Элизиум. Память о несбывшемся (гет)

То была жуткая, недобрая ночь, когда она очутилась на заросшей сорняками поляне, прямо перед чьим-то изветшалым домом.

Сердце притихло от открывшегося ей пейзажа. На небе тускло горели мертвые звезды. Сзади простирался бескрайний, сумрачный лес, и ей совсем не хотелось знать, что за твари обитали в нем. Туман стелился по земле, грязно-белым маревом обволакивая стволы многовековых деревьев. Слева от нее, на самой линии горизонта, возвышались острые холмы, почти ослепляющие своей чернотой. Высокая сухая трава по правую сторону от нее угрожающе вздрагивала под невидимыми порывами ветра — словно от чьего-то тихого дыхания.

Ночь окутывала ее, извивалась под ее поступью. Горячий ветер обжигал нежную кожу. Туман стелился по влажной земле, и было невыносимо душно. Тонкое платье то и дело липло к телу. Пахло древесиной и мокрой почвой, и от этого сладковатого запаха тошнота предательски подступала к горлу.

И не было ничего, кроме этой густой, удушливой темноты, смыкающейся вокруг нее, как тиски.

Она любила ночь. Любила темноту, и тишину в ней, и пронзительный лунный свет, мягко льющийся на землю с чернильных небес. Но эта ночь была не такая. Она была… уродливая. Колючая.

Ни единого звука, ни единого движения вокруг — даже ветер, казалось, замер в ту ночь. Воздух был густым и влажным, и складывалось ощущение, что он буквально липнет к коже. Что она и сама соединяется с этой ночью, растворяется в ней, умирает. А лес, окружающий ее, был настолько тих, что казался мертвым.

Скорее всего, он и был — мертв.

Что-то внутри говорило ей бежать. Как можно дальше, не оглядываясь, пока эта ночь не проглотила ее целиком. Словно прожорливое, мерзкое чудовище, протягивающее к ней свои лапы с длинными острыми когтями. И улыбающееся в предвкушении.

Она сделала медленный, но уверенный шаг вперед — навстречу полуразрушенному дому. Словно подчиняясь какой-то неведомой силе, что тянула ее туда, она шла вперед — будто где-то глубоко внутри уже знала, где ей нужно быть. Трава неприятно колола босые ноги. Но она шла. Продолжала идти. И сердце почти не билось в ее груди, и не было никаких мыслей в голове, никаких вопросов. Она пришла сюда без имени, без судьбы, без прошлого — безымянная девушка, подчиняющаяся зову сердца, чему-то, зарождающемуся глубоко внутри, и не оставляющему никакого шанса на побег. Она принадлежала этому лесу. Этому дому. И в ее сердце не было страха — потому что, глядя на этот дом, складывалось странное впечатление, будто самое страшное уже случилось. Или — вот-вот случится.

Она гордо расправила плечи и ускорила шаг. Как вдруг… Что-то привлекло ее взгляд. Какое-то движение в темном окне на втором этаже.

В окнах этого покинутого дома совсем не горел свет, и все же сквозь подступавшую темноту ее зрение смогло разглядеть маленькую девочку, сжимающую в руках мягкую игрушку. Девочка была одета в ярко-желтое платье, а на голове у нее виднелись две толстые косички, криво заплетенные на разном уровне высоты, словно впопыхах. Она выглядела… обычным ребенком. Ей было от силы десять лет. И ей бы играть со своими сверстниками на детской площадке, а не одиноко стоять в окне этого жуткого, темного дома.

Девочка заметила ее и приветственно помахала рукой. Она хотела сделать то же самое в ответ, как вдруг поняла, что… не может?

Неведомые путы сковали все ее тело, и она никак не могла заставить себя поднять руку. Липкий страх охватил все ее существо; по позвоночнику пробежал холодок. Она все пыталась поднять руку, пошевелиться, сделать хоть что-то, чтобы почувствовать, что ее тело ей принадлежит — и не могла. Что за…

Вдруг лицо девочки резко переменилось. Малышка больше не смотрела на нее, но вместо этого внимательно вглядывалась в сумерки, подступавшие к ее дому, и на ее красивом маленьком личике отчетливо виднелся страх. Девочка разомкнула руки, прильнув к окну, и плюшевый мишка, которого она еще секунду назад с любовью прижимала к себе, одиноко упал на пол.

Ужас охватил ее тело. Хотелось кричать, выть, рыть землю голыми руками, лезть на стены от бессилия, которое она ощущала, потому что не могла заставить себя сделать ни шага по направлению к этому дому, к маленькому, беззащитному ребенку в темном окне. Ее тело не подчинялось ей, словно больше ей и не принадлежало. Она заметила какое-то движение в высокой траве справа от нее, но даже не могла повернуть голову, чтобы увидеть источник этого движения. В сумерках она сумела разглядеть лишь темную фигуру, медленно приближающуюся к дому.

Девочка, которая все еще прижималась к стеклу и вглядывалась в темноту, вдруг резко отпрянула от окна. И принялась бежать.

— Нет! — хотелось закричать ей, глядя на то, как испуганное лицо малышки исчезает в окне. И она кричала, кричала что есть силы, но ни одного звука так и не сорвалось с ее губ. — Нет! Нет!!!

И в следующую секунду произошло то, о чем она никак не могла подумать. То самое страшное.

Весь дом — весь дом, в одночасье — вспыхнул ярким пламенем. Ее нежная кожа сразу ощутила жар разрастающегося огня, но она стояла на достаточно безопасном расстоянии. И она не могла ничего сделать, не могла пошевелиться, не могла даже вздохнуть — потому что знала, что не в силах ничем помочь. Не в силах спасти. И лишь одна мысль пульсировала в ее сознании, не мысль даже, но образ — та маленькая девочка, чье лицо она видела за секунду до того, как все вспыхнуло, чье лицо она не забудет уже никогда. И сердце разрывалось от боли, умирало в агонии, поглощенное тем же пламенем, которое сейчас с бешеной скоростью уничтожало этот дом с маленькой девочкой в нем, стирало их с лица земли, превращало в пепел… И хотелось кричать — но она не могла произнести ни слова.

И ничего даже не шевельнулось вокруг — все тот же мертвый лес, и мертвые горы, и мертвое небо над головой. И горящий дом, и маленькая девочка с плюшевым мишкой, которые тоже скоро будут мертвы.

И хотелось кричать, кричать, кричать…

* * *

Рабастан Лестрейндж безразлично наблюдал за тем, как солнечный зайчик выплясывал на противоположной от окна стене свой замысловатый танец. Темная стена, запятнанная лучами света. Аквамариново-синие обои спальни для старост Равенкло красиво оттеняли пурпурный рассвет, смело разгорающийся за окном на туманной линии горизонта. Это было красивое утро. Свет молодого солнца был слабым, но настойчивым, будто огненное светило всеми силами старалось согреть землю до того, как серые тучи, словно коршуны окружившие его на небосводе, захватят его безвозвратно. И поглотят собой весь свет. Солнечный зайчик, словно в агонии, нетерпеливо вытанцовывал на синем бархате обоев свой предсмертный танец. Голубые глаза молодого Лестрейнджа внимательно следили за каждым его реверансом. Оставалось не так много времени до того, как тучи бесследно поглотят солнце. Так и не рожденный день умирал в пурпурном рассвете. Стэн лениво улыбнулся от этой мысли, все еще лежа в кровати.

День обещал быть хмурым, пасмурным. Стэн любил такие дни.

Ему невдомек было, почему люди так тянулись к солнцу. Наслаждались им. Ему же по нраву был дождь, и серость, и мрак, заполняющий собой все пространство. В этом было что-то особенное. Что-то, что создавало атмосферу. Все боготворили солнце, все благоговейно ждали его, проклиная дождь. Возможно, потому Стэн и полюбил его так сильно — потому что ассоциировал себя с дождем. Все боялись его, сторонились из-за его фамилии. Никто не радовался его появлению — и никогда не ждал. Люди находили комфорт в его отсутствии в своих жизнях. И он видел, как мгновенно белели костяшки их пальцев и неконтролируемо сжимались кулаки при его появлении, и слышал, как облегченно они выдыхали, стоило ему удалиться. Они все провозгласили его прокаженным еще до того, как он сделал свой первый вздох. Потому что его фамилия несла смерть. Опасность. И все преклонялись перед Лестрейнджами — но предпочитали держаться от них подальше.

Все, кроме одной.

— Уже проснулся? — мелодичный голос прозвучал прямо над его ухом, утешая пожар внутри, обволакивая своей мягкостью.

Стэн неторопливо повернул голову.

Кэтрин Кармайкл обворожительно улыбнулась ему, лежа на боку и не сводя с юноши взгляда зеленых глаз. Согнув руку в локте, она облокотила на нее голову, в то время как ее свободная рука вычерчивала замысловатые узоры на белоснежных простынях. Стэн даже прикрыл глаза, почти ослепленный ее красотой и тем видом, что открылся его взгляду.

Высокая, стройная, ее гибкое тело буквально мерцало в мягком свете утра. Взгляд Стэна моментально оценил соблазнительные формы девушки: длинные ноги, женственные округлые бедра, тонкая талия, пышная грудь… Каждый дюйм, каждый миллиметр ее тела вызывал в нем восхищение.

Ее изящные, обнаженные плечи…

Взгляд Стэна скользил по ее нагому телу, и желание пробуждалось в нем, заставляло его дышать чаще.

Тонкие ключицы…

И — выше, выше.

Захватить взглядом ее всю.

Золотисто-каштановые волосы полурасплетенными косами лежали на ее плечах. Овал бледного лица был безупречен. Аккуратная россыпь веснушек придавала девушке особенный шарм, а вечный румянец на щеках лишь подчеркивал красоту ее тонких черт. Она высоко держала голову, устремив на него кошачьи зеленые глаза, обрамленные пушистыми ресницами. Чувственные губы растянулись в многозначительной улыбке.

— Значит, я недостаточно утомила тебя прошлой ночью, — девушка разочарованно фыркнула, поморщив носик.

Она лукаво улыбнулась и плавно придвинулась к Стэну, прижавшись к нему всем телом.

— Но это еще можно исправить… — пропела она, теперь вырисовывая пальчиком узоры на его голой груди.

Стэн почувствовал, как в нем вновь просыпается возбуждение. То, что они оба были нагими в ее кровати, и их тела разделяла одна лишь тонкая простынь, совсем не помогало ситуации. Смутные воспоминания прошлой ночи вдруг ожили в его сознании, и стали разгораться с такой силой, да таким ярким пламенем, что в эти минуты Стэн готов был резким движением перевернуть ее на спину и наброситься на нее, подобно животному, и провести весь день в этой кровати, с ней… Но он не мог себе этого позволить.

— Как бы заманчиво это ни звучало, — Стэн с сожалением посмотрел на часы, висящие на противоположной стене, и твердо сжал в руке ее нежную ладонь, что плавными движениями уже начала скользить вниз по его голому торсу. Юноше понадобилось несколько секунд, чтобы унять дрожь в теле, — но придется отложить это до следующего раза.

— Как жаль, — Кэт разочарованно надула губки, прижимаясь к нему еще ближе, и прошептала на ухо: — Я могу сделать так, что ты освободишься очень быстро…

Стэн закусил губу, чтобы не застонать в голос. Низ живота буквально пульсировал острой болью, но он никак не мог опоздать на первый урок по зельям. Это был урок с Гриффиндором, а значит там будет эта чертова Макдональд… Не то чтобы он плохо к ней относился. Помимо того, что она была гриффиндоркой, Стэн не имел против нее ровным счетом ничего — зачастую девушку вообще не было слышно, такой тихой и незаметной она была. Но она была нужна ему, чтобы понять, что за руна появилась на ключице его сестры. У Макдональд была такая же. Стэн сомневался, что все это было рук дело гриффиндорки, но, возможно, она была в курсе, что это может значить? Он не собирался с ней говорить — Стэн знал лучше, чем верить чьим-то словам. Тем более, последнее, чего он хотел, это дать кому-то знать, что для него важно понять, что значит эта руна. Что означает сам факт ее появления. Это не только могло поставить под удар его самого — но и Серену. Нет, надо действовать незаметно, чтобы никто не понял, что он и его семья как-то могут быть связаны с этой руной.

— Я могу сделать так, — продолжала Кэт, высвободившись из его ослабевшей хватки и мучительно медленно направив руку вниз, вниз… — что ты и думать забудешь об уроках и первом учебном дне…

Стэн задержал дыхание. Больше всего на свете ему хотелось откинуться назад на белоснежные простыни и позволить ее рукам довести его до предела, до того, как за плотно сомкнутыми глазами не начнут взрываться фейерверки неизведанных галактик, а легкие не станут гореть огнем от его быстрого дыхания… Юноша с рыком приподнялся на локтях в кровати и цепко схватил руку Кэт, за долю секунды до того, как она достигла бы своей цели.

— Я бы не хотел ничего другого, кроме как насладиться тобой, — его небесно-голубые глаза стали почти черными из-за расширившихся от возбуждения зрачков, — но мне пора идти. Сейчас, — с нажимом добавил он, неизвестно кого стараясь в этом убедить — ее или самого себя.

— Что ж, — Кэт закатила глаза, но все же ласково ему улыбнулась, — твоя утрата.

— Буду должен, — хитро усмехнулся Стэн, отворачиваясь от нее, чтобы унять зарождавшееся в нем желание.

— Это не оправдание, — звонко рассмеялась девушка. — Не думай, что раз уж ты Лестрейндж, то тебе все должно сходить с рук.

— Служебный долг, — Стэн многозначительно повел бровью, приподнимая уголок рта. — Ты знала, на что идешь, связавшись с Лестрейнджем.

— Еще бы, — фыркнула Кэт, ловко переворачиваясь на живот и опираясь подбородком на сцепленные замком ладони, — Лестрейндж — это на пятьдесят процентов чувство долга, на пятьдесят — ненасытный сексуальный аппетит… Сегодня утром побеждает первое.

— Потому что, как ты выразилась, сексуальный аппетит — это уже не фамильное преимущество, — с хриплым смехом произнес Стэн, целуя девушку в лоб, — а мое собственное.

— Скромность уж точно не является одним из твоих преимуществ, — проницательно заметила Кэт.

Стэн расплылся в кошачьей улыбке.

— Я бы предложил тебе проверить эту теорию на себе, — он легко коснулся губами ее обнаженного плеча, и девушка кожей почувствовала движение его холодных губ, когда он прошептал: — но, к твоему сожалению, Руди уже два месяца как женат.

— Ты просто ужасен, — еле сдерживая улыбку, Кэт возвела глаза к потолку и легко оттолкнула юношу от себя. — Раз уж ты не собираешься развлекать меня все утро, то будь добр выметайся из моей комнаты.

Она ловко поднялась с кровати и плавной походкой подошла к окну, беззастенчиво выставляя напоказ свои соблазнительные формы. Стэну нравилось это в ней. Она совершенно не стеснялась собственной наготы. Не только физической — хотя это привлекало его в ней отнюдь не меньше, — но и внутренней, душевной… Кэт вся была, как чистый лист. Особенно перед ним. И ему нравилось, что он может быть с ней настоящим — сложным, противоречивым, замысловатым, порой слишком резким, но чувствительным, когда дело касалось того, чему он был действительно предан — и видеть, что она принимает его всего, вбирает его в себя, и даже все его шипы, все иголки не пугали ее, а наоборот — словно прятались подальше при одном лишь виде того ослепительно-яркого света, что она собой излучала.

Кэтрин Кармайкл была однокурсницей Стэна. Родившись в чистокровной семье, ей все-таки посчастливилось избежать причисления к местной «знати», а заодно и всех тех прелестей, что нес в себе этот сомнительный статус. Ее отец, Джон Кармайкл, был прямым наследником волшебной аристократической семьи, но, едва окончив Хогвартс, тот сразу же принял решение жениться на юной французской волшебнице из Шармбатона, которую встретил минувшим летом на одном из званых вечеров на побережье Франции, где его семья часто проводила летние каникулы. Между молодыми людьми моментально вспыхнула любовь — первая, яркая, еще по-детски трепетная, и совсем не по-детски пылкая… И юный Джон не имел никаких намерений убивать в себе эту любовь.

Семья Ивонн была очень богатой и влиятельной в магической Франции, но, понятное дело, не имела ничего общего с британской аристократией. Джон потерял поддержку со стороны своих родственников, но денег Броссаров, как и их доброго имени, вполне хватило на то, чтобы новоиспеченная семья смогла остаться на плаву.

Так он женился на Ивонн Броссар вопреки наставлениям собственной семьи — и не ошибся. Ни разу за свою долгую жизнь Джон не пожалел о сделанном выборе. Он горячо любил жену, и красавица Ивонн даже спустя столько лет с радостью отвечала ему тем же — она любила его так же сильно и так же пламенно, как в тот день, когда у алтаря дала священную клятву быть вместе с ним до самого конца, каким бы он ни был.

Когда у пары родилась дочь, их счастью не было предела. Маленькая Кэтрин унаследовала яркую красоту Ивонн и веселый нрав Джона. Глядя в зеленые глаза девочки, не любить ее казалось просто невозможным. К моменту рождения дочери Джон уже успел построить целую империю по производству волшебных котлов и всяческой утвари, активно используемой в зельеварении и других магических ритуалах. Он стал успешным бизнесменом и собственноручно заработал нехилое состояние, но все так же предпочитал держаться как можно дальше от общества чистокровных волшебников магической Британии. Что Ивонн, что сам Джон оба считали, что связь с этим обществом не сулила им ничего хорошего. И были правы. Таким образом, малышка Кэт выросла в любви и достатке, вдали от рамок и ограничений, что обязательно присутствовали бы в ее жизни, женись Джон на ком-то из представителей британской аристократии.

— Что? — подозрительно спросила Кэт, заметив изменения в красивом лице Лестрейнджа. Она подняла с пола белую простынь и тут же закуталась в нее, как в плед.

Стэн лишь неохотно приподнял уголок рта в жалком подобии улыбки, не в силах отвести от девушки задумчивый взгляд голубых глаз.

Кэт была хорошей девушкой. Честной. Искренней. На ее лице никогда не гасла улыбка, и Стэну нравилось быть рядом с ней… Ему казалось, что она излучает свет. Может быть, не для всех — точно не для всех. Но для него. Для него она светила ярче всех небесных светил. Она спасала его своим светом день ото дня, возможно, сама того и не ведая. Обычно Стэну хватало одной лишь мысли о Кэт, пусть даже самой мимолетной, чтобы сердце тут же наполнилось теплом и благодарностью по отношению к ней. Любил ли он ее?..

Любил.

Но по-своему.

Не так, как любили друг друга его родители. Не такой любовью.

Кэт была неотъемлемой частью его жизни, частью самого Стэна — глотком воздуха, если надо. Его лучшим, его единственным другом. Он ведь чуть не пропал однажды, чуть не ушел на самое дно пучины, в какую превратилась его жизнь. Слишком много ответственности было возложено на его плечи. Младший сын — и по дефолту единственная надежда Ринхардта и Карлотты Лестрейнджей.

Руди не оправдал их ожиданий — слишком отстраненный, тонкий, глубокий, он не способен был с достоинством нести то бремя, что было положено нести будущему наследнику столь влиятельной семьи, как Лестрейнджи. Серена изначально была вне игры — придет время, и она, как положено, выйдет замуж, примет фамилию мужа, и тогда с Лестрейнджами ее будут объединять лишь детские воспоминания. Но такой старинный, влиятельный род априори не мог остаться без достойного наследника. Да, Руди, со своей удивительно тонкой душевной организацией, не хотел, да и не был способен взять на себя эту ответственность — но Мерлин наградил Ринхардта и Карлотту двумя сыновьями.

Стэн был другим. Совсем не таким, как Руди. Он был прямым, выдержанным и твердым. Самостоятельным. Независимым. И одиноким — ему легче было держаться ото всех в стороне, сводить виды любого взаимодействия с другими людьми к минимуму, даже не подозревая, как много он теряет, закрываясь, отгораживаясь от чувств. Он и правда верил, что он плохой, что нет в нем совсем ничего хорошего и человеческого, и что держась в стороне он на самом деле спасает.

Он был Лестрейнджем, в конце концов.

И его сердце и вправду верило в ту идею, что он делает одолжение, не подпуская никого к себе близко, когда на самом деле единственный человек, кому он тем самым делал одолжение, это он сам. Ему невдомек было, как страшно ему было открыться кому-то. Впустить кого-то. Так он и жил — никого на свете не подпуская. Кроме Кэтрин.

Стэн и сам не понял, как так получилось. Их связь длилась вот уже четыре года — им обоим было по тринадцать, когда Стэн впервые поцеловал ее на опустелом поле для квиддича, после удачно сыгранного матча. Возвращаясь в памяти к тому первому поцелую, Стэн не мог сказать, что двигало им тогда. Он никогда не позволял себе и мысли о том, чтобы всерьез открыться кому-то, впустить кого-то в свою жизнь. Но Кэт… Что-то увидел он в ее глазах в тот день. Быть может, отсутствие страха.

В зеленых глазах Кэт совсем не было страха — хотя она знала, знала, кто он такой, какую опасность несет в себе его фамилия. И ее это не пугало. Юная Кармайкл не привыкла ни у кого спрашивать разрешения. Она хотела быть его другом, быть в его жизни, и ее совсем не пугала его сила — она видела то, что скрывалось за ней. Видела его, Стэна. Не Рабастана Лестрейнджа — просто Стэна. И он запомнил этот взгляд, то, как она смотрела на него тогда, в подступающих сумерках — прямо, изучающе, и без страха.

И он был уверен, что никто больше не посмотрит на него так. Ни у кого на это просто не хватит смелости.

С тех самых пор Кэт занимала особенное место в жизни Стэна. Они через многое прошли с того дня. Она была для него многим — его первый поцелуй, первый акт любви, первый друг, первый слушатель. Первый советчик. И ему было рядом с ней светло. Но он не любил — он и сам хотел бы, или по крайней мере верил, что хотел бы, но… не любил. Это просто было невозможным. Не потому, что с Кэт было что-то не так, но потому что сам Стэн был на это попросту не способен. Он не мог ее любить — не знал, как. Не умел, и все. Он любил сестру, любил брата, по-своему любил родителей… Но его любовь исчерпала себя на этом. Он не способен был полюбить кого-то вне своей семьи, потому что не имел права обречь кого-то на целую жизнь с собой. У его семьи не было в этом выбора — они родились под одной фамилией. Он имел право их любить. Но другие… другие этого не заслуживали. Они заслуживали лучшего. Лучшего, чем он.

И он был предан ей, он ценил ее — ценил Кэт больше, чем кого-либо еще, но в его сердце не было любви к ней. Его не страшила мысль, что в какой-то момент их взаимоотношениям может прийти конец. Он хотел бы сохранить ее, как друга, но... Никто ведь не знал, как в итоге сложатся их судьбы. Никто не мог этого знать. Жизнь непредсказуема, и… Возможно, здесь и сейчас — это все, что у них есть. И Стэн с упоением наслаждался этим временем. Он не знал, что их ждет в будущем, но — прямо здесь, прямо сейчас, у него был друг. У него был человек, кто понимал его, и слушал, и принимал его темноту. И мысль о том, что рано или поздно им придется друг друга отпустить, конечно, печалила его — но не убивала. Для Стэна это казалось вполне логическим завершением. Он так понимал жизнь. Что-то приходит, а что-то уходит — но единственное, что остается всегда, это ты сам. В этом и есть счастье — когда все остальное проходит мимо. Не затрагивая тебя, не разрывая твою душу на части. Кэт была лишь искрой в его жизни — яркой, согревающей, но временной. Уходящей. И не оставляющей после себя ничего, кроме тлеющей дорожки света, растворяющейся во тьме. Его тьме. Потому что все имеет свойство возвращаться к своим истокам.

— Если бы я не знала тебя, — слегка растерянно протянула Кэт, внимательно глядя на Стэна, — то подумала, что ты смотришь на меня виновато. — На этих словах Лестрейндж вопросительно приподнял бровь, и девушка звонко рассмеялась прежде, чем добавить: — Но я знаю тебя слишком хорошо. Поэтому я тебя спрашиваю, и тебе, Лестрейндж, не отвертеться — какого черта ты смотришь на меня так?

Стэн мягко улыбнулся, глядя на девушку, облаченную в лучи света. Она была настолько красива, что было бы у него сердце — оно обязательно заболело от вида ее абсолютной красоты.

— Мне действительно жаль, — он поднялся с кровати, лениво потянулся и подошел к Кэт вплотную, — отнимать у тебя удовольствие провести это утро в моей приятной компании. — Девушка закатила глаза, и Лестрейндж поцеловал ее в уголок губ, подхватывая с пола свою рубашку. — Видит Мерлин, тебя ждет унылое и безрадостное утро без меня.

— Никогда не перестану удивляться твоему эго, — хмыкнула Кэт, глядя на то, как Стэн ловко застегивает пуговицы своей белоснежной рубашки. — Так и хочется спустить тебя с небес на землю.

— Удачи в этом, — он застегнул последнюю пуговицу, лукаво подмигнул девушке и двинулся в сторону двери.

Кэт, недолго думая, схватила с пола тапок и незамедлительно запустила им вслед уходящему Лестрейнджу.

— Протего, — лениво протянул Стэн, непонятно когда успевший достать волшебную палочку из кармана брюк.

Кэт тихо усмехнулась уголками губ, глядя на то, как ее тапок ударяется о прозрачно-голубой щит, возникший от защитного заклинания, и тут же отлетает к противоположной стене.

— Ты становишься опасно предсказуемой, милая, — со смехом протянул Стэн, не оборачиваясь и не замедляя шаг. — Не забывай, что и я знаю тебя слишком хорошо.

С этими словами он вышел из комнаты, как ни в чем не бывало проходя через главную гостиную Равенкло. Было рано, поэтому в гостиной еще никого не было, но Стэн и не боялся никого там встретить. За четыре года их отношений с Кэт все равенкловцы вполне привыкли встречать по утрам в гостиной своего факультета слизеринца. Не сказать, что они были рады этому факту, но все же вряд ли решались на то, чтобы высказать вслух свое недовольство. В конце концов, кто в здравом уме станет перечить Кэтрин Кармайкл?

Стэн неспешно шел по школьным коридорам, засунув руки в карманы брюк. Он держал путь в сторону подземелий Слизерина, чтобы спокойно принять душ, переодеться в свежую мантию, заскочить в Большой зал на чашку черного кофе вместо завтрака, и уже потом направиться на урок. Первый в этом учебном году — его последнем году в Хогвартсе.

Стэн помнил еще со вчера, что первым уроком в расписании седьмого курса Слизерина стояло Зельеварение. Что ж, тем лучше. Можно было не спешить. Конечно, Слизнорт будет не рад его опозданию, но ничем серьезным ему, Стэну, это не грозило. Он был Лестрейнджем, а профессор уж слишком любил эту фамилию — и ту власть, что за ней стояла, если уж говорить начистоту. Слизнорт извивался перед Лестрейнджами, как пресмыкающееся, и точно никогда не позволил бы себе даже словом упрекнуть одного из них, особенно при других учениках. Репутация Лестрейнджей была чем-то непоколебимым. Близость с кем-либо из этой семьи моментально ставила под прицел. Рядом с ними все становились… уязвимыми. И это совсем не было секретом. Древнейший род, за котором испокон веков тянулся шлейф таинственности. И угрозы. Стэн уже давно привык к слухам, что тихими перешептываниями за спиной преследовали его с самого детства. Говорили, что старинные чистокровные семьи, к числу которых приравнивались и сами Лестрейнджи, вот уже много веков как практикуют древнюю магию — магию Рода, — которая входит в разряд черной, и самой опасной магии. Это же как надо было постараться, чтобы додуматься до такого бреда! Стэн не утруждал себя лишними объяснениями — и уж тем более, упаси Мерлин, оправданиями. Он вообще никогда не оправдывался. Конечно, это все были пустые слухи — он в жизни своей не слышал ни о какой магии Рода… Но, очевидно, людям нравилось так думать. И пускай. Ему лишь на руку, если все решат держаться от него подальше. Видит Мерлин, он никогда ни в ком не нуждался. Кроме семьи.

Как по мановению волшебной палочки, стоило ему лишь подумать о семье, как Стэн тут же налетел на кого-то, плавно вышедшего из-за поворота, ведущего в соседний коридор.

— Стэн? — удивленно воскликнула Серена, слегка покачнувшись от неожиданности.

Прямо перед Стэном, в полумраке школьного коридора, стояла его собственная сестра. Она была поистине живым воплощением Слизерина: зеленый галстук и герб факультета, вышитый на груди, оттеняли серебряный водопад волос; бледная кожа светилась таинственным светом, словно девушка и не принадлежала этому миру, этому времени — а пришла сюда сквозь туман веков, как посланница далеких предков… И эта нечеловеческая выдержка, это эфемерное спокойствие, окутывавшие ее! Жива ли она? Или же действительно, ее душа лишь заблудилась в просторах времени, случайно оказавшись здесь, среди них — простых смертных, где ей не место?..

Серена мягко улыбнулась Стэну и хотела было что-то сказать, как вдруг нахмурилась и взглядом проследила, откуда только что пришел ее брат. В серо-голубых глазах не было удивления; вместо этого, в них яркими искрами разгоралось мрачное осознание. И… осуждение? Разочарование?

— Кэтрин? — ровным голосом поинтересовалась она.

Стэн не удивился ее догадке. Действительно, провести параллель было не так уж сложно. Юноша безразлично пожал плечами и кивнул. Чему тут было удивляться? Они уже давно не маленькие дети, и было понятно, что за четыре года отношений они с Кэт занимались и менее невинными вещами, чем игры в шахматы. Да, в чистокровных семьях от девушки ожидалось сохранить собственную невинность вплоть до первой брачной ночи, но… Кэт сама настояла на том, чтобы это случилось с ним. Она хотела разделить со Стэном свой первый раз, хотела, чтобы это связывало их навеки. Ни Кэт, ни Стэн не привыкли жить будущим. Они жили здесь и сейчас, и тот факт, что когда-то, возможно, им придется сполна поплатиться за это решение, мало их тревожил. Какая разница, что будет завтра? Жизнь, она ведь не завтра… Она сейчас. И это единственный принцип, которого молодые люди придерживались в своих отношениях.

— Что? — нахмурился Стэн, заметив внезапное напряжение сестры.

Серена смотрела на него прямо и немигающе; в полумраке коридора ее необычный цвет глаз сиял то нежно-голубым, то пронзительно-серым. В ответ на вопрос брата она слегка покачала головой и добавила:

— А ведь были времена, когда ты еще верил в совесть, — печальная улыбка на бледных губах. — И в человеческое сострадание.

— Это ты сейчас к чему? — невесело усмехнулся Стэн, приподняв бровь. Ему не нравилось, куда шел этот разговор. Он знал, что Серена не поддерживает их с Кэт отношения, но… Не все в этом мире должно быть одобрено Сереной Лестрейндж. Они с Кэт — уж тем более.

Серена обратила на брата внимательный взгляд фиалковых глаз. Как много она могла бы ему сказать! О том, как сильно он запал в душу Кэтрин, как глубоко пустил свои корни в ее преданном сердце… Или о том, как больно он делал ей своим нежеланием этого замечать. Серену мало волновало то, что Стэн забрал ее невинность; девушку совсем не беспокоило, чем занимаются другие люди за дверями своих спален. Это их дело, их решение, и последствия, если такие возникнут — тоже будут их. Серена не любила, когда кто-то вмешивался в ее жизнь, сомневался в ее решениях, а потому никогда не делала этого по отношению к другим. Даже если это была ее семья. Ее брат… Оставаться в стороне было больно — но она оставалась. В данной ситуации, Серена не боялась за Стэна. Она знала, что Кэтрин не сделает ничего, что могло бы его ранить. Но Стэн… Он разбивал ее сердце каждый день, сам того не ведая.

— Если ты сделаешь ей больно, — просто произнесла она, — то я не посмотрю на то, что ты мой брат. Я надеру тебе зад. Можешь воспринимать это, как угрозу.

Стэн хрипло рассмеялся и облокотился плечом об оконную раму.

— Интересно, — он сложил руки на груди и с любопытством посмотрел на сестру. — Почему ты не рассматриваешь вариант, что она сделает больно мне?

— Потому что мы оба знаем, что не сделает, — вздохнула Серена.

— А я, значит, сделаю?

— А ты — это ты, — она легко пожала плечами.

Вот так. Ты — это ты. И воспринимай это, как хочешь.

— Это комплимент или оскорбление? — прохладно уточнил Стэн.

— Не знаю. Скорее, всего понемножку, — Серена приподняла уголок губ в слабой усмешке.

Она любила брата. Всем сердцем его любила. И она не могла винить Кэтрин в том, что та столь слепо отдала свою любовь такому человеку, как он. Видит Мерлин, Стэна было за что любить, хоть он сам этого в упор не видел. В этом даже было особое очарование. Она всегда удивлялась тому, как легко брату удается обрисовать себя самыми темными красками. Более того — искренне поверить в это… Но она знала его, как никто другой. Она с ним выросла. И Стэн был… Не такой, как все. Да, он был — хмурый, серьезный, нелюдимый… Порой слишком жесткий, даже по отношению к тем, кого любит. Он был сложным человеком — возможно, самым сложным из всех, кого она знала. Но так же у него было самое преданное сердце. Он не просто был готов умереть за близких ему людей — он был готов убить, продать душу дьяволу, сжечь себя дотла… Но спасти того, кто ему дорог. Подарить им счастье любой ценой. Даже ценой своей жизни, своей души. И Кэтрин тоже это видела. Потому Серена и не винила ее, что она так покорно, так безвозмездно отдает ему всю себя — и ничего не просит взамен. Кроме, разве что, его любви. Того единственного, чего он ей дать не сможет.

Серена Лестрейндж хорошо понимала людей. Видела их насквозь. Только вот в этом случае от нее даже не требовалась особая проницательность. Кэтрин совсем не скрывала своих чувств — она была абсолютно честна перед собой и перед миром, но Стэн… Порой Серене казалось, что в его мире просто не существует любви. Кроме любви к собственной семье, конечно. Но это не та любовь — это любовь, данная ему от рождения, текущая у него по венам, перемешанная с чувством долга, которое у Стэна было и без того уж слишком ярко выражено, — любовь сильная, безусловная, жертвенная, только это все было не то… Серена знала любовь. И Руди ее знал. И их родители, которые никогда не могли отвести друг от друга влюбленных взоров… Стэн — не знал. А ведь мы не можем дать другим то, о чем сами понятия не имеем. Он понятия не имел о том, что такое любовь, и потому упорно отказывался видеть ее вокруг. Он закрывался от любви, защищая себя от боли. Хотя сам искренне верил, что тем самым защищает Кэтрин от себя. Он верил, что близость, настоящая душевная близость с одним из Лестрейнджей не принесла бы в ее жизнь ничего хорошего — и, возможно, был прав. И надеялся, что когда-нибудь девушка и сама это поймет. И скажет ему спасибо за то, что держался в стороне. Что не дал себя полюбить. Не дал себе полюбить.

— Вы с ней даже не подруги, — нахмурился Стэн, закусив губу.

Серена привстала на носочки и легко поцеловала брата в щеку, произнеся:

— Ты слышал что-нибудь о женской солидарности?

И она двинулась дальше по коридору, оставив брата одного в невеселых размышлениях. Он даже был благодарен ей, что она не стала развивать эту тему.

— Стой, — Стэн обернулся и непонимающе развел руками. — Со мной-то все ясно, а ты что здесь делаешь в такую рань?

По ее красивому лицу пробежала тень, но девушка быстро взяла себя в руки и точь-в-точь скопировала жест брата, пролепетав:

— Считай, меня здесь уже нет.

— Серена, — с нажимом произнес Стэн.

— Ты ведь знаешь, я терпеть не могу, когда ты меня контролируешь! — недовольно скривилась девушка.

— Ты моя сестра, — твердо произнес он.

— Вот именно, — она упрямо вскинула голову. — Не твоя собственность.

— Ты ведь сказала бы мне, если тебя что-то беспокоило? — серьезно спросил Стэн, против воли устремив взгляд к ее запястью.

Серена тут же отдернула руку и спрятала ее за спиной.

— Увидимся за обедом. Хорошего дня. — Холодным тоном произнесла она и, резко развернувшись на каблуках, продолжила идти дальше по коридору.

Следующие два часа, предшествовавшие началу урока, прошли для Стэна как в тумане. Он не мог перестать думать о сестре. Он знал, чувствовал, что она что-то скрывает от него. И он не мог ее за это винить — возможно, где-то он действительно чересчур ее опекал, и для Серены это было странно, но… Он заботился о ней. Ведь она его сестра. Это его долг, о ней заботиться.

Стэн даже не пошел на завтрак, решив вместо этого прогуляться по замку. Ему нужно было подумать, прийти к какому-то плану… Но мысли ускользали от него. Тревога охватила его, не давая сосредоточиться. Он бысмысленно бродил по замку, не зная куда податься, куда деться от этой тревоги, прежде чем направиться обратно в сторону подземелий, к кабинету Зельеваренья.

К тому моменту, как Стэн уверенной походкой зашел в класс, он опоздал на урок почти на тридцать минут. Юноша коротко кивнул профессору, не утруждая себя дальнейшими объяснениями, и прошел в кабинет. Как и следовало ожидать, Слизнорт ничего ему не сказал — лишь кивнул в ответ, с учтивой улыбкой пригласив занять свое место. Никто из учеников и глазом не повел — за семь лет все давно привыкли к эффекту, который Лестрейнджи производили на некоторых учителей.

Стэн умеренным шагом приблизился к парте, за которой сидел Люциус Малфой, и беззвучно опустился на свободное место рядом с приятелем.

— Не думал, что когда-то скажу это, — насмешливо протянул он, в знак приветствия пожимая руку Малфоя, — но видеть тебя без Кая — весьма жалкое зрелище. Как ты справляешься?

— Лестрейндж, — тихо рассмеялся Люциус. — Не могу не отметить, что ты производишь впечатление человека вежливого и вполне терпимого, пока держишь рот закрытым.

Помолчав пару секунд, он добавил:

— Кай еще не в школе.

Стэн поднял на приятеля удивленный взгляд.

— Срочные дела, — коротко пояснил Люциус. — По семейным вопросам.

— Странно, — Стэн устало потер переносицу, откидываясь назад на спинку стула. — Мне казалось, я видел его сестру вчера в Большом зале.

Так было всегда — Алиса, хоть и выросшая вместе с ними, настолько отделила себя от их мира, что даже в столь будничных диалогах была упомянута лишь как «сестра Кая»… Не оттого, что к ней относились плохо. Стэна, например, вообще не волновал сам факт ее существования. Просто ее настолько не было в жизнях этих людей, что ее имя для них ничего не значило. Для Стэна, как и для Люциуса, и для многих других людей их круга, существовал лишь один Стоун. Это Кай. И был его отец, который старательно избегал общества и с головой ушел в работу после смерти жены. Алисы же… Ее просто не было. Она принадлежала совсем другому миру. Не им.

Люциус лишь развел руками:

— Она тут, — подтвердил он, согласно кивая головой. — Не знаю, что там у них стряслось. Я сам еще не говорил с Каем.

Стэн задумчиво закусил губу. Это было… странно. Кай и Люциус были лучшими друзьями с самых пеленок — и даже Малфой не знает, в чем дело?! От его взгляда не укрылось и то, что Люциус действительно был встревожен. Намного больше, чем ему хотелось показать. Опоздать в Хогвартс, да еще и без каких-либо объяснений, было необычным жестом. Даже чистокровные семьи — особенно они — уважали древнюю школьную систему. Тем более, позади было целое лето, когда можно было порешать любые вопросы… На это было предостаточно времени. Но законы писались не для Кая Стоуна. И Стэн не мог объяснить почему, но дело казалось… серьезным. Ему в голову не приходило ничего, кроме Метки, но это была важная, священная церемония. Он услышал бы об этом — как минимум потому, что его родители по-любому должны были присутствовать на этом обряде. Как ближайший круг Темного Лорда. Они все ждали своего череда. Стэну не хотелось думать о том моменте, когда придет его очередь. Он не желал приписывать себя к какой-то организации, не желал отдавать себя, свою преданность, свое существование — другому человеку… Менее всего — такому, как Темный Лорд. Такому… сломанному. Разрушенному. Мертвому как изнутри, так и снаружи. Но об этом думать не хотелось. По крайней мере, сейчас, когда его время еще, очевидно, не пришло.

Его мысли прервались, потому что дверь в кабинет вдруг жалобно скрипнула — и вновь открылась. И в класс нетвердой походкой вошла…

— Прошу прощения, профессор, — устало произнесла Мэри Макдональд. — Я… неважно себя чувствовала.

Мерлин, что с ней стряслось?! Не то чтобы Макдональд когда-то блистала красотой — она никогда не была такой, как Кэт, или Серена, или та же Алиса Стоун, но… Сейчас она поистине была похожа на ходячего мертвеца. Каштановые волосы спутались, кожа не просто побледнела — она позеленела, под глазами расползлись темные синяки…

— Записка от мадам Готье? — равнодушно спросил Слизнорт.

Макдональд выглядела уставшей и растерянной. Ее потухшие глаза на фоне болезненного цвета лица казались неестественно большими. Она непонимающе уставилась на профессора, словно от нее ускользнул весь смысл его слов.

— Записка. Из больничного крыла, — ровным голосом пояснил профессор. — Мне нужно подтверждение, что Вы действительно нуждались в медицинской помощи.

Стэн насторожился, глядя на Макдональд. Это была странная, внезапная мысль, но… Могло ли это состояние каким-то образом быть связано с той меткой на ее запястье, которую он заметил вчера в Хогвартс-Экспрессе? Он молил Мерлина, чтобы это было лишь совпадением. Ведь у Серены была такая же. Но что, если это не совпадение? Что, если его сестра в опасности?

То, что Макдональд действительно чувствовала себя неважно, было очевидно для всех, кроме Слизнорта. И ему, Стэну, нужно было любым способом докопаться до сути. Защитить сестру, чего бы это ему ни стоило. А для этого нужно было хотя бы понять, с чем они имеют дело. И, к сожалению, пока Стэн никак не мог этого сделать без Макдональд… И это значило, что ему нужно держать гриффиндорку в поле зрения, следить за любой мелочью, которая могла бы приблизить его к разгадке того, что могло связывать гриффиндорку с его сестрой. Он не собирался, Мерлин упаси, ради этого становиться другом Макдональд — но он не мог держать ее в поле зрения, когда она ненавидит, презирает его. Ему нужно было слиться с толпой в ее глазах, стать серой массой, чтобы его присутствие не настораживало ее… Чтобы она вообще его не замечала. И тогда он сможет незаметно проследить за тем, как эта метка влияет на нее, и в курсе ли она вообще, что это все могло значить.

— Я могу подтвердить, что мисс Макдональд была в Больничном Крыле сегодня утром, — громко произнес Стэн на весь класс, обращаясь к профессору. — Я проходил мимо и видел ее.

Слизнорт смотрел на Стэна с нескрываемым обожанием. Лестрейндж прекрасно знал, что тот не решится ему перечить. Тем более перед всем классом. Слово Лестрейнджа было — закон. И одного его слова было вполне достаточно для того, чтобы раз и навсегда закрыть эту тему. Тем более, Макдональд вряд ли стоила того, чтобы придавать ее опозданию столь важное значение.

— Что ж, — Слизнорт сделал приглашающий жест рукой в сторону свободной парты, — если мистер Лестрейндж видел Вас, то в записке нет никакой надобности. Прошу Вас, мисс Макдональд. Скорее садитесь. Мы и так потеряли много времени.

Гриффиндорка что-то благодарно пробормотала в адрес профессора и поспешила занять свое место на первом ряду, рядом с Лили Эванс. Проходя мимо парты, где сидели Стэн и Люциус, она ничем не показала, что была удивлена его поступком. Девушка даже не повернулась в сторону Лестрейнджа. Стэн и не ждал другой реакции. Ему не нужна была ее благодарность — ему нужно было ее безразличие… Ему нужно было, чтобы она не замечала его присутствия. Чтобы перестала шарахаться от него, перестала испуганно замирать при одном лишь его появлении… Да, он сам был в этом виноват. Стэн почти не принимал участия в межфакультетских войнах — он с радостью оставлял эту честь Снейпу, Поттеру, Блэку… Ему же было попросту наплевать на все, что не касалось его самого или его семьи, так что в стычках между Слизерином и Гриффиндором Стэн никогда не выступал агрессором. Кроме того единственного раза. Когда под раздачу попала именно Макдональд…

Стэн мало о чем жалел в своей жизни. И кто ей был виноват, что она попала тогда под горячую руку? Стэн с ужасом вспоминал тот день — и совсем не потому, что ему было жаль Макдональд, а потому, что предшествовало этому инциденту… Возможно, он не должен был делать с ней того, что сделал. Да — совершенно точно не должен был. Но с того дня прошло уже два года. За эти два года Макдональд не произнесла ни слова в его сторону — но он знал, что она помнит… Что рядом с ним ее сердце сжимается ни то от страха, ни то от отвращения к такому, как он. Подобию человека… Кажется, так она его назвала тогда? Надо будет уточнить у Мальсибера. Быть может, он помнит события того дня лучше, чем сам Стэн.

Стэн не любил таких, как Макдональд. Слишком… тихая, незаметная, робкая она была. И он не видел в этом ничего, кроме слабости. А Стэн презирал слабость всеми фибрами своей грешной души. Макдональд по жизни занимала позицию наблюдателя. Она жила — не здесь, не сейчас, не в прошлом и не в будущем, вечно прячась где-то на окраинах, не решаясь сделать выбор в пользу чего-то одного… Потому что ни там, ни здесь ее совершенно никто не ждал. И она это знала. Если Стэн упивался собственным одиночеством, видел в нем ни что иное, как желанную, вожделенную свободу — то Макдональд в нем погибала. У них было одно проклятье на двоих. Они оба не могли открыть свое сердце чему-то, что может ранить. И Стэн презирал гриффиндорку за ее слабость. Возможно, именно это и сделало девушку его жертвой в тот день.

Если Люциус и удивился поступку Стэна, то ничем не подал виду. Под мерный звук голоса профессора Слизнорта Малфой продолжал равнодушно чертить что-то в своем блокноте, и Стэн был искренне благодарен ему за это.

Лестрейндж и не старался сконцентрироваться на уроке. Тревога за сестру охватила все его существо. Прожигая взглядом спину Макдональд, он не мог думать ни о чем другом, кроме древней руны, проступившей на ее запястье красными линиями. И ее сегодняшнее состояние… Серена выглядела вполне здоровой, когда он столкнулся с ней в коридоре всего пару часов назад, но что, если у ее организма просто замедленная реакция? Как он может ей помочь, если даже не знает, что с ней? Мерлин, пусть у Макдональд будет обычная простуда, или укус ядовитого растения, или, на худой конец, драконья оспа — и плевать, что этой болезни не существовало вот уже несколько веков! Лишь бы только с Сереной все было хорошо.

Лишь бы только…

* * *

Мэри мрачно смотрела в свою тарелку, сидя за ужином. У девушки разболелась голова, и Большой Зал то и дело раздражал ее своим шумом. Ей хотелось тишины, хотелось спрятаться ото всех, но она никак не могла заставить себя подняться из-за стола. У нее просто не осталось на это сил. Ее и самой почти не осталось.

После этого долгого дня ей не хотелось ровным счетом ничего. Усталость охватила все ее тело, и лишь мысль о скором окончании ужина и теплой кровати, что покорно ждала ее наверху, давала девушке силы не свалиться на пол прямо посреди Большого Зала на виду у всех.

Мэри хотела забыться. Уснуть. Провалиться в сон, без каких-либо сновидений. С нее было достаточно любого рода видений. Она успела прожить в них столько эмоций, столько разных, чужих жизней, что теперь ей не хотелось жить даже свою собственную. На это просто не осталось никаких сил.

— Напомни, что за муха тебя укусила? — раздался веселый голос Сириуса справа от нее.

Девушка устало повернула голову в сторону однокурсника. Во взгляде Сириуса плескались искры смеха, и юноша по-кошачьи улыбался, глядя на Лили, которая, в свою очередь, как ни в чем не бывало уплетала грибной пирог, полностью его игнорируя.

Мэри не сразу заметила, что что-то было не так. Лишь по привычке переведя взгляд на сидящего по левую руку от Лили Джеймса, Мэри чуть было не свалилась со стула от неожиданности. Поттер выглядел так, будто сейчас взорвется от бушующего в нем негодования, и то и дело бросал в сторону Лили гневные взгляды. Бедняга беспомощно открывал и закрывал рот так, будто хотел что-то сказать — много чего, и, надо отметить, не самого приличного, — да так и не сказал, потому что… не мог произнести ни единого звука.

— Он действовал мне на нервы, — раздраженно пояснила Лили, глядя на Сириуса и полностью игнорируя негодующего Джеймса. — Лили то, Лили это… — она скривилась, имитируя интонацию Поттера. — У меня и без того был нелегкий день, ясно?

— Предельно ясно, — серьезно кивнул Сириус, выставив руки вперед себя, словно показывая, что сдается. Его прозрачно-серые глаза озорно блестели, когда он взмахом головы указал в сторону возмущенного Джеймса. — Только не тренируй на мне свой Силенцио. Я буду белым и пушистым.

Римус, сидящий по правую руку Сириуса, молча улыбнулся в тарелку. Лили вспыхнула. Но Сириуса Блэка уже было не остановить.

— Расскажи мне, — он сцепил руки и подпер ими подбородок, — что же такого случилось, что безнадежно испортило твой день?

Все студенты, кто находился от них в зоне слышимости, даже не старались скрыть свои улыбки. Сириус имел такой эффект на людей. Все — что бы он ни делал, что бы ни говорил — абсолютно все вызывало у людей улыбку. Рядом с ним хотелось смеяться до слез и просто наслаждаться жизнью. Мэри не умела ни того, ни другого, поэтому компания Сириуса вызывала у нее внутренний дискомфорт, хоть юноша и всегда тепло к ней относился.

Лили сверкнула глазами и промолчала, и Мэри даже не нужно было поворачиваться в сторону подруги, чтобы почувствовать на себе ее тяжелый взгляд.

— Вот это поворот, — торжественно протянул Сириус, словно озвучивая матч по квиддичу. — И чем перед тобой провинилась Мэри?

Лили демонстративно вскинула голову, задрав нос, и отчетливо проговорила:

— Мэри почему-то решила, что мы никак не обойдемся без отработки у Слизнорта в первый учебный день.

Сириус присвистнул. Действительно, обе девушки выглядели весьма уставшими и раздраженными — кто-то даже больше, чем следовало, — так что можно было вполне поверить в то, что на ужин они пришли прямиком с отработки.

— Мэри? — с неверием в голосе протянул Сириус, широко раскрыв глаза. — И что ты такого сделала? Давай, дай нам с Джимом повод тобой гордиться!

Он со смехом повернулся в ее сторону и окинул девушку заинтересованным взглядом. Мэри в ответ гневно посмотрела на Лили. Последнее, что ей хотелось сейчас, это принимать участие в данном диалоге. У нее не было на Сириуса никакой энергии. Да у нее она была не то что в дефиците — в полнейшем минусе! А, видит Мерлин, на Сириуса Блэка было нужно много энергии.

— Она опоздала на урок на полчаса, — непринужденно продолжила Лили. — И это в первый-то день занятий. Выпускного курса.

— И что, хочешь сказать, тебя все еще не отвели к директору? — Сириус обратился к Мэри, сделав при этом шокированное выражение лица. — С таким-то безобразным поведением!

Римус и Питер тихо рассмеялись. Даже Джеймс криво улыбнулся, потеряв последнюю надежду на то, что Лили снимет с него заклятие. Одна лишь Лили недовольно посмотрела на Блэка, строгим взглядом заставив его замолчать, и продолжила:

— Затем она взорвала котел со смехотворным зельем, окатив им Слизнорта с ног до головы.

На этих словах все синхронно повернулись на девушку, и Мэри устало прикрыла глаза, молча взмолившись Мерлину. Она не любила на себе столько внимания. Мысленно Мэри прокляла Лили уже тысячу раз с тех пор, как начался этот разговор.

— Его, бедного, каждую минуту прорывало на жуткий смех, — Лили покосилась на Мэри, продолжая свой рассказ. — А ведь смехотворное зелье противоядия не имеет, нужно только ждать, пока оно само не выветрится… В лучшем случае, через несколько часов. И это еще ладно! Все бы ничего. Потом, когда у Слизнорта случился очередной приступ смеха, она сказала: «Извините, профессор, что-то у меня голова разболелась от громкого смеха» — и вышла из класса! И больше не вернулась! Я, конечно, попыталась ему объяснить, что Мэри просто не в духе, первый день выпускного курса и все такое, и… В общем, котлы мы весь вечер драили вместе.

Гриффиндорский стол тут же взорвался громким смехом — а Сириуса, кажется, было слышно аж в Запретном лесу. Вид того, как хохотал Джеймс, на которого было наложено Силенцио, Мэри не забудет до конца жизни.

— Мерлин бы меня побрал, — заливался смехом Блэк, уткнувшись в плечо Римуса, — я сейчас даже пожалел, что не пошел на продвинутый курс по зельям.

— Вы как будто сами смехотворного зелья напились, — с улыбкой заметила Алиса, понимающе глядя на Мэри. В синих глазах девушки плескались искры веселья, но Мэри оценила тот жест, что вместо того, чтобы смеяться со всеми, Алиса постаралась утешить ее, видя, какой уставшей и замученной выглядела ее однокурсница. — Хочешь, после ужина прогуляемся до Больничного Крыла?

Мэри благодарно улыбнулась девушке. Ей всегда нравилась Алиса. Они не были подругами, но рядом с Алисой ей всегда было тепло и спокойно.

— Спасибо, — проговорила Мэри и отрицательно покачала головой. — Я бы лучше просто пошла спать. Думаю, я просто не выспалась.

Алиса пожала плечами и мягко улыбнулась в ответ. Мэри еле удержалась от того, чтобы потереть гудящие виски. Боль в голове лишь усиливалась. Она растерянным взглядом обвела Большой Зал, приготовившись подняться на ноги. С начала ужина прошло не более пятнадцати минут, так что большинство учеников все еще сидели на своих местах. Тут и там мелькали знакомые лица, и Мэри совсем не хотелось, чтобы кто-то ее заметил, потому что тогда уж точно придется терять время на разговоры о том, как прошло лето, а ей сейчас было решительно не до этого. Она может поговорить с ними и завтра. А сейчас…

Мэри собралась с силами, чтобы встать из-за стола и отправиться к себе в спальню, как вдруг Большой Зал внезапно притих. Девушка удивленно оглянулась по сторонам. Вроде, все было по-прежнему, только все почему-то смотрели в сторону главной двери, и, повернувшись туда, Мэри поняла.

В Большой Зал неспешным, уверенным шагом вошел Кай Стоун.

Мэри терпеть не могла Стоуна — как, впрочем, и большинство тех, кто удостоился чести знать его лично. Он не был хорошим человеком. Мэри смотрела на его сестру — и искренне не понимала, как же их угораздило родиться в одной семье. От одних родителей. Настолько разными были Кай и Алиса… Настолько чужими. Совсем не как Лестрейнджи — те, несмотря ни на что, любили друг друга. Такое видно невооруженным взглядом. Любовь, ее ведь ни с чем не спутаешь. Лестрейнджи боролись друг за друга — с миром, с обществом, а порой и с самими собой. Но — боролись. А между Каем и Алисой не было любви. Скорее… пропасть. Из холода и равнодушия. И стыда — за то, что им приходится делить одну фамилию на двоих, что приходится называться семьей. Мэри много времени проводила в собственных мыслях, и была чувствительна к тому, что происходило вокруг нее. А потому от ее взгляда не могло укрыться, как оседали плечи Алисы при виде брата, как опускались уголки красиво очерченных губ и вспыхивали гневом — грустью? — ее ярко-синие глаза. И как аккуратный нос Кая морщился в отвращении, стоило его взгляду упасть на сестру, как белели костяшки пальцев, сжатые в кулаки, и как хищно прищуривались его глаза. Слишком уж большая пропасть разверзлась между ними в тот день, как Цианна покинула этот мир. Даже сейчас, спустя столько лет, у них так и не получилось вновь друг друга найти — проложить шаткий путь навстречу… И вряд ли уже получится. Слишком много всего было между ними. И — ничего, за что можно было бы уцепиться, что могло их приблизить друг к другу… Так не должно быть, нет. Не такими должны быть отношения брата и сестры. Но… так сложилось. И глядя на них, складывалось впечатление, что судьба изначально не оставила им никакого шанса. В них не было совсем ничего общего. Будто весь свет, что был рассчитан на них двоих, Алиса забрала себе.

Они были близнецами, Кай и Алиса. Это казалось вполне логичным, если одному досталось больше чего-то, что изначально было положено им обоим. И достаточно было лишь одного взгляда на них, чтобы враз улетучились все вопросы.

Если Алиса была свет, то Кай — всепоглощающая, бесконечная тьма… Она была — легкость, солнечный свет и улыбка; сам ее образ — как поцелуй теплого, ласкового ветерка, как первое дыхание весны. Алиса дышала жизнью и юностью, она сама была — жизнь… Она грела своей красотой и светом. Грела всех, кому посчастливилось приблизиться к ней, и ни для кого не жалела своего тепла. Кай был совсем другим. Стойкий, сильный, уверенный. Там, где Алиса сглаживала углы, Кай лишь разрушал все до самого основания. Глядя на него, Мэри в голову не раз закрадывалась мысль, будто он весь был — как лезвие ножа… Смертельно опасный. Беспощадный.

Он был особенным лишь потому, что он — это он. С виду холодный, равнодушный к миру и ко всему, что этот мир в себе нес… Но сколько страсти было в нем! Сколько одержимости! И пусть это не видно на первый взгляд — но это чувствуется. Тревожная, одержимая душа читалась в нем. Смотришь на него — и точно знаешь: именно от таких, как он, так часто зависят другие люди. И Мэри совсем не хотелось, чтобы однажды ее жизнь оказалась в руках такого человека, как Кай Стоун. У него все на грани — и все в противоречиях. Не зная о нем ничего, Мэри не сомневалась — с ним вся жизнь, как на передовой. Она видела безупречно красивого юношу, почти мужчину — и видела темноту, подступающую к нему, сливающуюся с его образом. Как неотъемлемая часть его самости… И сердце замирало в немом ужасе при одном лишь взгляде на этого человека.

Да, Мэри терпеть не могла Кая Стоуна. Но даже у нее перехватило дыхание от его красоты, стоило ему едва переступить порог Большого Зала.

Хорош же ублюдок с ангельским лицом… Мэри вдруг подумала, глядя на него в полумраке Большого Зала, что ему не хватает разве что крыльев за спиной.

Кай Стоун был удивительно красив. В чистокровных семьях вообще редко рождались непривлекательные потомки. Так уж сложилась история, что в прошлом многие чистокровные волшебники спаривались с феями, чтобы приумножить магический потенциал своего рода, а так как кровь фей положительно влияла не только на магию, но и на внешние данные, то последствия были очевидны и по сей день. Но этого было решительно недостаточно, чтобы описать то, каким был Кай Стоун.

В своей жизни Мэри, как и многим другим, приходилось видеть много красивых людей. Но Кай... В нем было что-то, чего больше не сыскать ни в одном человеке, ныне живущем. Он был не просто красив, нет. Его красоту воспевали. Что-то яростное, нечеловеческое было в нем. Это пугало и притягивало одновременно. Его можно было либо ненавидеть, либо любить до последнего вздоха. Мэри выбирала ненавидеть. Слишком много в нем было... опасности. Ярости. Какой-то пугающей, животной страсти. И вся эта сила — в его глазах.

Он был чертовски, умопомрачительно красив, этот Стоун. У него была — особенная красота. Не такая, как у его сестры. Лицо Алисы было безупречно в своей утонченности, нежности, правильности мягких черт. Каждая ее линия казалась симметричной и гармоничной. И весь ее образ буквально светился, излучал какое-то особенное, необъяснимое сияние, притягивающее всех вокруг своим неистовым свечением. У Кая была совсем другая красота. Откровенная, бросающаяся в глаза... Его красота пленила. Даже визуально, он весь был соткан из противоречий. В нем страсть странным образом сочеталась с утонченной, почти женской красотой, и было в этом что-то... неистовое. Пугающее. Словно сам его облик предупреждал: хочешь выжить — держись подальше.

Такой он был, Кай Стоун. Так он и зашел во мгновенно притихший Большой Зал. Золотисто-пшеничные волосы обрамляли безупречное лицо с присущей всем Стоунам аристократичной бледностью. Тонкие черты лица, надбровные дуги, плавная линия подбородка, россыпь родинок на левой щеке… Едва заметная щетина, придающая его образу больше шероховатости, колючести, словно затачивая углы. Красиво очерченные, чувственные губы, растягивающиеся в вечной презрительной усмешке… И — глаза.

Ни у кого больше Мэри не видела таких глаз, и готова была поклясться, что никогда больше не увидит. С воскового лица смотрели выразительные, слегка прищуренные глаза глубокого янтарно-желтого цвета. Нечеловеческие, хищные — и никакого страха в них, лишь безумие. Кай напоминал собой яростное, воинственное божество.

Слизеринский стол тоже притих, единственными источниками движения были Люциус Малфой, поднявшийся на ноги при виде друга, и Рабастан Лестрейндж, который незамедлительно подался вперед, сидя за столом. Выглядел он при этом весьма заинтересованным и задумчивым. Все остальные за их столом, кажется, даже не дышали.

Почувствовав шевеление слева от нее, Мэри с трудом оторвала взгляд от Стоуна и повернулась. Встретившись взглядом с Алисой, что-то внутри Мэри сжалось от того, что она увидела. Синие глаза однокурсницы полыхали ярким пламенем — в них был и гнев, и страх, и печаль, и какая-то отчаянная, непреклонная решимость. Ничего не объяснив, девушка уперлась ладонями в край стола, резко оттолкнулась и поднялась на ноги. Слава Мерлину, рядом оказался Римус, который вовремя поймал ее чуть было не перевернувшийся назад стул. Не произнеся ни слова, Алиса вскинула голову и с гордо выпрямленной спиной покинула Большой Зал. Мэри уже было подумала, что сцены не избежать — и что-то в ней неизменно расслабилось, когда она увидела, что Алиса направляется к выходу, а не в сторону слизеринского стола.

— Ну, с началом учебного года нас, — пробормотал резко посерьезневший Сириус, старавшийся не смотреть в ту сторону, куда только что пошла Алиса. — В воздухе ничуть не пахнет напряжением.

Мэри вздохнула и поднялась вслед за однокурсницей. В голове не было ничего, кроме отчетливого желания, чтобы этот паршивый день поскорей закончился. Она задвинула за собой стул и молча направилась в башню Гриффиндора.