Озеро самоцветов (джен)

Тишина в палатке была хрупкой, как первый ледок на лужах. Гермиона сидела в углу, а цепочка проклятого кулона холодной змейкой обвивала её шею. Она уже почти свыклась с его тяжестью — будто боль от отсутствия Рона обернули в металл и превратили в щит. Она не заметила, как из волшебного радио полилась песня — будто прилетевшая из иного мира, она разорвала бесконечные помехи вместе с громоздкими списками погибших.

Фортепианные аккорды «O Children» пролились в воздух, словно солнечный луч сквозь тучи.

Гермиона слышала, как Гарри медленно подошёл к ней, но сил хватило лишь на безразличный взгляд. Он всегда знал, когда она висела над пропастью, был рядом, когда тонула в море слёз. Даже когда сам погружался в тот же омут, всё равно стремился помочь в первую очередь ей.

Вот и сейчас Гарри не произнёс ни слова: просто протянул ладонь, бережно привлек её к себе и расстегнул застёжку на цепочке. Кулон упал на кровать, а сердце Гермионы ухнуло вниз — будто его до этого сжимали шипастые прутья.

Она не хотела танцевать и не видела в этом смысла. Но все невысказанные отговорки неизбежно разбились о невозможные глаза Гарри — цвета то ли озера, то ли неба. В них читалось: «Мы справимся. Вместе».

Их танец под хрипловатые ноты «O Children» строил незримый мост между мирами. В дрожи пальцев, в наклонах звучал чей-то шёпот: «Живи. Живи громче наших последних вздохов». В углах палатки мерцали силуэты тех, кто научил их, что даже предсмертный стон может стать гимном.

Взгляд Гермионы невзначай пал на сумочку с расширяющим заклятием, где хранила книги, палатки, зелья — символ веры в то, что порядок возможен даже в хаосе. В блокноте среди планов по уничтожению крестражей лежали засушенные цветы из родительского сада — последняя нить к «нормальности».

Война украла у неё последние годы детства. Вместо учёбы в Хогвартсе и выпускного бала — побеги, пытки, крестражи. Она тосковала по книгам без пророчеств, по урокам, где не нужно было учиться убивать, по смеху в «Трёх мётлах», что больше не звучал, по будущему… Каждый шаг в войне был шагом к нему — даже если путь лежал через пепел.

Пустые глаза родителей смотрели на Гермиону с одной единственной фотокарточки. Глаза, что больше её не помнили, но всё равно источали то самое тепло, которого именно сейчас ей больше всего не хватало.

«Простите», — мысленно шептала она в такт песне, а Гарри, будто слыша, прижимал её ближе, заполняя собой огромную рану, оставшуюся вместо души.

Министерство магии, Хогвартс, даже Орден Феникса — всё рушилось. Она видела, как система, в которую она свято верила, превращалась в машину террора. Мир, где правила защищают, а не калечат, стал миражом.

Но здесь, в палатке, согретой их телами, Гарри обнимал её со спины. Каждый поворот — отказ от страха. Каждый вздох — обещание, что однажды слёзы высохнут. Гермиона уткнулась в его плечо, и в волосах запутался запах дыма и яблок — как в детстве, когда отец качал её на качелях.

И тут Гарри улыбнулся. Улыбка, явленная из самых невозвратных времён, тут же вырвала из горла Гермионы ответ. Вымученный, прорвавший последний щит, за которым томились боль, гнев и тоска.

А кутаясь в мантию-невидимку на кровати, притаилась она… Смерть. Привыкшая к страху, она поморщилась от столь наглой радости, ведь они превратили груз потерь в крылья. Гарри, не ведая о титуле Повелителя, смеялся так, что рвал нити судьбы, а его упрямство превращало её загадки в пепел.

Тени Даров вились вокруг Гарри. Мантия целовала ему пятки, Воскрешающий камень звал к земле, а палочка — к власти. Но тот лишь кружил Гермиону, не видя, как за его спиной оживают очертания Трех Братьев, сплетенных в арку. Символы становились частью его хаоса, и это заставляло Смерть скрипеть зубами от досады. Она еще не признавала его, но уже знала: мальчик, танцующий на краю, однажды обернется — и в его глазах она увидит не страх, а приглашение.

Между детским смехом и последней нотой повисла пауза — будто время замедлило бег, чтобы сохранить этот миг. В воздухе витали обрывки надежд, которые они шептали у камина в Гриффиндорской башне. Что-то острое внутри Гермионы — то, что царапало рёбра, — наконец разжалось. Боль не исчезла, но теперь её можно было нести иначе: не как камень, а как угли в горне — чтобы плавить их в свет.

Смерть отступила. Музыка смолкла, оставив после себя лишь звенящую тишину. Гарри и Гермиона смотрели друг на друга, улыбаясь, как шрамы на порванной карте войны. Ведь смеяться, когда рушатся миры, — и есть бессмертие.