Озеро самоцветов (джен)

— Что не спишь, сынок? Уже поздно, — тёплые руки обнимают озорное личико, закутанное в пуховое одеяло.

— Папа, расскажи сказку, — звучит нежный, певучий голосок, и голубые глазёнки с интересом разглядывают отцовские очертания в темноте.

— Ну, хорошо, слушай, — придумывать незатейливые истории всегда было для Джорджа минутным делом, как и придумывать розыгрыши для детей и взрослых. Недавний мальчишка, чьи рыжие волосы окропила непрошеная седина, сел на край детской кроватки, вытянув длинные ноги, и взглянул в разрисованное морозом окно. — Далеко — далеко отсюда, стоял маленький городок. Он такой крохотный, что не отмечен на карте. Люди, жившие там, никогда не знали бед и радовались каждому дню. Приезжим казалось, что местные даже ругаются в шутку, а дерутся в форме игры. На окраине городка стоял небольшой дом, что представлялся огромным в глазах детворы. Он совсем не походил на особняк или дворец, но в нём всегда царили уют и покой, поддёрнутый шутками и песнями. Жили в нём два брата: Дред и Фордж, — с губ молодого человека сорвалась горькая улыбка, ещё непонятная этому милому созданию, дремавшему в кроватке. — Они были близнецами и делили на двоих одну жизнь, которая обещала быть очень длинной и такой же яркой, как их шевелюра…

— Папа, а дядя Фред приедет к нам на Рождество? — прервал мальчик, пододвинувшись к Джорджу поближе.

— Он далеко, сынок, но он обязательно пришлёт тебе в подарок какую-нибудь вещицу, — пообещал тот, помолчав немного. — И вот однажды, злой король, отравленный завистью к чужим богатствам, решил напасть на город. Он не верил, что не таило это тихое место в своих недрах жемчугов и самоцветов и жило лишь за счёт улыбок и доброты друг к другу, готовностью помочь.

Тёмные силы с лёгкостью отняли у горожан крышу над головой, а у многих и жизнь, но не смогли покорить сердца, горевшие любовью — чувством, о котором не имели никакого понятия. Смерть и хаос окутали город, улыбки исчезли с лиц, а небо сделалось серым, навевающим ужас.

Но вдруг, в одну из зловещих ночей, раздался пронзительный крик, и чёрные клубы дыма разорвала огромными крыльями огненная птица. Горстка людей, ещё имеющая силы сражаться, вдохновлённая её появлением, ринулась на своего опешившего противника и прогнала со своей земли. Недолго торжествовал король, решивший править на костях людей. Феникс сжёг его замок и заклевал самого, разбросав его пепел по ветру.

Воцарилась звенящая тишина на земле, и вот солнце несмело раздёрнуло серые шторы на небе, нежно коснувшись лучами, лежащего на камнях, Форджа, что пал, сражаясь в неравном бою. Огненная птица величественно опустилась подле него и закрыла крылами его рваные раны. Слёзы из глаз росинками стекли на них, излечивая до основания.

Фордж глубоко вздохнул и, приоткрыв воспалённые очи, увидел, как феникс, издав победный крик, поднялся в небо… и загорелся, растворяясь в солнечном диске.

Это был его брат, первый и настоящий друг, подаривший жизнь, ценою своей, и наказавший хранить этот маленький, но такой важный и тёплый мир. Мир улыбок и доброты, который нельзя купить деньгами, завоевать страхом и болью, покорить смертью…

— Папа, а феникс прилетит снова? — зачарованно спросил мальчик.

— Конечно, прилетит и будет охранять нас. Он знает, как всем нам нужен… Спи, родной, — Джордж поцеловал сына и оглянулся на звук открывающейся двери.

— Пойдём спать, Джорджи, — с улыбкой произнесла Анжелина, прильнув к супругу, невольно всплакнув, вспомнив недавние события, навеявшие эту сказку.

— Доброй ночи, Фредди…

Маленькие дети обычно боятся ночей — Гарри же они зачаровывали. Возможно, не столько они сами, сколько тишина, в которую погружался шумный дом Дурслей.

Что-то маленькое и гладкое наощупь давно остыло и опустело.

Гарри смотрел большими зелёными глазами, как на белом потолке играют уличные тени. Вот они мелькнули раз, вот замерли в углу, а вот и вовсе испарились, приняв чудную форму. Внутри что-то копошилось и недовольно урчало: та, которая помогала унять это, сегодня не пришла. Та… которая совсем не пахла мамой.

За окном шумел ветер — грозился сломать приоткрытое окно, и Гарри был уверен — ему никто не поможет, если так случится. Мысль оказалась слишком взрослой для его головы, и Гарри шмыгнул носом. Он ещё не знал названия чувству, охватившему его, но от того, что был всё время один, становилось больно.

Ветер протяжно завыл и снова стукнул в стекло. Хлипкий замок не выдержал. Тот, вечно недовольный в его животе перестал ворчать, зато другой предательски громко застучал.

Окно хлопнуло, затем что-то упало на пол — лёгкое, возможно, мягкое, как-то одеяльце, подаренное мамой.

Тут Гарри оцепенел от страха. Впрочем, лиц Дурслей, склонившихся над ним полуспящим в колыбели, оставленной на крыльце дома, переплюнуть было нереально. Возможно, поэтому Гарри и невзлюбил спать по ночам. Усвоил, что страху следует всегда смотреть в глаза. Вид тёти Петуньи внушал страх, вплоть до того, что во рту было горько, когда она смотрела. Дядя Вернон напоминал очень-очень злого Санту, чья улыбка заставляла рыдать, а от мальчика по имени Дадли всегда пахло выпечкой и сладостями, которыми, подозревал Гарри, он с ним никогда не поделится.

От воспоминаний сделалось ещё более жутко, но кричать совсем не хотелось. Кто-то пушистый и тёплый забрался в его кроватку, и та жалобно скрипнула — держалась на верном слове, а после Гарри увидел над собой внимательные кошачьи глаза. Очень умные, совсем человеческие. Кошка осторожно обнюхала его, лизнула в нос, склонила голову — то, что больно стучало в груди, успокоилось.

Затем, она пошевелила лапкой бутылочку с засохшими остатками смеси и грозно зашипела. Это стало последним, что Гарри запомнил об этой ночи — видимо, крепко уснул.

А утром до него донеслось недовольное ворчание тёти Петуньи, трапезничавшей вместе с семьёй на кухне. Гарри понял, что в отличие от него, она совсем не выспалась и целую ночь гоняла по дому какую-то «блохастую бродячую тварь». Он понимал, о ком она говорила, но не знал — почему сам в этот раз совсем не хотел есть.

Следующей ночью он снова смотрел в потолок и наблюдал за движением уличных теней. В этот раз они будто бы показывали ему представление: вот бежит лиса, а вот птица сидит на жердочке; вот маленький крабик зарывается в песок, а вот зайчик застыл, чтобы волк его не заметил.

Гарри звонко рассмеялся и захлопал в ладошки. Хорошо, что никто не услышал.

Окно отворилось снова. Дядя Вернон крепко запер его накануне, но это не помогло. Разве что стало душно.

Кошка снова проворно забралась в его кроватку и свернулась калачиком рядом. Гарри засопел, заслушавшись мурлыканием и уткнувшись ей в лоб. Её тепло сопровождало его до следующей встречи.

В третью ночь он впервые так крепко и спокойно заснул, правда, совсем не хотел пропускать визита пушистой ночной гости. Расслышал сквозь сон, как она привычно прыгнула к нему, обнюхала лицо, а затем ушла. Гарри потер глаза и мучительно открыл их, желая рассмотреть, но рядом никого не оказалось — лишь одна единственная тень на потолке застыла в форме конусной шляпы. Или не тень?

Женские руки заботливо вынули его из неудобной кроватки. Гарри увидел большие очки и добрую улыбку. У этой женщины были глаза той самой кошки, которая оберегала его сон, что он помнил себя или не помнил. От неё пахло травами и корицей, ароматным чаем с лимонными дольками и… материнским теплом.

Что-то болючее и горячее подползло к горлу и застряло. Гарри беззвучно заплакал и боязливо потянулся к лицу, улыбающееся ему сквозь те же слёзы.

Она не могла быть его мамой, нет, он помнил свою маму. И папу тоже. Но, если бы эта незнакомая женщина забрала его с собой из этого тёмного чулана, он бы отнюдь не расстроился. Как и все.

Свежий воздух из открытого окна выгнал страхи, тревоги и духоту. И принёс взамен тихую колыбельную ночной гостьи. Гарри боялся моргнуть и тем самым спугнуть свою «фантазию», Гарри боялся вздохнуть и помешать литься песне.

My precious one, my tiny one, lay down your pretty head.

My dearest one my sleepy one, its time to go to bed

My precious one my darling one don't let your lashes weep.

My cherished one my weary one it's time to go to sleep.

Гарри слушал. Гарри слушался. Но если это все сон, то пусть он никогда не проснется!

Бархатный голос, льющийся липовым мёдом, зазывал в долину сказок, в которых он — великий волшебник и дарит людям то, чего не имеет сам. А ещё… А ещё у него есть верные друзья и самый настоящий торт в блестящей коробочке под рождественской ёлкой!

Just lie your head and give your cares to me.

Just close your eyes and fall into the sweetest dream, cause in my loving arms.

Your safe as you will ever be so hush my dear and sleep.

Ночная гостья с кошачьими янтарными глазами аккуратно погладила его по шраму на лбу и легонько щёлкнула по носу.

And in your dreams you'll ride on angels wings.

That's when the stars will touch the face of God…

and if you should awake

My precious one, my tiny one

I'll kiss your tender cheek

And underneath the smiling moon

I'll send you back to sleep.

Гарри видел небеса, усыпанные звездами, большую жемчужную луну, пушистые белые облака, ведомые ветром. Он хотел бы спросить у них: «Где моя мама?», но уже был уверен в том, что среди них найдёт её. Долетит, дотянется, коснётся.

И Гарри взлетел. Высоко-высоко, неумело. И мягкие теплые руки прижали его к сердцу, что билось для него и неповторимо.

* * *

— Гриффиндор! — торжественно провозгласила Шляпа, и Гарри под овации помчался к нужному столу.

Заместитель директора Школы Чародейства и Волшебства «Хогвартс» и декан Гриффиндора — Минерва Макгонагалл — сдержанно улыбалась, но в глазах её плясали озорные янтарные огоньки.

Гарри помнил эти глаза с самого детства. И пронёс их через всю свою жизнь.

Примечания:

Сонгфик на песню: My precious one (Céline Dion), посвящается памяти Мэгги Смит...

Тишина в палатке была хрупкой, как первый ледок на лужах. Гермиона сидела в углу, а цепочка проклятого кулона холодной змейкой обвивала её шею. Она уже почти свыклась с его тяжестью — будто боль от отсутствия Рона обернули в металл и превратили в щит. Она не заметила, как из волшебного радио полилась песня — будто прилетевшая из иного мира, она разорвала бесконечные помехи вместе с громоздкими списками погибших.

Фортепианные аккорды «O Children» пролились в воздух, словно солнечный луч сквозь тучи.

Гермиона слышала, как Гарри медленно подошёл к ней, но сил хватило лишь на безразличный взгляд. Он всегда знал, когда она висела над пропастью, был рядом, когда тонула в море слёз. Даже когда сам погружался в тот же омут, всё равно стремился помочь в первую очередь ей.

Вот и сейчас Гарри не произнёс ни слова: просто протянул ладонь, бережно привлек её к себе и расстегнул застёжку на цепочке. Кулон упал на кровать, а сердце Гермионы ухнуло вниз — будто его до этого сжимали шипастые прутья.

Она не хотела танцевать и не видела в этом смысла. Но все невысказанные отговорки неизбежно разбились о невозможные глаза Гарри — цвета то ли озера, то ли неба. В них читалось: «Мы справимся. Вместе».

Их танец под хрипловатые ноты «O Children» строил незримый мост между мирами. В дрожи пальцев, в наклонах звучал чей-то шёпот: «Живи. Живи громче наших последних вздохов». В углах палатки мерцали силуэты тех, кто научил их, что даже предсмертный стон может стать гимном.

Взгляд Гермионы невзначай пал на сумочку с расширяющим заклятием, где хранила книги, палатки, зелья — символ веры в то, что порядок возможен даже в хаосе. В блокноте среди планов по уничтожению крестражей лежали засушенные цветы из родительского сада — последняя нить к «нормальности».

Война украла у неё последние годы детства. Вместо учёбы в Хогвартсе и выпускного бала — побеги, пытки, крестражи. Она тосковала по книгам без пророчеств, по урокам, где не нужно было учиться убивать, по смеху в «Трёх мётлах», что больше не звучал, по будущему… Каждый шаг в войне был шагом к нему — даже если путь лежал через пепел.

Пустые глаза родителей смотрели на Гермиону с одной единственной фотокарточки. Глаза, что больше её не помнили, но всё равно источали то самое тепло, которого именно сейчас ей больше всего не хватало.

«Простите», — мысленно шептала она в такт песне, а Гарри, будто слыша, прижимал её ближе, заполняя собой огромную рану, оставшуюся вместо души.

Министерство магии, Хогвартс, даже Орден Феникса — всё рушилось. Она видела, как система, в которую она свято верила, превращалась в машину террора. Мир, где правила защищают, а не калечат, стал миражом.

Но здесь, в палатке, согретой их телами, Гарри обнимал её со спины. Каждый поворот — отказ от страха. Каждый вздох — обещание, что однажды слёзы высохнут. Гермиона уткнулась в его плечо, и в волосах запутался запах дыма и яблок — как в детстве, когда отец качал её на качелях.

И тут Гарри улыбнулся. Улыбка, явленная из самых невозвратных времён, тут же вырвала из горла Гермионы ответ. Вымученный, прорвавший последний щит, за которым томились боль, гнев и тоска.

А кутаясь в мантию-невидимку на кровати, притаилась она… Смерть. Привыкшая к страху, она поморщилась от столь наглой радости, ведь они превратили груз потерь в крылья. Гарри, не ведая о титуле Повелителя, смеялся так, что рвал нити судьбы, а его упрямство превращало её загадки в пепел.

Тени Даров вились вокруг Гарри. Мантия целовала ему пятки, Воскрешающий камень звал к земле, а палочка — к власти. Но тот лишь кружил Гермиону, не видя, как за его спиной оживают очертания Трех Братьев, сплетенных в арку. Символы становились частью его хаоса, и это заставляло Смерть скрипеть зубами от досады. Она еще не признавала его, но уже знала: мальчик, танцующий на краю, однажды обернется — и в его глазах она увидит не страх, а приглашение.

Между детским смехом и последней нотой повисла пауза — будто время замедлило бег, чтобы сохранить этот миг. В воздухе витали обрывки надежд, которые они шептали у камина в Гриффиндорской башне. Что-то острое внутри Гермионы — то, что царапало рёбра, — наконец разжалось. Боль не исчезла, но теперь её можно было нести иначе: не как камень, а как угли в горне — чтобы плавить их в свет.

Смерть отступила. Музыка смолкла, оставив после себя лишь звенящую тишину. Гарри и Гермиона смотрели друг на друга, улыбаясь, как шрамы на порванной карте войны. Ведь смеяться, когда рушатся миры, — и есть бессмертие.

Комната тонула в полумраке, лишь слабый свет камина отбрасывал на стены танцующие тени. Римус сидел на краю кровати, вонзив пальцы в грубую ткань одеяла. Весь он являл собой взведенную пружину, готовую в любой момент сорваться. И даже воздух густел, насыщаясь грозным предчувствием.

Римус закрыл глаза, пытаясь подавить дрожь, но холодный пот, стекающий по позвоночнику, напоминал — время истекает, песок в часах уже на исходе.

— Ты снова забываешь дышать, — теплый голос Тонкс прозвучал так близко, что он вздрогнул. Она коснулась его руки, нежно разжала пальцы, словно распутала узлы невидимой веревки. — Вдох… выдох… На три счета, помнишь? — Прижала его ладонь к груди, где сердце билось ровно, как метроном. — Вот так. Вместе со мной.

Он повиновался, вдыхая дым с горьковатыми нотами ежевичных духов и полыни. Тонкс устроилась рядом. Ее волосы цвета темного меда поглощали свет, словно стремясь скрыть тревогу.

— Спасибо, — прошептал Римус, но тут же пожалел. Благодарность повисла в воздухе клинком на тонкой нити, готовая упасть и разрезать хрупкое спокойствие.

— Не благодари. Ты бы сделал то же самое. — Она улыбалась, но в уголках ее фиолетовых глаз пряталась крошечная тень страха.

Он хотел возразить — нет, никогда не оказался бы на ее месте, не позволил бы ей сидеть рядом с чудовищем, чьи клыки уже точились под кожей. Но слова застряли в горле, превратившись в комок колючей проволоки, а в сердце отозвались далёким воспоминанием.

Запах сырой земли и корней.... Римус сидел, прижавшись спиной к холодным каменным стенам, в крошечной комнатке, которую Дамблдор оборудовал для его превращений. Железные решётки на дверях дрожали от ударов ветвей Плакучей Ивы снаружи, а лунный свет пробивался лезвиями сквозь щели. Он слышал голоса — насмешливый смех Сириуса, яростный шёпот Снейпа — и каждый звук впивался в него шипами.

«Они не понимают. Они даже не догадываются…»

Луна поднималась выше. Римус чувствовал, как её свет жжёт кожу сквозь толщу земли. Кости начинали ныть, суставы выкручивало, но хуже всего было знание. Знание того, что Снейп, ведомый яростью к Сириусу и любопытством, сейчас войдёт в тоннель.

— Пусти, Блэк! — голос Снейпа разнёсся эхом. — Ты совсем спятил!

«Сириус… Зачем?»

Римус вжался в угол, ногти впились в ладони.

«Не заходи. Умоляю…»

Но ветви Плакучей Ивы уже давно раздвинулись с грохотом, пропуская Снейпа внутрь.

— Люпин? — в его глубоком голосе звучал не страх, а презрение. — Так вот куда ты пропадаешь…

Луч луны скользнул по руке Римуса. Кожа задымилась.

«Нет. Нет-нет-нет…»

— Беги! — вырвалось хриплым рыком, но тело уже выходило из-под контроля. Кости ломались, рёбра впивались в лёгкие. Он видел, как Снейп отпрянул, а затем Джеймс, от души ругаясь на Сириуса, схватил его за руку и поволок к выходу.

Римус запомнил лицо друга, одним только чудом подоспевшего вовремя: бледное, с перекошенными от ужаса чертами.

Тьма поглотила всё. Наутро он очнулся в разорванной одежде, с кровью на губах, но на полу не было следов чужих ран. Джеймс спас Снейпа. Но Римус знал: трещина в его душе уже никогда не зарастёт.

Последний полузвериный рык затих в пустоте.

— Римус? — Тонкс потрясла его за плечо. Ее пальцы сплелись с его, точно приковывая к настоящему, к этой комнате, к этому мигу. — Ты здесь. Со мной. Все в порядке.

— Нет, не в порядке. И не будет в порядке, — голос сорвался на хриплый шепот. — Я мог убить его. А сейчас… — Он посмотрел на их соединенные руки. — Ты заперта здесь со мной, как он тогда.

Она нахмурилась, нос слегка вытянулся, выдавая волнение.

— Меня никто не тащил сюда силой. Я сама… — она отвернулась и смешливо зажмурилась, предвкушая праведный гнев.

— Ты сама решила рискнуть жизнью? — он резко встал. — Это безрассудство! Даже с зельем…

— А если его нет? — Её резкий взгляд отзеркалил возмущение. — Ты думал, я позволю тебе сражаться в одиночестве?

Римус сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в кожу. Она права — после их последней ссоры со Снейпом зелье исчезло из его жизни. Но как объяснить, что страшнее любой боли — очнуться с её кровью на руках?

— Джеймс вытащил его, — сказал Римус, глядя куда-то сквозь стену. — Сириус тогда думал, что это будет «смешно». А Джеймс, даже ненавидя Снейпа, не смог стать соучастником убийства. Мы все были слепы: Сириус — от ярости, Джеймс — от гордости, я — от страха. И только Снейп… Снейп видел правду. Ту, что я — чудовище.

Тонкс сжала его ладонь и потянула, будто пытаясь вырвать корень этой мысли.

— Он видел только то, что хотел. А правда в том, что ты сейчас здесь, со мной, а не держишь кого-то за горло, — твёрдо произнесла она. — Джеймс подарил тебе этот шанс. Не отнимай его у себя сам.

Она подошла вплотную, положив ладонь ему на грудь, где сердце выбивало барабанную дробь.

— Снейпа спас Джеймс. А тебя спасаю я. Потому что… Потому что верю в тебя.

Римус задохнулся. На миг проявившийся зверь внутри принимал и видел куда глубже и яснее то, что робко пряталось за простой верой, и плотоядно скалился. Захотелось отстраниться, убежать, спрятаться в темный угол, где проклятие никого больше не коснётся. Но Тонкс уже обняла его, и запах розмарина — терпкий, землистый — смешался с горечью старой боли.

— Я не заслуживаю этого, — прошептал он.

— А я не спрашивала, — усмехнулась Тонкс. Ее черты поплыли: нос укоротился, глаза округлились. Ни тени страха. Только упрямая надежда со щепоткой юмора. — Я закрою дверь. — Она потянулась к цепям, но вместо холодного металла ее пальцы задержались на его коже — мягкие и твердые одновременно. — Помни: это не клетка. Это я с тобой.

Луна приблизилась, утопив её голос в холодном свете. Растворила, стерла, посмеялась — он точно увидел жестокий образ в глазах-аметистах.

Тишину разорвал хруст. И крик, перешедший в волчий вой.

Римуса скрутило пополам. Мышцы вздувались, рвались и сплетались в узлы, перекраивая тело на новый лад. Рубашка лопнула, ткань разорвалась с хриплым всхлипом, обнажив кожу, покрытую шерстью — чёрной, жёсткой, как пепел после пожара. Каждый волосок жёг поры раскалённой иглой. Когти, кривые и острые, вонзились в пол, оставив длинные борозды, глубокие шрамы.

Но голос Тонкс пробивался сквозь этот ад:

— Держись, Римус. Я здесь. Ты сильнее этого.

Он попытался сфокусироваться на её словах, но боль накрыла новой волной. Челюсть вывернулась, клыки впились в губу, наполнив рот железным привкусом крови. Глаза затянула пелена — мир стал чёрно-белым, полным расплывчатых теней, но её силуэт, мерцающий и непостоянный, маячил перед ним. Тонкс металась по комнате, её форма менялась: то высокая и стройная, то хрупкая, как подросток. Волосы полыхали алым, освещая мрак.

— Нет! — её крик перебил рык оборотня. Она рванулась вперёд, едва увернувшись от когтей, и вцепилась в цепь. — Ты не дашь ей победить! — Голос дрожал не от страха, а от ярости, направленной на луну, проклятие, всю несправедливость его существования.

Звенья лязгнули, высекая искры из камня. Но Тонкс вцепилась в цепь — пальцы исказились, словно ветви древнего дерева.

— Слушай меня! — в её глазах вспыхнуло что-то дикое, первобытное. — Ты сильнее! Ты — Римус Люпин!

Оборотень замер. В жёлтых глазах мелькнула искра — короткая, как жизнь светлячка. Но луна, холодная и безжалостная, осталась неумолимой. Он ударил, сбив Тонкс с ног. Та перекатилась, волосы сменили цвет на ядовито-зелёный — вызов, брошенный в лицо судьбе.

— Я не боюсь! — прошипела она, поднимаясь. На руке зияла царапина, но она будто не чувствовала боли. — И ты не бойся себя!

Оборотень завыл, но Тонкс шагнула навстречу, уперев ладонь в его грудь, покрытую колючей шерстью.

— Возвращайся… — её голос смягчился, как в те вечера у огня. — Я здесь.

Что-то дрогнуло в его взгляде. Оборотень затрепетал, шерсть начала опадать, когти втянулись обратно в распухшие пальцы.

Римус рухнул на пол, судороги выжали из него остатки сил. И темнота накрыла его, тяжёлая и беззвучная.

...Он стоял на умытой кровью земле. В воздухе пахло смертью. Тонкс лежала у его ног, словно тень самой себя: волосы слиплись в багровые пряди, а глаза превратились в мутные стекляшки, лишенные блеска.

Где-то вдали звучал голос, знакомый и ненавистный: «Чудовище остаётся чудовищем».

— Нет… — прохрипел Римус, но из горла вырвался лишь волчий вой. — Это не я…

И словно в насмешку над тем, что он даже не мог заплакать, Тонкс пошевелила губами:

— Почему ты не остановился?..

Он очнулся с воплем, сердце колотилось, разрывая грудь. Метнулся взглядом по сторонам — стены, цепи, следы когтей на полу. Кровь… Он не видел её, но чуял.

— Тонкс! — голос сорвался на крик.

Римус вскочил. Побежал, не чувствуя ничего, кроме леденящего ужаса.

… Тонкс спала в кресле, подогнув ноги, как ребёнок. Обесцвеченные усталостью волосы напоминали пепел костра, но на щеке алел отблеск зари — поцелуй солнца, пробившегося сквозь тучи.

Плед, который она вязала для него, сполз на пол, превратившись в хаотичный узор из петель.

Римус замер, опёршись о дверной косяк. Слёзы текли по его лицу, смешиваясь с потом и пылью. Он опустился на колени рядом с ней, дрожащими пальцами коснулся руки — тёплой, живой.

— Прости… — прошептал он, прижимая хрупкую ладонь к своему лбу. — Прости, прости, прости…

— Ты… цел, — сонно сказала она, и в ее голосе звучало не удивление, а тихое торжество. — Я здесь. Мы оба здесь.

— Благодаря тебе, — хрипло отозвался он и надолго замолчал, позволяя её голосу глубже впитаться в кровь.

— Смотри, — Тонкс указала на окно. На подоконнике подрагивала паутина, усыпанная каплями росы. — Как диадема. Красиво, да?

Воздух в комнате постепенно наполнялся густым ароматом огневиски — сладким, с нотками корицы и жжёного сахара, словно кто-то растопил янтарь в медном котле. Тонкс, не выпуская Римуса из объятий, шевельнула палочкой, и кружка сама материализовалась перед ней. Напиток дымился, золотистый, как жидкое солнце, а на поверхности танцевали искорки, похожие на светлячков.

— Пей, — мягко приказала она, поднося кружку к его губам. — Это поможет.

Римус сделал глоток. Тепло разлилось по груди, сжигая остатки кошмара. Вкус был сложным — мёд, смешанный с имбирной остротой и чем-то неуловимо волшебным. Он закрыл глаза, чувствуя, как дрожь в пальцах стихает, а сердце меняет ритм.

— Ты добавила сливочный эль, — уловил он знакомую ноту, заставляющую напиток пениться.

— И щепотку драконьей мяты, — призналась Тонкс, улыбаясь. Её волосы, всё ещё тусклые, начали потихоньку розоветь, словно впитывая тепло огня. — Чтобы ты не забыл: даже в самой горькой горечи есть место чему-то сладкому.

Он прижался лбом к её плечу, вдыхая смесь огневиски и её запаха — розмарина, дыма, горьковатых ежевичных духов и ощутил, как неумолимо теряет цену его звериная суть. Его боль, его мука, его страхи.

— Знаешь, о чём я думала, пока ты… — она запнулась, её рука замерла на его спине. — О нашем первом совместном глотке огневиски. Ты тогда сказал, что он пахнет надеждой.

Римус кивнул. В тот вечер её волосы были цвета фуксии, а она дразнила его: «Ты жмуришься, как будто пьёшь яд!»

— Он и сейчас ею пахнет, — прошептал он, делая ещё один глоток. На этот раз сладость перевешивала горечь.

Смех Тонкс, звонкий и беззаботный, разогнал последние тени. Она взяла его руку и положила себе на грудь, где сердце билось ровно и громко.

— Слышишь? Оно всё ещё здесь. И твоё тоже.

Они допили напиток молча, передавая кружку, как эстафету. На дне осталась капля, и Тонкс перевернула её, показывая гравировку: «Свет прогонит любое проклятие».

— Дамблдор подарил, — сказала она, проводя пальцем по буквам. — Видимо, знал, что пригодится.

Римус улыбнулся — впервые за эту ночь без горечи.

Проклятие никуда не исчезло, но пока её рука была в его, а на губах оставался вкус огневиски, он верил: света хватит. Хотя бы до следующей луны.