Тысяча бумажных журавликов (джен)

Солнечные лучи бродят по мрамору игривыми золотыми всполохами.

Лелуш дремлет на террасе, и весь его облик дышит безмятежностью и покоем. Тёмные пряди спутаны ветром в небрежное гнездо, поза расслаблена, на губах застыла лёгкая полуулыбка. Веки слегка подрагивают — похоже, видит что-то во сне.

Сузаку пристально вглядывается в его лицо, пытаясь уловить хотя бы тень печали или страха, но находит лишь непоколебимое спокойствие. Неужели Лелушу и впрямь плевать, что через несколько часов его не станет?

Сам Сузаку, например, сейчас в полном ужасе. Он и так потерял уже всех, кого только можно, и совсем не готов распрощаться ещё и с Лелушем.

Мысль о том, что совсем скоро он исчезнет навсегда, невыносима.

Тонкая паутина лучей, преломляясь о стекло, игнорирует застывшего у окна Сузаку и устремляется к беспечно дремлющему императору. Зыбкие блики окутывают его фигуру едва заметным свечением, собираются над головой неровным ореолом, словно изображая святого или мученика.

Сузаку лишь усмехается глупой ассоциации и проводит пальцем по нагретому стеклу, пытаясь прикоснуться к сиянию. Строптивые лучи тут же ускользают прочь.

В последние дни в памяти Сузаку часто всплывает их с Лелушем давняя беседа о счастье. Он до сих пор помнит, как сказал тогда, что счастье напоминает ему стекло.

«Счастье похоже на стекло, ведь обычно оно незаметно. Но стоит лишь посмотреть на него под другим углом, и стекло снова начнет отражать свет».

Лелуш, внимательно слушавший тогда его монолог, лишь склонил в ответ голову.

Да, Сузаку и теперь считает это крайне удачным сравнением. Разве что, сейчас он добавил бы к своей мысли, что счастье столь же непрочно: чтобы сломать его, хватит всего пары ударов.

После всех жутких открытий и горьких потерь, что свалились на его голову, под влиянием этой затянувшейся страшной войны его собственное стекло уже совсем перестало пропускать свет. Оно усыпано пеплом и пылью, залито кровью, измазано сажей — о каком свете речь?

Сузаку уже привык к этому, он давно смирился — но теперь, когда они с Лелушем часами сидят в тронном зале и разговаривают ни о чём, он замечает вдруг первые лучи, что пробиваются сквозь слои отчаяния и боли.

Сузаку сам себе противен становится от того, что ещё способен чему-то радоваться. У него нет никакого права на радость, он не заслужил этого, но всё же… Они вспоминают давно минувшие годы, и свет переливается на его стекле зыбкой радугой, словно ничего и не случилось.

По губам Лелуша скользит лёгкая полуулыбка, и Сузаку ненавидит себя за это — но не может не улыбнуться в ответ.

* * *

Сузаку приближается к Лелушу с мечом наперевес стремительно и резко, но руки его дрожат. Дрожит и стекло — звенит на все лады за спиной, рассыпается тихой хрустальной мелодией, словно пытаясь его остановить.

Стекло понимает, что ему совсем недолго осталось, но Сузаку притворяется, что не слышит испуганного дребезжания. Уже слишком поздно, чтобы останавливаться.

Дороги назад давно нет.

Своими руками уничтожать то, чем так болезненно дорожишь, кажется Сузаку безумием. В том, что он по-прежнему дорожит, сомнений давно не осталось — несмотря на весь тот кошмар, что свалился на них в последние годы и развёл по разные стороны баррикад.

Сузаку любит Лелуша. Не так, как Юфемию — нежно и трепетно, как самую прекрасную девушку в мире. Не так, как Нанналли — с теплотой и заботой, словно собственную младшую сестрёнку. Он любит иначе — горько и яростно, с отчаянной разрушительной силой, любит как лучшего в мире друга, словно злейшего на свете врага.

Обрывать такие связи слишком тяжело, слишком больно, но Сузаку обязан.

Обязан — потому что тоже заслужил.

В лице Лелуша нет ни страха, ни боли. Лишь тень удивления застывает в глазах; сквозь маску толком не разглядеть их цвета, но Сузаку всё равно помнит его наизусть. Он словно совсем не ждал удара, и неясно — то ли в очередной раз отлично отыграл свою роль, то ли и впрямь оказался не готов.

Лелуш смотрит на него с этой жестокой, такой неуместной сейчас благодарностью — несмотря на слёзы, застывшие в глазах и размывающие мир вокруг, Сузаку видит этот прощальный взгляд неожиданно четко. Видит, и не может не проклинать Лелуша за то, что запомнит его теперь именно таким, беспомощным и покорным судьбе. За то, что до гробовой доски будет презирать и ненавидеть себя, потому что не смог ничего изменить.

Толпа вокруг ликует, восхваляя спасителя, скандирует чужое имя слаженным хором — а с тёмной маски капает на землю кровь мёртвого императора. Последняя, как хотелось бы верить, кровь за всю британскую историю.

Сузаку прижимает к груди окровавленную перчатку и никак не может остановить горячие слёзы, что катятся по его лицу.

Стекло алмазной крошкой осыпается к его ногам.