Элизиум. Память о несбывшемся (гет)

Порой самые важные события в жизни человека, самые значимые и роковые стечения обстоятельств, — те самые, которым суждено навсегда изменить траекторию чьей-то судьбы, — на деле являются лишь последствиями цепочки глупых случайностей. Вроде, пустяк, — а твоя жизнь разделилась на «до» и «после», и нет больше пути обратно, сколько ты его не ищи.

Говорят, жизненный путь человека — лишь длинная череда закономерностей. Иногда она определяется волей случая, иногда — личностным выбором. И все же, остались еще те, кто верит: есть в этой жизни нечто, не поддающееся логическому объяснению. Это нечто невозможно загнать в рамки теории и оправдать наукой. Нельзя ни объяснить законами физики, ни описать словами, даже самыми красноречивыми. В это можно лишь поверить — поверить во имя или вопреки, всем сердцем, неосознанно, безотчетно. Скорее на подсознательном уровне, нежели отдавая себе в этом полный отчет. Просто поверить. Так просто, и в то же время так нелегко. А вера у каждого своя. И правда — тоже. Сколько людей, столько и представлений об этих двух понятиях они носят в своих сердцах. Но истина...

Истина лишь одна.

Ведь жизнь, она неподвластна ничему, кроме собственного потока. Ни воле случая, ни иллюзии выбора, ни даже искреннему желанию изменить имеющийся исход. Наверное, каждый, кому хоть раз в жизни посчастливилось познать любовь, рано или поздно приходит к такому выводу. Что есть жизнь? И что, в конце концов, за штука такая — Судьба, раз за разом находящая тебя, как бы ты от нее ни бежал?..

Странно порой бывает.

Так случается, что судьба, словно бы насмехаясь, настигает нас в самый неожиданный момент. Самым неожиданным образом. Вроде, все начинается как простой пустяк, но именно такие события и возводят прочную стену, о которую вдребезги разбивается столь ошибочное утверждение, будто жизнь — это непрестанное повторение старых мотивов. Чушь все это! Никакое не повторение. Есть нечто выше всех этих предрассудков. Точно есть. Что-то сильнее, крепче, значительнее. По крайней мере — так говорят.

Возможно, эта мысль так и осталась бы лишь теорией, если однажды жизнь Мэри Макдональд, одной из лучших учениц школы Чародейства и Волшебства Хогвартс, не изменилась навсегда из-за... чашки горячего шоколада. Пряного, ароматного шоколада — только вот, к сожалению, так никогда и не допитого…

А началось все с того, что Мэри, изрядно измотавшаяся за целый день изнурительной работы в саду, наслаждалась перспективой провести этот летний вечер в долгожданном одиночестве, и без зазрения совести посвятить его чтению книг да поеданию любимых сладостей.

Тот вечер был сплошь укутан тишиной, спокойствием и каким-то особенным, почти осязаемым ощущением комфорта и невесомости. И так отчаянно хотелось пропустить через себя эти редкие минуты полного умиротворения. Прочувствовать это мгновение, не упустить ни единой детали… Раствориться в теплом уюте этого вечера, вроде бы совершенно обыкновенного, не предвещающего, что вскоре жизнь изменится навсегда.

Пройдет много лет, и Мэри Макдональд, находясь на финальной точке собственной жизни, будет вспоминать то самое лето перед началом седьмого курса, когда судьба вдруг настигла ее, мгновенно разрушив все старые устои. И со светлой, доброй грустью она вспомнит тот далекий августовский вечер, послуживший началом этой безумной истории — истории, длиною в жизнь.

...Мэри устало потянулась, раскинувшись в любимом кресле ярко-синего цвета в старенькой гостиной дома Макдональдов. Блаженно прикрыв глаза, девушка с наслаждением вытянула ноги. Все тело болело после невыносимо долгого дня, проведенного в саду вместе с отцом. Это было их маленькой традицией: каждый год последнее августовское воскресенье Мэри и Артур посвящали работе в саду. Пусть сезон уже близился к концу и надвигались осенние холода, это отнюдь не означало, что работы в саду поубавилось. Только наоборот. Макдональды очень серьезно относились к вопросу внешней составляющей их сада и никогда не страшились физического труда. Такой подход сполна окупался идеальным состоянием сада в любое время года. Ханна, мать Мэри, часто говорила — достаточно лишь одного мимолетного взгляда на сад, чтобы точно понять, какая обстановка царит в семье. Причем понять не по тому, насколько ровно высажены кусты или подстрижены листья. Цветы, говорила Ханна, могут быть красивыми и ухоженными, — но при этом бездушными, неживыми. Совсем как люди. Такие вещи сразу бросаются в глаза. Когда в доме царит атмосфера любви и заботы, цветы тоже это чувствуют, и сами в ответ наполняются жизнью. Каждый лепесток дышит легкостью, невесомостью, чистотой. Жизнь буквально пульсирует в них. Глядя на такой сад, сразу понимаешь — здесь живут счастливые люди.

Многие семьи нанимали профессионалов, чтобы поддерживать свой сад в должном состоянии, но Макдональды не допускали и мысли о том, чтобы позволить кому-то делать за них их работу. Ханна и Артур считали, что со всем нужно уметь справляться собственными силами, и в таких же понятиях растили свою единственную дочь. «Быть сильной и самостоятельной — не стыдно, Мэри. Стыдно другое — во всем полагаться на кого-то еще.»

Они жили в небольшом городке в часе езды от Лондона. Это был тихий, спокойный городок; что особенно привлекало Макдональдов, так это то, что в нем жили совершенно простые люди. С достатком, но ни разу не возносящие себя на пьедестал тщеславия. Все держались дружелюбно, приветливо и уважительно по отношению друг к другу. Перед аккуратными домиками зеленели ухоженные лужайки и светлели живые сады. И никто тут не чурался физического труда. Так и Мэри с Артуром из года в год, в последнее августовское воскресенье просыпались ни свет ни заря — едва только линия горизонта успеет окраситься в предрассветные тона. Они наспех выпивали по кружке дымящегося черного кофе, одевались во все самое удобное и шли в сад, предварительно захватив с собой сандвичи, заботливо заготовленные Ханной еще с вечера. Ханна никогда не пыталась навязать им свою компанию; она уважала эту маленькую, но столь дорогую сердцу традицию, сформировавшуюся между отцом и дочерью. Она проводила этот день в одиночестве и занималась домашними делами, пока Мэри с Артуром гонялись за гномами, боролись с сорняками и садили осенние цветы. Астры, пионы, хризантемы, маргаритки и так полюбившиеся Мэри васильки — девушка уже отчетливо представляла, как следующей весной их сад заиграет новыми красками.

— Жаль, я буду еще в школе, когда все расцветет, — с досадой произнесла Мэри, окидывая свежевскопанную землю оценивающим взглядом.

— Брось, — Артур старательно отряхнул ладони и с затаенной гордостью посмотрел на дочь. — Ты вернешься как раз к тому времени, чтобы застать самую красоту.

Мэри печально улыбнулась. Казалось, до этого было так далеко… Но ведь еще недавно она так же думала про свой выпускной. И вот — остался всего лишь год. Последний год в Хогвартсе. Ей так хотелось поскорее промотать время до следующего июля, и в то же время — сейчас же его остановить. Было волнительно, и трепетно, и страшно до дрожи. Мэри пока не смогла понять, что она представляет из себя без Хогвартса. Школа действительно занимала огромную часть ее жизни. Увидев замок во всем его величии, глазами испуганной одиннадцатилетней девочки, чье сердце то и дело замирало от осознания того, что она — наконец — нашла свое место, что она впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему принятой, Мэри уже никак не могла разделиться с Хогвартсом. Даже в самых страшных снах. Они оставались одним целым. И сложно было представить, как будет выглядеть ее жизнь после выпуска. Школы больше не будет, но что придет на ее место? Что заполнит эту вновь образовавшуюся пустоту?

Мэри всерьез задумывалась о том, чтобы поступить в Академию зельеварения. Она искренне любила зелья и хотела связать с этим свою жизнь, но с нынешней ситуацией в волшебном мире строить столь долгосрочные планы было глупой затеей. Ведь если начнется война...

Война. Девушка невольно поежилась от собственных мыслей — настолько им было не место здесь, в летнем саду, рядом с теплой улыбкой отца и скрипучим звуком старенького радио, доносящегося из приоткрытого окна гостиной... Но в этом доме так же не было места лжи. И если война и вправду начнется — Мэри без раздумий пойдет сражаться за свой мир. За добро и за веру в него, это добро. Она давно так решила. Волшебный мир принял ее с распростертыми руками — ее, маленькую девочку, которая никогда прежде не чувствовала себя «своей». И Мэри никогда его не предаст. Таков ее долг — отплатить этому миру всем, что у нее есть.

Но война была еще далеко от стен этого дома. Мэри не хотелось омрачать свои последние дни с семьей мыслями о том, чего пока не случилось. Разве может она как-то повлиять на то, что происходит сейчас в магическом мире? Ждать, верить и надеяться — вот и все, что они могли позволить себе на данный момент. Отогнав от себя мрачные мысли, Мэри тут же принялась за работу: она энергично вскапывала землю, сеяла семена и гонялась за гномами, от которых оказалось не так-то просто избавиться, как может показаться на первый взгляд. Это даже было весело… Первые минут десять. А затем Мэри в сердцах проклинала чертовых гномов и всерьёз задумывалась о том, чтобы записаться на дополнительные уроки по Уходу за магическими существами — вдруг получится выведать у Хагрида, существует ли яд покрепче, созданный специально для этих милейших созданий.

Наконец, к вечеру работа была закончена. Мэри с Артуром с чувством гордости и выполненного долга рука об руку двинулись в сторону дома. Отделавшись всего лишь исцарапанными руками, сбитыми коленками и разгорающейся ненавистью к садовым гномам, Мэри с глухим стоном рухнула в свое любимое кресло, с явным намерением не двигаться с места ближайшие пару часов.

— Что насчет ужина? — голос Ханны вдруг раздался откуда-то из-за спины. Мэри лениво обернулась. Удивительно, как после целого дня изнурительной работы по дому ее мать выглядела бодро и свежо. В глазах Ханны искрилось тепло и забота, когда она смотрела на устало растянувшуюся в кресле дочь.

Мэри мягко улыбнулась матери. Ханна стояла у самой двери, и из окна за ее спиной виднелся кусок чернильно-синего неба. Вечер был теплый и звездный; в такие вечера они любили втроем ужинать на летней террасе — Ханна, Артур и Мэри. Но сегодня у девушки просто не осталось сил; ни на что, кроме как развалиться в мягком кресле и благополучно забыть о существовании всех мирских забот.

— Не сегодня, — Мэри отрицательно покачала головой, с хитрой улыбкой вытаскивая волшебную палочку из кармана потертых джинс. Она уже предвкушала, как призовет из кухни тарелку свежеиспеченного сливочного печенья с большой кружкой горячего шоколада. Сама эта мысль казалась девушке странной. Две недели назад Мэри исполнилось семнадцать, но она до сих пор не могла свыкнуться с тем, что теперь имела полное право использовать магию вне стен школы. — Ужинайте без меня, а я отдохну и немного поучусь перед сном.

Ханна подошла к Мэри и ласково потрепала ее по темным волосам.

— Отдыхай, — сказала она, нежно поцеловав дочь в макушку. — Мы с отцом уже давно свыклись с мыслью, что наш ребенок прирос к учебникам.

Мэри цокнула языком и возмущенно посмотрела на мать, но та уже скрылась за дверьми, ведущими на летнюю террасу, так что девушке оставалось лишь усмехнуться вслед Ханне и отпить горячий шоколад из дымящейся кружки, уже покорно ожидающей ее на журнальном столике. Горячая жидкость чуть обожгла ей горло, но тут же подарила приятное тепло, постепенно распространяющееся по всему телу. Девушка с довольной улыбкой откинулась на спинку кресла. Печенье и горячий шоколад — это было ее любимое лакомство с самого детства. Добавить бы сюда еще какую-нибудь интересную книгу — и набор для идеального вечера готов.

Все лето перед седьмым курсом Мэри и правда провела за учебниками. К середине августа она успела прочитать всю школьную литературу и сделать все задания, так что несмотря на грусть от предстоящего расставания с родителями, в глубине души девушка была рада окончанию летних каникул. Друзей у Мэри здесь не было — вскоре после ее отъезда в Хогвартс связь со всеми здешними приятелями как-то сошла на нет. Сейчас Мэри понимала, что у них никогда не было шанса на более близкое общение. Она жила в маггловском городке, так что все его жители даже не подозревали о существовании магического мира. Откуда им было знать, что рядом с ними, скрытая от глаз, есть совсем другая реальность?

Несмотря на свою преданность волшебному миру, Мэри никогда не смотрела на магглов свысока — ее мать, Ханна, тоже была из мира магглов. Магические способности передались Мэри по отцовской линии, но Артур и сам отказался от волшебства много лет назад. Его волшебная палочка лежала в самом дальнем ящике дома — столько, сколько Мэри себя помнила, — и на ее памяти не было ни единого раза, чтобы отец применил магию. «Мне совсем не нужно волшебство, чтобы быть счастливым, Мэри. Ты и твоя мать — вот моя магия. Вы все, что мне когда-либо было нужно», — с печальной улыбкой говорил Артур.

Он действительно был доволен своей жизнью: счастливый брак, уважаемая работа, любимая дочь. Чего еще может хотеть человек? Он ничего не имел против волшебного мира, порой даже вспоминал свои школьные годы и рассказывал Мэри о том, каким был Хогвартс в годы его студенчества. А иногда — в особые дни — он снимал очки, задумчиво тер переносицу и долго смотрел на ящик, где была спрятана его палочка. Он ни разу не открыл его. Просто сидел, ни разу не шелохнувшись. А потом вдруг оживал, крепко обнимал жену с дочерью и, словно в никуда заявлял — этот мир просто не для него.

Ханна уважала решение мужа. Она никогда не настаивала, чтобы Артур отрекся от магии; это решение полностью было на нем. Они встретились, когда Артур и сам уже все для себя решил. Это было нелегкое для них время: поначалу Ханне сложно было поверить, когда он вдруг начал рассказывать ей о мире магии, о Хогвартсе и о том, чему там учат своих студентов. Но они справились. Их отношения прошли даже столь сложную проверку на прочность. Этот союз в обоих мирах считался необычным — волшебник и обычная маггловская девушка. И все же, они смогли пройти этот путь навстречу друг другу.

Мэри всегда восхищалась своими родителями. Они искренне любили друг друга, и в этой любви растили свою единственную дочь. Девушка часто задумывалась о том, как все сложилось бы, не уйди Артур из магического мира в свое время? Но даже в самых смелых фантазиях, такой расклад событий казался ей нереальным. Неестественным. Отец и магия — это несопоставимо. Возможно, в чем-то даже более несопоставимо, чем магия и Ханна, — что по сути уже было весьма парадоксально.

Но так было всегда. По крайней мере, с самого рождения Мэри. Единственным напоминанием о том, что в отце заложен магический потенциал, были те самые садовые гномы. Они терроризировали их сад каждое лето. Гномы на генетическом уровне распознают магию и следуя инстинкту идут туда, где чувствуют ее выброс в больших количествах. Недаром они никогда не появляются в маггловских садах. Артур хоть и отрекся от своей магии, но ведь не мог стереть из генов то, что было дано ему от рождения.

Тем не менее, родители никогда не пытались скрыть от Мэри факт существования волшебного мира, логически рассудив, что скорее всего в девочке тоже со временем проявятся магические способности. И оказались совершенно правы. Первые признаки магического потенциала стали заметны, едва девочке исполнилось пять лет. Ханна с Артуром, почти всю жизнь прожившие среди магглов, все же не хотели навязывать дочери свое мнение, так что они воспитывали ее в абсолютной честности и искренне старались дать ей наиболее реалистичное представление об обоих мирах. Мэри была поздним и единственным ребенком, и для обоих Ханны и Артура было очень важно суметь выстроить с дочерью максимально доверительные отношения. Артур с детства рассказывал ей о мире волшебников, об их законах и правилах. Иногда Мэри даже казалось, что отец скучает по магии. Но на этот вопрос он лишь с мягкой улыбкой повторял: Мэри и Ханна — вот и вся магия, в которой он когда-либо действительно нуждался.

Возможно, именно по этой причине Мэри всегда было трудно общаться со сверстниками из маггловских семей. Ее принадлежность к волшебному миру априори не позволяла девушке быть честной с ними. А честность она ценила превыше всего. Не могла же она клясться кому-то в вечной дружбе — и в то же время молчать, скрывая столь важную часть своей жизни! Легче было ни с кем не общаться. В конце концов, она приезжала домой только на каникулы, и ее приоритетом всегда было провести как можно больше времени со своей семьей. Да и к одиночеству ей было не привыкать.

В Хогвартсе Мэри не пользовалась особой популярностью среди студентов, но девушка никогда и не стремилась слиться с социумом. Поддерживая приятельские отношения с большинством своих однокурсников, она всегда держалась чуть в стороне. Главное — не количество друзей, а их качество, повторяла себе Мэри. И тут же с теплом вспоминала Лили.

Лили Эванс была ее единственной подругой. За шесть лет дружбы Мэри ни разу не пришлось в ней усомниться. Все было прекрасно, но… Если бы только не это «но». Это несносное, взбалмошное и такое любимое «но» училось с ними на одном курсе, шастало по школе с вечно растрепанной шевелюрой и носило имя — Джеймс Поттер. Мэри всегда винила себя за эти чувства, но разве сердцу прикажешь? Да, Лили была ее подругой. Но ведь Мэри была первой, кто заметил Джеймса. Первой, кто его полюбил.

Ей было тогда всего тринадцать лет. Все то время, пока Лили старательно воротила от него нос, Мэри тайно вздыхала по этому несносному мальчишке. И хоть Мэри не жила ложными надеждами, эти чувства всегда неприступной стеной стояли между ней и Лили.

Особенно это стало ощутимо в конце прошлой осени, когда Лили и Джеймс стали парой. Мэри знала, что не может всерьез злиться на подругу. Она понимала, что не имеет на это права… Ведь, в конце концов, она никогда не рассказывала Лили о своих чувствах. Мэри вообще редко озвучивала свои мысли вслух. Особенно — касающиеся Джеймса. Потому что это было слишком страшно и слишком больно. И безответно — тут и к Трелони ходить не надо, чтобы заранее знать ответ. Так что Лили ни малейшего понятия не имела об этой влюбленности. Здесь не было ее вины. И все же что-то не давало девушкам по-настоящему сблизиться. По понятным причинам, Мэри сложно было проводить с Лили много времени. Она совсем не хотела честности от подруги. Ей не хотелось слушать ее восторженные рассказы и переполненные нежностью истории об их отношениях с Джеймсом... И совершенно точно не хотелось видеть их вместе. Это больно — лицезреть чужое счастье, когда оно уже давно в самых сокровенных мечтах принадлежит тебе самой. Больнее даже, чем она могла предположить. Ей и без того приходилось видеть их каждый день... И все же, несмотря ни на что, она была искренне рада за Лили. И за Джеймса. Они оба заслужили, чтобы быть счастливыми. Мэри никогда не пожелала бы для них ничего другого. И если так сложилось, что их счастье заключено друг в друге, — то кто она, Мэри Макдональд, такая, чтобы с этим спорить? Ее ничего не связывало с Джеймсом. Никогда. Тот еще с первого курса бегал за Лили. А Мэри остались лишь робкие взгляды, брошенные в его сторону пока никто не видит, и жгучие слезы, пролитые в ночной тишине Гриффиндорской спальни для девочек.

Мэри тяжело вздохнула и сделала большой глоток горячего шоколада, стараясь перевести мысли на что-то более приятное. Думать о Джеймсе ей совсем не хотелось. Она и так уже достаточно настрадалась: четыре года девушка бок-о-бок прожила с этими чувствами, а менее больно так и не стало. И все так же ранят ее мысли о нем, все так же ранит то, что приходится видеть его с другой, и нестерпимо больно от осознания, что он никогда, никогда не посмотрит на нее так, как ей мечталось. И вроде, она уже давно привыкла к тому, что в этом и заключается весь ее мир — жить в постоянных мыслях о Нем, но знать, что он видит в ней лишь друга. Лишь подругу Лили, и это оказалось еще больнее, еще унизительнее. И если в тринадцать лет у нее получалось найти спасение в глупых детских мечтах о Джеймсе, — куда она часто сбегала от реальности, то и дело предаваясь грезам о том, что однажды он обязательно поймет, и ответит, и полюбит, и они будут счастливы, ведь иначе просто не может быть, верно? — то теперь у Мэри не осталось ничего, что могло бы ее утешить. Она выросла. И сердце больше не верит, что у этой истории есть счастливый финал. По крайней мере, не для нее.

Мэри понимала, как глупо это звучит — и все равно не могла представить себя без чувств к Джеймсу. Она… срослась с ними, позволила им стать полноценной, важнейшей частью себя самой. Здесь то же самое, что и со школой — если убрать любовь к Джеймсу, то что от нее останется? Кто такая Мэри без любви к нему? И вообще — умеет ли она жить, не любя Джеймса?..

Но теперь все ее грезы были растоптаны. Мечты встретились с жестокой реальностью. И Мэри поняла — ее мечты никогда не имели смысла. Джеймс не поймет. Не ответит. И уж точно никогда ее не полюбит. Потому что в его сердце была только Лили. Только ее он любил. Детская любовь навеки приживается в нас — и умирает вместе с нами. Таков уж был закон этой жизни. Все, что было в Джеймсе, его сердце, все его существо тянулось навстречу Лили. А к ней, Мэри, он никогда не тянулся. Но как же забыть его? Как избавиться от того, с чем ты буквально сросся душой?

А ведь иногда Мэри так хотелось, чтобы был кто-то, кто способен ее понять. Перед кем не нужно играть никакую роль. Не нужно старательно делать вид, будто ее устраивает ее жизнь, и она счастлива. И самое главное — кто-то, с кем не нужно оставлять все самое сокровенное внутри, перед кем можно открыться. И перестать носить свою боль в себе. Чувствовать — значит быть живым, а Мэри так боялась быть живой, так боялась утонуть в своем одиночестве… В такие моменты Мэри особенно ясно осознавала, насколько одиноко ей было. Но кого в этом винить, если не саму себя?

С этими мыслями Мэри приподнялась на локтях, чтобы поставить кружку с горячим шоколадом на журнальный столик. И тут странная усталость вдруг охватила ее тело — будто все силы разом ушли из нее за какую-то долю секунды. В глазах резко потемнело, и девушка почти физически ощутила, как земля уходит из-под ее ног. До этой самой минуты никогда прежде она не задумывалась о буквальном смысле этой фразы. Хоть головой Мэри и понимала, что по-прежнему находится дома, в своем любимом стареньком кресле, в котором она с самого детства так любила коротать вечера, страх неизвестности охватил все ее существо... Мэри медленно затягивало в омут; омут, состоящий из вспышек света, из странных образов, возникающих словно из ниоткуда — будто обрывки чьих-то воспоминаний… Она видела жизни, которые никогда не проживала, была в местах, которые ей никогда не доводилось посетить, перед ней разворачивались события, которые — она точно знала — никогда прежде с ней не случались.

И еще она чувствовала. Слишком сильно. Эти чувства были объемные, необузданные, пугающие своей реалистичностью. В чем-то дикие. Они буквально придавили ее своей тяжестью. И стало трудно дышать. Боль, разочарование, страх… И тоска, и ужас, и отчаяние, и вина, съедающая все изнутри, и растущая тревога, и печаль, настолько сильная, что хочется исчезнуть — лишь бы скрыться от этого чувства; и странное опустошение, словно кто-то вырвал сердце изнутри, а ты зачем-то остался жить… И что-то задрожало у Мэри внутри от такого количества горечи, что ей пришлось пережить в это самое мгновение. Но недолог был миг спокойствия. И вдруг — счастье, радость, страсть, вожделение, гордость, надежда, триумф, нежность... Прощение. И — любовь. Любовь своя и чужая. Как что-то незыблемое, вечное, чему нет начала — и уж точно нет конца. Как метка, выжженная на коже, как кровь, что течет по венам. Как смысл жизни. Возможно — сама жизнь.

А затем она увидела обрывки воспоминаний. Обрывки чьей-то жизни, вырезанные из памяти... Словно луч света, слабый, несмелый, неокрепший еще, постепенно разгоняет печальные сумерки. Глубина чувств, поглотившая ее в тот самый миг, вдруг заставила сердце сжаться от острой боли… Здесь были годы жизни, годы любви, и тоски, и метаний, и они свалились на нее в одно мгновение. И Мэри потерялась в этом водовороте воспоминаний, нырнула им навстречу, полностью отдавшись памяти о былом, о еще несбывшемся...

Туманное небо, охваченное огнем. Слабая улыбка. Мальчишеская ладонь, уверенно протянутая вперед. Чей-то крик, разрезавший тишину. Вспышки заклятий, со свистом проносящиеся мимо. Поле диких цветов под рассветным небом и оглушающие удары сердца. Чувство полета. И сам полет… Синие звезды, что почти у нее в ладонях. Холод, пронизывающий до костей. Тихий голос — словно молитва, на последнем выдохе сорвавшаяся с пересохших губ. Ночной океан и пьянящее, неизведанное чувство свободы. Крепко сцепленные руки. Толпа людей, в страхе бегущих куда-то. Яркая вспышка. Девушка с солнцем в волосах. Чьи-то нежные письма. Свет, исходящий из волшебной палочки, и пронзительно-голубые глаза напротив. Тесные объятия, от которых что-то ноет внутри. Широкая лестница, залитая солнечным светом. Серебряная луна и затерянная дорожка в саду. Едва слышное дыхание на щеках. Красивое платье цвета пепельной розы. И боль прощания. Шум дождя и чьи-то удаляющиеся шаги. Неистовый ливень, смывающий все мощным потоком… Девочка с янтарными глазами. Чей-то звонкий, счастливый смех... Кровь. Много крови. И чувство, пронизывающее, бьющее прямо по сердцу, по обнаженным нервам, по натянутым струнам раненой, одичалой души… Что-то близкое и родное. Нужное, как воздух. И в то же время — последний воздух отнимающее.

А потом была темнота. Кромешная. Всеобъемлющая. И дикий, животный страх, вдруг охвативший сжавшееся сердце. И — чьи-то сильные руки, поднимающие ее, вытягивающие из темноты. И знакомая ладонь, ведущая ее к свету.

...Кровь постепенно отлила от лица, дыхание замедлилось. Мэри была готова поклясться — даже ее сердцебиение стало едва различимо. Весь мир словно поблек и отошел на второй план. Девушка вдруг впала в странное оцепенение. Все, на что она была сейчас способна — это молча сидеть, не двигаясь и едва дыша.

Сил не было даже на то, чтобы подняться из кресла, но Мэри и не хотелось сейчас никуда идти. Она просто не могла. Все, о чем она мечтала в данный момент — чтобы это непонятное, необъяснимое чувство, будто она застряла в какой-то невесомости, побыстрее прошло. Потому что в эти секунды она даже не чувствовала себя живой. И от этого было страшно. И казалось, что время вдруг остановилось. Мэри понятия не имела, сколько она так просидела. Секунды бежали мучительно медленно, и никогда прежде девушка не ощущала столь сильного желания просто услышать тихий, успокаивающий стук часов. Стук...

Мэри медленно, все еще находясь в прострации, повернула голову в ту сторону, где над деревянным комодом висели старые настенные часы. То были любимые часы Ханны, что достались ей от матери; несмотря на их потрепанный вид, она никому не позволяла и заикнуться о том, чтобы заменить их на более новую модель. Часы все так же висели на прежнем месте, но… что-то явно было не так. И Мэри словно на подсознательном уровне уже заранее знала, что там увидит — и все равно в полном ошеломлении уставилась на часы.

Стрелка... не двигалась. Она просто стояла на месте. Вот почему не было никакого стука! Часы… остановились? Быть может, все дело в том, что они просто вышли из строя? Эти часы были действительно старыми. Такое случается, и это совершенно нормально. Старые часы перестают работать, ведь так? И нет в этом ничего необычного. Время разрушает.

Время разрушает все.

И все же что-то подсказывало Мэри — дело тут совсем не в часах, и уж точно не в их неисправности. Слишком много совпадений для одного вечера, а в совпадения Мэри не верила. Как же тогда объяснить это странное чувство, охватившее все ее тело? При том, что разум девушки наоборот обострился — в голове роилось слишком много мыслей, внимание фокусировалось на мелких, незначительных деталях, и так много чувств ей приходилось переживать в один момент, что Мэри почти потеряла связь с реальностью. Тело не слушало ее, словно больше ей и не принадлежало. И Мэри готова была поклясться — небо за окном не потемнело ни на тон, оставшись ровно в том же оттенке, что и полчаса назад. А ведь дело близилось к закату, и солнце почти зашло. Мэри с детства любила лежа в саду наблюдать за тем, как садится солнце, а потому знала, как стремительно предзакатное небо меняет свой цвет. Но как, как это объяснить? Что же происходит с ней в этой комнате? Неужели время и вправду могло... остановиться?

Мэри почувствовала, как от волнения к горлу подступила тошнота. Шум крови в ушах стал почти оглушителен. Сидеть на месте было просто невыносимо, но ее тело по-прежнему находилось в странном оцепенении. Сколько она так просидела? И сколько еще предстоит просидеть? Ведь Мэри и понятия не имела, что за этим последует. Чего ей ждать? Она не знала. И это... пугало. Ей не было плохо, не было больно, но никогда прежде Мэри не испытывала столь странного чувства — будто сама душа покинула ее тело, а разум при этом остался с ней. Движения были скованы, все происходило словно в замедленном действии. Это было удивительное ощущение... Ощущение пустоты, мертвенности, безжизненности. Будто она попала в вакуум и никак не может найти выход оттуда.

Внезапно Мэри почувствовала острую боль в правом запястье. Поморщившись, девушка поднесла руку к лицу, чтобы проверить, что же могло вызвать столь неприятное ощущение. При взгляде на собственное запястье ее сердце пропустило несколько ударов. На белой коже — именно там, где секунду назад вспыхнула боль — виднелся странный узор. Словно неведомый символ на запястье алел четкий, идеально ровный круг, напоминающий сферу, и витиеватые линии, образовывающие между собой двойную спираль.

Тук. Тук. Тук. Сердце глухо билось в груди, да так и норовилось выскочить, хотя еще секунду назад Мэри почти не чувствовала собственного сердцебиения. Ей вдруг захотелось бежать. Подальше от этого чувства, от боли в запястье, от этих странных, слишком живых воспоминаний, которые и воспоминаниями-то не могут быть, ведь это все — не она, не с ней... Мэри крепко зажмурилась и изо всех сил помотала головой из стороны в сторону — в надежде, что тем самым у нее получится прогнать от себя это наваждение. Не открывая глаз и не отнимая от лица рук, Мэри попыталась подняться с кресла. И тут новая боль пронзила ее яркой вспышкой. Мэри тихо вскрикнула и тут же рухнула на пол, схватившись за ногу. И... все закончилось. Не было больше странных видений, не было чувств, не было того оцепенения, что враз овладело всем ее телом. И вдруг Мэри отчетливо услышала, как стрелка на часах, как ни в чем не бывало, побежала вперед.

Тик… тик… тик…

В старенькой гостиной Макдональдов, что в первый раз в жизни больше не казалась Мэри уютной, тиканье часов звучало угнетающе и зловеще.

Мэри с усилием поднялась с пола и устало облокотилась спиной о журнальный столик. Сердце все еще неистово билось в груди, как заведенное; дыхание никак не могло выровняться. И вдруг Мэри увидела — то, что вывело ее из забвения, что всего минутой ранее вызвало яркую боль в ступне. На полу лежала разбитая чашка; тёмная жидкость уродливым пятном растеклась по цветастому ковру, так любимому Ханной. Один из осколков безжалостно впился в ногу Мэри — боль от пореза и послужила тем самым, что вернуло девушку к реальности.

Но что, если бы кружка не разбилась? Что, если бы Мэри не порезалась об острый осколок? Что — тогда?..

Сердце в страхе сжалось и пропустило несколько ударов. Помимо боли от порезанной ступни, что-то еще было не так. Задержав дыхание, Мэри перевела взгляд на свое запястье — туда, где все еще ощущалось легкое жжение.

Тихий ужас вдруг охватил девушку.

На бледном запястье яркими линиями проступал странный символ — двойная спираль, заключенная внутрь круга.

* * *

Святая ночь.

Так в кругу чистокровных волшебников называли ночь бракосочетания между молодыми потомками двух старинных семей. На глазах гостей происходило совершенно особенное, незабываемое зрелище — то, чему суждено было навсегда остаться яркой страницей в воспоминаниях всех тех, кому посчастливилось хоть раз в жизни побывать на подобном мероприятии. Это неслыханная честь — быть приглашенным на подобное торжество. В такие ночи все сплеталось в одно. Недаром церемония бракосочетания носила и другое название — Обряд Слияния: слияния магии, слияния двух семей, что буквально на глазах всех присутствующих становились одним целым, слияния молодых тел и (возможно) сердец, — это если очень, очень повезет… Любовь никогда не являлась целью таких браков, так что это случалось редко. И все же — случалось.

Святая ночь — это поистине священный, сакральный обряд. В магическом мире вступление в брак считалось особенным событием, по важности своей идущее наравне с рождением или смертью волшебника. На протяжении тысячи лет, еще со времен великого Мерлина, чистокровные маги преклонялись перед божественным таинством свадебного обряда. Именно поэтому обеты, данные у алтаря, были провозглашены нерушимыми.

Поскольку семей с таким высоким положением в магическом обществе было не так уж много, свадьба считалась по-настоящему редким событием в их кругу. Сами чистокровные браки, конечно, по природе своей не были чем-то уникальным, — но далеко не каждая свадьба удостаивалась столь высокого ранга. Мало иметь чистую кровь, чтобы заслужить в магическом обществе такое глубокое почтение… Бесспорно: если твоя кровь чиста — ты уже находишься на ступень выше всех тех, кому повезло меньше, но лишь если за твоей спиной — тысячи поколений предков с такой же кристально-чистой кровью, ничем не оскверненной, незапятнанной, — лишь тогда ты по-настоящему узнаешь, что такое власть.

Таких семей было немного. Оттого эту ночь и возносили, и отмечали ее со всей роскошью, какую только могли себе позволить семьи молодоженов. А для древних чистокровных семей мало что подходило под категорию того, чего они себе позволить не могли, — так что в этот день все вокруг буквально дышало красотой и великолепием.

Замок расцветал. Лица гостей — в повседневной жизни серьезные и слегка нахмуренные, как того и требовало их особое положение в обществе — сегодня сияли от радости и предвкушения. Все были счастливы. Ликующие наблюдатели. Они искренне рады остаться в истории — ведь далеко не каждому волшебнику выпадает шанс побывать на свадьбе потомков самых древних и уважаемых чистокровных родов магического мира.

Сегодня — особенный день. Лестрейндж и Блэк… Эти фамилии вот уже много веков зловещим эхом отзывались в сердцах всех, так или иначе причастных к волшебному миру. Одни из самых старинных, самых влиятельных семей, какие только можно было сыскать во всей магической Британии. Ни для кого не стало сюрпризом, что своих старших потомков Лестрейнджи и Блэки решат обвенчать. Этот день, наконец, настал — и теперь двадцать восьмое августа тысяча девятьсот семьдесят седьмого года навсегда останется в календаре долгожданным, знаменательным событием. Началом — или концом? — чего-то значимого. Чего-то, определяющего новый виток в истории магии.

Как странно, должно быть, осознавать, что часть тебя не исчезнет, не истлеет со временем, — но навеки останется на страницах истории. Что именно эта часть тебя останется жить даже после того, как ты покинешь этот мир... Ты уйдешь, а она останется. Словно самое ценное, что было в тебе — это та самая Святая ночь, к которой ты имел лишь косвенное отношение, но однажды удостоился чести лицезреть все своими глазами. Это странно было, странно и пугающе. Но — так было всегда.

Внешнее убранство замка то и дело кричало о том, что все — лишь пыль перед лицом древней магии и традиций. Но сегодня об этом никто не думал. Все радовались тому, что удостоились шанса воззреть это событие воочию, и в предвкушении озирались по сторонам.

Согласно традиции, церемония должна была проходить в главном родовом поместье семьи жениха. Владения Лестрейнджей, и без того славящихся своей любовью к организации праздных мероприятий, уже много лет как не видели столько народу. Это первая помолвка нового поколения для обеих семей. Вдвойне знаменательное событие. И без того шикарное поместье буквально светилось от окружающей красоты и роскоши.

Каждый угол, каждый камень этого огромного дома казался почти произведением искусства. Сегодня было предпринято все, чтобы сделать эту ночь поистине святой. Но как она может быть святой, пока в этом огромном замке, среди всего этого изящества и показного великолепия, есть как минимум два человека — два сердца, отчаянных, отчаявшихся, — с горечью проклинавших эту ночь, и те страдания, на которые она неумолимо их обрекает?..

В черных, как уголь, волосах Беллатрикс Блэк, в полном молчании стоящей у алтаря, таинственно мерцала россыпь белоснежных жемчужин — под стать платью. Беллатрикс не была красива, и все же что-то в ее образе неумолимо притягивало взгляд. Свадебный наряд был продуман до мелочей: ослепительно-белое платье резко контрастировало с вороным цветом волос, что придавало ее образу некую эфемерность. Белая кожа, белое платье, белые жемчужины блестят в сложной прическе — и зловещим пламенем полыхает чернота волос и потухших глаз... А лицо — словно воск. Ни тени эмоции не проявилось на ее лице с самого начала церемонии. Будто вовсе и не человек стоит в центре этого празднично убранного зала — не человек, а лишь безликая его оболочка.

Образ невесты, сотканный из противоречий. С первого взгляда и не понять, что не так — лишь спустя время это становится очевидным. В Беллатрикс совсем не было цветов: только черное и белое. И это... пугало. Как бой света с тенью, что странным образом воплотился в этой девушке. Виновница торжества, черно-белая невеста, олицетворяющая собой сразу все противоречия этой странной ночи: добро и зло, рождение и смерть, слияние и отторжение. Выбор, и в то же время его предрешенность. Счастье и страдание... И — безысходность, отчаяние, безнадежность… У этих слов нет противовеса. Просто так сложилось. День, который должен был быть счастливым, вдруг стал самым ненавистным из всех. И не оставалось ничего, кроме как принять этот день как данность, и сжиться со своей болью — прожитой и грядущей, — и вобрать в себя все то отчаяние, на которое только оказалось способно сердце, одичавшее от боли...

И все же, несмотря ни на что, в облике Беллатрикс было все, что так старалась передать Друэлла Блэк, когда продумывала свадебный наряд для своей старшей дочери. Лоск. Изысканность. Статус. Не хватало только одного. Самого главного. Но счастье никогда не являлось целью подобных браков. В эпицентре ослепительной роскоши, у мраморного алтаря, бок-о-бок стояли совершенно чужие друг другу люди.

Беллатрикс, воспользовавшись тем, что гости были слишком заняты оценкой окружающей обстановки, незаметно прикрыла глаза. Ей только исполнилось двадцать пять. Это поздний брак — зато очень выгодный для обоих семей. Союз двух старших потомков одних из самых влиятельных чистокровных родов магической Британии — это было начало новой эры, нового поколения. Это большая честь, и такая же большая ответственность. Самое ужасное ее проявление — ответственность, которую ты не просил, не хотел, и все же ее водрузили на твои плечи. Непрошенная, ненужная, разрушающая... И все ничего, если бы только был хоть один человек в этом мире, с кем можно это бремя разделить. Но нет его, этого человека. Все оказалось потерянным. Все прошлое, пережитое, все несбывшееся — теперь было навсегда скрыто от нее за плотно затворившейся дверью в лучшую жизнь. И вот сквозь темноту проступают смутные, неясные очертания, и Беллатрикс вдруг находит себя в своей новой реальности — одинокая, потерянная, до смерти перепуганная, она отчаянно пытается найти поддержку в единственном человеке, кто сейчас способен ее понять. И не находит. Рудольфус, лишь на несколько месяцев старше своей невесты, со стороны выглядит собранным, сдержанным и серьезным. И лишь одному Мерлину известно, что действительно творится в его душе. Они оба взрослые, состоявшиеся волшебники — и все же у обоих возникает странное, непонятное ощущение, будто выросли они только сейчас.

В неясном свете свечей, у роскошно убранного алтаря, молодожены молча прощаются с детством.

Для них в этой ночи не было совсем ничего святого.

Темные глаза Беллатрикс странно блестят в свете тысячи парящих свечей. Тяжелый, болезненный взгляд, устремленный в никуда. Лицо ее при этом удивительным образом остается совершенно неподвижным. Если верить утверждению, что всем невестам свойственно волноваться в день свадьбы, то следует отдать должное Беллатрикс, ничем не выдавшую собственного волнения. Только руки слегка дрожат — но девушка быстро сумела овладеть собой.

Взоры гостей устремлены на нее — одинокую невесту, рука об руку стоящую с человеком, которому через пару минут суждено стать ее мужем, — и все же что-то вопиюще неправильное было в ее образе. Какая-то пугающая, почти пророческая сила. Не так должна выглядеть невеста в день собственной свадьбы. Сейчас бы всем задуматься о том, на что они обрекают магический мир, позволяя этому союзу случиться. Предвидеть, остановить… Ведь сколько жизней тогда можно было спасти. Но этого не произойдет, и через пару минут с мраморного пьедестала, ведущего к так похожему на эшафот алтарю, сойдет не просто девушка — а будущая убийца. Из несчастной невесты она превратится в жестокого человека, главной целью которого станет желание отомстить. За себя, за непрожитую жизнь. За ушедшее детство.

Все разбитые мечты будут отомщены.

Новоиспеченная Лестрейндж еще не знает, какую роль ей суждено было сыграть в грядущей войне. Не знает она и того, что вскоре станет безликим, бездушным оружием в руках поистине страшного человека. В данный момент ее не волнует ничего — кроме отголосков былой боли в резко ожесточившемся сердце.

…Беллатрикс медленно шла по мраморному полу праздничного зала поместья Лестрейнджей. Стук ее каблуков мгновенно растворялся в звуке голосов многочисленных гостей, то и дело перебивавших друг друга восторженным шепотом. Только девушка и не слышала ничего. Ей не было до этого абсолютно никакого дела. Ей было все равно — как никогда прежде. Она даже не искала его в толпе… Того, кто обрек ее на эти страдания. Того, кто бросил. Кто отрекся от нее, променял их счастье — и на что?! На шанс сражаться за свою проклятую, мнимую, никому не нужную справедливость! А теперь ни в чем больше не было смысла.

Ни в чем.

Она уже две минуты как Лестрейндж — и сто двадцать секунд как рассталась с пустыми надеждами. Сто двадцать долгих, самых несчастных в ее жизни секунд, что неумолимо бежали вперед, словно преднамеренно разделяя ее с Ним... С некогда любимым, любившим... Но отрекшимся. И предавшим.

Сто двадцать секунд, неотвратимо приближающих сладкий момент расплаты.

* * *

Старинная библиотека поместья Лестрейнджей мягко светилась всеми оттенками желтого: мерцающие блики зажженных свечей, яркие тюльпаны в керамических позолоченных вазах, молодой огонь, уютно потрескивающий в высоком камине... На первый взгляд — лишь мелкие, непримечательные детали, но в совокупности они придавали комнате величественное, загадочное сияние. Здесь хоть и не было столь роскошных убранств, как в той части дома, где проходило торжество, но общая атмосфера была намного более расслабленной, легкой, свободной... Ровно настолько, насколько представлялось возможным в этом остылом доме.

Рабастан Лестрейндж скрестив руки стоял у высокого стеллажа с бесчисленным количеством золотисто-черных фолиантов. Он без особого интереса оглядывал комнату; равнодушный взгляд голубых глаз ни на чем не задерживался дольше, чем на пару быстротечных мгновений. Юноша не обращал совершенно никакого внимания на окружающее его великолепие. За семнадцать лет жизни в этом самом поместье роскошь стала для него скорее обыденностью, нежели чем-то исключительным. Чему тут удивляться? Это было что-то знакомое, слишком привычное. Данное ему от рождения. И все же — по природе своей Стэн совсем не был тщеславным человеком. Он просто не имел за собой привычки разбивать жизнь на плюсы и минусы, искренне полагая — есть вещи, которые стоит принять, как данность. Даже будучи частью столь влиятельной семьи, как Лестрейнджи, Стэн никогда не ставил себя выше других — тех, кто не имел так много власти и почета, сколько было даровано ему с того самого момента, как он пришел в этот мир. Никогда. Хотя бы потому, что для него самого этот титул нес в себе намного больше, чем одно лишь благо.

В чем же здесь благо? Быть Лестрейнджем — это море возложенных ожиданий, это ответственность, это невозможность за всей мишурой увидеть себя, подлинного, настоящего, и жить так, как хочется, как чувствуется, а не как предписано. Это невозможность дышать легко и свободно. А иногда и вообще — дышать... Тут главное как можно раньше усвоить урок: если не научишься сживаться со своей ролью, срастаться с ней самым своим бытием, быть тем, кем тебе — положено быть, то этот мир сломает тебя. Поглотит. Уничтожит, словно и не было тебя никогда. И Стэн с самого детства жил с четким осознанием, что рано или поздно этот момент обязательно придет. Ведь все оступаются. Только вот не у всех есть право на этот единственный неверный шаг. Стэн знал также и то, что у него этого права не было. Но это отнюдь не делало его несчастным человеком. За семнадцать с половиной лет он научился не задавать себе лишних вопросов. В конце концов, если долго жить в соответствии с тем, чего от тебя ожидают, то можно вполне успешно убедить себя в том, что счастлив.

Счастлив...

А был ли он счастлив? Знал ли он, что оно, счастье, из себя представляет?..

Светловолосый юноша со вздохом облокотился плечом о деревянный стеллаж и перевел задумчивый взгляд в противоположный конец комнаты. Впереди его ждал отнюдь не легкий разговор.

— Давай сразу обозначим, что я с места не сдвинусь, пока мы со всем этим, — Стэн плавно обвел рукой комнату, — не разберемся.

Его голос звучал тихо, но очень четко. Стоило его словам слабым отзвуком раствориться в мерцающем полумраке, как в библиотеке тут же воцарилась полная тишина. Вкрадчивая, давящая. Та тишина, что встревожила бы любого, — но не Стэна. Тот лишь терпеливо сложил руки на груди, усталым жестом потер переносицу и в ожидании уставился в противоположный конец комнаты — туда, где была сестра.

Красивая девушка неподвижно сидела в высоком кресле из темно-зеленого бархата и задумчиво вглядывалась в сумеречный сад за окном. На голос брата она даже не повела плечом.

— Ладно, — хмыкнул Стэн, засовывая руки в карманы брюк. — Я никуда не спешу. Можем хоть всю ночь тут просидеть. Ты, главное, устраивайся поудобнее.

И снова он не удостоился никакого ответа.

— Поразительно, — после нескольких минут молчания, снова заговорил Стэн. Теперь его голос звучал слегка насмешливо: — Ты вообще в курсе, что мы брат и сестра? Должна же понимать, что в упрямстве тебе меня не переплюнуть.

Тишина.

Стэн не воспринимал это на свой счет. Он знал — Серене сложно принять чью-то помощь, сложно впустить кого-то в свой мир, и Стэн понимал это, понимал лучше всех — он ведь и сам был такой же. И он уважал выбор сестры, ее чувства и желание оставаться в стороне ото всех — в стороне от жизни, — но только не когда дело касалось ее безопасности. Или безопасности кого-либо из его семьи. И плевать он хотел, что они думают по этому поводу. Он никогда, никогда не позволил бы чему-то плохому случиться с его семьей.

— Я не пытаюсь тебя учить жизни, — выдохнул он. — Просто мне не все равно. Правда. Я надеюсь, ты это знаешь. — Тихие слова почти шепотом, почти против воли сорвались с его красиво очерченных губ.

Раз — и что-то изменилось в этой холодной комнате. Что-то сломалось, — а быть может, наоборот, срослось. Серена Лестрейндж медленно обернулась на брата.

Она, безусловно, была красива. Белая кожа мягко сияла в дымном полумраке комнаты; тонкие черты лица придавали ее образу изящность и нежную утонченность. Ясные, выразительные глаза глубокого серо-голубого цвета — под стать фиалкам в летнем саду миссис Лестрейндж. Какой странный, необычный цвет… Эти глаза делали образ девушки почти эфемерным. А волосы — потемневшее серебро, непокорными волнами спадали вниз по гордо выпрямленной спине. В ней мгновенно угадывалась порода, врожденный аристократизм, — но было при этом что-то, что незримо утяжеляло ее образ, делало его острым, надрывным, глубоким — почти до боли… И достаточно было лишь пары секунд, чтобы точно понять, что.

Взгляд. Взгляд фиалковых глаз был не просто печальным для столь юного возраста — он был болезненным, отсутствующим.

Если бы можно было описать человека одним словом — или нет, даже не так: если бы можно было выбрать одно слово, одно-единственное, которое найдет свое истинное олицетворение в конкретном человеке, то словом Серены однозначно было — «боль».

То, что она олицетворяет в себе.

То, что, казалось бы, течет у нее по венам.

И вся ее жизнь — лишь попытка убежать от боли. Попытка создать в этой жизни мнимый уют — не только для себя, но и для всех окружающих. Это читалось во всем — и даже комната, в которой они сейчас находились, была ярким тому примером.

И парящие в воздухе свечи, и уютно потрескивающий камин — все, от начала и до конца, было делом рук Серены. Юная Лестрейндж удивительным образом умела создать уют буквально из ничего. Заходя в комнату, она мгновенно зажигала в ней свечи, если за окном уже стемнело — или же раздвигала тяжелые шторы, чтобы поскорее впустить солнечный свет, если на улице все еще теплился день. Она наколдовывала вазы с живыми цветами, яркими, хрупкими, источающими тонкий аромат диких полей, и всегда следила, чтобы температура в помещении оставалась максимально комфортной для всех присутствующих — не жарко, не холодно, не влажно, не душно, — лишь бы только легче дышалось... Словом, она делала все, чтобы в этой комнате просто хотелось быть.

Все вокруг буквально оживало от ее присутствия.

Стэн любил сестру и понимал ее гораздо лучше, чем могло показаться на первый взгляд. Возможно, даже лучше, чем представлял. Или чем представляла сама Серена. Они ведь были с ней в одной лодке. Те ожидания, что непрошено взваливают на плечи потомков столь древнего и благородного рода, как Лестрейнджи, с самого детства душили их обоих. И пусть для всех вокруг Серена являлась ярким примером того, как должна себя юная чистокровная волшебница подавать в обществе, Стэну сложно было — невозможно даже — принять ее такой. Что-то искаженное, неестественное, вопиюще неправильное было в ее холодности. Для него казалось вполне очевидным, что Серена, с виду извечно спокойная и уравновешенная, на самом деле уж слишком давно самой себе не принадлежала. Возможно — настолько давно, что ей и самой уже не понять, как среди этого маскарада безликих душ суметь вновь отыскать себя.

Окруженная живыми цветами, парящими свечами и ярким солнечным светом, создающая уют, дарящая его всем вокруг, Серена старалась убежать от принятия того, что ей отчаянно не хватало уюта собственной души. И каждый раз, глядя на сестру, Стэн не мог избавиться от навязчивой мысли, что она ускользает. Как песок сквозь дрожащие пальцы. Ей не было уютно в этой жизни, она... не хотела здесь быть. И все бессчетные попытки воссоздать тепло, сотворить уют, хоть на секунду превратить этот мир в хорошее, светлое место — все это лишь попытки поверить в то, что жизнь еще может быть лучше. Лучше, чем она была в ее памяти. Мнимая, обманчивая видимость комфорта... Ведь если окружать себя вещами, которые согревают, то можно надеяться, что и сердце рано или поздно тоже согреется.

Но глядя на сестру, в нежной задумчивости всматривающуюся в седые сумерки за окном, Стэн отчетливо понимал — не согрелось. И это было так понятно, так кристально ясно, ведь в этом была вся Серена, и в то же время — полнейшая ее противоположность.

А ведь никто не видел ее настоящей. Никто не знал — да и не хотел знать. Все в их кругу поголовно восхищались ее вежливостью и красотой, ее плавной грацией и столь искренней обходительностью. Она действительно олицетворяла в себе все, что так ценилось в обществе истинных аристократов: острую утонченность, деликатность, проявлявшуюся в каждом отточенном движении, и теплую, учтивую сдержанность. Она всегда со всеми вела себя дружелюбно и приветливо, но при этом неизменно держалась чуть в отдалении, тем самым демонстрируя свою стать. Ее ответы — вежливы и отточены, не слишком кратки, но и не объемны до вульгарности. Точно рассчитанный, идеальный баланс вежливости и бесстрастия. И так — во всем. Она была чувствительна, но абсолютно не эмоциональна, решительна, но не импульсивна, улыбчива, но никогда — оживленна. И даже те, кто казалось бы хорошо ее знали, могли с точностью отметить, что Серена Лестрейндж по жизни была слишком уж безупречна. Она никогда не злилась, не повышала голос и в целом не проявляла на людях лишних эмоций. И даже от ее приветливости неизменно веяло прохладой и безучастностью. И как бы Стэну ни хотелось ее пробудить, как бы ни старался он хоть на секунду зажечь на ее лице настоящую, искреннюю улыбку — каждый раз лишь отчетливее убеждался в том, что от той веселой, непредсказуемой девчонки, с которой ему посчастливилось вырасти, ничего уже не осталось. Ее сменила эта холодная, бесконечно далекая девушка, пожизненно держащая лицо.

— Стэн, — Серена перевела задумчивый взгляд серо-голубых глаз на брата, застывшего в противоположном конце комнаты. И улыбнулась. — Ты забыл, как дышать?

Стэн лишь сильнее нахмурился в ответ на ее слова. Он помолчал пару секунд, словно собираясь с мыслями, и лишь затем негромко произнёс:

— Серена, ты ведь и сама прекрасно знаешь, что это не шутки, — в пол голоса произнес он, четко выговаривая каждое слово. Серена всегда безошибочно определяла по тону брата его настрой, и она знала, что Стэн теряет терпение. — Я понимаю, если ты не хочешь говорить об этом со мной. Тогда давай найдем кого-то другого. Кого ты послушаешь. Руди, родители — мне все равно, но мы не можем оставить все так, я не могу все так оставить, и…

Серена нервно усмехнулась, не дав Стэну договорить.

— Родители? Ты серьезно? — она вскинула голову и с насмешкой взглянула на брата. Он стоял напротив, с непроницаемым выражением лица глядя на сестру. — Это когда, интересно, родители нам помогали?

Стэн промолчал. Его взгляд сделался хмурым, предупреждающим, но Серена уже поднялась из отцовского кресла и, не произнося ни слова, медленным шагом двинулась к брату. Теперь, когда их разделяла всего пара шагов, Стэн видел, как ее серо-голубые глаза буквально пылают от гнева, бушующего внутри. Это было так странно — видеть то, как ее взгляд вдруг зажигается, вспыхивает от волны эмоций, как из равнодушного и бесстрастного он становится почти живым.

И никто первым не нарушал эту тяжелую, вязкую тишину, возникшую между ними. Лишь тишина, и две пары глаз — фиалковые и небесно-голубые, — и темнота, неминуемо подступающая к их дому.

— И самое главное, — продолжила Серена, усмешка на бледных губах совсем не отражалась в ее глазах, — с каких это пор мы вообще заботимся друг о друге?

Стэн и бровью не повел в ответ на эти слова, хотя было очевидно, что они задели его за живое. Серена — всегда — знала, куда метила, и в этом была ее особенность — она совершенно точно знала, как причинить боль. Ей было достаточно лишь пары секунд, чтобы увидеть все слабые места. То, что болит. Что пока еще не зажило. Или — никогда не заживет. Но Серена никогда не использовала этот свой «дар». Она знала, что может, — но выбирала промолчать, вместо того, чтобы ударить в самое больное.

— Почему бы тебе, — ее тон вдруг сделался ледяным. Изящный пальчик уперся в грудь Стэну, и фиалковые глаза вспыхнули холодом, — не заняться своими делами?

Резкий поворот — к окну, к окну — лишь бы не видеть Стэна, лишь бы не смотреть в его глаза, не замечать жалости в его взгляде, — и ее волосы тут же взметнулись вверх серебристым водопадом, и — тихо, на одном выдохе, почти с горечью она прошептала:

— Не касающимися меня.

Серена устало обхватила себя за плечи и стала молча смотреть в окно, давая понять, что разговор окончен. Она злилась. И это было так... странно и удивительно, так не свойственно ее от природы спокойной, сдержанной натуре.

— Серена, — примирительно начал Стэн, выставив обе ладони вперед, словно показывая сестре — он здесь вовсе не для того, чтобы ссориться. — Я не давлю на тебя — ты просто пойми, что...

Серена медленно обернулась и подняла на брата тяжелый взгляд. Стэн тут же осекся. Она... умела смотреть громко. Зачастую оставаясь немногословной, эта девушка точно знала, как посмотреть так, чтобы развеять тучи любых сомнений. Словно все невысказанное находило отображение в ее взгляде.

— Что же? — прохладно спросила она.

Стэн выдохнул сквозь плотно стиснутые зубы. Мерлин бы ее побрал.

— Я переживаю за тебя, ладно? — почти с вызовом произнес он.

Ну вот. Дело сделано. Обратной дороги нет. Рабастану Лестрейнджу всегда было слишком сложно говорить о своих чувствах. Произносить это вслух казалось чем-то невозможным, непозволительным, недопустимым. Даже когда дело касалось его семьи. Так мало людей на свете, кто действительно что-то значит для него — и все же любое проявление теплых чувств представлялось Стэну настоящим испытанием. Он предпочитал доказывать свою привязанность — любовь? — через поступки, хоть и те зачастую шли вразрез с общепринятыми нормами того, как человек должен вести себя со своими близкими. Но слова... они были совершенно бесполезны. Особенно в их мире. Какой смысл от этих слов, если все равно каждый из них на всю жизнь останется неуслышанным?

Серена смотрела на брата с едва уловимым удивлением. И молчала. Она не решалась заговорить, потому что все, что прозвучит после, лишь разрушит эту самую счастливую секунду, в которой ты знаешь, что нужен. Ты точно это знаешь. Все-таки нужен, нужен кому-то! Не счастье ли это? Не это ли — то, по чему так отчаянно ныло сердце, еще с самого детства?

Просто почувствовать себя нужным. Осознать себя частью чего-то важного. Частью семьи. И какая разница, насколько холоден и неприветлив порой бывает этот мир — какая к черту разница, если можно найти укрытие в этом хрупком, пугающем тепле?.. Рядом с теми, кому не все равно.

Серена Лестрейндж прикрыла глаза и слегка помотала головой из стороны в сторону. Это — ловушка. Нельзя послаблять свои защитные механизмы, за шестнадцать лет жизни в этой семье почти доведенные до идеала. И ради чего? Ради тепла? Понимания? Любви? Нет — так не было не заведено у Лестрейнджей. Серена, тем не менее, искренне любила свою семью: любила Стэна, любила Руди, по-своему любила родителей, — но так же знала, что ото всех нужно держаться на расстоянии. Потому что в конце концов у тебя есть только ты сам. Так было заведено. А все остальное — слабость. И она точно знала, что слова Стэна минутой ранее, слышали бы это родители, воспринялись бы ими именно так — лишь слабость, жуткая, унизительная слабость, — а оттого эти слова были еще более дороги ее сердцу. Но к хорошему привыкаешь быстро. И ей было страшно, что однажды почувствовав себя нужной, она уже не сможет жить по-другому.

Стэн молча смотрел на сестру — на то, как долго она стояла с зажмуренными глазами, словно бы ведя с собой целые диалоги внутри, как медленно, ломанными движениями она откинула с лица светлые пряди, как стремительно подошла к окну — и застыла. Обхватила себя руками, уже второй раз за этот странный вечер, словно бы давая понять — я своя собственная опора.

Я в тебе не нуждаюсь.

И — я не хочу, чтобы меня спасали.

Ее тонкая фигурка на фоне темного окна казалась призрачной и воздушной. Почти невесомой. И сердце Стэна сжалось от одной лишь мысли о том, что ей, такой хрупкой, со всем приходится справляться в одиночку. Быть одной против всех — и в то же время одной во всеобщем потоке. И самая тревожная мысль — она, кажется, настолько привыкла быть одной, что ей и самой уже кажется дикой сама мысль о том, чтобы впустить кого-то в свой израненный, сломанный мир. И в этом, несомненно, была и его вина. Он, быть может, и сам хотел бы жить иначе, но любые проявления чувств пугали Стэна еще с самого детства. Это ведь так неправильно, так непринято, так болезненно — заботиться о ком-то, кроме себя самого. И еще опаснее, если другие об этом знают. Если видят, что тебе не все равно. Тогда твоя слабость не просто живет в тебе, но и делает тебя мишенью. Прямо указывает, куда бить. Где точно будет больно. Поэтому он раз за разом выбирал позицию наблюдателя — защитника, прячущегося в тени, — ведь он здесь, совсем рядом, и он всегда поможет в случае необходимости... но поможет с таким холодным взглядом, таким бесстрастным выражением лица, что сложится ощущение — он просто проходил мимо. Просто оказался в удачное время в удачном месте. Но никто никогда не узнает, что он лишь выжидал подходящего случая — того самого момента, когда нужно будет подставить свое плечо.

Но... это была сестра. Одна из немногих — возможно, единственная, — ради кого он еще готов был идти против себя самого, ломать собственные принципы. Ведь кто еще был у него в этой жизни? Только семья. Какой бы она ни была. Какими бы далекими они порой друг другу ни казались. Мать, отец, Рудольфус, Серена... В этих четырех людях, как ни странно, заключался весь его мир. Мир колючий, холодный, неуютный, — но это был весь мир, что он знал. Все, что было ему знакомо и дорого.

— Стэн, — уже мягче сказала Серена. Она смотрела на него прямо, чуть склонив голову, и что-то внутри юноши задрожало от грусти. — Тебе не о чем беспокоиться. Правда — не о чем. Давай... забудем об этом? Я прошу тебя, давай забудем. Не навсегда — я знаю тебя, знаю, что ты это так не оставишь, но… Давай забудем хотя бы на сегодня. Я обещаю, — ее тон был таким же твердым, непоколебимым, что и ее взгляд, — обещаю, что отвечу на все твои вопросы. На все. И мы разберемся с этим — что бы это ни было — вместе. Но сегодня… Сегодня не обо мне. Но о Руди. Он наш брат, мы… обязаны ему этим.

— Я — мы, Серена, мы ничем никому не обязаны, — тон Стэна сделался опасно тихим. Предупреждающим.

— Обязаны, — девушка просто пожала плечами и повторила: — Обязаны, Стэн. Он наш брат. Наша семья. Это его день, и ты знаешь — ты ведь знаешь, что ему нелегко. Святая ночь… никого не щадит. И мы должны быть рядом с ним. Ты видел его взгляд? Он… потерян, Стэн. Руди — и потерян. Я за всю свою жизнь не видела в нем столько страха. Я знаю, что ты делаешь это для меня… Но я прошу у тебя один день. Один. Мы не можем сейчас от него отвернуться. Ты не можешь.

Стэн склонил голову набок. Он знал, что Серена была права. Сегодня действительно был неподходящий день. И Руди… Стэн видел тот страх в глазах брата, о котором говорила Серена — страх, и отчаяние, и растерянность, и разрастающуюся пустоту. Но Руди справится. Им всем придется пройти через это — рано или поздно. Это не убивает. А Серена… Один Мерлин знал, что с ней происходило. С чем они имели дело. И это пугало его настолько, что Стэн буквально чувствовал, как в его венах леденеет кровь от одной лишь мысли, что с его сестрой может что-то случиться. Она была права — сегодня был явно не подходящий день. Не подходящий, чтобы ставить безопасность его сестры под угрозу, и ни один день, слышит Мерлин — ни один день, пока он, Рабастан Лестрейндж, жив — не будет для этого подходящим.

Стэн выпал вперед и резко схватил Серену за тонкое запястье. Эффект неожиданности сработал, и рука сестры мгновенно оказалась в его цепкой хватке.

— Отпусти меня! — прошипела Серена. Она принимала безуспешные попытки вырваться, но хватка Стэна была сильнее.

— Непременно, — мрачно хмыкнул Лестрейндж, лишь крепче перехватывая ее руку. — Через минуту так и сделаю.

И с этими словами он потянул вверх ее запястье. Тонкая ткань рукава темно-зеленого платья сползла вниз, обнажая бледную кожу. В ту ночь лунный свет был удивительно ярким, так что даже несмотря на полумрак в комнате Стэн почти сразу разглядел то, что так силился там найти. Серена обессилено прикрыла глаза.

На бледной, почти светящейся в темноте коже виднелся странный узор, похожий на расплывчатую спираль в полупрозрачном круге. Линии были едва заметны, настолько нечеткие, что создавалось впечатление, будто их уже не раз пытались стереть с нежной кожи, — но оттого они не стали выглядеть менее устрашающе. «Руны», — тут же пронеслось в голове у Стэна. Вот только хоть он и был одним из лучших учеников на курсе, на ум при виде этих витиеватых линий так ничего и не приходило.

Вдруг дверь в библиотеку стремительно распахнулась, и комнату тут же заполнили звуки музыки и голоса гостей, и мягкий свет, льющийся прямо из коридора. Серена резко выдернула запястье из рук Стэна.

Она молча смотрела на него таким взглядом, что любому стало бы не по себе, — но не Стэну.

— Ты свинья, — ядовито прошипела она.

Стэн в ответ лишь молча возвел глаза к потолку.

— Вижу, вы оба сегодня в прекрасном настроении — чей-то насмешливый голос донесся до них из другого конца комнаты. — На вас смотреть — сплошное удовольствие. Прямо глаз радуется.

Красивый светловолосый юноша вальяжной походкой подошел к Лестрейнджам, напряженно смотрящим друг на друга, и приветственно похлопал Стэна по плечу.

— Люциус, — кивнул Стэн, пожимая в ответ руку приятеля. Он уже было повернулся обратно к сестре, как его взгляд задержался на Малфое. В голубых глазах росло удивление. — Что это с тобой?

Малфой насмешливо приподнял бровь. Сказать, что вид у него был — и это мягко говоря! — не совсем присущий единственному наследнику одного из самых старых чистокровных родов, да еще и во время такого серьезного торжества, как Святая Ночь, значило не сказать ничего. Верхние пуговицы его белой рубашки были расстегнуты, рукава наполовину закатаны, серебристые волосы растрепались и забавно торчали в разные стороны. Брат и сестра в ожидании уставились на юношу, еле скрывая свое удивление.

— Со мной? — в притворном изумлении протянул Люциус. — Понятия не имею, о чем ты, Лестрейндж. Мне казалось, я столь же очарователен, как всегда. — В темно-серых глазах плясали веселые огоньки. — Ты не согласен?

— А где Кай? — с подозрением спросил Стэн, игнорируя вопрос Малфоя.

— Скоро будет, — невинно произнес Люциус. — А что, ты уже соскучился?

Серена еле сдерживала улыбку, наблюдая за Малфоем. За всеми его провокационными вопросами и ребяческими, нелепыми шутками она даже и сама не поняла, как что-то в груди вдруг расслабилось, и она уже не думала о той стычке со Стэном, что произошла минутой ранее. Она не забыла — но это больше не висело над ней темным облаком. И она была благодарна Люциусу за это, хоть он и сам, наверно, не понял, что сделал. И как сильно ей помог. И лишь за это можно было легко простить ему всю ту белиберду, что он нес — потому что, во-первых, Кай Стоун уж точно не был тем человеком, по которому можно было соскучиться. И это знали все, кому посчастливилось хоть раз в жизни с ним пообщаться. Уж тем более это знали Люциус, Стэн и сама Серена — удостоившиеся чести с ним вырасти. Люциус Малфой был единственным — единственным человеком во всем мире, кто мог провести с ним несколько часов подряд и при этом не запустить себе в голову Авадой в ближайшем темном переулке.

Люциус и Кай лет с тринадцати поддерживали определенную традицию, сложившуюся между ними: каждый раз, когда мероприятие, на котором они были обязаны находиться — будь то чья-то помолвка, День Рождения, благотворительный бал, — приближалось к своему логическому завершению, эти два негодяя прямо под носом у родителей умудрялись найти момент, чтобы незаметно сбежать с праздника. Минут на тридцать. Как раз достаточно, чтобы успеть распить на двоих бутылку огневиски, незаметно захваченную с собой одним из них — и как ни в чем ни бывало вернуться к гостям, до того, как их родители могли что-либо заподозрить. Возвращались они всегда раскрасневшиеся, радостные и с лукавым блеском в глазах. Глядя на Люциуса, и Стэн и Серена оба отлично понимали, что именно только что произошло. И от этого растрепанный вид Малфоя казался им еще более забавным.

— Соскучился я, Малфой, только по твоему трезвому взгляду, — саркастично протянул Стэн.

— Да ну тебя, Лестрейндж, — с усмешкой отмахнулся Люциус. Он весело подмигнул Стэну и уселся прямо на резной стол из красного дерева, предварительно отодвинув в сторону все письменные принадлежности. Серена задумчиво склонила голову набок. Их взгляды встретились.

Стэн, ничего не объясняя, развернулся к двери и плавно пошел к выходу. Словно почувствовав на себе вопросительные взгляды Люциуса и Серены, он протянул, так и не удосужившись остановиться и повернуться к друзьям:

— Кто-то ведь должен помешать Руди бессовестно познавать все прелести жизни новобрачного.

И был таков. Когда за Стэном негромко захлопнулась дверь, Люциус поднял взгляд на Серену, стоящую напротив него.

— Привет, — с улыбкой произнес он, словно они только что увиделись.

— Привет, — в тон ему ответила девушка.

Ей сложно было сдержать улыбку. Только не рядом с ним. Как тут не улыбаться, если одно лишь его присутствие уже сделало этот день чуть ли не самым счастливым за все летние каникулы? Малфой два месяца провел на юге Франции, в гостях у дальней кузины своего отца, так что они не виделись с конца июня. Удивительно, но Люциус совсем не выглядел загоревшим — все та же алебастрово-белая кожа, присущая всем Малфоям. Серене вдруг стало любопытно, как бы загар сочетался с его серебристым цветом волос.

— Как Франция? — спросила она.

— Неплохо, — юноша пожал плечами. — Сейчас — так особенно.

На вопросительный взгляд Серены Люциус протянул:

— Мне она больше нравится в воспоминаниях.

Девушка тихо рассмеялась.

— В воспоминаниях, — улыбнулся Люциус и шутливо развел руками, — жизнь всегда кажется намного красочней.

Он довольно зажмурился, и Серена не могла заставить себя отвести от него взгляд — выглядел он так, словно сидел на южном побережье Франции, на пляже, подставляя бледные щеки ласковому летнему солнцу.

— Правда? — девушка недоверчиво приподняла бровь. — А я думала, что жизнь играет новыми красками, когда ты пьян. Знаешь, Кай, огневиски, крыша. Все такое.

Люциус приоткрыл один глаз и хитро посмотрел на девушку. Темно-серые глаза весело заблестели.

— Ты, Серена Лестрейндж, всегда видишь меня насквозь.

Серена сложила руки на груди и с усмешкой фыркнула. Люциус тут же растянулся в ленивой, кошачьей улыбке и посмотрел прямо на девушку. Что-то внутри нее напряглось, задрожало под этим ровным взглядом, но ни один мускул не дрогнул на ее красивом лице. Это были странные отношения. Они никогда не клялись друг другу в вечной дружбе, не особо часто проводили время вместе, не делились секретами. Но, тем не менее, во всем мире для них не было человека ближе, чем они друг для друга.

Для Серены Люциус был олицетворением всего самого светлого, что есть в ее жизни. Словно невидимая рука, ведущая ее сквозь темноту. Как бы страшно ей порой ни было, насколько потерянной или выбитой из колеи она порой ни оказывалась — всегда появлялся он. И все сразу же становилось лучше. Проще. Светлее. Единственное постоянство в ее жизни — за исключением, разве что, семьи. Но семья — это совсем другое. Перед ними тоже нужно играть свою роль: быть идеальной дочерью, идеальной наследницей рода, идеальной, идеальной, идеальной... И самую сложную из ролей — быть счастливой. Не просто казаться — быть. Найти свое счастье в этой тюремной клетке...

Но Люциус... С ним просто не нужно было играть. Не нужно было доказывать ему свое мнимое, выдуманное счастье. Ведь не было его, этого счастья — жизнь Серены была вечной гонкой за родительским одобрением. А на деле лишь побег — подальше от рамок, от ожиданий, от глупых, проклятых устоев. От воспоминаний… Серена была слишком гордой, чтобы признать — она задыхается под гнетом этой фальши. А Люциус… Он понимал.

— Почему ты тут? — вдруг спросил Люциус. — У тебя брат только что женился.

— Отпраздную тогда, когда увижу счастье в его глазах, — просто ответила Серена, пожимая плечами. — Пока я его не видела.

Люциус внимательно посмотрел на девушку. Он больше не улыбался. В темно-сером взгляде не было удивления, лишь понимание — и какая-то предрешенность.

— Со временем, — тихо произнес он, — со временем ты учишься находить счастье даже там, где сперва кажется, что его нет.

Серена лишь печально улыбнулась и перевела тяжелый взгляд за окно. В молодых сумерках сад казался почти черным. Теперь, в подступающей темноте, он совсем не казался ей уютным. Удивительно, вдруг подумалось ей, как темнота уродует даже самые красивые из вещей.

— Точно не пойдешь? — уточнил Люциус, кивая в сторону двери. Музыка, льющаяся из коридора, стала громче, и до их слуха донесся чей-то смех. Праздник был в самом разгаре. — Там танцы, и настоящее веселье. — Усмешка на бледных губах перед тем, как добавить: — И море огневиски.

— Мне не хочется, — помотала головой Серена. — Ты иди.

— Значит, останемся здесь, — просто ответил Люциус, игнорируя ее последние слова. Он ловко спрыгнул со стола и направился к стоящему неподалеку бархатному дивану.

— Ты не пойдешь обратно? — Серена подняла на него удивленный взгляд. — А как же танцы и веселье?

— Я похож на человека, кто будет всю ночь плясать под песни о любви? — протянул Малфой, со вздохом падая на мягкий диван и вытягивая вперед длинные ноги. — Я почти оскорблен.

— Ни в коем случае! — поспешила возразить Серена. В ее серо-голубых глазах плясали искорки смеха. — Но ты похож на того, кто будет очень заинтересован частью про море огневиски.

— Что ж, — усмехнулся Люциус, — прийдется оставить Каю честь наслаждаться этим в одиночку. Чем только не пожертвуешь ради тебя.

Что ж, — Серена точь-в-точь скопировала тон Малфоя, — в таком случае — я польщена.

Люциус немного подвинулся на диване и приглашающе похлопал ладонью по пустующему месту рядом с собой.

— Присоединишься?

— С удовольствием.

Серена оттолкнулась от подоконника и легко преодолела расстояние до дивана. Она неслышно опустилась рядом со слизеринцем, и они, не произнося ни слова, молча сцепили руки. Голова Серены удобно устроилась на плече Люциуса, — и они оба едва перестали дышать. Как много это значило для них обоих, и как сложно было объяснить это чувство, эту связь, прочно связавшую их друг с другом. И как сложно признаться в этом — даже самому себе.

Люциус боковым зрением наблюдал за Сереной, внимательно всматривался в ее лицо, стараясь не повернуть головы, — лишь бы она не заметила. Не поняла. Он знал, что это сложный для нее день. А еще — что Серена никогда, ни за что в этом не признается. Даже ему. Она вообще не умела показывать свои чувства. Не не хотела — не умела, и все. И это нормально — у нее ведь не было шанса этому научиться. В чистокровных семьях каждый строит себя, как может. И Серена себя построила. Вырастила. Как смогла. Наверное, ей так было легче.

Но он знал — ей не были чужды чувства. Это с виду она такая отчужденная, нелюдимая, а на деле она просто слишком много чувствует. И слишком сильно. Сильнее, чем многие. Она оттого и не хотела сегодня праздновать, потому что счастье брата очень много для нее значило. И цеплялась она за это — чужое — счастье намного отчаяннее, чем за свое собственное. Но ради любимых людей Серена готова была хоть весь мир перевернуть — но отвоевать у судьбы для них счастье. Святая Ночь стала для нее чуть ли не большим ударом, чем для самого Руди. Потому что для Рудольфуса Лестрейнджа счастье заключалось в том, чтобы суметь с достоинством исполнить свой долг. Заслужить похвалу, одобрение. Знать, что ты справился — ты чего-то стоишь… Серена же видела в этом лишь бесконечное страдание. А Люциус — он просто старался не думать о том, чего в любом случае изменить нельзя. Никогда. Как бы ни старался. Для него в этом и заключалось счастье — в понимании, что ты сумеешь найти его при любом раскладе, взрастить на любой почве.

А еще счастье — это быть рядом с Сереной. Быть с ней, когда у нее не осталось больше сил. Держать ее за руку, когда она испугана и потеряна — ведь ей так хочется хоть раз в жизни побыть слабой, но так страшно позволить себе это. Страшно, что не будет пути назад.

Люциус осторожно сжал ее ладонь в своей. Серена ничего не сказала, но еще ближе прижалась к нему, уткнувшись носом в его рубашку. От него пахло морем и чем-то цитрусовым. Девушка прикрыла глаза. Она мечтала увидеть море. Не такое, как видела каждое лето, когда они семьей перебирались на пару недель в свой загородный дом на берегу Ла-Манша. Она мечтала о бескрайнем, необъятном море. Диком. Пустом. Для нее это был… как символ свободы. Свободы и жизни. И Люциус пах именно так, как, ей казалось, пах бы тот день, когда она посмотрит на это море перед собой. Она иногда позволяла себе думать об этом дне, представлять, что почувствует в тот момент. Не часто — потому что это слишком опасно, позволять себе мечтать. Слишком больно потом открывать глаза. Но порой именно этот слабый огонек, эта призрачная мечта давали ей силы идти дальше. Люциус… был этой мечтой. Он и сам того не понимал — как много он ей дает, как спасает ее своим присутствием.

Больше они не проронили ни слова за этот вечер. По мере того, как за окном темнело, комната заполнялась мягко-желтыми бликами от игры огня в камине. Мерцали свечи. И на сердце становилось тепло.

Этот вечер, кажется, вполне себе можно было пережить.

* * *

Тени от ярко горящих факелов тревожно дрожали на каменных стенах, сливались друг с другом в безумном, яростном танце и пылко рассеивали полночную темноту. Тишина оглушала. Девушка с медно-золотистыми волосами сидела на стылом полу, обхватив руками чуть дрожащие от холода колени, и внимательно всматривалась в пустую раму портрета на стене.

Алиса Стоун больше всего на свете любила приходить сюда по ночам. Под покровом тьмы, когда весь замок спал и можно было не бояться случайно наткнуться на отца, брата или кого-то из многочисленных слуг, которых девушка даже не помнила по именам, она приходила в этот коридор и садилась на каменный пол, как раз рядом с единственным подоконником. И часы напролет разговаривала с портретами. Независимо от того, какое время года было за окном, Алиса садилась исключительно на пол — и какое-то время молчала, давая себе время привыкнуть к темноте и пронзительной тишине своей тайной обители, изо всех сил стараясь не обращать внимания на пронизывающий холод векового камня под босыми ногами. Широкий подоконник, особенно уютный в серебристом свете луны, всегда оставался пустым. Уже через пару минут ее тело начинала пробирать невольная дрожь, но девушка лишь сильнее куталась в тонкую шерстяную кофточку, накинутую поверх ночной рубашки, и крепко обхватывала себя за худые коленки.

Алису не пугал холод. Ее вообще ничего не пугало.

Девушка знала — сядь она на подоконник, то непроизвольно окажется выше большинства портретов, висящих на стене напротив. А она не хотела быть выше. Ей хотелось быть рядом, преимущественно наравне — как дань уважения тому, что эти люди, бесследно ушедшие в туман прошлых веков, никогда не знавшие ее при жизни, все же раз за разом впускали ее в свой мир. Когда ей не оставалось ничего, кроме как бежать из своего собственного. Порой ей казалось, что они — неизвестные волшебники, много лет назад запечатленные чьей-то кистью на старом холсте, — хоть и жили в бесконечно далекой, недосягаемой для нее реальности, а на деле были единственными, с кем она могла поговорить в этом доме.

Единственными, кто хотел слышать.

Алиса тяжело вздохнула и опустила взгляд. Что-то в сердце кольнуло, какая-то невидимая, призрачная струна натянулась и отозвалась вдруг печальным звоном. Теперь у нее действительно не осталось никого. После того, как прошлым летом Сириус ушел из дома, Алиса впервые осталась один на один с бесконечным холодом того мира, в который была рождена. Большинство чистокровных семей поддерживали тесный контакт между собой, поэтому с самого детства Алиса была окружена людьми из того же — Мерлин не приведи — круга.

Круга.. Алиса всем сердцем ненавидела это деление на категории. Эти люди — совсем не ее круг. Им не было места в ее жизни, так же как и ей не было места в их. Лестрейнджи, Малфои, Нотты, Забини, Блэки… Десятки людей с равнодушными, безучастными взглядами. Они не умели никого любить, кроме самих себя, да только и знали, что рушить и ломать. Им неведомо тепло, незнакома любовь и чужда нежность. Именно так и прошло ее детство — вся ее жизнь, — но Алиса никогда не посмела бы жаловаться на свою судьбу. Ведь у нее был Он. И это намного больше, чем она смела мечтать.

Сириус был самым близким, самым бесценным для нее человеком. Ведь он не просто пришел из того же мира, что и она, но так же, как и сама Алиса — наперекор судьбе, вопреки всему — выбрал тот, другой мир. Мир более светлый, искренний, нерушимый. То, к чему так тянулось ее сердце. И никто не мог этого понять. А Сириус — мог. Он понимал ее, потому что они были одно. Алиса до сих пор помнила то чувство неподдельной радости, искрометного счастья, когда они оба попали в Гриффиндор. И пусть это навеки отделило их от собственных семей и всего, что нес в себе тот мир, в который они оба были рождены. Зато они еще тогда, едва переступив порог школы, уже точно знали, что есть друг у друга. Что эта дружба, эта прочная, неразрывная связь между ними — она навсегда.

Они ошиблись. Сказке, как сильно бы ни хотелось в нее верить, все же не место в их мире. Мире, который все-таки их разделил, хоть они и клялись друг другу, что такому никогда не бывать. Но в одном они были правы — ведь было что-то, что действительно осталось с ними навсегда. Память. Память о детстве, о счастье, о дружбе во имя и вопреки. О вере, что есть такие связи, которые не могут быть разрушены. Память… друг о друге. Светлая. Добрая. Да, их больше нет в жизнях друг друга — так сложилось. Но кто отнимет воспоминания?

Алиса печально улыбнулась в темноту.

Никто. Воспоминания навсегда с ней.

Красивый мальчишка с бесконечно серыми глазами весело усмехается в ответ на какую-то фразу, и на его лице тут же расползается заговорщицкая улыбка. За его спиной разноцветными огнями пестреет вечерний сад поместья Блэков, старательно украшенный к празднику домовыми эльфами. Над каждым столом с белоснежными скатертями мерцают парящие свечи. В летнем небе зажигаются первые звезды, а голоса многочисленных гостей растворяются в ласковых порывах июльского ветерка.

— Скучный сегодня праздник, правда? — как бы между прочим бросает мальчик. Его глаза хитро поблескивают в подступающих сумерках. Ничего не подозревающая Алиса в ответ лишь пожимает плечами и расстроенно вздыхает.

— Не то слово! — с чувством произносит она, всплескивая руками от досады. — Скорей бы это закончилось!

— Ну, в таком случае, — Сириус смотрит на подругу задорно и чуть лукаво, в его сияющем взгляде — теплая усмешка, — поздравляю. Ты дождалась.

С этими словами он щелкает ее по носу и небрежным жестом откидывает со лба темную челку.

— Что? — непонимающе произносит Алиса, растерянно потирая нос.

Без лишних объяснений мальчик уверенно хватает ее за руку и тащит в сторону пустого поля для квиддича — подальше от замка, подальше от заполненного гостями сада. Алиса в непонимании крутит головой, но все же поддается и позволяет ему себя увести. Она верит ему. Всегда верит. Это же Сириус — куда он, туда и она.

Сегодня в поместье Блэков очередной банкет по случаю празднования чьей-то помолвки, и Сириус с Алисой весь день мечтают о том, чтобы подловить удачный момент и улизнуть с этого сомнительного торжества. Но их родители, видимо, сегодня совсем не в духе — так как вместо того, чтобы привычно предоставить своих отпрысков на попечение домовым эльфам, сегодня они условились лично следить за детьми. Алиса так надеялась, что у них с Сириусом получится хотя бы затеряться в толпе гостей, чтобы спокойно дождаться окончания этого вечера, но не тут-то было. Брат, как и стоило полагать, моментально исчез куда-то напару с Люциусом Малфоем; Лестрейнджи по обыкновению держатся чуть в стороне ото всех. А общество Забини, Нотта, Флинта и братьев Грингассов Алису и Сириуса уж точно совсем не прельщало. Вот им и пришлось почти весь вечер ежиться под строгим взглядом родителей, поддерживая скучные разговоры с гостями и периодически посылая друг другу страдальческие взгляды. И если Алиса еще хоть как-то могла скрывать свое нежелание здесь находиться, то вот лицо Сириуса выглядело так, будто тот только что прошел через все девять кругов ада. Так что в тот самый момент, как стали подавать на стол, мальчик и девочка не сговариваясь принялись бежать в пустую часть сада — туда, где не должно было быть никаких гостей. И вот Сириус с горящим взглядом и озорной улыбкой за руку уводит Алису прочь от места празднования.

— Сириус, — растерянно зовет его девочка, — ты что такое задумал?

Тот не оборачивается на слова Алисы, но и не выпускает ее ладони из своей. Пару секунд молчит, а затем вдруг резко останавливается. И с усмешкой тыкает пальцем куда-то в небо.

— Не я, а мы, — поправляет он подругу. — Мы с тобой сбегаем с этого чертового банкета.

Алиса только и ахает от удивления. Сначала ее накрывает волна неподдельной радости и предвкушения, но потом девочка вспоминает, что последует за этой шалостью, если вдруг родители заметят их отсутствие.

— Сириус... — начинает было она, хмуро сдвигая брови, но мальчик ее уже не слышит. Он с сосредоточенным взглядом дергает массивный замок на двери, ведущей в подсобку, где Блэки хранили метлы для квиддича.

— Удача! — победно восклицает Сириус, когда замок звонко щелкает в его руках, и тут же выкидывает его в траву. — Как удобно, что мои родственнички никогда сюда не заходят. Представляешь, они еще с прошлой весны даже не заметили, что замок сломан!

Вдруг он замечает обеспокоенный взгляд Алисы и чуть спокойнее добавляет:

— Брось, тебе не нужно ни о чем переживать. Никто и не заметит, что нас нет.

Но Алиса продолжает хмуриться.

— А если и заметят, — он в задумчивости потирает лоб, и его лицо вдруг светлеет: — если заметят, то я скажу, что сам во всем виноват. Я подонок, негодяй, позор рода, сбежал с праздника, а ты героически последовала за мной, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы вернуть мне здравый смысл и заставить вести себя «как и подобает истинному наследнику рода Блэков», — он произносит последние слова важно, с напускной серьезностью, мастерски копируя тембр голоса своей матери.

Алиса не выдерживает и заливисто смеется в ответ на подобное ребячество.

— Ну уж нет, — посмеявшись, она успокаивается и еще сильнее хмурит брови. — Даже не думай, Сириус, слышишь?! Если заметят, то и отвечать будем оба. Тетя Вальбурга же тебя просто четвертует!

Взгляд Сириуса становится серьезным, и он подходит к Алисе совсем близко, почти вплотную. Осторожно берет ее за плечи и заглядывает в глаза:

— Нет, — твердо произносит Сириус. — Это была моя идея. Даже не пытайся со мной спорить. Вина, если что, тут только моя, Алиса. Только моя, — серьезно повторяет он. — Я никогда тебя не подставлю. Слышишь?

Алиса рассеянно кивает, застигнутая врасплох такой резкой переменой в настроении друга. Она хочет что-то ответить, но мальчик молча смотрит на нее — так внимательно, так испытывающе и пронзительно, что она теряется, и не находит слов. А затем Сириус вновь расплывается в беззаботной улыбке и резко ныряет в темноту чулана.

— Нимбус, Чистомет или Вихрь? — раздается его звонкий голос откуда-то изнутри, сопровождаемый грохотом и стуком дерева.

Не дождавшись ответа, он вдруг высовывается из-за двери; в светло-серах глазах — вопрос. Черные волосы растрепанны и забавно торчат в разные стороны. Сириус озадаченно смотрит на подругу:

— Что? Предпочитаешь Комету? — чуть хмурясь, спрашивает он. — Ну, есть еще Молния… Или... — он задумчиво крутит метлу в руках, придирчиво осматривая ее со всех сторон: — Нет, это точно нет. Без вариантов. — Отбрасывает метлу в сторону, кривится, берет в руки другую: — Ну, на крайний случай...

— Нет же! — восклицает Алиса. Она даже топает ножкой от растерянности, и хватается за подол нарядного платья ярко-синего цвета — под цвет глаз. — Это не из-за метлы, мне все равно, на чем лететь. Я боюсь летать одна! Не всегда, только на большие расстояния, но…

— Понял, — Сириус не дает ей договорить и закусывает губу в попытке сдержать улыбку. Он разворачивается и вновь скрывается в темноте подсобки, а через несколько секунд возвращается к подруге и важно кивает. У него в руках всего одна метла. — Значит, полетишь со мной.

Он говорит это так просто, что Алиса сразу же успокаивается. Глупая, и чего она переживала? Это же Сириус. Но она ведь знает, как сильно друг любит летать — ей совсем не хочется быть для него обузой. Полет с пассажиром это совсем не то, что одиночный полет. В нем… меньше свободы, меньше движения. Но глаза Сириуса светятся спокойствием и уверенностью, и он так тепло улыбается, что внутри у девочки появляется странное чувство — будто даже ее сердце дрожит. И Алиса непроизвольно расплывается в ответной улыбке.

Мальчик ловко перекидывает одну ногу через древко метлы, поспешно откидывает с глаз темную челку и в ожидании смотрит на подругу.

— Ну? Идешь? — в нетерпении спрашивает он, и Алиса тут же бежит к нему.

Она осторожно садится на метлу и хватается за прохладное дерево, но Сириус вдруг оборачивается и смотрит на нее с недоумением.

— Ты как собралась лететь? — удивленно спрашивает он. — Так у тебя недостаточно опоры. Если я сейчас взлечу, ты сразу упадешь назад.

Алиса вскидывает голову и слегка краснеет. Она и сама отлично помнит уроки по полетам. Это одно из самых базовых правил — в случае, когда два человека при полете используют одну метлу, то пассажиру положено держаться за туловище того, кто ведет. Но почему-то сейчас ей становится так неловко при мысли о том, чтобы держаться за Сириуса, хоть они и летали так уже тысячу раз.

— Ты чего? — в изумлении спрашивает Сириус, глядя на подругу. — Просто держись за меня. Так будет легче, — как маленькой, разъясняет он.

Алиса еще сильнее заливается краской и ничего не говоря обвивает спину Сириуса отчего-то дрожащими руками, и прислоняется горящим лбом к тонкой ткани его рубашки. Слава Мерлину, думает она, что в темноте не видно ее пылающих щек. Она и сама не может найти объяснение подобной реакции. Но ясно чувствует, что внутри нее что-то неумолимо меняется.

Вдруг метла стремительно взмывает в воздух, и Алиса крепко зажмуривает глаза. Она совсем не боится высоты. Ей только хочется прочувствовать этот момент, не отвлекаясь ни на что, хочется полностью отдаться этому новому, странному ощущению — когда что-то внутри дрожит, а вся кожа покрывается приятными мурашками при соприкосновении с твердой спиной Сириуса. Алиса поднимает взгляд — и забывает, как дышать. Ночь обвивает их, сливается с ними, и вот уже не видно ничего — только огни далеко внизу, и звезды, до которых, кажется, можно коснуться рукой. Такая… волшебная эта ночь.

Ветер бьет им в лицо, незаправленная рубашка Сириуса яростно развивается от его мощных порывов, и Алиса не может перестать улыбаться от ощущения полнейшего, безграничного счастья. Счастья просто быть рядом с ним. Когда они долетают до самого высокого выступа на крыше, Сириус аккуратно придерживает метлу, чтобы помочь Алисе слезть, и девочка почти сожалеет о том, что полет завершился.

Они молча садятся у края выступа, спинами облокотившись о гладкий парапет. Их плечи слегка касаются, длинные волосы Алисы медным пламенем развеваются на ветру. На дворе июль тысяча девятьсот семьдесят второго, им обоим — по двенадцать лет. Они знают друг друга всю жизнь, но почему-то именно сейчас, в серебристой темноте летней ночи бок о бок сидя на крыше поместья Блэков, им обоим кажется, что они узнают друг друга по-новому, что им стремительно открывается что-то незнакомое пока, но близкое до боли, — то, что обязательно, что бы ни случилось в туманном будущем, они пронесут в себе через всю жизнь. Что-то самое важное и дорогое.

Алиса оборачивается на Сириуса и с удивлением ловит на себе его внимательный взгляд. В июльских сумерках его перламутрово-серые глаза кажутся почти прозрачными.

— Что? — с тихой улыбкой спрашивает девочка.

Сириус поспешно встряхивает головой и уже привычным жестом, в тысячный раз за сегодня, откидывает назад длинную челку. Его черные волосы трогательно растрепались от сильного ветра, смуглая кожа мягко светится в темноте ночи. Алиса, следуя внезапному порыву, вдруг легко обнимает друга и с еще детской нежностью прижимается щекой к его крепкому плечу. Сириус тут же напрягается и смотрит на нее слегка растерянно, словно не зная до конца, как вести себя, что делать с этим новым чувством внутри, разрастающимся, пугающим своей полнотой и обширностью. И все же спустя пару мгновений он осторожно, несмело даже обхватывает рукой хрупкие плечи Алисы.

Так они и сидят, обнявшись, вбирая в себя теплоту этой ясной ночи, сживаясь с этой трепетной, пронзительной нежностью, связавшей их, и каждый улыбается своим мыслям. Над ними горят синие звезды, на горизонте мягко-желтым дрожат огни далеких, неизведанных городов, но мальчик и девочка совсем не замечают ничего, что их окружает, потому что для них обоих самое важное — здесь, прямо в их руках.

— Скоро нужно возвращаться, — с досадой произносит Сириус, наперекор собственным словам еще крепче прижимая Алису к себе. — Нас, наверно, и так уже ищут. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы с отцом.

Алиса задумчиво кивает, наслаждаясь последними мгновениями этого вечера, и принимается отряхивать пылинки со своего нарядного платья. Ее яркие волосы мерцают в темноте, будто отражая блики далеких звезд, и что-то внутри Сириуса сжимается при виде того, как старательно она расправляет ярко-синее платье, как сосредоточенно хмурится в попытке найти несуществующую соринку. Ведь ей так хочется выглядеть подобающе — чтобы лишний раз не расстраивать отца. Сириус знает, как в действительности Алиса переживает о том, что подумает отец, понимает, как сильно жаждет ее сердце получить хоть капельку тепла от него. Какими бы ни были отношения в семье Стоунов, Сириус точно знает — в одной Алисе уже хватит любви на всех них. И она готова простить отца — хочет его простить. Лишь бы только почувствовать себя нужной. Но Францис словно и не желал на нее смотреть — будто лишний раз взглянуть на собственную дочь доставляло ему неприятность. И Сириусу было больно за Алису, ведь она нужна. Если бы только она знала, как нужна. Она нужна ему больше, чем кто-либо во всем этом глупом мире, и ему так не хотелось, чтобы Алисе хоть на секунду приходилось в этом сомневаться... Но он не мог заменить ей отца. Эта боль так и останется с ней до конца жизни. Сириус точно знал — есть раны, которые не залечить ничем. И даже время тут бессильно. Нелюбовь отца точно стала для Алисы одной из этих неизлечимых ран.

— Вот увидишь, — произносит Сириус, вдруг посерьезнев. — Когда-нибудь мне не нужно будет сюда возвращаться.

— Что ты имеешь ввиду? — заметно напрягается Алиса. Она поднимает на друга внимательный взгляд. Пронзительно-синие глаза чуть блестят — то ли от переизбытка эмоций, то ли отражают в себе свет дальних звезд.

Но Сириус лишь неопределенно пожимает плечами и поднимается вслед за ней. Он даже не удосуживается расправить измятую рубашку и уверенным шагом направляется к метле, лежащей неподалеку.

— Подожди! — восклицает Алиса и бросается вслед за другом. Она цепко хватается за рукав его белоснежной рубашки, заставляя развернуться к ней лицом. — Что это значит — «не нужно сюда возвращаться»?

В ночной тишине ее голос звенит от напряжения. Сириус молча отводит взгляд.

— Ты же не уйдешь? — девочка даже приподнимается на носочках, чтобы их лица были на одном уровне, и с надеждой заглядывает ему в глаза. — Ты ведь не оставишь меня, правда?

— Ну конечно нет, глупая, — выдыхает он в ее золотисто-рыжие волосы — и тут же притягивает к себе. — Я тебя никогда не оставлю.

И что-то внутри Алисы расслабляется, затихает, и вот она уже снова безгранично, безудержно счастлива, — пока стоит в крепких объятиях сероглазого мальчишки, пока дышит им, а тепло его тела сливается с ее собственным. Они так молоды, и так много всего их ждет впереди, но в эту секунду ей беззаветно, по-детски верится, что жизнь удивительна и прекрасна.

Он ее не оставит. Никогда. Что бы ни случилось, у нее есть Сириус. И Алиса тихо улыбается, уткнувшись в его плечо, и мечтает о том, чтобы ей никогда, никогда не пришлось его отпускать. Ей только исполнилось двенадцать лет, но она уже точно знает: вот так стоять вместе с ним — это самое большое счастье в жизни. И больше ей ничего не нужно.

То было другое лето, другая ночь. Видимо, они и сами были уже другие. Жизнь, увы, не стоит на месте. Как отчаянно бы порой ни желало того беспокойное сердце. И вот, сидя на промерзшем полу собственного дома, Алиса вдруг как никогда отчетливо поняла — воспоминания, оказывается, тоже могут болеть. С той счастливой ночью из детства ее разделяли пять лет. И вот — детство закончилось. Потому что Сириуса у нее больше не было.

Алиса с тупой болью в груди вспоминала прошлое лето — лето, когда Сириус ушел из дома. Кто бы знал тогда, что он не просто уйдет из своей семьи, но и из ее, Алисы, жизни. Еще много последующих ночей и дней она провела в попытке понять, как же она не догадалась, как не предвидела... Ведь сейчас это было так отчетливо ясно, что он не остался бы в этом мире, что Сириус, со своей судорожной, почти безумной горячностью, с мятежностью, дарованной ему самой природой, ни за что не стал бы сживаться с навязанными ему идеалами. Он просто не смог бы. И она почти смирилась с этим, ей почти было легче от осознания того, что он, должно быть, счастлив, и это главное. Значит, счастлива и она.

Но сегодня, в этот день, ее сердце ныло об утерянном друге. Ныло, и безудержно тянулось к Нему. Для Алисы Стоун двадцать первое июля с самого детства было отмечено как самый болезненный, самый мучительный день в году.

Сегодня особенная годовщина — ровно шестнадцать лет со дня смерти ее матери. Их семья, теперь состоящая из трех человек — отец, брат и сама Алиса, — и без того разбитая, уже шестнадцать лет как расколотая на части, в этот день становилась еще более разделенной, чем прежде. Они были чужими друг другу людьми. Так было не всегда, но теперь те счастливые времена казались уж слишком далекими. Слишком немыслимыми, чтобы быть правдой. И вот, их словно бы ничего уже и не связывало — ничего, кроме общей фамилии, которая со временем тоже превратилось в тяжкое бремя. Для Алисы — так точно. И все же, двадцать первое июля — это бесконечно печальный день. Ведь если до этого Францис, Алиса и Кай предпочитали просто друг друга не замечать, то сегодня этого было категорически мало. Сегодня в воздухе поместья Стоунов висело вязкое, давящее напряжение, и отчаянно хотелось убежать, лишь бы никогда не возвращаться в этот холодный дом, и ни за что больше не встречаться с этими бесконечно чужими ей людьми.

В этот день Алиса особенно любила сквозь подступившую темноту пробираться сюда, в этот безмолвный коридор. И забываться в лунном свете, льющемся из окна, и жадно, до рассвета наблюдать за портретами. Иногда — говорить с ними. Но чаще все же просто смотреть. Это помогало ей чувствовать себя менее... одиноко. Менее покинуто и отверженно. А еще здесь был ее любимый портрет.

Еще будучи ребенком, Алиса всегда выделяла этот портрет из всех: на нем была изображена светловолосая девушка, на вид ей было не старше двадцати. Бесконечно прекрасная в своем гордом молчании; чуть печальная, задумчивая, обнаженная — лишь серебристая простынь обволакивала стройное тело. А девушка сидела вполоборота, и в воздухе голубоватым маревом клубился дым. А лунный свет, необычайно яркий, пронзительный, лился из круглого окна за ее спиной и высвечивал ее тонкий, изящный профиль.

Что-то особенное было в этой картине.

Что-то, что с самого детства притягивало Алису, что заставляло ее раз за разом возвращаться в этот коридор, и сидя во тьме восторженно наблюдать за незнакомой девушкой. Какая-то загадка, тайна была в ней, неуловимой тенью проникающая в самые потаенные уголки души.

А девушка с портрета никогда не разговаривала. Она даже не двигалась, словно бы навсегда замерев в своей грациозной, величественной позе. Алиса могла часами напролет сидеть перед этой картиной в надежде уловить хоть какие-то признаки жизни. Но все было безрезультатно. И все же иногда ее губы чуть подрагивали — так, что у Алисы не оставалось никаких сомнений: девушка улыбается. Тихо, едва заметно, с затаенной нежностью, что моментально расслабляло все ее тело и смягчало образ. И девушка больше не казалась такой далекой и неприступной. Наоборот, она делалась почти пугающе близкой, понятной. Как и прежде — чуть задумчивой, чуть печальной, но теперь даже печаль ее была теплой — и до боли родной. И где-то внутри Алисы ярким фейерверком вспыхивала жгучая, искрометная радость — она улыбается, улыбается! Она улыбается. И для маленькой Алисы это была самая красивая, самая долгожданная на свете улыбка. Девочка никак не могла отвести от портрета своего восторженного взгляда. Ее детское воображение старательно пыталось понять, найти ответ — что же могло вызвать столь чарующую, прекрасную улыбку?.. И блестящий взгляд ярко-синих глаз маленькой Алисы Стоун с трепетной надеждой обращался к самому важному портрету из всех — портрету незнакомой девушки с золотом в волосах...

А девушка улыбалась легко и беспредельно нежно. Скорее своим мыслям, чем кому-то. И от этой улыбки сразу же становилось тепло и спокойно, и что-то внутри начинало трепетать, и сердце восторженно билось в желании понять, разгадать... Вот едва заметные морщинки залегли в уголках глаз, когда девушка улыбалась. И так отчаянно хотелось узнать, что скрывалось за этими морщинками, так не свойственным ее юному возрасту… Какие страдания ей пришлось пережить? Что за испытания выпали на ее долю? И всем сердцем сживаясь с призрачной, неведомой болью этой незнакомой девушки, Алиса вдруг начинала забывать о своей собственной. Она оттого и любила приходить сюда — потому что в эти мгновения боль отступала. Алиса словно попадала в прострацию, зависала между мирами — своим и чужим — и не принадлежала больше ничему, никому… Ни отцу, ни брату, ни этому холодному дому. Ни собственной боли, что порой оглушала и отнимала способность чувствовать что-либо еще. Ни даже себе самой. Она больше не была одна, потому что ее самой почти не существовало. И ничего не держало ее в этой колючей, неуютной реальности, в которую превратилась ее жизнь.

А что могло ее держать? Сириус ее оставил. Обещал не оставлять, но оставил. Он... просто сделал свой выбор. И Алисе оставалось лишь свыкнуться с этим, сжиться с мыслью о том, что темноволосый мальчишка с перламутровыми глазами и озорной улыбкой теперь был не больше, чем частью ее прошлого... Но ведь это совсем не означало, что у нее не было права продолжать его любить. Любить ведь можно и издалека — так, как она любила отца, как любила брата. Даже если иногда они оба делали это чертовски сложным, себя любить. Это совсем не ее заботы. Она просто… любила. Да — просто любила. Так уж сложилось, что большую часть дорогих людей ей приходилось любить лишь в собственной памяти. Но — любить. Вопреки всему. Даже вопреки им самим.

Особенно вопреки им самим.

Вдруг ночную тишину разрезал едва уловимый звук. Алиса не вздрогнула — но тут же напрягла слух. И… Ничего. Тишина была настолько оглушительной, что в ушах почти звенело. Но Алиса всегда доверяла собственным инстинктам и интуиции. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что она не ослышалась, что в конце коридора что-то было. Что-то, что вызвало этот звук, смутно напоминающий шорох чьих-то осторожных шагов... Но ведь уже было далеко за полночь, и все слуги к этому времени обычно смотрели десятый сон в своих комнатах, которые располагались в противоположном крыле поместья. Но тогда — кто же это мог быть?

Отец никогда не появлялся в этой части замка. И его покои, и рабочий кабинет находились в восточном крыле, так как Францис ненавидел ночь — и любил наблюдать за восходом солнца, когда допоздна засиживался за работой в своем кабинете. Кай?.. Тот вряд ли бы стал без дела скитаться по замку в ночи. Не царское это дело, мрачно подумала Алиса при мысли о брате. Тем более, она видела, как после ужина они напару с Люциусом распивали отцовскую бутылку огневиски в семейной библиотеке. Зная эту парочку, закончат они только к утру — и это в лучшем случае. Алиса готова была поспорить, что на завтрак брат явится в… недвусмысленном состоянии, и это если явится вообще. И, конечно, отец ничего не скажет на этот счет. Потому что отец никогда ничего не говорит. Ему было все равно. Все-рав-но. И на Кая, и на Алису — и вообще, кажется, на весь свет. Собственных детей для Франциса словно и не существовало, так что те с детства были предоставлены сами себе.

И все-таки, если это были не слуги, не отец, не Кай, — то кто же тогда сейчас наблюдал за ней из другого конца коридора?

Алиса уверенно поднялась на ноги. Она почти не дышала. Слава Мерлину, думала девушка, что несмотря на холод она пришла сюда босиком. Тогда она просто не хотела привлекать лишнего внимания слуг, и сейчас была несказанно этому рада. Можно было ступать спокойно, не рискуя ненароком выдать себя стуком каблуков.

Она неслышно двинулась дальше по коридору. Тени от факелов яркими пятнами дрожали на стенах, при этом нисколько не освещая путь. Ночь была темная, и Алиса не видела ничего дальше собственной вытянутой руки. Но в сердце девушки не было страха — она давно перестала чего-либо бояться. Когда-то нестерпимо давно, будучи еще маленькой девочкой — еще не раненной, не разбитой, не брошенной, в те туманные, почти призрачные времена, когда она была просто ребенком, просто Алисой, пока еще цельной, — вот тогда она еще могла позволить себе знать страх. Ведь рядом был Сириус. Ведь он поможет, и успокоит, и защитит, и будет рядом — как светлый образ, дарящий надежду с неизменной примесью печали. Потому что надеяться можно — на все, кроме того, что действительно важно. На такое ты попросту не смеешь надеяться. Ведь так страшно дать себе почувствовать, до дрожи страшно признать, понять, увидеть — за всеми защитными стенами, которые она вокруг себя обвела, вдруг суметь распознать истинный порыв своего сердца. Сердца вдруг ставшего тяжелым и почти чужим — но бьющимся, истошно бьющимся в груди при одном лишь взгляде этих жемчужно-серых глаз... И это — единственный страх, что был ей тогда знаком. Все остальное меркло перед тем светом, что Сириус приносил в ее жизнь.

Но это было тогда. Теперь Сириуса не было в ее жизни. И права на страх — тоже. И Алису вдруг озарило — как никогда ясно, она поняла: теперь у нее было что-то другое, что-то не менее важное…

У нее была она сама. Возможно, в первый раз в жизни по-настоящему была.

— Кто здесь? — громким шепотом спросила Алиса, старательно вглядываясь в темноту.

Ответа не последовало.

— Кто-нибудь?

Никого.

— Я знаю, что вы здесь, — ровным голосом произнесла девушка.

И снова тишина.

Алиса шумно выдохнула. Наверное, показалось. Мало ли что может нарисовать разыгравшееся воображение. И не такое привидится в ночи. Она ведь была на эмоциях, вспоминала детство, думала о Сириусе, да еще и годовщина смерти матери не могла не отзываться в ней болью, даже спустя столько лет. Это было огромным, уродливым пятном на полотне ее пока еще недолгой жизни, пятном, которое никогда не стереть, болью, которую не забыть, и в первую очередь — пустотой, которую никак невозможно ничем заполнить. И пусть она много лет жила с этой болью, пусть срослась с ней, сжилась со всеобъемлющей пустотой, все больше разрастающейся внутри, но именно в этот день, один-единственный раз в году, что-то в ней — нет, не ломалось, — но словно ослабевало. И все непрожитые эмоции потихоньку просачивались наружу. И тогда она заново училась принимать эту боль в себе — как младенец, когда учится ходить, когда осторожно, шаг за шагом ступает дальше, — так и Алиса находила все новые, неизведанные, непройденные пока пути — туда, в дальнейшую жизнь. Жизнь, не опоясанную путами горя и отчаяния… Так она училась принимать свою боль, но не делать ее центром собственного мира. Училась жить и помнить. Жить — и помнить, но не жить, чтобы помнить. И ни в коем случае не помнить, чтобы иметь право жить.

Алиса уже было вернулась на свое прежнее место у подоконника. Ей не хотелось уходить, возвращаться в свою холодную, неуютную спальню. Лучше посидеть тут. Хотя бы полчаса. Что они изменят? Так она сможет собраться с мыслями, прежде чем прийдется возвращаться в свою комнату; комнату, чьи стены впитали слишком много ее боли, равнодушно выслушали слишком много ее рыданий — слишком много, чтобы быть просто стенами, а не железными кандалами, держащими ее в плену, замыкающими в круговороте собственной горечи, собственного несчастья… и неспособности вырваться оттуда, выпутаться из этих удушающих пут...

Девушка уже почти дошла до самого конца коридора — да так и осталась стоять на месте. Потому что звук повторился вновь. Еще отчетливее, чем прежде. Только в этот раз, помимо шороха чьих-то шагов, девушка отчетливо разглядела блики огня на противоположной стене. И вдруг — шаги стихли. Блики замерли. И биение сердца стало настолько громким, что напрочь заглушило все прочие звуки. Потому что Алиса вдруг поняла — непрошеный гость больше не прятался в темноте. Он стоял прямо у нее за спиной.

Девушка шумно втянула воздух и резко развернулась, не давая себе ни секунды на раздумья. Она с детства выучила — страх не имеет значения, и только тогда ты действительно выше этого, когда своему страху умеешь смотреть в глаза. И Алиса делала так всю жизнь. Оттого и сейчас, в одиноком коридоре, окутанном тьмой и холодом, Алиса не знала страха.

Сначала она увидела просто тень — без лица, без личности, лишь очертания человеческой фигуры и горящий факел в руках, отбрасывающий яркие блики на каменные стены...

А потом темнота рассеялась. Зрение постепенно привыкло, стало более четким. Навязчивые, режущие глаза блики огня больше не отвлекали на себя все внимание. И лицо человека, стоящего напротив, плавно выплыло из полумрака. Только вот Алиса совсем не ожидала увидеть то, что увидела.

Перед ней стояла совсем пожилая женщина — дряблая, скрюченная старушка, — но с таким мягким светом в глазах, с такой искренней, печальной теплотой во взгляде, что Алисе тут же захотелось обнять эту незнакомую женщину. Прижать ее к себе и защитить от той темноты, из которой она пришла. Еле справившись со столь странным порывом, Алиса посмотрела на женщину с немым вопросом. И — не сказала ни слова. Что-то внутри подсказывало ей, что та заговорит сама. Когда прийдет время. Просто нужно было дождаться.

Так они и стояли в ночном полумраке, среди спящих портретов, не говоря друг другу ни слова. Одному Мерлину известно, сколько они так простояли, но, судя по тому, как руки Алисы стали дрожать от холода, стояли они долго. Девушка не решалась ни прервать это затянувшееся молчание, ни молча уйти и оставить старушку одну. Она чувствовала, что эта встреча важна, что что-то по-настоящему значимое сейчас происходит в ее жизни. Алиса редко что-то такое чувствовала. Все дни в последнее время слились в одно — во что-то серое, безликое и пустое. А эта ночь ярким светом выбивалась из череды этих дней. Даже сейчас, хоть пока ничего не произошло, сердце подсказывало: она уже на пороге чего-то нового.

И сердце не обмануло.

И женщина вдруг заговорила.

— Ты очень похожа на свою мать, — осипшим голосом произнесла она, и Алиса не поняла, от чего у нее такой голос — от возраста, или же от холода, пробирающего до костей. Ноги девушки тут же сделались ватными, как только до нее дошел смысл этой фразы. Таким нежданным, непредвиденным было это соприкосновение с собственным прошлым, и сердце пропустило несколько ударов, а сама Алиса, кажется, вдруг забыла, как дышать.

— Я много раз видела тебя здесь, — добавила старушка, внимательно вглядываясь в лицо Алисы. Одному Мерлину известно, что именно она пыталась в нем найти.

Алиса кивнула, хоть это был не вопрос. Она не решалась заговорить. Она-то и на ногах стояла с трудом, а все слова вдруг стали казаться бессмысленными. Нет — пусть за нее говорят ее глаза.

Женщина слегка наклонила голову, не отводя от девушки взгляда прозрачно-голубых глаз. И мягко улыбнулась — не Алисе, но своим мыслям.

— Это хорошее место.

Алиса кивнула и слабо улыбнулась в ответ.

— Прости, если я испугала тебя, — глаза старушки светились добром и странным, почти мистическим пониманием, а ее голос был тверд и ровен даже несмотря на то, что она не совсем четко выговаривала некоторые звуки. Это было единственным, в чем угадывался ее преклонный возраст. Возможно, думала Алиса, она и растеряла большую часть зубов, но чувство собственного достоинства точно осталось при ней. Это было видно невооруженным взглядом. — Я не хотела тебя испугать.

— Вы меня не испугали, — почти с вызовом ответила Алиса.

Старушка молча продолжала смотреть на девушку.

— Чего же вы хотели? — вдруг спросила Алиса. Она произнесла это не враждебно, а мягко и почти по-детски, и ее нежно-синие глаза смотрели на старушку с такой доверчивостью, словно одного упоминания о матери было достаточно, чтобы снова превратить ее в ребенка. В ребенка, которым ей не довелось побывать. Вот теперь, мол, она имеет на это право, теперь она может и вправду побыть маленькой девочкой — пусть даже на пару минут, ведь хоть мама и не здесь, но она точно где-то рядом, совсем близко... Ближе даже, чем в сердце, ведь там она всегда. Теперь ее присутствие действительно стало еще более ощутимым. Почти физическим. Настолько ценными для Алисы стали эти минуты, проведенные в темноте коридора с совсем незнакомой ей женщиной, что до беспамятства захотелось забыться в них.

— Только сказать, как сильно ты похожа на Цианну, — тихий голос старушки разрезал ночную тишину. — Мне хотелось, чтобы ты это знала. И то, каким удивительным человеком она была. Большим человеком, — с ударением произнесла она. — И этот мир много потерял, когда ее не стало...

— Вы знали мою мать? — Алиса облизала пересохшие губы. От волнения ее голос прозвучал громче, чем хотелось.

Старушка опасливо оглянулась и сделала неопределенный жест рукой, давая понять, что нужно говорить тише.

— Знала? Конечно, я ее знала, — убедившись, что кроме них здесь никого нет, прошептала старушка. — Я была с ней до самого конца. В последние минуты перед тем, как...

Она осеклась, и ее взгляд метнулся в другой конец коридора. Тревога и что-то очень похожее на страх омрачили ее ясные глаза.

— Как что? — Алиса схватила ее за руку, почти умоляя не замолкать. — Перед тем, как что?

— Тише, — резко посерьезнев, ответила старушка. — Я многим рискую, находясь здесь. С тобой. Если они узнают...

— Кто? Кто должен об этом узнать? — Алиса послушно снизила тон, перейдя почти на шепот.

О чем — о чем говорила эта женщина? Ее мать погибла. Это был несчастный случай. Неправильно сработавшее заклинание. Она любила экспериментировать с заклинаниями. Она была очень талантливой волшебницей, но однажды не справилась с мощным заклятием — и это ее убило. Алиса и Кай были еще совсем маленькими. То, что говорила эта женщина, хоть и не значило ничего, но совсем не укладывалось в ее представление о том, как умерла ее мать.

Алиса изо всех сил старалась держаться на ногах. В горле пересохло, кровь пульсировала в ушах. Что происходит? Должно быть, недоумение отразилось на ее красивом лице, потому что следующая секунда изменила все:

— Мерлин великий, — прошептала старушка, сцепляя руки на груди словно в немой молитве. Ее глаза вспыхнули от внезапной догадки. — Он… не сказал тебе? О том, что произошло?

Алиса сделала неуверенный шаг в сторону женщины. Ей хотелось схватить ее, встряхнуть, сделать все, чтобы она осталась — потому что если она уйдет, то Алиса просто потеряет возможность спать, и дышать, и жить дальше. Она не могла ее отпустить. Отпустить ее значило отпустить возможность узнать больше о своей матери. Узнать о ее жизни… О ее смерти. Это значило узнать себя — потому что без матери она бы попросту не существовала. Да ее и сейчас не существует, ведь вся ее жизнь — тайна. И кто-то намеренно не хотел, чтобы она докопалась до правды. Но кто, кто мог скрывать от нее это? Отец? Но тогда почему «они»? Кай? Выходит, он тоже в курсе того, что на самом деле произошло?

Почему-то в голове Алисы даже не возникло мысли, что старушка говорила неправду. Сердце верило ей — не хотело, но верило. А Алиса всегда доверяла своей интуиции. Она… чувствовала людей. Чувствовала их намерения. И она доверилась своему сердцу, доверилась тем невидимым его порывам, что шептали ей — женщина говорит правду, и она просто доверилась, не имея ни малейшего понятия, куда это ее приведет. Она точно знала, что старушка ей не лгала. Столько шока, столько искреннего недоумения было в ее голосе! И столько… страха. Но чего же она так боялась?

— Пожалуйста, — горячо прошептала Алиса, не выпуская руки старушки из своей. — Пожалуйста. Я прошу вас, Мерлином заклинаю...

— Я не могу! — с отчаянием воскликнула женщина, высвобождая руку. — Я не могу, девочка. Я потеряю все... Это не мое место, тебе говорить. Я не знала, что ты… — старушка не могла подобрать слов и неопределенно взмахнула рукой.

И развернулась, чтобы уйти.

— Кто запрещает вам говорить со мной? — Алиса цеплялась за последнюю каплю надежды. Она не могла позволить ей уйти. Женщина двинулась дальше по коридору, но Алиса быстрым шагом пошла за ней. Она не решалась больше ее трогать, но не отставала ни на шаг. — Кого вы боитесь? Отца? Это он — он замешан в том, что случилось с мамой?

Женщина уже почти скрылась за пеленой темноты, когда до Алисы донесся ее тихий голос:

— Францис очень ее любил. Думаю, он никогда не оправился после того, как ее не стало. Ты похожа на нее — в тебе он видит Цианну. Не вини отца — не вини его в этом. Мне жаль, девочка… Насчет твоей мамы и того, что большего я сказать не могу. Мне жаль.

Алиса не стала за ней бежать — она знала, что это все, чего можно было от нее добиться. Но что… что теперь делать? Сердце болело в груди. Алиса положила руку себе на грудь — там, где сердце — и обессилено рухнула на каменный пол. И закрыла лицо руками. Что ей делать? Как — как теперь с этим жить? Столько вопросов было у нее в голове — и ни единого намека на то, где искать ответ.

Она одна. И не было никого, кто мог ей чем-то помочь.

— И что мне теперь делать? — прошептала Алиса, сквозь слезы глядя на портрет девушки с серебристыми волосами.

Девушка мягко улыбалась и смотрела куда-то вдаль — сквозь время и пространство. Алиса опустила голову и обняла дрожащие колени.

Дни сменяли друг друга с неумолимой скоростью. Тем августом Алиса часто ловила себя на мысли, что время ускользало от нее, как песок сквозь пальцы. Как бы ни старалась она его удержать. И она делала все в ее силах, чтобы хоть как-то замедлить ход времени, остановить его, потому что будущее — оно пугало… Не неизвестностью даже. Пустотой. И Алиса хваталась за то время, что у нее оставалось до отъезда в Хогвартс, жадно искала хоть какую-то информацию, которая могла бы вывести ее на след… А время все ускользало — и навсегда забирало с собой что-то очень важное...

И в этом безжалостном круговороте серых, безликих дней, почти невозможным оказалось найти хоть одно мгновение — чтобы просто вспомнить, как дышать.

Алисе Стоун казалось, что эти дни она и вовсе не дышала.

С той памятной встречи в коридоре прошел ровно месяц. Так много, и в то же время так ничтожно мало. А ведь складывалось ощущение, что с тех пор она успела прожить не менее десяти жизней — так давно это было. Но… Все изменилось теперь. Окончательно и бесповоротно. И не стало ни лучше и — нет, ни хуже. Просто стало по-другому. Алиса точно знала, что никогда больше не сможет вернуться к своей прежней жизни. Той самой жизни, что была «до». Ей не вернуться больше в тот мир, сотканный из лжи и обмана — как и не вернуться к прежней себе. Алиса понимала — она теряла себя, теряла в себе что-то важное, и ей невдомек пока было, что…. Но при этом она получала взамен что-то совсем другое. Не менее ценное.

Тот странный диалог в ночном коридоре оживил Алису. Встряхнул ее, перевернул весь ее мир с ног на голову, принес в жизнь еще больше тревоги, недоверия, подозрений, которые теперь терзали девушку каждый день. Но ведь была еще и другая сторона медали — что-то, что Алиса упорно отказывалась замечать, но теперь увидела так отчетливо, как никогда прежде… Она узнала — она может быть сильнее, чем ей казалось, устойчивей, чем могла когда-либо предположить. И — отчаянней. Злее. Изменился не только ее мир — изменилась и сама Алиса. Всего одна ночь, одна встреча, один короткий разговор — и от той жизнерадостной, улыбчивой девочки с вечно сбитыми коленками, какой она была раньше, не осталось и следа.

Та девочка медленно, но верно растворялась в прошлом.

Алиса улыбнулась своим мыслям, и у нее в голове вдруг зазвучал тихий голос. Голос из прошлого, из детства. Непрошеным, тревожным звуком он прокрался в ее сознание и вдребезги разбил реальность — потому что теперь, в эту самую минуту, Алиса жила лишь прошлым. Только им одним. Она прощалась с собой, с детством — и для того, чтобы его отпустить, ей нужно было снова стать той маленькой рыжеволосой девочкой, которая — в отличие от взрослой себя — была полна радости и света.

Маленькая Алиса знала, как быть счастливой. Несмотря на все те невзгоды, что с самого раннего возраста свалились на ее хрупкие плечи. Она знала счастье. Знала, как находить его во всем.

Не просто быть счастливой, нет. Просто быть.

А сейчас… Кем же она была? Кто она? Кто — она, когда рядом нет Сириуса? Когда не существует больше борьбы за любовь отца и брата? Кто она в то мгновение, когда боль от потери матери больше не заглушает собой всю ее реальность?.. Что остается от нее тогда? Кем она становится, когда все воздействующие факторы отходят на второй план, и она наконец встречается с собой?

И далекий голос — из детства — становился все громче, поглощая и сокрушая ее, и напрочь заглушая все прочие звуки.

Искра.

Мерлин, неужели ей никогда не станет легче? Неужели память о детстве, о Нем никогда не перестанет болеть?

Детство закончилось.

И ушла ее мать. И ушел Сириус. И отец с Каем ее оставили.

Осталась одна Алиса. Только она одна.

И что осталось от нее?

Кто — она?

— Искра, — со смехом произносит Сириус, но выглядит он совсем не по-детски серьезно. Алиса в недоумении хмурится и забывает даже, что через несколько минут состоится ее первый в жизни матч по квиддичу, и еще секунду назад ее коленки тряслись от внезапно нахлынувшего волнения.

— Что? — спрашивает девочка, озадаченно закусив губу.

— Искра, — повторяет Сириус и пожимает плечами так просто и непринужденно — словно рассказывает ей о погоде. — Теперь буду так тебя называть.

— Это еще почему? — с подозрением переспрашивает Алиса.

Сириус не отвечает — лишь встряхивает головой и привычным жестом откидывает назад иссиня-черную челку, вечно лезущую в глаза. За его спиной трибуны взрываются криком и свистом, и раздаются подбадривающие песенки двух соревнующихся факультетов: вот беснующиеся гриффиндорские болельщики кричат во всю, хлопают, поочередно выкрикивая имя каждого игрока своей сборной, и равенкловцы — более спокойные, сдержанные, но как горят их глаза в предвкушении, как зажигаются на их лицах яркие, полные надежды улыбки. Они верят, что сегодня — их день. Возбужденные студенты поют во весь голос, отчаянно стараясь друг друга перекричать. Вот, кажется, кто-то выкрикнул и ее имя.

Алиса понимает, это — начало. Пора выходить на поле. Что-то внутри девочки дрожит от волнения и трепетного предвкушения — это начало! Начало чего-то важного. Она точно знает.

Уже у самого выхода на поле Сириус оборачивается — лишь на секунду, — и на его губах играет странная улыбка.

— Когда-нибудь ты поймешь.

Алиса даже не успевает ничего ответить, как Сириус с уверенностью делает шаг вперед — первый из всей команды, даже первее Джима, — и вот он уже стоит на поле. Трибуны пестреют золотисто-красным и взрываются аплодисментами. Команда Гриффиндора следует за своим вратарем.

Пора. Ей остался всего один шаг.

Алиса делает глубокий вздох — и выдыхает уже на поле.

Она сделала этот шаг.

Да начнется ее первая в жизни игра.

«Когда-нибудь ты поймешь», — раз за разом повторял в голове звонкий мальчишеский голос.

Алиса так и не поняла, что он хотел сказать тогда.

Но она поняла другое — уход Сириуса подкосил ее, выбил почву из-под ее ног… но не сломал. И та встреча в ночном коридоре в очередной раз доказала, что жизнь в действительности похожа на круговорот: что-то мы теряем, но что-то при этом обязательно приходит взамен. Может, та девочка из ее детства и правда знала, как быть счастливой. Сейчас же Алиса знала другое — она знала, как быть сильной. И это вселяло веру, что она сможет — сможет найти в себе силы на самое главное. Добраться до истины. И выстоять, какой бы эта истина ни оказалась.

И Алиса делала все для этого. За месяц, что прошел с той встречи, девушка перевернула вверх дном все поместье, от корки до корки изучила все семейные альбомы, какие только удалось разыскать, и устроила допрос каждому портрету, кто, по ее мнению, мог помнить Цианну — в надежде найти хоть что-то, что приблизит ее к матери. Пусть даже на самую малость.

Но ее старания так и не приносили желаемого результата.

Все усложнял тот факт, что делать это приходилось в абсолютной тайне ото всех. Алиса не раз задумывалась о том, чтобы переступить через себя и поговорить с братом — ведь он, как-никак, не чужой ей человек… Ведь это — и его мать тоже. Быть может, Каю известно больше, чем ей? Возможно, он что-то слышал — от слуг или от портретов, — или замечал что-то на семейных колдографиях?.. А может та женщина, что нашла ее в ночном коридоре, говорила и с ним? И Кай так же, как и сама Алиса, отчаянно старался разыскать хоть что-то, за что можно было бы уцепиться?

Но каждый раз мысль о том, чтобы поговорить с Каем, исчезала так же быстро, как и появлялась. У Алисы было целых шестнадцать лет, чтобы усвоить простой урок — Кай Стоун никогда не будет на ее стороне. Он вообще ни на чьей стороне не будет, кроме своей собственной. За исключением, разве что, Малфоя — и то не точно. Алиса никогда не понимала, что Люциус нашел в ее брате. Они были лучшими друзьями с самых пеленок, и каждый раз Алиса про себя удивлялась тому факту, что Кай… умеет дружить. В детстве — в те редкие минуты, когда гнев и жгучая обида на безразличие брата отступали — она была благодарна Люциусу. Искренне благодарна. За то, что он всегда был рядом с Каем. Что оставался с ним рядом несмотря ни на что. Алиса знала не понаслышке, как сложно порой это было — оставаться рядом. Кай словно бы специально делал это практически невозможным для всех. Но — не для Малфоя. Малфою было все равно. Он был предан в дружбе. И предан Каю. И сердце Алисы в спокойствии замирало при мысли о том, что у Кая было в жизни что-то хорошее. С ним все будет хорошо. Люциус Малфой был от рождения наделен странным качеством — он одним лишь своим появлением, одним видом внушал, что — все будет хорошо. Если он здесь, по-другому и быть не может.

Все. Будет. Хорошо.

Все будет.

И Алиса радовалась, что у брата был такой друг, как Люциус. Даже если он его не заслуживал. Ей все равно хотелось, чтобы Кай был счастлив. Ей хотелось верить, что, возможно, если он счастлив, его сердце со временем откроется и для других. Для тех, кто его любит. Ей очень хотелось в это верить. Но это было в хорошие минуты. В плохие же — когда обида и бессилие накрывали ее с головой — ей хотелось со всей силы встряхнуть Кая, докричаться до него, дать знать, что вообще-то — и запомни это раз и навсегда, Кай Стоун! — вообще-то не очень-то и хотелось! Что и он ей был совсем, совсем не нужен. И в такие минуты она часто думала, что все-таки стоит отдать дань Малфою. Может, она и не знала Люциуса так хорошо — но была точно уверена, что он заслуживал лучшего. Кай не смог быть хорошим братом — и ей смутно представлялось, как он может быть хорошим другом.

Так или иначе, но к тому времени, как листья в шикарном саду Стоунов стали желтеть (почему-то в их саду они всегда начинали желтеть особенно рано), и август послушно, без особого сопротивления уступил место прохладному сентябрю, Алиса ни на дюйм не продвинулась в своем расследовании. Оттого покидать родной дом ей пришлось с непомерной тяжестью на сердце. Раньше она бы обрадовалась тому, что пришло время возвращаться в школу — это значило, что в скором времени она вновь встретится со своими друзьями. Но сейчас все было иначе, и девушке решительно не хотелось никого видеть.

В то утро, когда на вокзале 9 и 3/4 их ждал знакомый ярко-красный поезд, вот уже шесть лет являвшийся для нее воплощением трепетной, трогательной надежды, ее настроение упало ниже некуда — и над всегда улыбчивой и жизнерадостной Алисой, казалось, нависли хмурые тучи. Она совсем не прикоснулась к завтраку и, мрачно сообщив отцу, что не голодна (будто ему действительно было до этого хоть какое-то дело!), поспешила вернуться в свою комнату. Все чемоданы уже давно были собраны и в ожидании стояли в углу. До того, как эльфы подготовят карету, чтобы отвезти их с братом на вокзал, оставалось по меньшей мере полчаса, так что Алиса с облегчением вздохнула и обессилено опустилась на подоконник в своей спальне. Полчаса наедине с собой. Это звучало, как мечта. Хоть она и провела в одиночестве почти все лето, сейчас девушка четко вдруг осознала, что по-настоящему наедине с собой почти не была. С ней всегда рука об руку шли ее мысли — зачастую такие тревожные, что даже по ночам представлялось почти невозможным от них убежать.

Особенно по ночам.

Погоня за правдой — или, на худой конец, за хоть какими-то зацепками, приоткрывающими завесу в прошлое, — вымотала ее без остатка. Алиса была большим сгустком нервов, напряжения — и стремительно возрастающей тревоги. Мысль о скором отъезде из этого дома почти приносила ей радость и облегчение.

— Мадемуазель, — скрипучий голос раздался в одно время со щелчком, повествующим о незамедлительном появлении в комнате домового эльфа. Девушка настолько погрузилась в собственные мысли, что это совершенно застало ее врасплох, — и бедняжка чуть не свалилась с подоконника от неожиданности.

— Мерлин, Крофорд! — воскликнула Алиса, возводя глаза к потолку. — Ты меня чуть на тот свет не отправил!

— Прошу прощения, мадемуазель, — тут же спохватился эльф, расстроенно сжавшись. — Я хотел сообщить, что карета подана, и Ваша светлость может отправляться на вокзал в любую минуту — как ей будет угодно! Я совсем не хотел пугать миледи, я совсем — с-совсем не хотел!

— Все хорошо, Крофорд, — Алиса соскользнула с подоконника и со снисходительной улыбкой приблизилась к эльфу. Опустившись перед ним на колени, она подбадривающе сжала плечо несчастного создания. — Все хорошо. Я совсем не сержусь на тебя. Спасибо, что сообщил мне. Я скоро спущусь.

— Вы слишком добры ко мне, мадемуазель, — всхлипывая, произнес эльф. Крофорд был одним из самых старых слуг в поместье Стоунов, и Алиса помнила его столько, сколько помнила себя. Последнее время бедняжка стал совсем уж сентиментальным — видимо, возраст таким образом сказывался не только на людях, — слишком добры-ы-ы...

Алиса со смехом потрепала старого эльфа за ухо. Она давно уже не воспринимала всерьез его истерики — они случались примерно раз в неделю, если не чаще, и с каждым разом Алисе все трудней было сохранять при этом серьезность. Со временем она и вовсе перестала скрывать свое веселье — все равно бедняга Крофорд едва ли обращал на нее внимание, вдоволь упиваясь собственными страданиями.

— Ну ладно тебе, Крофорд, — Алиса нежно обняла эльфа и успокаивающе погладила его по макушке. — Я совсем скоро уеду. Мне будет грустно, если мы с тобой так расстанемся. Ты ведь не хочешь, чтобы мне было грустно?

— Ни в коем случае, мадемуазель, — все еще всхлипывая, произнес Крофорд. — Вы ведь так добры ко мнение, мадемуазель, так...

— Вот и хорошо, — поспешно перебила его Алиса, пока тот еще не успел вновь разразиться громкими рыданиями. — Эх, Крофорд… Я буду скучать по тебе! Кто же будет теперь проверять мои ушные перепонки на прочность? — со смехом спросила девушка; в ее синих глазах плясали веселые огоньки.

Эльф тут же смущенно опустил голову и замолчал. Алиса умела одной фразой кого угодно поставить в тупик. И тем не менее, несмотря на охватившее его смятение, эльф продолжал смотреть на девушку с преданностью и искренним обожанием. Он любил Алису всем сердцем. Как же ее не любить? Тем более, когда собственноручно вырастил это рыжеволосое чудо с самого ее рождения?

— Это риторический вопрос, — рассмеялась девушка. — Главное, ты больше не плачешь. В любом случае, — она живо поднялась на ноги и перекинула через плечо длинные волосы, — мне пора идти. Мой брат уже в карете?

Эльф тут же съежился и стал медленно раскачиваться из стороны в стороны. Алиса узнала этот жест — она знала Крофорда, как облупленного, — и это всегда значило, что тот умышленно избегает какой-то темы. Зачастую оказывалось, что ему был дан приказ об этом не говорить.

— Крофорд? — напряженным голосом позвала его Алиса.

Эльф лишь активно замотал головой из стороны в сторону, словно отгоняя от себя саму мысль о том, что ему предстоит огорчить хозяйку.

— Крофорд! — настойчивей повторила девушка. Ноль реакции. — Посмотри на меня.

Эльф послушно поднял глаза и виновато взглянул на Алису. В прозрачных глазах зеленоватого оттенка совсем не было испуга — лишь сожаление, и тоска. Алиса добавила уже мягче:

— Крофорд, мне нужно, чтобы ты был честен со мной. Ты можешь мне это пообещать?

Старый эльф медленно кивнул, не отводя взгляда от хозяйки.

— Мой брат уже ждет меня в карете?

Отрицательный взмах головой.

— Почему?

Молчание. Крофорд выглядел так, будто сейчас расплачется.

— Почему, Крофорд? — повторила Алиса. Она старалась говорить как можно мягче, хотя внутри нее разгорался пожар нетерпения.

И снова молчание. В больших глазах эльфа медленно, но верно начала зарождаться тень испуга.

— Хорошо, — спустя пару секунд молчания, произнесла Алиса. Она кивнула каким-то своим мыслям и вдруг перешла на шепот, хотя в комнате не было никого, кроме них двоих. — Давай сыграем в игру?

Она знала, что эльфу было приказано молчать. Знала, потому что никогда в жизни Крофорд не скрыл бы от нее что-то по собственной воле. Он был предан ей — но он подчинялся ее семье, так что ему было положено выполнять приказы всех, кто носит ее фамилию.

Эльф робко кивнул в ответ. Алиса улыбнулась и наклонилась к нему чуть поближе.

— Я понимаю — ты не можешь мне что-то сказать, но ты можешь со мной согласиться. Правила такие: я буду говорить, а ты — кивать, если я говорю правду. Если то, что я говорю, неправда — то ты не киваешь, а просто молчишь. Договорились?

Эльф несколько раз моргнул, раздумывая, прежде чем уверенно кивнуть головой. Алиса почувствовала, как от нервного напряжения по ее коже побежали мурашки.

— Вот и замечательно, — она постаралась как можно увереннее улыбнуться, чтобы внушить Крофорду спокойствие. Вышло не столь ободряюще, как ей хотелось.

Девушка облизала пересохшие губы, собираясь с мыслями, и спросила:

— Кай не едет на вокзал вместе со мной.

Крофорд долгое время молчал, и Алиса начала терять терпение. Когда она набрала воздуха в легкие, чтобы сказать что-то еще, эльф медленно кивнул.

Девушка тут же почувствовала, как сердце учащенно забилось у нее в груди.

— Кай… не вернется в школу? — это прозвучало больше как вопрос, нежели утверждение. Что-то внутри сжалось — что-то, что мешало ей дышать.

Эльф растерянно смотрел на девушку. Но не двигался. Он не кивнул — он не кивнул!

Чтобы убедиться, Алиса ровным голосом произнесла:

— Кай вернется в Хогвартс.

Эльф активно закивал головой. Напряжение чуть отпустило. Она и сама не знала, чего так боялась услышать — но отчего-то тот факт, что брат вернется в школу, принес ей странное облегчение.

— Хорошо, — Алиса закусила губу, раздумывая над следующей фразой. Крофорд все это время не сводил с нее глаз. — Мой отец… Он в курсе того, что Кай не вернется в Хогвартс, — и тут же поспешно исправилась: — не вернется сегодня — мой отец в курсе, что Кай не вернется в Хогвартс сегодня.

Утвердительный кивок.

— Почему? Ты знаешь, почему он не вернется?

Крофорд растерянно смотрел на девушку. Она тут же поняла свою ошибку — вопросы путали его, так как он не мог ни согласиться, ни оспорить их.

— Ты знаешь причину, почему Кай не едет сегодня в школу вместе со мной.

Тишина — и ни единого движения. Крофорд не знал, а значит ему нечего было больше ей рассказать

Алиса вздохнула. Остался всего один вопрос, который мучал ее все это время.

Она прикрыла глаза и спросила так, будто и сама уже знала ответ:

— Мой отец приказал не говорить мне о том, что Кая не будет сегодня на поезде.

Пока я сама не узнаю — и будет поздно уже искать ответы.

Еще один короткий кивок.

И что-то внутри Алисы оборвалось.

* * *

Впервые Нарцисса Блэк увидела Люциуса Малфоя летом тысяча девятьсот шестидесятого года, когда девочке было ровно пять лет.

Конечно, знакомы они были намного раньше — почти с самого рождения Нарциссы, — но по-настоящему увидела она его именно тогда.

В памяти юной Блэк почти не отложились события того дня. Она не помнила, что был за день недели, в какое платье одела ее мать, или в чьем поместье в тот день собрались их семьи. Это была традиция в чистокровном обществе — каждую неделю собираться в чьем-то поместье, чтобы дети могли играть друг с другом, пока их матери приглушенными голосами вели светские беседы в чайной комнате, а отцы обсуждали более насущные вопросы, потягивая огневиски. Не для развлечения, нет. Этим детям предстояло быть тесно связанными друг с другом на протяжении всей жизни — они были новым поколением чистокровных волшебников, а это много значило. Так что такие мероприятия специально устраивались, чтобы дети с самых ранних лет могли получше узнать тех, с кем в будущем им предстоит делать бизнес, вести переговоры и — зачастую — строить семью.

То был один из таких дней — и это все, что Нарцисса могла сказать о нем. Память имеет свойство избавляться от ненужных деталей. Она помнила лишь, что в тот день ярко светило солнце. Нарцисса с детства любила солнце — несмотря на то, что ее нежная кожа моментально покрывалась ожогами, стоило ей пройтись под прямыми лучами без предварительно наложенных солнцезащитных чар. Друэлла всегда ругала младшую дочь за такое беспечное поведение, но маленькой Нарциссе было искренне все равно. Боль обожженной кожи никогда не перебивала ее радости солнцу — и тому теплу, что оно дарило. Дарило совершенно безвозмездно. С возрастом девочка поняла: видимо, у нее привычка такая — любить то, что обжигает.

В тот летний день, раскинувшись на мягкой траве у пруда и нежась под теплыми лучами полуденного солнца, Нарцисса наслаждалась жизнью — и тем спокойствием, которое могла почувствовать лишь в одиночестве. Будучи третьей дочерью Сигнуса и Друэллы Блэков, она с самого раннего возраста научилась ценить минуты наедине с собой. Мерлин не даст соврать — в таких больших семьях, как ее, такие минуты были уж слишком редки. А оттого и более ценны.

И вот, наслаждаясь солнцем, теплом и бесконечной зеленью летнего сада, маленькая Нарцисса вдруг краем глаза заметила движение на соседней лужайке — и две фигурки, в которых девочка узнала Люциуса Малфоя и Кая Стоуна. Сперва она не обратила на них внимания — они были мальчишками, да еще и старше нее на два года, так что для пятилетней Нарциссы не представляли совершенно никакого интереса. Оба мальчика держали в руках по метле, неумело вертя ими в разные стороны. Стоит признаться, выглядело это весьма забавно. Это заставило девочку весело улыбнуться, пока она наблюдала за ними с другого берега. Где-то рядом шастал домовой эльф — потомков чистокровных семей никогда не оставляли одних без присмотра. Тем более, с прямым доступом к метлам для квиддича, хоть те и были специально предусмотрены для детей дошкольного возраста. Нарцисса не слышала, о чем они говорили — слишком далеко она находилась, чтобы уловить хоть что-то из их разговора, — но при этом могла четко видеть их лица. Кай Стоун лишь хмурился и недовольно крутил головой, а Люциус...

Мальчики активно спорили между собой. Люциус изо всех стил старался что-то доказать другу, отчаянно жестикулируя — но именно в тот момент, в ту краткую долю секунды, когда взгляд Нарциссы упал на светловолосого мальчишку, он вдруг замолчал, и подошел к другу почти вплотную, и — крепко его обнял. Вначале Нарцисса подумала, что тот собирается ударить Кая, но он лишь обнял. И — улыбнулся. Так по-настоящему и тепло, так искренне, что сердце пятилетней Нарциссы отчего-то сжалось — без намека на понимание, что это может значить.

Но его улыбка в тот день… выжгла что-то на ее сердце. Осталась в памяти. Девочке так редко приходилось видеть проявления простых человеческих чувств, что эта его улыбка послужила рычагом — триггером, — запустившим начало чего-то. Как неведомый импульс, всплеск эмоций, зарождение чего-то большого и великого, чему суждено пройти с ней рука об руку до конца жизни. Девочка пока не знала всего этого. Не осознавала причины, почему эта улыбка так запала ей в душу. Она лишь смотрела, как изменилось лицо Люциуса, когда он обнимал своего лучшего друга — с полным доверием и какой-то недетской силой. Как разгладились его черты лица, как ушло напряжение со всего тела — и на лице зажглась такая яркая, такая солнечная улыбка. Настолько неприсущая тому миру, в который они были рождены. Конечно, Нарцисса понимала это уже сейчас — спустя десять лет с того момента на лужайке, залитой ярким солнечным светом, — но тогда ей, пятилетней девочке, было совсем невдомек, что именно притянуло ее в этой улыбке. Просто он улыбнулся — и ей захотелось всегда, всегда быть рядом с ним. Захотелось во что бы то ни стало заслужить его одобрение. Дети не дают определения своим чувствам, не стараются описать их, или обьяснить. Они просто чувствуют. Так и Нарцисса, глядя на Люциуса, обнимавшего мрачно хмурящегося Кая, решила, что это самый лучший человек, которого ей доводилось видеть. Возможно, ее детская психика просто отчаянно нуждалась в фигуре, которая стала бы ее идолом — как символ, незыблемый и вечный, что в этом мире существует что-то кроме холода и отчуждения. Что-то теплое, искреннее, нежное. Как солнце, которое она так любила. Как его улыбка.

И Люциус Малфой стал для нее этим символом.

— Нарцисса? — девушка встрепенулась от тихого голоса, раздавшегося прямо над ее ухом. — Мы, вообще-то, почти приехали. А ты так и не переоделась.

Сон тут же как рукой сняло. Нарцисса фыркнула и подняла недовольный взгляд. Северус стоял прямо над ней, сложа руки на груди и вопросительно глядя на подругу. Их купе было залито ярким светом — совсем как в ее воспоминаниях, — и пейзажи за окном стремительно сменяли друг друга. Девушка вздохнула. До прибытия в Хогсмид оставалось совсем чуть-чуть.

— Иногда ты бываешь просто невыносим, Северус Снейп, — вполголоса проворчала она.

Северус криво усмехнулся.

На самом деле, Нарцисса совсем не злилась на него. И они оба это знали. Если и был в этом мире хоть один человек, которому она готова была простить все на свете — кроме Люциуса, естественно, но это уже совсем другая история — то это был Северус.

Несмотря на то, что Снейп был на курс старше самой Нарциссы, их дружба оставалась такой же крепкой, что и в тот самый день, когда девочка впервые переступила порог школы. У Северуса не было больше друзей, кроме нее — за исключением, разве что, Лили Эванс, но Нарцисса никогда не стала бы тратить и секунды своего времени на мысль о ней. Слишком уж много чести для такой, как она. Первое время Нарцисса искренне не могла понять, что Сев мог найти в этом рыжеволосом недоразумении, но слава святому Мерлину — это осталось позади. Теперь у Северуса по-настоящему была только она одна, и Нарциссу это не могло не радовать.

Она всем сердцем любила Сева — и все же это не отменяло того, как ей нравилось ощущать ту власть, что она имела над ним, будучи его единственным другом. Сама Нарцисса поддерживала вполне приятельские отношения со всеми слизеринцами и часто находилась в компании однокурсниц, но эти люди быстро ее утомляли. С ними скучно было молчать. Любой дурак может найти более-менее интересную тему для разговора, но далеко не все умели молчать. А Северус умел. Оттого Нарцисса так сильно ценила их дружбу. Они оба были одиночками по природе и совсем не любили говорить о себе, и это делало их ближе. Каждый из них уважал границы другого. Северус не лез в душу — и Нарцисса с радостью отвечала ему тем же.

— Не хочешь переодеться? — Северус выразительно взглянул на ее дорожную мантию.

Нарцисса безразлично повела плечом.

— С тобой все в порядке? — подумав, спросил юноша. В его взгляде читалось подозрение, смешанное с тревогой.

— Осторожней, Сев, — усмехнулась девушка, — а то я еще подумаю, что ты за меня переживаешь.

Она и вправду чувствовала необъяснимое напряжение, охватившее ее с самого утра. Будь она хоть капельку более суеверна, то непременно смогла бы дать этому чувству более точное определение — это было похоже на предчувствие. Смутное, расплывчатое и — тревожное.

— Еще чего, — с насмешкой в голосе буркнул Северус и стремительно развернулся, направляясь к выходу из купе, чтобы Нарцисса могла спокойно переодеться в школьную форму.

Слизеринка устало потерла переносицу. Неотступная тревога внутри категорически мешала ей думать. За окном светило яркое сентябрьское солнце, но даже это сегодня не радовало Нарциссу. Глядя на то, как изменился ландшафт за окном — как редко стали встречаться деревья, и все чаще в зоне видимости мелькали маленькие домики, в которых обитали местные жители — девушка поняла, что их поезд уже подъезжал к Хогсмиду. До прибытия на вокзал оставалось всего несколько минут. И почему нельзя было сразу одеться в школьную форму?! Ведь чистокровные студенты не проходили через платформу 9 и 3/4, где еще был шанс встретить магглов. Соответственно, и маскировка им была совершенно ни к чему. Но родители утверждали, что за путешествие через камин и пятичасовую поездку в поезде форма может помяться или, того хуже, испачкаться — так что Нарциссе положено было путешествовать в дорожной мантии, чтобы потом переодеться в идеально выглаженную школьную форму за пару минут до прибытия на вокзал. Обычно это не доставляло ей особого труда — но не сегодня.

Сегодня ее нервы и без того были на пределе.

— Вот это люди! — вдруг раздался чей-то звонкий голос прямо из коридора, стоило только Северусу плотно захлопнуть за собой дверь их купе. — Поезд полон людей — и ты, Нюниус, первый, кого я вижу. Еще чуть-чуть, и я поверю в дурные знаки.

— Дурной тут только ты, Поттер, — голос Северуса был полон яда и немой угрозы, но Нарцисса знала его лучше, чем другие. В нем была… усталость. Смирение даже. Так было уже второй год подряд в этот день. И она знала причину; знала, что Сева съедали мысли о скорой встрече с Эванс — съедали настолько, что в нем не было ничего, чтобы противостоять Поттеру.

И Нарцисса не могла позволить другу страдать еще больше, не могла дать ему почувствовать себя униженным перед самым ненавистным ему человеком…. Она не могла придать Севу сил в этот день — но могла взять часть груза на себя. Отвлечь Поттера, тем самым заградив Северуса собой. Это то, что должны делать друг для друга друзья. То, что он сам сделал бы для нее.

Нарцисса решительно распахнула дверь купе и вышла в коридор.

Северус предупреждающе взглянул на подругу, стоило ей только показаться в дверном проеме. Чуть поодаль от него стояли Джеймс Поттер и Сириус Блэк — и если последний выглядел мрачно и как-то устало, то Поттеру, очевидно, не терпелось разжечь конфликт. Видимо, слишком соскучился по ним за лето.

Нарцисса тяжело вздохнула, расправляя плечи.

— Шел бы ты дальше, Поттер, — протянула девушка, глядя прямо на гриффиндорца. — Останавливаться тут совсем не обязательно — мы не скучали.

Поттер воинственно вскинул подбородок:

— Вау, — хрипло рассмеялся гриффинорец. — Впечатляюще, Нюниус. Девушка — и так яро отстаивает твою честь. Ты ведь сам на это не способен, правда?

Нарцисса сложила руки на груди и хищно улыбнулась. Северус почти позабыл о собственном гневе и мысленно стал молиться всем богам, потому что он знал эту улыбку — Мерлин, он ее знал — и ничего хорошего она не предвещала.

— Во-первых, Поттер, — она опасно прищурила серебристые глаза, — эта девушка может в два раза больше, чем ты. Во-вторых, — голос Нарциссы был полон притворного беспокойства, — где же твои манеры? О присутствующих не говорят в третьем лице, — она неодобрительно покачала головой и огорченно вздохнула. — Ну и ну. Я ожидала большего от дяди Флимонта. Воспитать сына в полнейшем неведении о самых базовых правилах поведения в обществе… Видимо, я была о нем слишком высокого мнения. Чего же еще можно ожидать от неудачника? — она выразительно посмотрела на идеально подстриженные ногти и произнесла безразличным голосом: — Да, этого и стоило ожидать. Он провалился по всем фронтам.

Гриффиндорец весь буквально побелел от злости. Нарцисса знала семью Поттеров. Знала их историю. Они как-никак были чистокровными волшебниками, хоть никогда и не входили в круг семей, с которыми тесно общались ее родители. Ни от кого не было секретом, насколько теплыми были отношения между Поттерами. Признаться честно, порой Нарциссе было даже завидно оттого, что у нее не было того, что с самого рождения было у этого лохматого разгильдяя… Поддержки, заботы, признания. Тех самых людей, что должны были считаться самыми близкими. Но сейчас это было не важно. Сейчас девушка спокойно смотрела в глаза Поттера — на то, как яростно затрепетали его ноздри, и зрачки расширились так, что медовые глаза стали почти черными. Нарцисса улыбнулась. Она всегда знала, куда бить — и в этот раз тоже не прогадала. Семья для Поттера — это было что-то святое.

И Сириус тоже это знал. Он опустил руку на плечо друга и успокаивающе сжал его.

Но Джеймса уже было не остановить. Он незамедлительно скинул с плеча руку Сириуса и двинулся в сторону Нарциссы. Рука Северуса тут же метнулась к карману — поближе к палочке, — прежде чем он сделал шаг вперед, прикрывая собой Нарциссу. Девушка упрямо вскинула голову.

— Поттер. Сдуй, пожалуйста, свои перья, — насмешливо произнесла она, складывая руки на груди. — И засунь ты уже свою палочку обратно себе в штаны. Если ты не заметил, драться я с тобой не собираюсь. Поберегу твое эго.

— Если ты еще раз откроешь свой грязный рот на мою семью… — выплюнул Поттер, тяжело дыша. Его грудь то и дело вздымалась и опускалась от бессильной ярости, бушевавшей в нем.

— То что, Поттер? — Нарцисса сверкнула на него глазами, но не сдвинулась с места. — Поверь, этот рот может делать удивительные вещи. И ты бы мог сам в этом убедиться, — ее медовый голос был полон притворного разочарования, — если бы только твой отец не опозорил всю вашу семью. Это хуже, чем быть грязнокровкой, Поттер. Я скорее умру, чем позволю такому, как ты, дотронуться до меня.

Поттер лишь крепче сжал волшебную палочку.

— Джим, — с нажимом произнес Сириус. При других обстоятельствах Нарцисса бы даже удивилась этому жесту. Было… непривычно видеть кузена не на передовой, а в роли миротворца. Но она знала, что Сириус не позволит ее тронуть. Даже Поттеру. Не потому, что питал к ней особо теплые братские чувства, но потому что это было для него вопросом чести: позволить кому-то тронуть девушку, да еще и его семью — какой бы она ни была — в его присутствии.

— Джим, — с лучезарной улыбкой повторила за Сириусом Нарцисса, смакуя его имя у себя на языке. — Думаю, тебе пора. Прислушайся к своему другу.

Поттер сделал еще шаг в ее направлении. От глаз девушки не укрылось, как одновременно напряглись Сев и Сириус — будто оба юноши готовились перехватить Поттера, стоило ему сделать хоть один шаг в сторону Нарциссы. Она намеренно не принимала никаких попыток дотянуться до своей палочки, спрятанной в кармане дорожной мантии. Она старалась отвлечь внимание Поттера на себя, сместить фокус с Северуса, но ей не хотелось доводить дело до драки. Тем более, что драться уж точно пришлось бы не ей.

Нарцисса старалась не смотреть на Сириуса. Она боялась, что чем-то выдаст свое сожаление, а ведь ей ни в коем случае нельзя было терять лицо. Никогда. Ни перед кем. Да и Сириус этого абсолютно не заслуживал. Лишь темное пятно на семейном древе — вот и все, что осталось от него в ее жизни. Предатель крови, как любили называть его Сигнус и Друэлла, когда речь заходила о прошлом лете — и девушка ни на секунду не ставила под сомнение вопиющую неправильность сложившейся ситуации. Она понимала, как… порочно было то, что сделал Сириус. Как непростительно. Но правда в том, что несмотря на все это, она... завидовала кузену. Яростно. Дико. Всеми фибрами своей непокорной души. Завидовала — ведь он решился на то, на что сама Нарцисса никогда в жизни бы не решилась. Он обрел то, чего у нее, Нарциссы Блэк, никогда не будет. Ни-ког-да. Какое страшное слово… А ведь Нарцисса при этом по-своему скучала по Сириусу, хоть в это и было неимоверно трудно поверить. В первую очередь — ей самой.

Они никогда не были особо близки. Тем не менее, на некоторых из мероприятий или званых вечеров — когда Стоунов не было в поле зрения, и рядом с Сириусом не маячил весьма раздражающий экспонат в виде рыжеволосой гриффиндорки, каким-то чудом умудрившейся родиться в чистокровной семье и обесчестить ее одним своим появлением на свет, — в такие вечера Сириус и Нарцисса порой держались вместе. Они вели между собой необременительные, ненавязчивые разговоры — по большей степени для того, чтобы избежать компании других гостей, которые проявляли настойчивое желание с ними пообщаться. Теперь же Нарцисса проводила эти вечера в полнейшем одиночестве.

И ее не пугало одиночество. Ее пугал тот факт, что в ней не хватило бы смелости решиться на то, на что решился он. Рядом с Сириусом она чувствовала себя… слабой. А для Нарциссы это было худшим из всех чувств. Оттого она и избегала его общества — даже мимолетной встречи в школьном коридоре хватало, чтобы столкнуться с собственной слабостью. И посмотреть ей в глаза.

За размышлениями девушка и не заметила, как Джеймс Поттер выхватил из кармана волшебную палочку и с воплем ринулся на Северуса, логически рассудив, что саму Нарциссу лучше не трогать. Видимо, в этом громоздком теле все же осталось место для каких-то принципов, усмехнулась слизеринка про себя. Сев по-прежнему стоял на полшага впереди Нарциссы, закрывая ее собой; его палочка тоже была наготове — и направлена прямо в грудь лохматому гриффиндорцу.

Нарциссе в голову вдруг пришла мысль, что профессор Флитвик сейчас точно упал бы в обморок: столько лет с упоением рассказывать своим студентам о сакральном значении магической дуэли, и вот — эти самые студенты вытворяют черт знает что. Видимо, стоит делу дойти до драки, эти двое в прелюдиях не нуждаются.

Так и начали они свой последний учебный год в Хогвартсе. Даже до школы не успели доехать, как коридор Хогвартс-Экспресса превратился в настоящее поле боя — с воплями Поттера, ругательствами Северуса и громкими выкриками заклинаний от них обоих. Что до Нарциссы с Сириусом, то они и глазом моргнуть не успели, как коридор осветила ярко-желтая вспышка, и на щеке Поттера заалела длинная царапина.

— Что тут происходит? — раздался строгий девичий голос, и из другого конца коридора донесся звук приближающихся шагов.

Еще секунда — и из-за угла вынырнула разъяренная Лили Эванс в сопровождении Мэри Макдональд, которая, в свою очередь, выглядела больше уставшей, чем разъяренной. Измученной даже.

— Что тут происходит? — громко повторила Лили, складывая руки на груди и окидывая всех окружающих сердитым взглядом. Нарцисса заметила, как рука Сева, сжимающая волшебную палочку, вдруг дрогнула и ослабла. Сердце девушки сжалось в порыве жалости к другу.

Когда-нибудь эта любовь тебя убьет, Сев.

Именно она.

— Я слушаю? — с нажимом повторила Лили, когда не дождалась ни от кого реакции. Она повернулась к гриффиндорцам, и ее взгляд не сулил совсем ничего хорошего: — Сириус? Джеймс?

Поттер виновато посмотрел на девушку, но его грудь все еще яростно вздымалась. Взгляд Лили в буквальном смысле метал молнии, но девушка, чуть подумав, резко развернулась в сторону стоящих неподалеку Нарциссы и Северуса и выпалила:

— Двадцать баллов со Слизерина, — важно произнесла она, глядя на Нарциссу — но не на Северуса. От слизеринки не укрылось и то, как старательно Эванс избегала смотреть на Сева. Видимо, даже у нее где-то глубоко-глубоко внутри все еще жила боль.

Нарцисса вопросительно подняла бровь — и не успела ничего ответить.

— Двадцать баллов с Гриффиндора, — вдруг раздался чей-то твердый голос из другого конца коридора, — за несоблюдение правил поведения в Хогвартс-Экспрессе. И еще десять за некомпетентность старосты.

Всего пара мгновений мгновений — и тут уже самой Нарциссе понадобилось приложить немало усилий, чтобы сохранить невозмутимый вид и устоять на ногах. Она с замершим сердцем смотрела, как к их невеселой компании уверенным шагом приближался Люциус Малфой.

— Еще тебя здесь не хватало, Малфой, — шумно выдохнул Поттер.

От его спеси не осталось и следа, и Нарциссе вдруг захотелось рассмеяться при мысли о том, как старательно бедняга Поттер, должно быть, будет вымаливать у Эванс прощение за свое сегодняшнее поведение.

— Джим, — с нажимом повторил Сириус, — притормози.

Голос кузена и до этого был усталым — теперь же он прозвучал как-то совсем надломленно. Нарцисса удивленно посмотрела на компанию гриффиндорцев. Она видела, как изменилось выражение лица Сириуса: растерянный взгляд, нахмуренные брови — и даже плечи слегка ссутулились, словно он непроизвольно хотел уменьшиться в размерах, сжаться. А то и вообще — исчезнуть.

И вдруг Нарцисса поняла.

За спиной самодовольно ухмыляющегося Люциуса стояла Алиса Стоун.

— Ты совершенно прав, Поттер, — на губах Люциуса заиграла кошачья улыбка. — Меня-то здесь и не хватало. Кто бы мог подумать, — он произнес следующие слова, не отводя от Эванс немигающего взгляда стальных глаз: — что компетентность гриффиндорских старост следовало ставить под сомнение.

Лили залилась краской и потупила взгляд. И Нарцисса почувствовала, как внутри — совсем не к месту — поднимается гордость за Люциуса. И как сложно вдруг стало не смотреть на него, не думать о нем, не думать…

Мерлин, как же oна скучала...

Они виделись совсем недавно. Всего месяц назад, на помолвке Беллатрикс Блэк и Рудольфуса Лестрейнджа — и в то же время не виделись вообще. Нарцисса не была даже уверена, что Люциус заметил ее тогда, на том торжестве. Он никогда ее не видел. Не так, как видела его она. Он… всегда был очень приветлив с ней, только вот Нарциссу эта приветливость лишь угнетала.

В коридоре повисла напряженная тишина.

— Между прочим, — подал голос Поттер, — начал все Нюниус, так что чисто теоретически, — на этом слове он выдержал драматическую паузу, — Гриффиндор тут как раз пострадавшая сторона.

Все присутствующие, включая гриффиндорцев, как по мановению волшебной палочки синхронно возвели глаза к небу. Ни у кого из них сегодня явно не было сил, равно как и желания участвовать в этой перебранке.

— Поттер, даже не начинай, — сквозь зубы произнес Северус. Он подал голос в первый раз с тех пор, как появилась Эванс.

— Нюниус... — Поттер снова было потянулся к волшебной палочке.

И тут звонкий голос Алисы Стоун заставил всех замолчать:

— Экспеллиармус!

Палочка стремительно вылетела из рук Поттера. Все присутствующие молча наблюдали за траекторией полета волшебной палочки; гриффиндорцы при этом выглядели весьма забавно. При виде растерянного Поттера Нарциссе даже пришлось закусить губу, чтобы сдержать рвущийся наружу смех. Лили метнула в сторону Алисы гневный взгляд, а Сириус удивленно присвистнул. Слизеринцы же все как на подбор наблюдали за этим с непроницаемым выражением лица. Алиса шагнула вперед из-за спины Люциуса и с легкостью поймала палочку.

Поттер в оскорблении вскрикнул:

— Что за черт тебя побрал?!

— Вы хотя бы до школы доедьте, — с вызовом ответила Алиса, вскинув подбородок. И продолжила уже будничным тоном: — Джеймс, палочку получишь в Хогсмиде. Люциус — баллы с Гриффиндора уже сняты, так что, думаю, вопрос исчерпан. Северус, — она перевела испытывающий взгляд на слизеринца, чуть наклонив голову влево, — уверена, ты выше того, чтобы нападать на безоружного.

Ни от кого не укрылся тот факт, что Алиса назвала его по имени — что уже являлось большой редкостью для любого представителя красно-золотого факультета. Тем не менее, Северус выглядел почти оскорбленным; Нарцисса прямо представила, как в голове друга сейчас метались беспорядочные мысли — нападать на безоружного? Я?! Но, слава Мерлину, ему хватило здравого смысла промолчать.

В коридоре вновь повисло тяжелое молчание.

— Ну, — хлопнув в ладоши, произнес Сириус Блэк, вновь обретший свой природный дар превратить любую неловкую ситуацию в комичную. — Было очень приятно со всеми повидаться! На этом придется раскланяться.

Блэк твердой рукой схватил сопротивляющегося Поттера за плечо и потянул в сторону выхода, как вдруг они в прямом смысле этого слова влетели в высокую фигуру, внезапно появившуюся из-за угла.

— Какого... — начал Сириус уже без капли удивления.

— Здравствуй, Блэк, — торжественным тоном протянул Рабастан Лестрейндж, поочередно окидывая всех собравшихся скептическим взглядом. Если он и был удивлен собравшейся компании, то ничем не выдал своего удивления.

Только не она, пронеслось в голове у Нарциссы в ту же секунду, как ее взгляд упал на светловолосую девушку, стоящую рядом со Стэном.

Только, черт побери, не она.

Нарцисса невольно посмотрела в сторону Люциуса. Как хотелось ей увидеть безразличие в его взгляде, как хотелось узнать, что он и не заметил ее появления, что ему все равно… Но нет. Она ведь прекрасно знала, что увидит в его глазах. Он мог легко не заметить ее, Нарциссу, но Серену Лестрейндж — никогда. Ее он всегда замечал.

— Лестрейндж, — прошипел и без того взвинченный Поттер, — уйди с дороги, а?

Стэн не сдвинулся с места. Слизеринец выпрямился, медленно, словно издеваясь, облокотился о косяк двери, ведущей в чье-то купе, и удивленно приподнял светлую бровь:

— Удиви меня, Поттер, — сложив руки на груди, сказал Стэн. Признаться честно, он не собирался ввязываться в этот конфликт, но раз уж Поттер сам не оставил ему выбора — то пожалуйста. — Если не уйду — что тогда?

Сегодня у Стэна день не задался с самого утра. Значит, и терять было нечего. В такие паршивые дни, как этот, внутри Стэна поднималось странное чувство — порыв сделать кому-то больно.

— Ну же, Поттер? — вопросительно произнес Стэн. — Если мне не изменяет память, ты одну девушку добивался шесть лет. — Он окинул покрасневшую Эванс равнодушным взглядом. — И что-то я не припоминаю, чтобы за ней выстраивалась линия ухажеров.

Поттер вспыхнул. Нарцисса перевела взгляд на Северуса и увидела, как друг буквально позеленел от злости. Оскорблять честь Эванс в его присутствии… Для Стэна попросту не существовало рамок — и уж тем более границ другого человека, которые следовало бы уважать. Похоже, это лишь разжигало в Лестрейндже желание их нарушить.

Поттер взревел и, подобно разъяренному быку, кинулся на Стэна. Слава Мерлину, рядом оказался Блэк, который вовремя перехватил друга и притянул обратно к себе за воротник мантии. Эванс кинулась на помощь Сириусу, а Мэри Макдональд, до сих пор не проронившая ни единого слова, растерянно оглянулась по сторонам. Словно она только что очнулась и сейчас отчаянно пыталась понять, где находится.

— Стэн, — Серена, стоявшая слева от брата, в нетерпении схватила его за манжеты идеально выглаженной рубашки. Она раздраженно произнесла: — Во имя Мерлина и всех святых, Стэн, мы спешим.

Но Стэн не сдвинулся с места.

Его взгляд был намертво прикован к компании гриффиндорцев, которые в попытке утихомирить взбесившегося Поттера выглядели так, будто только что сбежали из специального отделения для психически неуравновешенных больницы Святого Мунго.

Воцарилось молчание. И в этом молчании каждый из присутствующих вдруг понял — у них не осталось больше сил на ссоры, на выяснение отношений, на вражду, что за столько лет стала неотъемлемой частью их школьной жизни. Это лето изменило их всех — в той или иной степени, — и у каждого из них появились более существенные проблемы. И казалось, будто сам Мерлин велел, чтобы ранним сентябрьским утром, в маленьком коридоре Хогвартс-Экспресса, эти люди встретились друг с другом — и встретились с самими собой.

То утро, оно действительно было предзнаменованием. Они не знали еще — откуда же им было знать? — что даже сойдя с этого поезда, навсегда останутся связаны друг с другом.

Что-то случилось в том коридоре. Что-то связало их, таких разных и непохожих, таких чужих друг другу людей. Возможно — общая боль.

Скорее всего, именно она.

Десять человек — и у каждого из них была своя боль. Своя история. И их всех связывало то, что источник этой боли сейчас находился в том же самом коридоре.

Десять взглядов, туманных и болезненных, обращенных в одну точку — на того человека, что являлся прямым источником этой боли. И у каждого он был свой, этот человек. И боль у каждого тоже была — своя. Но сама природа этого чувства, природа человеческого страдания, природа Любви — вот, что связало их в то утро.

Вот, что осталось с ними до самого конца.

Нарцисса Блэк смотрела на Люциуса Малфоя с нескрываемой болью во взгляде. Потому что только что она в очередной раз лицом к лицу встретилась с собственной ненужностью. В жизни было много сложностей. Много разочарований. Но ненужность ему, она убивала… Она делала больнее всего.

Примерно те же чувства испытывала и Мэри Макдональд, незаметно поглядывая на Джеймса Поттера, пока держала его локоть, чтобы не дать юноше вновь выхватить волшебную палочку. Мэри устала его любить — но любила. Устала быть ненужной — но… была. Эти две девушки почти не знали друг друга, но они обе хорошо знали, насколько страшное это слово — нелюбовь.

Так же думала и Алиса Стоун, всю жизнь борющаяся за любовь своей семьи. В погоне за признанием отца, за теплотой брата, она в итоге потеряла единственного человека, кто — как ей когда-то казалось — не оставил бы ее никогда. Но… ее снова не выбрали. Она снова была — не нужна. И оттого было еще больнее — ведь, глядя на Сириуса Блэка, она как никогда отчетливо поняла, что готова простить ему этот его уход, готова простить ему все, лишь бы только ему самому это было нужно. Лишь бы только она была ему нужна.

А сам Сириус старательно избегал взгляда Алисы. Потому что знал — будет слишком больно на нее смотреть. Его с головой захлестывало чувство вины. Не только перед ней… Перед собой тоже. Он предал свое сердце, оставив ее. Но, видит Мерлин, он не мог поступить по-другому. Когда-нибудь она это поймет.

Когда-нибудь она обязательно поймет, думал Северус Снейп, с грустью глядя на Лили Эванс. Разве может не понять? Когда-нибудь — пусть даже совсем нескоро — она поймет, что значила для него. И то, что именно любовь к ней спасала его в самые трудные минуты. Она поймет. И он надеялся, что она найдет в себе силы его простить. И все будет правильно. Все будет правильно в этот раз. Придет время, и он обязательно, обязательно искупит свой грех.

Искупит? А сможет ли он его искупить?.. Искупление — вот, чего так жаждало сердце Люциуса Малфоя, который не в силах был отвести взгляда от светловолосой девушки в другом конце коридора. Ему не хватило бы жизни, чтобы искупить перед ней свою вину. Но он попробует. Он не мог не попробовать — и не мог уйти. Не мог… отвернуться от нее. И пусть взгляд ее серо-голубых глаз бередил открытые раны в его душе, пусть звук ее голоса выжигал уродливое клеймо на его сердце — он тянулся к ней. Все его существо к ней тянулось. И он знал, что то, что он чувствует, это не только вина — он совершенно точно это знал. Что там… было что-то еще. Что-то более важное.

А Серена… Она смотрела на него в ответ. И ее не оставляло тревожное, почти пророческое чувство, будто их время было уже на исходе… Оно подошло к концу, так по-настоящему и не начавшись. Люциус… ускользал от нее. А может, это она от него ускользала. Она знала это, чувствовала каждой клеткой своего тела. А ведь она ждала его всю свою жизнь… Но что, если ждать больше некуда? Что, если здесь и сейчас — это все, что было обещано им свыше?

Нарцисса Блэк не могла не заметить эти два взгляда — фиалки и сталь, — обращенные друг к другу. Круг замкнулся. Ненужные остаются ненужными. Нелюбимые — нелюбимыми. Но даже те, чьи взгляды — и сердца — отчаянно рвались навстречу друг другу, все же понимали, что любовь, к сожалению, побеждает далеко не всегда. Иногда ее оказывается слишком мало.

И лишь Рабастан Лестрейндж, прищурив глаза, думал совсем не о любви. И не о боли вовсе. Его не заботила подобная чепуха. Он в упор смотрел на Мэри Макдональд, вмиг позабыв обо всех вокруг — и его сердце с каждой секундой билось все быстрее.

Не в силах отвести взгляда от ее тонкого запястья, Стэн совершенно точно знал, что уже видел что-то подобное.

Как знал и то, что стоит ему лишь слегка приподнять рукав мантии своей сестры, как его взгляду тут же откроется узор — абсолютно идентичный тому, что розоватыми линиями проступал на нежной коже Мэри Макдональд.

Витиеватая двойная спираль, заключенная внутрь круга.

То была жуткая, недобрая ночь, когда она очутилась на заросшей сорняками поляне, прямо перед чьим-то изветшалым домом.

Сердце притихло от открывшегося ей пейзажа. На небе тускло горели мертвые звезды. Сзади простирался бескрайний, сумрачный лес, и ей совсем не хотелось знать, что за твари обитали в нем. Туман стелился по земле, грязно-белым маревом обволакивая стволы многовековых деревьев. Слева от нее, на самой линии горизонта, возвышались острые холмы, почти ослепляющие своей чернотой. Высокая сухая трава по правую сторону от нее угрожающе вздрагивала под невидимыми порывами ветра — словно от чьего-то тихого дыхания.

Ночь окутывала ее, извивалась под ее поступью. Горячий ветер обжигал нежную кожу. Туман стелился по влажной земле, и было невыносимо душно. Тонкое платье то и дело липло к телу. Пахло древесиной и мокрой почвой, и от этого сладковатого запаха тошнота предательски подступала к горлу.

И не было ничего, кроме этой густой, удушливой темноты, смыкающейся вокруг нее, как тиски.

Она любила ночь. Любила темноту, и тишину в ней, и пронзительный лунный свет, мягко льющийся на землю с чернильных небес. Но эта ночь была не такая. Она была… уродливая. Колючая.

Ни единого звука, ни единого движения вокруг — даже ветер, казалось, замер в ту ночь. Воздух был густым и влажным, и складывалось ощущение, что он буквально липнет к коже. Что она и сама соединяется с этой ночью, растворяется в ней, умирает. А лес, окружающий ее, был настолько тих, что казался мертвым.

Скорее всего, он и был — мертв.

Что-то внутри говорило ей бежать. Как можно дальше, не оглядываясь, пока эта ночь не проглотила ее целиком. Словно прожорливое, мерзкое чудовище, протягивающее к ней свои лапы с длинными острыми когтями. И улыбающееся в предвкушении.

Она сделала медленный, но уверенный шаг вперед — навстречу полуразрушенному дому. Словно подчиняясь какой-то неведомой силе, что тянула ее туда, она шла вперед — будто где-то глубоко внутри уже знала, где ей нужно быть. Трава неприятно колола босые ноги. Но она шла. Продолжала идти. И сердце почти не билось в ее груди, и не было никаких мыслей в голове, никаких вопросов. Она пришла сюда без имени, без судьбы, без прошлого — безымянная девушка, подчиняющаяся зову сердца, чему-то, зарождающемуся глубоко внутри, и не оставляющему никакого шанса на побег. Она принадлежала этому лесу. Этому дому. И в ее сердце не было страха — потому что, глядя на этот дом, складывалось странное впечатление, будто самое страшное уже случилось. Или — вот-вот случится.

Она гордо расправила плечи и ускорила шаг. Как вдруг… Что-то привлекло ее взгляд. Какое-то движение в темном окне на втором этаже.

В окнах этого покинутого дома совсем не горел свет, и все же сквозь подступавшую темноту ее зрение смогло разглядеть маленькую девочку, сжимающую в руках мягкую игрушку. Девочка была одета в ярко-желтое платье, а на голове у нее виднелись две толстые косички, криво заплетенные на разном уровне высоты, словно впопыхах. Она выглядела… обычным ребенком. Ей было от силы десять лет. И ей бы играть со своими сверстниками на детской площадке, а не одиноко стоять в окне этого жуткого, темного дома.

Девочка заметила ее и приветственно помахала рукой. Она хотела сделать то же самое в ответ, как вдруг поняла, что… не может?

Неведомые путы сковали все ее тело, и она никак не могла заставить себя поднять руку. Липкий страх охватил все ее существо; по позвоночнику пробежал холодок. Она все пыталась поднять руку, пошевелиться, сделать хоть что-то, чтобы почувствовать, что ее тело ей принадлежит — и не могла. Что за…

Вдруг лицо девочки резко переменилось. Малышка больше не смотрела на нее, но вместо этого внимательно вглядывалась в сумерки, подступавшие к ее дому, и на ее красивом маленьком личике отчетливо виднелся страх. Девочка разомкнула руки, прильнув к окну, и плюшевый мишка, которого она еще секунду назад с любовью прижимала к себе, одиноко упал на пол.

Ужас охватил ее тело. Хотелось кричать, выть, рыть землю голыми руками, лезть на стены от бессилия, которое она ощущала, потому что не могла заставить себя сделать ни шага по направлению к этому дому, к маленькому, беззащитному ребенку в темном окне. Ее тело не подчинялось ей, словно больше ей и не принадлежало. Она заметила какое-то движение в высокой траве справа от нее, но даже не могла повернуть голову, чтобы увидеть источник этого движения. В сумерках она сумела разглядеть лишь темную фигуру, медленно приближающуюся к дому.

Девочка, которая все еще прижималась к стеклу и вглядывалась в темноту, вдруг резко отпрянула от окна. И принялась бежать.

— Нет! — хотелось закричать ей, глядя на то, как испуганное лицо малышки исчезает в окне. И она кричала, кричала что есть силы, но ни одного звука так и не сорвалось с ее губ. — Нет! Нет!!!

И в следующую секунду произошло то, о чем она никак не могла подумать. То самое страшное.

Весь дом — весь дом, в одночасье — вспыхнул ярким пламенем. Ее нежная кожа сразу ощутила жар разрастающегося огня, но она стояла на достаточно безопасном расстоянии. И она не могла ничего сделать, не могла пошевелиться, не могла даже вздохнуть — потому что знала, что не в силах ничем помочь. Не в силах спасти. И лишь одна мысль пульсировала в ее сознании, не мысль даже, но образ — та маленькая девочка, чье лицо она видела за секунду до того, как все вспыхнуло, чье лицо она не забудет уже никогда. И сердце разрывалось от боли, умирало в агонии, поглощенное тем же пламенем, которое сейчас с бешеной скоростью уничтожало этот дом с маленькой девочкой в нем, стирало их с лица земли, превращало в пепел… И хотелось кричать — но она не могла произнести ни слова.

И ничего даже не шевельнулось вокруг — все тот же мертвый лес, и мертвые горы, и мертвое небо над головой. И горящий дом, и маленькая девочка с плюшевым мишкой, которые тоже скоро будут мертвы.

И хотелось кричать, кричать, кричать…

* * *

Рабастан Лестрейндж безразлично наблюдал за тем, как солнечный зайчик выплясывал на противоположной от окна стене свой замысловатый танец. Темная стена, запятнанная лучами света. Аквамариново-синие обои спальни для старост Равенкло красиво оттеняли пурпурный рассвет, смело разгорающийся за окном на туманной линии горизонта. Это было красивое утро. Свет молодого солнца был слабым, но настойчивым, будто огненное светило всеми силами старалось согреть землю до того, как серые тучи, словно коршуны окружившие его на небосводе, захватят его безвозвратно. И поглотят собой весь свет. Солнечный зайчик, словно в агонии, нетерпеливо вытанцовывал на синем бархате обоев свой предсмертный танец. Голубые глаза молодого Лестрейнджа внимательно следили за каждым его реверансом. Оставалось не так много времени до того, как тучи бесследно поглотят солнце. Так и не рожденный день умирал в пурпурном рассвете. Стэн лениво улыбнулся от этой мысли, все еще лежа в кровати.

День обещал быть хмурым, пасмурным. Стэн любил такие дни.

Ему невдомек было, почему люди так тянулись к солнцу. Наслаждались им. Ему же по нраву был дождь, и серость, и мрак, заполняющий собой все пространство. В этом было что-то особенное. Что-то, что создавало атмосферу. Все боготворили солнце, все благоговейно ждали его, проклиная дождь. Возможно, потому Стэн и полюбил его так сильно — потому что ассоциировал себя с дождем. Все боялись его, сторонились из-за его фамилии. Никто не радовался его появлению — и никогда не ждал. Люди находили комфорт в его отсутствии в своих жизнях. И он видел, как мгновенно белели костяшки их пальцев и неконтролируемо сжимались кулаки при его появлении, и слышал, как облегченно они выдыхали, стоило ему удалиться. Они все провозгласили его прокаженным еще до того, как он сделал свой первый вздох. Потому что его фамилия несла смерть. Опасность. И все преклонялись перед Лестрейнджами — но предпочитали держаться от них подальше.

Все, кроме одной.

— Уже проснулся? — мелодичный голос прозвучал прямо над его ухом, утешая пожар внутри, обволакивая своей мягкостью.

Стэн неторопливо повернул голову.

Кэтрин Кармайкл обворожительно улыбнулась ему, лежа на боку и не сводя с юноши взгляда зеленых глаз. Согнув руку в локте, она облокотила на нее голову, в то время как ее свободная рука вычерчивала замысловатые узоры на белоснежных простынях. Стэн даже прикрыл глаза, почти ослепленный ее красотой и тем видом, что открылся его взгляду.

Высокая, стройная, ее гибкое тело буквально мерцало в мягком свете утра. Взгляд Стэна моментально оценил соблазнительные формы девушки: длинные ноги, женственные округлые бедра, тонкая талия, пышная грудь… Каждый дюйм, каждый миллиметр ее тела вызывал в нем восхищение.

Ее изящные, обнаженные плечи…

Взгляд Стэна скользил по ее нагому телу, и желание пробуждалось в нем, заставляло его дышать чаще.

Тонкие ключицы…

И — выше, выше.

Захватить взглядом ее всю.

Золотисто-каштановые волосы полурасплетенными косами лежали на ее плечах. Овал бледного лица был безупречен. Аккуратная россыпь веснушек придавала девушке особенный шарм, а вечный румянец на щеках лишь подчеркивал красоту ее тонких черт. Она высоко держала голову, устремив на него кошачьи зеленые глаза, обрамленные пушистыми ресницами. Чувственные губы растянулись в многозначительной улыбке.

— Значит, я недостаточно утомила тебя прошлой ночью, — девушка разочарованно фыркнула, поморщив носик.

Она лукаво улыбнулась и плавно придвинулась к Стэну, прижавшись к нему всем телом.

— Но это еще можно исправить… — пропела она, теперь вырисовывая пальчиком узоры на его голой груди.

Стэн почувствовал, как в нем вновь просыпается возбуждение. То, что они оба были нагими в ее кровати, и их тела разделяла одна лишь тонкая простынь, совсем не помогало ситуации. Смутные воспоминания прошлой ночи вдруг ожили в его сознании, и стали разгораться с такой силой, да таким ярким пламенем, что в эти минуты Стэн готов был резким движением перевернуть ее на спину и наброситься на нее, подобно животному, и провести весь день в этой кровати, с ней… Но он не мог себе этого позволить.

— Как бы заманчиво это ни звучало, — Стэн с сожалением посмотрел на часы, висящие на противоположной стене, и твердо сжал в руке ее нежную ладонь, что плавными движениями уже начала скользить вниз по его голому торсу. Юноше понадобилось несколько секунд, чтобы унять дрожь в теле, — но придется отложить это до следующего раза.

— Как жаль, — Кэт разочарованно надула губки, прижимаясь к нему еще ближе, и прошептала на ухо: — Я могу сделать так, что ты освободишься очень быстро…

Стэн закусил губу, чтобы не застонать в голос. Низ живота буквально пульсировал острой болью, но он никак не мог опоздать на первый урок по зельям. Это был урок с Гриффиндором, а значит там будет эта чертова Макдональд… Не то чтобы он плохо к ней относился. Помимо того, что она была гриффиндоркой, Стэн не имел против нее ровным счетом ничего — зачастую девушку вообще не было слышно, такой тихой и незаметной она была. Но она была нужна ему, чтобы понять, что за руна появилась на ключице его сестры. У Макдональд была такая же. Стэн сомневался, что все это было рук дело гриффиндорки, но, возможно, она была в курсе, что это может значить? Он не собирался с ней говорить — Стэн знал лучше, чем верить чьим-то словам. Тем более, последнее, чего он хотел, это дать кому-то знать, что для него важно понять, что значит эта руна. Что означает сам факт ее появления. Это не только могло поставить под удар его самого — но и Серену. Нет, надо действовать незаметно, чтобы никто не понял, что он и его семья как-то могут быть связаны с этой руной.

— Я могу сделать так, — продолжала Кэт, высвободившись из его ослабевшей хватки и мучительно медленно направив руку вниз, вниз… — что ты и думать забудешь об уроках и первом учебном дне…

Стэн задержал дыхание. Больше всего на свете ему хотелось откинуться назад на белоснежные простыни и позволить ее рукам довести его до предела, до того, как за плотно сомкнутыми глазами не начнут взрываться фейерверки неизведанных галактик, а легкие не станут гореть огнем от его быстрого дыхания… Юноша с рыком приподнялся на локтях в кровати и цепко схватил руку Кэт, за долю секунды до того, как она достигла бы своей цели.

— Я бы не хотел ничего другого, кроме как насладиться тобой, — его небесно-голубые глаза стали почти черными из-за расширившихся от возбуждения зрачков, — но мне пора идти. Сейчас, — с нажимом добавил он, неизвестно кого стараясь в этом убедить — ее или самого себя.

— Что ж, — Кэт закатила глаза, но все же ласково ему улыбнулась, — твоя утрата.

— Буду должен, — хитро усмехнулся Стэн, отворачиваясь от нее, чтобы унять зарождавшееся в нем желание.

— Это не оправдание, — звонко рассмеялась девушка. — Не думай, что раз уж ты Лестрейндж, то тебе все должно сходить с рук.

— Служебный долг, — Стэн многозначительно повел бровью, приподнимая уголок рта. — Ты знала, на что идешь, связавшись с Лестрейнджем.

— Еще бы, — фыркнула Кэт, ловко переворачиваясь на живот и опираясь подбородком на сцепленные замком ладони, — Лестрейндж — это на пятьдесят процентов чувство долга, на пятьдесят — ненасытный сексуальный аппетит… Сегодня утром побеждает первое.

— Потому что, как ты выразилась, сексуальный аппетит — это уже не фамильное преимущество, — с хриплым смехом произнес Стэн, целуя девушку в лоб, — а мое собственное.

— Скромность уж точно не является одним из твоих преимуществ, — проницательно заметила Кэт.

Стэн расплылся в кошачьей улыбке.

— Я бы предложил тебе проверить эту теорию на себе, — он легко коснулся губами ее обнаженного плеча, и девушка кожей почувствовала движение его холодных губ, когда он прошептал: — но, к твоему сожалению, Руди уже два месяца как женат.

— Ты просто ужасен, — еле сдерживая улыбку, Кэт возвела глаза к потолку и легко оттолкнула юношу от себя. — Раз уж ты не собираешься развлекать меня все утро, то будь добр выметайся из моей комнаты.

Она ловко поднялась с кровати и плавной походкой подошла к окну, беззастенчиво выставляя напоказ свои соблазнительные формы. Стэну нравилось это в ней. Она совершенно не стеснялась собственной наготы. Не только физической — хотя это привлекало его в ней отнюдь не меньше, — но и внутренней, душевной… Кэт вся была, как чистый лист. Особенно перед ним. И ему нравилось, что он может быть с ней настоящим — сложным, противоречивым, замысловатым, порой слишком резким, но чувствительным, когда дело касалось того, чему он был действительно предан — и видеть, что она принимает его всего, вбирает его в себя, и даже все его шипы, все иголки не пугали ее, а наоборот — словно прятались подальше при одном лишь виде того ослепительно-яркого света, что она собой излучала.

Кэтрин Кармайкл была однокурсницей Стэна. Родившись в чистокровной семье, ей все-таки посчастливилось избежать причисления к местной «знати», а заодно и всех тех прелестей, что нес в себе этот сомнительный статус. Ее отец, Джон Кармайкл, был прямым наследником волшебной аристократической семьи, но, едва окончив Хогвартс, тот сразу же принял решение жениться на юной французской волшебнице из Шармбатона, которую встретил минувшим летом на одном из званых вечеров на побережье Франции, где его семья часто проводила летние каникулы. Между молодыми людьми моментально вспыхнула любовь — первая, яркая, еще по-детски трепетная, и совсем не по-детски пылкая… И юный Джон не имел никаких намерений убивать в себе эту любовь.

Семья Ивонн была очень богатой и влиятельной в магической Франции, но, понятное дело, не имела ничего общего с британской аристократией. Джон потерял поддержку со стороны своих родственников, но денег Броссаров, как и их доброго имени, вполне хватило на то, чтобы новоиспеченная семья смогла остаться на плаву.

Так он женился на Ивонн Броссар вопреки наставлениям собственной семьи — и не ошибся. Ни разу за свою долгую жизнь Джон не пожалел о сделанном выборе. Он горячо любил жену, и красавица Ивонн даже спустя столько лет с радостью отвечала ему тем же — она любила его так же сильно и так же пламенно, как в тот день, когда у алтаря дала священную клятву быть вместе с ним до самого конца, каким бы он ни был.

Когда у пары родилась дочь, их счастью не было предела. Маленькая Кэтрин унаследовала яркую красоту Ивонн и веселый нрав Джона. Глядя в зеленые глаза девочки, не любить ее казалось просто невозможным. К моменту рождения дочери Джон уже успел построить целую империю по производству волшебных котлов и всяческой утвари, активно используемой в зельеварении и других магических ритуалах. Он стал успешным бизнесменом и собственноручно заработал нехилое состояние, но все так же предпочитал держаться как можно дальше от общества чистокровных волшебников магической Британии. Что Ивонн, что сам Джон оба считали, что связь с этим обществом не сулила им ничего хорошего. И были правы. Таким образом, малышка Кэт выросла в любви и достатке, вдали от рамок и ограничений, что обязательно присутствовали бы в ее жизни, женись Джон на ком-то из представителей британской аристократии.

— Что? — подозрительно спросила Кэт, заметив изменения в красивом лице Лестрейнджа. Она подняла с пола белую простынь и тут же закуталась в нее, как в плед.

Стэн лишь неохотно приподнял уголок рта в жалком подобии улыбки, не в силах отвести от девушки задумчивый взгляд голубых глаз.

Кэт была хорошей девушкой. Честной. Искренней. На ее лице никогда не гасла улыбка, и Стэну нравилось быть рядом с ней… Ему казалось, что она излучает свет. Может быть, не для всех — точно не для всех. Но для него. Для него она светила ярче всех небесных светил. Она спасала его своим светом день ото дня, возможно, сама того и не ведая. Обычно Стэну хватало одной лишь мысли о Кэт, пусть даже самой мимолетной, чтобы сердце тут же наполнилось теплом и благодарностью по отношению к ней. Любил ли он ее?..

Любил.

Но по-своему.

Не так, как любили друг друга его родители. Не такой любовью.

Кэт была неотъемлемой частью его жизни, частью самого Стэна — глотком воздуха, если надо. Его лучшим, его единственным другом. Он ведь чуть не пропал однажды, чуть не ушел на самое дно пучины, в какую превратилась его жизнь. Слишком много ответственности было возложено на его плечи. Младший сын — и по дефолту единственная надежда Ринхардта и Карлотты Лестрейнджей.

Руди не оправдал их ожиданий — слишком отстраненный, тонкий, глубокий, он не способен был с достоинством нести то бремя, что было положено нести будущему наследнику столь влиятельной семьи, как Лестрейнджи. Серена изначально была вне игры — придет время, и она, как положено, выйдет замуж, примет фамилию мужа, и тогда с Лестрейнджами ее будут объединять лишь детские воспоминания. Но такой старинный, влиятельный род априори не мог остаться без достойного наследника. Да, Руди, со своей удивительно тонкой душевной организацией, не хотел, да и не был способен взять на себя эту ответственность — но Мерлин наградил Ринхардта и Карлотту двумя сыновьями.

Стэн был другим. Совсем не таким, как Руди. Он был прямым, выдержанным и твердым. Самостоятельным. Независимым. И одиноким — ему легче было держаться ото всех в стороне, сводить виды любого взаимодействия с другими людьми к минимуму, даже не подозревая, как много он теряет, закрываясь, отгораживаясь от чувств. Он и правда верил, что он плохой, что нет в нем совсем ничего хорошего и человеческого, и что держась в стороне он на самом деле спасает.

Он был Лестрейнджем, в конце концов.

И его сердце и вправду верило в ту идею, что он делает одолжение, не подпуская никого к себе близко, когда на самом деле единственный человек, кому он тем самым делал одолжение, это он сам. Ему невдомек было, как страшно ему было открыться кому-то. Впустить кого-то. Так он и жил — никого на свете не подпуская. Кроме Кэтрин.

Стэн и сам не понял, как так получилось. Их связь длилась вот уже четыре года — им обоим было по тринадцать, когда Стэн впервые поцеловал ее на опустелом поле для квиддича, после удачно сыгранного матча. Возвращаясь в памяти к тому первому поцелую, Стэн не мог сказать, что двигало им тогда. Он никогда не позволял себе и мысли о том, чтобы всерьез открыться кому-то, впустить кого-то в свою жизнь. Но Кэт… Что-то увидел он в ее глазах в тот день. Быть может, отсутствие страха.

В зеленых глазах Кэт совсем не было страха — хотя она знала, знала, кто он такой, какую опасность несет в себе его фамилия. И ее это не пугало. Юная Кармайкл не привыкла ни у кого спрашивать разрешения. Она хотела быть его другом, быть в его жизни, и ее совсем не пугала его сила — она видела то, что скрывалось за ней. Видела его, Стэна. Не Рабастана Лестрейнджа — просто Стэна. И он запомнил этот взгляд, то, как она смотрела на него тогда, в подступающих сумерках — прямо, изучающе, и без страха.

И он был уверен, что никто больше не посмотрит на него так. Ни у кого на это просто не хватит смелости.

С тех самых пор Кэт занимала особенное место в жизни Стэна. Они через многое прошли с того дня. Она была для него многим — его первый поцелуй, первый акт любви, первый друг, первый слушатель. Первый советчик. И ему было рядом с ней светло. Но он не любил — он и сам хотел бы, или по крайней мере верил, что хотел бы, но… не любил. Это просто было невозможным. Не потому, что с Кэт было что-то не так, но потому что сам Стэн был на это попросту не способен. Он не мог ее любить — не знал, как. Не умел, и все. Он любил сестру, любил брата, по-своему любил родителей… Но его любовь исчерпала себя на этом. Он не способен был полюбить кого-то вне своей семьи, потому что не имел права обречь кого-то на целую жизнь с собой. У его семьи не было в этом выбора — они родились под одной фамилией. Он имел право их любить. Но другие… другие этого не заслуживали. Они заслуживали лучшего. Лучшего, чем он.

И он был предан ей, он ценил ее — ценил Кэт больше, чем кого-либо еще, но в его сердце не было любви к ней. Его не страшила мысль, что в какой-то момент их взаимоотношениям может прийти конец. Он хотел бы сохранить ее, как друга, но... Никто ведь не знал, как в итоге сложатся их судьбы. Никто не мог этого знать. Жизнь непредсказуема, и… Возможно, здесь и сейчас — это все, что у них есть. И Стэн с упоением наслаждался этим временем. Он не знал, что их ждет в будущем, но — прямо здесь, прямо сейчас, у него был друг. У него был человек, кто понимал его, и слушал, и принимал его темноту. И мысль о том, что рано или поздно им придется друг друга отпустить, конечно, печалила его — но не убивала. Для Стэна это казалось вполне логическим завершением. Он так понимал жизнь. Что-то приходит, а что-то уходит — но единственное, что остается всегда, это ты сам. В этом и есть счастье — когда все остальное проходит мимо. Не затрагивая тебя, не разрывая твою душу на части. Кэт была лишь искрой в его жизни — яркой, согревающей, но временной. Уходящей. И не оставляющей после себя ничего, кроме тлеющей дорожки света, растворяющейся во тьме. Его тьме. Потому что все имеет свойство возвращаться к своим истокам.

— Если бы я не знала тебя, — слегка растерянно протянула Кэт, внимательно глядя на Стэна, — то подумала, что ты смотришь на меня виновато. — На этих словах Лестрейндж вопросительно приподнял бровь, и девушка звонко рассмеялась прежде, чем добавить: — Но я знаю тебя слишком хорошо. Поэтому я тебя спрашиваю, и тебе, Лестрейндж, не отвертеться — какого черта ты смотришь на меня так?

Стэн мягко улыбнулся, глядя на девушку, облаченную в лучи света. Она была настолько красива, что было бы у него сердце — оно обязательно заболело от вида ее абсолютной красоты.

— Мне действительно жаль, — он поднялся с кровати, лениво потянулся и подошел к Кэт вплотную, — отнимать у тебя удовольствие провести это утро в моей приятной компании. — Девушка закатила глаза, и Лестрейндж поцеловал ее в уголок губ, подхватывая с пола свою рубашку. — Видит Мерлин, тебя ждет унылое и безрадостное утро без меня.

— Никогда не перестану удивляться твоему эго, — хмыкнула Кэт, глядя на то, как Стэн ловко застегивает пуговицы своей белоснежной рубашки. — Так и хочется спустить тебя с небес на землю.

— Удачи в этом, — он застегнул последнюю пуговицу, лукаво подмигнул девушке и двинулся в сторону двери.

Кэт, недолго думая, схватила с пола тапок и незамедлительно запустила им вслед уходящему Лестрейнджу.

— Протего, — лениво протянул Стэн, непонятно когда успевший достать волшебную палочку из кармана брюк.

Кэт тихо усмехнулась уголками губ, глядя на то, как ее тапок ударяется о прозрачно-голубой щит, возникший от защитного заклинания, и тут же отлетает к противоположной стене.

— Ты становишься опасно предсказуемой, милая, — со смехом протянул Стэн, не оборачиваясь и не замедляя шаг. — Не забывай, что и я знаю тебя слишком хорошо.

С этими словами он вышел из комнаты, как ни в чем не бывало проходя через главную гостиную Равенкло. Было рано, поэтому в гостиной еще никого не было, но Стэн и не боялся никого там встретить. За четыре года их отношений с Кэт все равенкловцы вполне привыкли встречать по утрам в гостиной своего факультета слизеринца. Не сказать, что они были рады этому факту, но все же вряд ли решались на то, чтобы высказать вслух свое недовольство. В конце концов, кто в здравом уме станет перечить Кэтрин Кармайкл?

Стэн неспешно шел по школьным коридорам, засунув руки в карманы брюк. Он держал путь в сторону подземелий Слизерина, чтобы спокойно принять душ, переодеться в свежую мантию, заскочить в Большой зал на чашку черного кофе вместо завтрака, и уже потом направиться на урок. Первый в этом учебном году — его последнем году в Хогвартсе.

Стэн помнил еще со вчера, что первым уроком в расписании седьмого курса Слизерина стояло Зельеварение. Что ж, тем лучше. Можно было не спешить. Конечно, Слизнорт будет не рад его опозданию, но ничем серьезным ему, Стэну, это не грозило. Он был Лестрейнджем, а профессор уж слишком любил эту фамилию — и ту власть, что за ней стояла, если уж говорить начистоту. Слизнорт извивался перед Лестрейнджами, как пресмыкающееся, и точно никогда не позволил бы себе даже словом упрекнуть одного из них, особенно при других учениках. Репутация Лестрейнджей была чем-то непоколебимым. Близость с кем-либо из этой семьи моментально ставила под прицел. Рядом с ними все становились… уязвимыми. И это совсем не было секретом. Древнейший род, за котором испокон веков тянулся шлейф таинственности. И угрозы. Стэн уже давно привык к слухам, что тихими перешептываниями за спиной преследовали его с самого детства. Говорили, что старинные чистокровные семьи, к числу которых приравнивались и сами Лестрейнджи, вот уже много веков как практикуют древнюю магию — магию Рода, — которая входит в разряд черной, и самой опасной магии. Это же как надо было постараться, чтобы додуматься до такого бреда! Стэн не утруждал себя лишними объяснениями — и уж тем более, упаси Мерлин, оправданиями. Он вообще никогда не оправдывался. Конечно, это все были пустые слухи — он в жизни своей не слышал ни о какой магии Рода… Но, очевидно, людям нравилось так думать. И пускай. Ему лишь на руку, если все решат держаться от него подальше. Видит Мерлин, он никогда ни в ком не нуждался. Кроме семьи.

Как по мановению волшебной палочки, стоило ему лишь подумать о семье, как Стэн тут же налетел на кого-то, плавно вышедшего из-за поворота, ведущего в соседний коридор.

— Стэн? — удивленно воскликнула Серена, слегка покачнувшись от неожиданности.

Прямо перед Стэном, в полумраке школьного коридора, стояла его собственная сестра. Она была поистине живым воплощением Слизерина: зеленый галстук и герб факультета, вышитый на груди, оттеняли серебряный водопад волос; бледная кожа светилась таинственным светом, словно девушка и не принадлежала этому миру, этому времени — а пришла сюда сквозь туман веков, как посланница далеких предков… И эта нечеловеческая выдержка, это эфемерное спокойствие, окутывавшие ее! Жива ли она? Или же действительно, ее душа лишь заблудилась в просторах времени, случайно оказавшись здесь, среди них — простых смертных, где ей не место?..

Серена мягко улыбнулась Стэну и хотела было что-то сказать, как вдруг нахмурилась и взглядом проследила, откуда только что пришел ее брат. В серо-голубых глазах не было удивления; вместо этого, в них яркими искрами разгоралось мрачное осознание. И… осуждение? Разочарование?

— Кэтрин? — ровным голосом поинтересовалась она.

Стэн не удивился ее догадке. Действительно, провести параллель было не так уж сложно. Юноша безразлично пожал плечами и кивнул. Чему тут было удивляться? Они уже давно не маленькие дети, и было понятно, что за четыре года отношений они с Кэт занимались и менее невинными вещами, чем игры в шахматы. Да, в чистокровных семьях от девушки ожидалось сохранить собственную невинность вплоть до первой брачной ночи, но… Кэт сама настояла на том, чтобы это случилось с ним. Она хотела разделить со Стэном свой первый раз, хотела, чтобы это связывало их навеки. Ни Кэт, ни Стэн не привыкли жить будущим. Они жили здесь и сейчас, и тот факт, что когда-то, возможно, им придется сполна поплатиться за это решение, мало их тревожил. Какая разница, что будет завтра? Жизнь, она ведь не завтра… Она сейчас. И это единственный принцип, которого молодые люди придерживались в своих отношениях.

— Что? — нахмурился Стэн, заметив внезапное напряжение сестры.

Серена смотрела на него прямо и немигающе; в полумраке коридора ее необычный цвет глаз сиял то нежно-голубым, то пронзительно-серым. В ответ на вопрос брата она слегка покачала головой и добавила:

— А ведь были времена, когда ты еще верил в совесть, — печальная улыбка на бледных губах. — И в человеческое сострадание.

— Это ты сейчас к чему? — невесело усмехнулся Стэн, приподняв бровь. Ему не нравилось, куда шел этот разговор. Он знал, что Серена не поддерживает их с Кэт отношения, но… Не все в этом мире должно быть одобрено Сереной Лестрейндж. Они с Кэт — уж тем более.

Серена обратила на брата внимательный взгляд фиалковых глаз. Как много она могла бы ему сказать! О том, как сильно он запал в душу Кэтрин, как глубоко пустил свои корни в ее преданном сердце… Или о том, как больно он делал ей своим нежеланием этого замечать. Серену мало волновало то, что Стэн забрал ее невинность; девушку совсем не беспокоило, чем занимаются другие люди за дверями своих спален. Это их дело, их решение, и последствия, если такие возникнут — тоже будут их. Серена не любила, когда кто-то вмешивался в ее жизнь, сомневался в ее решениях, а потому никогда не делала этого по отношению к другим. Даже если это была ее семья. Ее брат… Оставаться в стороне было больно — но она оставалась. В данной ситуации, Серена не боялась за Стэна. Она знала, что Кэтрин не сделает ничего, что могло бы его ранить. Но Стэн… Он разбивал ее сердце каждый день, сам того не ведая.

— Если ты сделаешь ей больно, — просто произнесла она, — то я не посмотрю на то, что ты мой брат. Я надеру тебе зад. Можешь воспринимать это, как угрозу.

Стэн хрипло рассмеялся и облокотился плечом об оконную раму.

— Интересно, — он сложил руки на груди и с любопытством посмотрел на сестру. — Почему ты не рассматриваешь вариант, что она сделает больно мне?

— Потому что мы оба знаем, что не сделает, — вздохнула Серена.

— А я, значит, сделаю?

— А ты — это ты, — она легко пожала плечами.

Вот так. Ты — это ты. И воспринимай это, как хочешь.

— Это комплимент или оскорбление? — прохладно уточнил Стэн.

— Не знаю. Скорее, всего понемножку, — Серена приподняла уголок губ в слабой усмешке.

Она любила брата. Всем сердцем его любила. И она не могла винить Кэтрин в том, что та столь слепо отдала свою любовь такому человеку, как он. Видит Мерлин, Стэна было за что любить, хоть он сам этого в упор не видел. В этом даже было особое очарование. Она всегда удивлялась тому, как легко брату удается обрисовать себя самыми темными красками. Более того — искренне поверить в это… Но она знала его, как никто другой. Она с ним выросла. И Стэн был… Не такой, как все. Да, он был — хмурый, серьезный, нелюдимый… Порой слишком жесткий, даже по отношению к тем, кого любит. Он был сложным человеком — возможно, самым сложным из всех, кого она знала. Но так же у него было самое преданное сердце. Он не просто был готов умереть за близких ему людей — он был готов убить, продать душу дьяволу, сжечь себя дотла… Но спасти того, кто ему дорог. Подарить им счастье любой ценой. Даже ценой своей жизни, своей души. И Кэтрин тоже это видела. Потому Серена и не винила ее, что она так покорно, так безвозмездно отдает ему всю себя — и ничего не просит взамен. Кроме, разве что, его любви. Того единственного, чего он ей дать не сможет.

Серена Лестрейндж хорошо понимала людей. Видела их насквозь. Только вот в этом случае от нее даже не требовалась особая проницательность. Кэтрин совсем не скрывала своих чувств — она была абсолютно честна перед собой и перед миром, но Стэн… Порой Серене казалось, что в его мире просто не существует любви. Кроме любви к собственной семье, конечно. Но это не та любовь — это любовь, данная ему от рождения, текущая у него по венам, перемешанная с чувством долга, которое у Стэна было и без того уж слишком ярко выражено, — любовь сильная, безусловная, жертвенная, только это все было не то… Серена знала любовь. И Руди ее знал. И их родители, которые никогда не могли отвести друг от друга влюбленных взоров… Стэн — не знал. А ведь мы не можем дать другим то, о чем сами понятия не имеем. Он понятия не имел о том, что такое любовь, и потому упорно отказывался видеть ее вокруг. Он закрывался от любви, защищая себя от боли. Хотя сам искренне верил, что тем самым защищает Кэтрин от себя. Он верил, что близость, настоящая душевная близость с одним из Лестрейнджей не принесла бы в ее жизнь ничего хорошего — и, возможно, был прав. И надеялся, что когда-нибудь девушка и сама это поймет. И скажет ему спасибо за то, что держался в стороне. Что не дал себя полюбить. Не дал себе полюбить.

— Вы с ней даже не подруги, — нахмурился Стэн, закусив губу.

Серена привстала на носочки и легко поцеловала брата в щеку, произнеся:

— Ты слышал что-нибудь о женской солидарности?

И она двинулась дальше по коридору, оставив брата одного в невеселых размышлениях. Он даже был благодарен ей, что она не стала развивать эту тему.

— Стой, — Стэн обернулся и непонимающе развел руками. — Со мной-то все ясно, а ты что здесь делаешь в такую рань?

По ее красивому лицу пробежала тень, но девушка быстро взяла себя в руки и точь-в-точь скопировала жест брата, пролепетав:

— Считай, меня здесь уже нет.

— Серена, — с нажимом произнес Стэн.

— Ты ведь знаешь, я терпеть не могу, когда ты меня контролируешь! — недовольно скривилась девушка.

— Ты моя сестра, — твердо произнес он.

— Вот именно, — она упрямо вскинула голову. — Не твоя собственность.

— Ты ведь сказала бы мне, если тебя что-то беспокоило? — серьезно спросил Стэн, против воли устремив взгляд к ее запястью.

Серена тут же отдернула руку и спрятала ее за спиной.

— Увидимся за обедом. Хорошего дня. — Холодным тоном произнесла она и, резко развернувшись на каблуках, продолжила идти дальше по коридору.

Следующие два часа, предшествовавшие началу урока, прошли для Стэна как в тумане. Он не мог перестать думать о сестре. Он знал, чувствовал, что она что-то скрывает от него. И он не мог ее за это винить — возможно, где-то он действительно чересчур ее опекал, и для Серены это было странно, но… Он заботился о ней. Ведь она его сестра. Это его долг, о ней заботиться.

Стэн даже не пошел на завтрак, решив вместо этого прогуляться по замку. Ему нужно было подумать, прийти к какому-то плану… Но мысли ускользали от него. Тревога охватила его, не давая сосредоточиться. Он бысмысленно бродил по замку, не зная куда податься, куда деться от этой тревоги, прежде чем направиться обратно в сторону подземелий, к кабинету Зельеваренья.

К тому моменту, как Стэн уверенной походкой зашел в класс, он опоздал на урок почти на тридцать минут. Юноша коротко кивнул профессору, не утруждая себя дальнейшими объяснениями, и прошел в кабинет. Как и следовало ожидать, Слизнорт ничего ему не сказал — лишь кивнул в ответ, с учтивой улыбкой пригласив занять свое место. Никто из учеников и глазом не повел — за семь лет все давно привыкли к эффекту, который Лестрейнджи производили на некоторых учителей.

Стэн умеренным шагом приблизился к парте, за которой сидел Люциус Малфой, и беззвучно опустился на свободное место рядом с приятелем.

— Не думал, что когда-то скажу это, — насмешливо протянул он, в знак приветствия пожимая руку Малфоя, — но видеть тебя без Кая — весьма жалкое зрелище. Как ты справляешься?

— Лестрейндж, — тихо рассмеялся Люциус. — Не могу не отметить, что ты производишь впечатление человека вежливого и вполне терпимого, пока держишь рот закрытым.

Помолчав пару секунд, он добавил:

— Кай еще не в школе.

Стэн поднял на приятеля удивленный взгляд.

— Срочные дела, — коротко пояснил Люциус. — По семейным вопросам.

— Странно, — Стэн устало потер переносицу, откидываясь назад на спинку стула. — Мне казалось, я видел его сестру вчера в Большом зале.

Так было всегда — Алиса, хоть и выросшая вместе с ними, настолько отделила себя от их мира, что даже в столь будничных диалогах была упомянута лишь как «сестра Кая»… Не оттого, что к ней относились плохо. Стэна, например, вообще не волновал сам факт ее существования. Просто ее настолько не было в жизнях этих людей, что ее имя для них ничего не значило. Для Стэна, как и для Люциуса, и для многих других людей их круга, существовал лишь один Стоун. Это Кай. И был его отец, который старательно избегал общества и с головой ушел в работу после смерти жены. Алисы же… Ее просто не было. Она принадлежала совсем другому миру. Не им.

Люциус лишь развел руками:

— Она тут, — подтвердил он, согласно кивая головой. — Не знаю, что там у них стряслось. Я сам еще не говорил с Каем.

Стэн задумчиво закусил губу. Это было… странно. Кай и Люциус были лучшими друзьями с самых пеленок — и даже Малфой не знает, в чем дело?! От его взгляда не укрылось и то, что Люциус действительно был встревожен. Намного больше, чем ему хотелось показать. Опоздать в Хогвартс, да еще и без каких-либо объяснений, было необычным жестом. Даже чистокровные семьи — особенно они — уважали древнюю школьную систему. Тем более, позади было целое лето, когда можно было порешать любые вопросы… На это было предостаточно времени. Но законы писались не для Кая Стоуна. И Стэн не мог объяснить почему, но дело казалось… серьезным. Ему в голову не приходило ничего, кроме Метки, но это была важная, священная церемония. Он услышал бы об этом — как минимум потому, что его родители по-любому должны были присутствовать на этом обряде. Как ближайший круг Темного Лорда. Они все ждали своего череда. Стэну не хотелось думать о том моменте, когда придет его очередь. Он не желал приписывать себя к какой-то организации, не желал отдавать себя, свою преданность, свое существование — другому человеку… Менее всего — такому, как Темный Лорд. Такому… сломанному. Разрушенному. Мертвому как изнутри, так и снаружи. Но об этом думать не хотелось. По крайней мере, сейчас, когда его время еще, очевидно, не пришло.

Его мысли прервались, потому что дверь в кабинет вдруг жалобно скрипнула — и вновь открылась. И в класс нетвердой походкой вошла…

— Прошу прощения, профессор, — устало произнесла Мэри Макдональд. — Я… неважно себя чувствовала.

Мерлин, что с ней стряслось?! Не то чтобы Макдональд когда-то блистала красотой — она никогда не была такой, как Кэт, или Серена, или та же Алиса Стоун, но… Сейчас она поистине была похожа на ходячего мертвеца. Каштановые волосы спутались, кожа не просто побледнела — она позеленела, под глазами расползлись темные синяки…

— Записка от мадам Готье? — равнодушно спросил Слизнорт.

Макдональд выглядела уставшей и растерянной. Ее потухшие глаза на фоне болезненного цвета лица казались неестественно большими. Она непонимающе уставилась на профессора, словно от нее ускользнул весь смысл его слов.

— Записка. Из больничного крыла, — ровным голосом пояснил профессор. — Мне нужно подтверждение, что Вы действительно нуждались в медицинской помощи.

Стэн насторожился, глядя на Макдональд. Это была странная, внезапная мысль, но… Могло ли это состояние каким-то образом быть связано с той меткой на ее запястье, которую он заметил вчера в Хогвартс-Экспрессе? Он молил Мерлина, чтобы это было лишь совпадением. Ведь у Серены была такая же. Но что, если это не совпадение? Что, если его сестра в опасности?

То, что Макдональд действительно чувствовала себя неважно, было очевидно для всех, кроме Слизнорта. И ему, Стэну, нужно было любым способом докопаться до сути. Защитить сестру, чего бы это ему ни стоило. А для этого нужно было хотя бы понять, с чем они имеют дело. И, к сожалению, пока Стэн никак не мог этого сделать без Макдональд… И это значило, что ему нужно держать гриффиндорку в поле зрения, следить за любой мелочью, которая могла бы приблизить его к разгадке того, что могло связывать гриффиндорку с его сестрой. Он не собирался, Мерлин упаси, ради этого становиться другом Макдональд — но он не мог держать ее в поле зрения, когда она ненавидит, презирает его. Ему нужно было слиться с толпой в ее глазах, стать серой массой, чтобы его присутствие не настораживало ее… Чтобы она вообще его не замечала. И тогда он сможет незаметно проследить за тем, как эта метка влияет на нее, и в курсе ли она вообще, что это все могло значить.

— Я могу подтвердить, что мисс Макдональд была в Больничном Крыле сегодня утром, — громко произнес Стэн на весь класс, обращаясь к профессору. — Я проходил мимо и видел ее.

Слизнорт смотрел на Стэна с нескрываемым обожанием. Лестрейндж прекрасно знал, что тот не решится ему перечить. Тем более перед всем классом. Слово Лестрейнджа было — закон. И одного его слова было вполне достаточно для того, чтобы раз и навсегда закрыть эту тему. Тем более, Макдональд вряд ли стоила того, чтобы придавать ее опозданию столь важное значение.

— Что ж, — Слизнорт сделал приглашающий жест рукой в сторону свободной парты, — если мистер Лестрейндж видел Вас, то в записке нет никакой надобности. Прошу Вас, мисс Макдональд. Скорее садитесь. Мы и так потеряли много времени.

Гриффиндорка что-то благодарно пробормотала в адрес профессора и поспешила занять свое место на первом ряду, рядом с Лили Эванс. Проходя мимо парты, где сидели Стэн и Люциус, она ничем не показала, что была удивлена его поступком. Девушка даже не повернулась в сторону Лестрейнджа. Стэн и не ждал другой реакции. Ему не нужна была ее благодарность — ему нужно было ее безразличие… Ему нужно было, чтобы она не замечала его присутствия. Чтобы перестала шарахаться от него, перестала испуганно замирать при одном лишь его появлении… Да, он сам был в этом виноват. Стэн почти не принимал участия в межфакультетских войнах — он с радостью оставлял эту честь Снейпу, Поттеру, Блэку… Ему же было попросту наплевать на все, что не касалось его самого или его семьи, так что в стычках между Слизерином и Гриффиндором Стэн никогда не выступал агрессором. Кроме того единственного раза. Когда под раздачу попала именно Макдональд…

Стэн мало о чем жалел в своей жизни. И кто ей был виноват, что она попала тогда под горячую руку? Стэн с ужасом вспоминал тот день — и совсем не потому, что ему было жаль Макдональд, а потому, что предшествовало этому инциденту… Возможно, он не должен был делать с ней того, что сделал. Да — совершенно точно не должен был. Но с того дня прошло уже два года. За эти два года Макдональд не произнесла ни слова в его сторону — но он знал, что она помнит… Что рядом с ним ее сердце сжимается ни то от страха, ни то от отвращения к такому, как он. Подобию человека… Кажется, так она его назвала тогда? Надо будет уточнить у Мальсибера. Быть может, он помнит события того дня лучше, чем сам Стэн.

Стэн не любил таких, как Макдональд. Слишком… тихая, незаметная, робкая она была. И он не видел в этом ничего, кроме слабости. А Стэн презирал слабость всеми фибрами своей грешной души. Макдональд по жизни занимала позицию наблюдателя. Она жила — не здесь, не сейчас, не в прошлом и не в будущем, вечно прячась где-то на окраинах, не решаясь сделать выбор в пользу чего-то одного… Потому что ни там, ни здесь ее совершенно никто не ждал. И она это знала. Если Стэн упивался собственным одиночеством, видел в нем ни что иное, как желанную, вожделенную свободу — то Макдональд в нем погибала. У них было одно проклятье на двоих. Они оба не могли открыть свое сердце чему-то, что может ранить. И Стэн презирал гриффиндорку за ее слабость. Возможно, именно это и сделало девушку его жертвой в тот день.

Если Люциус и удивился поступку Стэна, то ничем не подал виду. Под мерный звук голоса профессора Слизнорта Малфой продолжал равнодушно чертить что-то в своем блокноте, и Стэн был искренне благодарен ему за это.

Лестрейндж и не старался сконцентрироваться на уроке. Тревога за сестру охватила все его существо. Прожигая взглядом спину Макдональд, он не мог думать ни о чем другом, кроме древней руны, проступившей на ее запястье красными линиями. И ее сегодняшнее состояние… Серена выглядела вполне здоровой, когда он столкнулся с ней в коридоре всего пару часов назад, но что, если у ее организма просто замедленная реакция? Как он может ей помочь, если даже не знает, что с ней? Мерлин, пусть у Макдональд будет обычная простуда, или укус ядовитого растения, или, на худой конец, драконья оспа — и плевать, что этой болезни не существовало вот уже несколько веков! Лишь бы только с Сереной все было хорошо.

Лишь бы только…

* * *

Мэри мрачно смотрела в свою тарелку, сидя за ужином. У девушки разболелась голова, и Большой Зал то и дело раздражал ее своим шумом. Ей хотелось тишины, хотелось спрятаться ото всех, но она никак не могла заставить себя подняться из-за стола. У нее просто не осталось на это сил. Ее и самой почти не осталось.

После этого долгого дня ей не хотелось ровным счетом ничего. Усталость охватила все ее тело, и лишь мысль о скором окончании ужина и теплой кровати, что покорно ждала ее наверху, давала девушке силы не свалиться на пол прямо посреди Большого Зала на виду у всех.

Мэри хотела забыться. Уснуть. Провалиться в сон, без каких-либо сновидений. С нее было достаточно любого рода видений. Она успела прожить в них столько эмоций, столько разных, чужих жизней, что теперь ей не хотелось жить даже свою собственную. На это просто не осталось никаких сил.

— Напомни, что за муха тебя укусила? — раздался веселый голос Сириуса справа от нее.

Девушка устало повернула голову в сторону однокурсника. Во взгляде Сириуса плескались искры смеха, и юноша по-кошачьи улыбался, глядя на Лили, которая, в свою очередь, как ни в чем не бывало уплетала грибной пирог, полностью его игнорируя.

Мэри не сразу заметила, что что-то было не так. Лишь по привычке переведя взгляд на сидящего по левую руку от Лили Джеймса, Мэри чуть было не свалилась со стула от неожиданности. Поттер выглядел так, будто сейчас взорвется от бушующего в нем негодования, и то и дело бросал в сторону Лили гневные взгляды. Бедняга беспомощно открывал и закрывал рот так, будто хотел что-то сказать — много чего, и, надо отметить, не самого приличного, — да так и не сказал, потому что… не мог произнести ни единого звука.

— Он действовал мне на нервы, — раздраженно пояснила Лили, глядя на Сириуса и полностью игнорируя негодующего Джеймса. — Лили то, Лили это… — она скривилась, имитируя интонацию Поттера. — У меня и без того был нелегкий день, ясно?

— Предельно ясно, — серьезно кивнул Сириус, выставив руки вперед себя, словно показывая, что сдается. Его прозрачно-серые глаза озорно блестели, когда он взмахом головы указал в сторону возмущенного Джеймса. — Только не тренируй на мне свой Силенцио. Я буду белым и пушистым.

Римус, сидящий по правую руку Сириуса, молча улыбнулся в тарелку. Лили вспыхнула. Но Сириуса Блэка уже было не остановить.

— Расскажи мне, — он сцепил руки и подпер ими подбородок, — что же такого случилось, что безнадежно испортило твой день?

Все студенты, кто находился от них в зоне слышимости, даже не старались скрыть свои улыбки. Сириус имел такой эффект на людей. Все — что бы он ни делал, что бы ни говорил — абсолютно все вызывало у людей улыбку. Рядом с ним хотелось смеяться до слез и просто наслаждаться жизнью. Мэри не умела ни того, ни другого, поэтому компания Сириуса вызывала у нее внутренний дискомфорт, хоть юноша и всегда тепло к ней относился.

Лили сверкнула глазами и промолчала, и Мэри даже не нужно было поворачиваться в сторону подруги, чтобы почувствовать на себе ее тяжелый взгляд.

— Вот это поворот, — торжественно протянул Сириус, словно озвучивая матч по квиддичу. — И чем перед тобой провинилась Мэри?

Лили демонстративно вскинула голову, задрав нос, и отчетливо проговорила:

— Мэри почему-то решила, что мы никак не обойдемся без отработки у Слизнорта в первый учебный день.

Сириус присвистнул. Действительно, обе девушки выглядели весьма уставшими и раздраженными — кто-то даже больше, чем следовало, — так что можно было вполне поверить в то, что на ужин они пришли прямиком с отработки.

— Мэри? — с неверием в голосе протянул Сириус, широко раскрыв глаза. — И что ты такого сделала? Давай, дай нам с Джимом повод тобой гордиться!

Он со смехом повернулся в ее сторону и окинул девушку заинтересованным взглядом. Мэри в ответ гневно посмотрела на Лили. Последнее, что ей хотелось сейчас, это принимать участие в данном диалоге. У нее не было на Сириуса никакой энергии. Да у нее она была не то что в дефиците — в полнейшем минусе! А, видит Мерлин, на Сириуса Блэка было нужно много энергии.

— Она опоздала на урок на полчаса, — непринужденно продолжила Лили. — И это в первый-то день занятий. Выпускного курса.

— И что, хочешь сказать, тебя все еще не отвели к директору? — Сириус обратился к Мэри, сделав при этом шокированное выражение лица. — С таким-то безобразным поведением!

Римус и Питер тихо рассмеялись. Даже Джеймс криво улыбнулся, потеряв последнюю надежду на то, что Лили снимет с него заклятие. Одна лишь Лили недовольно посмотрела на Блэка, строгим взглядом заставив его замолчать, и продолжила:

— Затем она взорвала котел со смехотворным зельем, окатив им Слизнорта с ног до головы.

На этих словах все синхронно повернулись на девушку, и Мэри устало прикрыла глаза, молча взмолившись Мерлину. Она не любила на себе столько внимания. Мысленно Мэри прокляла Лили уже тысячу раз с тех пор, как начался этот разговор.

— Его, бедного, каждую минуту прорывало на жуткий смех, — Лили покосилась на Мэри, продолжая свой рассказ. — А ведь смехотворное зелье противоядия не имеет, нужно только ждать, пока оно само не выветрится… В лучшем случае, через несколько часов. И это еще ладно! Все бы ничего. Потом, когда у Слизнорта случился очередной приступ смеха, она сказала: «Извините, профессор, что-то у меня голова разболелась от громкого смеха» — и вышла из класса! И больше не вернулась! Я, конечно, попыталась ему объяснить, что Мэри просто не в духе, первый день выпускного курса и все такое, и… В общем, котлы мы весь вечер драили вместе.

Гриффиндорский стол тут же взорвался громким смехом — а Сириуса, кажется, было слышно аж в Запретном лесу. Вид того, как хохотал Джеймс, на которого было наложено Силенцио, Мэри не забудет до конца жизни.

— Мерлин бы меня побрал, — заливался смехом Блэк, уткнувшись в плечо Римуса, — я сейчас даже пожалел, что не пошел на продвинутый курс по зельям.

— Вы как будто сами смехотворного зелья напились, — с улыбкой заметила Алиса, понимающе глядя на Мэри. В синих глазах девушки плескались искры веселья, но Мэри оценила тот жест, что вместо того, чтобы смеяться со всеми, Алиса постаралась утешить ее, видя, какой уставшей и замученной выглядела ее однокурсница. — Хочешь, после ужина прогуляемся до Больничного Крыла?

Мэри благодарно улыбнулась девушке. Ей всегда нравилась Алиса. Они не были подругами, но рядом с Алисой ей всегда было тепло и спокойно.

— Спасибо, — проговорила Мэри и отрицательно покачала головой. — Я бы лучше просто пошла спать. Думаю, я просто не выспалась.

Алиса пожала плечами и мягко улыбнулась в ответ. Мэри еле удержалась от того, чтобы потереть гудящие виски. Боль в голове лишь усиливалась. Она растерянным взглядом обвела Большой Зал, приготовившись подняться на ноги. С начала ужина прошло не более пятнадцати минут, так что большинство учеников все еще сидели на своих местах. Тут и там мелькали знакомые лица, и Мэри совсем не хотелось, чтобы кто-то ее заметил, потому что тогда уж точно придется терять время на разговоры о том, как прошло лето, а ей сейчас было решительно не до этого. Она может поговорить с ними и завтра. А сейчас…

Мэри собралась с силами, чтобы встать из-за стола и отправиться к себе в спальню, как вдруг Большой Зал внезапно притих. Девушка удивленно оглянулась по сторонам. Вроде, все было по-прежнему, только все почему-то смотрели в сторону главной двери, и, повернувшись туда, Мэри поняла.

В Большой Зал неспешным, уверенным шагом вошел Кай Стоун.

Мэри терпеть не могла Стоуна — как, впрочем, и большинство тех, кто удостоился чести знать его лично. Он не был хорошим человеком. Мэри смотрела на его сестру — и искренне не понимала, как же их угораздило родиться в одной семье. От одних родителей. Настолько разными были Кай и Алиса… Настолько чужими. Совсем не как Лестрейнджи — те, несмотря ни на что, любили друг друга. Такое видно невооруженным взглядом. Любовь, ее ведь ни с чем не спутаешь. Лестрейнджи боролись друг за друга — с миром, с обществом, а порой и с самими собой. Но — боролись. А между Каем и Алисой не было любви. Скорее… пропасть. Из холода и равнодушия. И стыда — за то, что им приходится делить одну фамилию на двоих, что приходится называться семьей. Мэри много времени проводила в собственных мыслях, и была чувствительна к тому, что происходило вокруг нее. А потому от ее взгляда не могло укрыться, как оседали плечи Алисы при виде брата, как опускались уголки красиво очерченных губ и вспыхивали гневом — грустью? — ее ярко-синие глаза. И как аккуратный нос Кая морщился в отвращении, стоило его взгляду упасть на сестру, как белели костяшки пальцев, сжатые в кулаки, и как хищно прищуривались его глаза. Слишком уж большая пропасть разверзлась между ними в тот день, как Цианна покинула этот мир. Даже сейчас, спустя столько лет, у них так и не получилось вновь друг друга найти — проложить шаткий путь навстречу… И вряд ли уже получится. Слишком много всего было между ними. И — ничего, за что можно было бы уцепиться, что могло их приблизить друг к другу… Так не должно быть, нет. Не такими должны быть отношения брата и сестры. Но… так сложилось. И глядя на них, складывалось впечатление, что судьба изначально не оставила им никакого шанса. В них не было совсем ничего общего. Будто весь свет, что был рассчитан на них двоих, Алиса забрала себе.

Они были близнецами, Кай и Алиса. Это казалось вполне логичным, если одному досталось больше чего-то, что изначально было положено им обоим. И достаточно было лишь одного взгляда на них, чтобы враз улетучились все вопросы.

Если Алиса была свет, то Кай — всепоглощающая, бесконечная тьма… Она была — легкость, солнечный свет и улыбка; сам ее образ — как поцелуй теплого, ласкового ветерка, как первое дыхание весны. Алиса дышала жизнью и юностью, она сама была — жизнь… Она грела своей красотой и светом. Грела всех, кому посчастливилось приблизиться к ней, и ни для кого не жалела своего тепла. Кай был совсем другим. Стойкий, сильный, уверенный. Там, где Алиса сглаживала углы, Кай лишь разрушал все до самого основания. Глядя на него, Мэри в голову не раз закрадывалась мысль, будто он весь был — как лезвие ножа… Смертельно опасный. Беспощадный.

Он был особенным лишь потому, что он — это он. С виду холодный, равнодушный к миру и ко всему, что этот мир в себе нес… Но сколько страсти было в нем! Сколько одержимости! И пусть это не видно на первый взгляд — но это чувствуется. Тревожная, одержимая душа читалась в нем. Смотришь на него — и точно знаешь: именно от таких, как он, так часто зависят другие люди. И Мэри совсем не хотелось, чтобы однажды ее жизнь оказалась в руках такого человека, как Кай Стоун. У него все на грани — и все в противоречиях. Не зная о нем ничего, Мэри не сомневалась — с ним вся жизнь, как на передовой. Она видела безупречно красивого юношу, почти мужчину — и видела темноту, подступающую к нему, сливающуюся с его образом. Как неотъемлемая часть его самости… И сердце замирало в немом ужасе при одном лишь взгляде на этого человека.

Да, Мэри терпеть не могла Кая Стоуна. Но даже у нее перехватило дыхание от его красоты, стоило ему едва переступить порог Большого Зала.

Хорош же ублюдок с ангельским лицом… Мэри вдруг подумала, глядя на него в полумраке Большого Зала, что ему не хватает разве что крыльев за спиной.

Кай Стоун был удивительно красив. В чистокровных семьях вообще редко рождались непривлекательные потомки. Так уж сложилась история, что в прошлом многие чистокровные волшебники спаривались с феями, чтобы приумножить магический потенциал своего рода, а так как кровь фей положительно влияла не только на магию, но и на внешние данные, то последствия были очевидны и по сей день. Но этого было решительно недостаточно, чтобы описать то, каким был Кай Стоун.

В своей жизни Мэри, как и многим другим, приходилось видеть много красивых людей. Но Кай... В нем было что-то, чего больше не сыскать ни в одном человеке, ныне живущем. Он был не просто красив, нет. Его красоту воспевали. Что-то яростное, нечеловеческое было в нем. Это пугало и притягивало одновременно. Его можно было либо ненавидеть, либо любить до последнего вздоха. Мэри выбирала ненавидеть. Слишком много в нем было... опасности. Ярости. Какой-то пугающей, животной страсти. И вся эта сила — в его глазах.

Он был чертовски, умопомрачительно красив, этот Стоун. У него была — особенная красота. Не такая, как у его сестры. Лицо Алисы было безупречно в своей утонченности, нежности, правильности мягких черт. Каждая ее линия казалась симметричной и гармоничной. И весь ее образ буквально светился, излучал какое-то особенное, необъяснимое сияние, притягивающее всех вокруг своим неистовым свечением. У Кая была совсем другая красота. Откровенная, бросающаяся в глаза... Его красота пленила. Даже визуально, он весь был соткан из противоречий. В нем страсть странным образом сочеталась с утонченной, почти женской красотой, и было в этом что-то... неистовое. Пугающее. Словно сам его облик предупреждал: хочешь выжить — держись подальше.

Такой он был, Кай Стоун. Так он и зашел во мгновенно притихший Большой Зал. Золотисто-пшеничные волосы обрамляли безупречное лицо с присущей всем Стоунам аристократичной бледностью. Тонкие черты лица, надбровные дуги, плавная линия подбородка, россыпь родинок на левой щеке… Едва заметная щетина, придающая его образу больше шероховатости, колючести, словно затачивая углы. Красиво очерченные, чувственные губы, растягивающиеся в вечной презрительной усмешке… И — глаза.

Ни у кого больше Мэри не видела таких глаз, и готова была поклясться, что никогда больше не увидит. С воскового лица смотрели выразительные, слегка прищуренные глаза глубокого янтарно-желтого цвета. Нечеловеческие, хищные — и никакого страха в них, лишь безумие. Кай напоминал собой яростное, воинственное божество.

Слизеринский стол тоже притих, единственными источниками движения были Люциус Малфой, поднявшийся на ноги при виде друга, и Рабастан Лестрейндж, который незамедлительно подался вперед, сидя за столом. Выглядел он при этом весьма заинтересованным и задумчивым. Все остальные за их столом, кажется, даже не дышали.

Почувствовав шевеление слева от нее, Мэри с трудом оторвала взгляд от Стоуна и повернулась. Встретившись взглядом с Алисой, что-то внутри Мэри сжалось от того, что она увидела. Синие глаза однокурсницы полыхали ярким пламенем — в них был и гнев, и страх, и печаль, и какая-то отчаянная, непреклонная решимость. Ничего не объяснив, девушка уперлась ладонями в край стола, резко оттолкнулась и поднялась на ноги. Слава Мерлину, рядом оказался Римус, который вовремя поймал ее чуть было не перевернувшийся назад стул. Не произнеся ни слова, Алиса вскинула голову и с гордо выпрямленной спиной покинула Большой Зал. Мэри уже было подумала, что сцены не избежать — и что-то в ней неизменно расслабилось, когда она увидела, что Алиса направляется к выходу, а не в сторону слизеринского стола.

— Ну, с началом учебного года нас, — пробормотал резко посерьезневший Сириус, старавшийся не смотреть в ту сторону, куда только что пошла Алиса. — В воздухе ничуть не пахнет напряжением.

Мэри вздохнула и поднялась вслед за однокурсницей. В голове не было ничего, кроме отчетливого желания, чтобы этот паршивый день поскорей закончился. Она задвинула за собой стул и молча направилась в башню Гриффиндора.