. Вы давненько не заглядывали.

Я внимательно осмотрел его с ног до головы. Сухарев выглядел совершенно обыкновенно — точно так, как в день нашей последней встречи. Ожившие покойники не должны так выглядеть. Или, если точнее, они должны выглядеть не так. Я нервно сглотнул. Дворник спустился с крыльца и тепло пожал мне руку.

— Пгоходите, пожалуйста, я соггею нам чаю, — он гостеприимно указал в сторону входной двери. — А почему вы смотгите на меня, будто увидели пгивидение?

— Да… кхм, в какой-то степени так и есть, — пробормотал я, однако безропотно прошёл в дом вслед за ним. Сухарев предложил мне сесть на сундук, а сам занялся самоваром. Я решил не откладывать дело в долгий ящик.

— Николай Степанович, вы хорошо себя чувствуете?

— Пгосто отлично, дгуг мой, пгосто отлично. А почему вы спгашиваете?

— Да видите ли… словом, что последнее вы помните?

— С какого момента? Никита Иванович, я не жалуюсь на память. Вы вызывали меня к себе, спгашивали пго Ксюшу, я сказал вам, что ей никогда и в голову не пгидёт что-либо кгасть. Я повтогю вам это снова, если хотите.

— Я вам верю. А… ничего странного с вами в последнее время не происходило?

Абсурд какой-то. Я разговаривал с человеком, который умер полгода назад. Он вполне адекватно отвечал на мои вопросы, да и вообще вёл себя… обычно. Он был неотличим от живого человека. Он пил чай, руки у него были тёплые. Ни клыков, ни горящих злобой глаз, как это обычно бывает. Если бы только я не знал, что полгода назад этот человек принял яд. По моему позвоночнику пробежал предательский холодок. Это невозможно.

— Вот как в душу глядите, Никита Иванович! Я встгетил около своего дома какого-то ггажданина, котогый якобы тепегь тут живёт. Стгельцы воззгились на меня и сказали, что я, по их мнению, умег! Никита Иванович, я похож на умегшего?

— Н…нет, — выдавил я и для верности помотал головой. — Не похожи.

— Вот! Хотя, пгизнаться, недавно мне снился сон, что я действительно умег. Очень стганный сон.

Царский дворник выглядел искренним. Он, похоже, действительно не понимал, в чём проблема. В его картине мира всё было вполне логично: он шёл к своему дому, наткнулся на незнакомого мужика, который якобы теперь здесь живёт, а потом на стрельцов, начавших утверждать, что он, Сухарев, умер. В его понимании странными были именно они, но никак не он сам. Я видел, что он даже не пытается меня обманывать. Что с этим делать — я не знал. Человек умер, через полгода воскрес — и в упор не помнит этого факта своей биографии. Ему кажется, что он просто заснул. Дела-а…

— Николай Степанович, я могу попросить вас об одолжении?

— Газумеется. Всегда счастлив помочь милиции.

— Меня ждёт Горох, а вы, если не слишком заняты, не могли бы дойти до отделения? Мы расследуем новое дело, и ваша помощь очень бы нам пригодилась. Наша эксперт-криминалист задаст вам пару вопросов.

— Конечно, Никита Иванович. Если не возгажаете, пгямо сейчас отпгавлюсь.

— Благодарю, — я встал с сундука. Мы вышли во двор, Сухарев пожал мне руку на прощание и спокойным шагом направился в сторону ворот. Я проводил его долгим растерянным взглядом. Если бы я не знал, что он полгода назад умер, в жизни бы не догадался! Обычный. Чёрт побери, как я устал от этого слова в нашем деле.