Белый, красный, черный (гет)

Аудиовлияние — «Hurts like hell» Флёри.

2018. День +365.

Я задумчиво надеваю потускневшее кольцо на палец. Оно по-прежнему слишком велико. Я нетерпеливо встряхиваю головой: чего я ожидала?

Со вздохом я снова вдеваю в кольцо черный шнурок, нацепляю его на шею и прячу под футболкой. Деформированный холодный металл странно знакомо прикасается к груди — успокаивающе. Я, наконец, поворачиваюсь к столу, готовясь встретить грустный или даже обвиняющий взгляд, но моя сумочка непреклонно закрыта. Пожав плечами, я хватаю школьную сумку, открываю люк и собираюсь покинуть комнату. Через две ступеньки я останавливаюсь в нерешительности. Потом поднимаюсь обратно, чтобы с ворчанием забрать сумочку.

Я и моя легендарная решимость.

Внизу знакомый голос Надьи Шамак объявляет новости дня:

— Главная церемония дня памяти состоится в четырнадцать часов, но выражения сочувствия уже распускаются по городу…

С облегчением я добираюсь до последней ступеньки. Я спустилась немного быстрее, чем хотелось бы, но лучше снова растравить раны, чем задержаться и привлечь озабоченные взгляды родителей. По моей просьбе они не прибегают на мои кошмары, но остается вероятность, что они слышали, как я рыдала этой ночью.

Мама стоит перед телевизором спиной ко мне. Пока она задумчиво вертит пульт в руках, я бесшумно проскальзываю на кухню.

— Погода, похоже, никого не останавливает, и уж точно не добровольцев, которые бродят по Парижу, раздавая прохожим кокарды и другие аксессуары цветов события. Для многих кварталов настало время последних приготовлений, как, например, в студенческом сообществе, которое…

На прилавке осталась лишь одна тарелка с еще теплым хлебом. В это время папа, скорее всего, уже в магазине. Я кладу школьную сумку и сумочку в угол. Прислушиваясь, я осторожно открываю холодильник. Подумать только, сегодня уже год…

— Мы хотим, чтобы, где бы они ни находились, они знали, что их поддерживают и благодарят. Этот день также день их великой победы. Они были надеждой нашего города — вот что надо праздновать!

— Ледибаг, Черный Кот, мы вас любим!

— Париж помнит вас!

«Спрячься! Я займусь остальным!»

«Моя Леди, подожди!!!»

Я вздрагиваю от воспоминания: дверца холодильника выскальзывает из пальцев и хлопает сильнее, чем нужно. Краем глаза я вижу, как мама дергается и рефлекторно переключает канал.

— Маринетт? Я не слышала, как ты пришла.

Она идет мне навстречу. У нее за спиной звучит избитый слоган магазина на диване. Держа в руке бутылку с апельсиновым соком, я позволяю ей как обычно поцеловать меня в лоб.

— Знаешь, ты могла оставить новости.

— Там повторяют одно и то же по сто раз. Мне это уже не интересно, но как хочешь.

Она кладет пульт на стол и ласково взъерошивает мне волосы.

— Ты хорошо спала?

Я осмеливаюсь неуверенно глянуть на нее: и улыбка, и взгляд безмятежны. Они не слышали, как я плакала. Фух. Что угодно, лишь бы не тревожить их еще больше.

— Нормально.

Она кивает: она не обманывается, и я тоже. Я видела себя в зеркале сегодня утром, у меня похоронный вид. Я отворачиваюсь и сажусь за стойку.

— Еще рано. Ты в состоянии идти сегодня на уроки?

— Ммм. И я сегодня пообедаю с Альей.

— Прекрасно.

— Она… Она хочет, чтобы потом я сходила с ней на празднование. Она говорит, что умирает от страха при мысли об этой речи.

Мама вздыхает с позабавленным видом, и мы обмениваемся коротким понимающим взглядом. Мы обе знаем, насколько Алья прирожденный оратор. Мое присутствие для так называемой поддержки — лишь предлог, чтобы заставить меня чувствовать себя полезной, важной.

— Твоя подруга — очень гордый человек. Должно быть, она считает, что тебе необходим вызов, чтобы преодолеть себя. Но только ты знаешь, готова ли ты, дорогая. Мы с твоим отцом в любом случае будем там.

Я молча киваю.

— Я спущусь к нему. Улыбнись ему, когда будешь уходить, ладно? Он будет так рад.

Я согласно бормочу, беру пульт… а потом кладу обратно, не в состоянии переключить на новости.

— Мам? Как вы можете хотеть туда идти? Учитывая всё, что там произошло?

Неужели я одна нахожу это… сложным? Пугающим?

Непреодолимым?

— В конце концов… Все жертвы были из-за них. Что бы ни говорили, они не справились.

Ну… из-за Ледибаг в основном.

Мама возвращается ко мне, и у меня сжимается горло. Мгновение помолчав, она берет меня за руку, твердо ее сжимает.

— Это правда. Бражник в тот день сделал много зла. Тебе, всем, кто там был. Никто не может этого отрицать.

На мгновение я закрываю глаза. Шрам на спине тянет, горит. Не обращая внимания на то, как я дергаюсь, мама нежно обнимает меня. Когда мне, наконец, удается расслабиться, она шепчет:

— Ты жива, Маринетт. Благодаря твоей храбрости, твоему упорству. И если сегодня, год спустя, ты здесь задаешь такие вопросы, но твердо стоишь на ногах, это в том числе благодаря и тем двоим молодым людям. Кто знает, что могло бы произойти, если бы их не было, чтобы остановить этого преступника. Вот почему мы с твоим отцом туда идем: чтобы поблагодарить их и чтобы поблагодарить всех, кто позаботился о тебе в тот день.

Глаза жжет — снова. Уже собираясь высвободиться из ее объятий, я слышу, как она тихонько сопит. И я предпочитаю подождать. И как всегда, ее руки, ее тепло, ее запах расслабляют меня куда больше, чем хотелось бы. Я прикрываю глаза.

Принять ситуацию и продолжать идти с высокоподнятой головой. Есть ли у меня право…

…когда всё — моя вина?

I loved and I loved and I lost you…

Я любила тебя. Я любила и потеряла тебя.

День -2.

Черный Кот проглатывает ругательство и с сомнительной удалью падает на задницу.

— Охранник музея, который оживляет ископаемых! Мне кажется, или в последнее время злодеи становятся до чертиков сильными?

С трудом переводя дыхание, я опускаюсь на колени на потрепанный паркет, заново обвожу потерянным взглядом громадный зал, перевернутый вверх дном. Музей Естественной Истории решительно обладал впечатляющей коллекцией ископаемых динозавров. Навскидку — три тирекса, четыре диплодока и целое стадо зверей поменьше. А, и скелет кашалота в дюжину метров длиной. С ума сойти: когда он летел среди стеллажей, чтобы проглотить меня, он казался мне гораздо внушительнее, чем во время последнего визита в музей с бабушкой Джиной…

Витрины расколоты, виварии пробиты. Большинство выставленных ископаемых теперь разбросаны по залу. Я поднимаю голову к стеклянной крыше, которую, улетая, разбили жаждавшие свободы птеродактили. Теперь, когда бедный охранник без сознания, а его акума изгнана, окрестности, наверное, усеяны тысячелетними костями. И хотя с момента появления Бражника парижане привыкли видеть и не такое, они наверняка недовольны…

Я встряхиваюсь и неохотно встаю, раздраженная собственной беспечностью — будто заразилась от Черного Кота. Осторожно прохожу по холмикам неподвижных ископаемых в поисках моего талисмана удачи. Черный Кот вскрикивает от боли.

— Мяуч! Плагг, видимо, не оценил мой полет в банки с формалином… Жжется.

Меня охватывает приступ тошноты, и я заставляю себя отбросить воспоминание о существах, выставленных в упомянутой витрине «Кунсткамеры». Бедный Кот!

— Зачем ты вообще сунулся между мной и тирексом! Хочу тебе заметить, я прекрасно справлялась!

И прикусываю губу, чтобы не высказать беспокойство больше необходимого — зная Черного Кота, я понимала, что это вскружит ему голову до такой степени, что он будет бахвалиться весь вечер.

— Насчет этого, моя Леди, я поклялся себе в одном: больше никогда не оставлять тебя наедине с тирексом. Или же быть готовым к неожиданностям, — шутит он немного менее легким, немного более горьким тоном.

Он явно намекает на наше сражение с Анименом, во время которого я прыгнула в пасть чудовищу, не предупредив напарника. На то была веская причина, но только гораздо позже я поняла, насколько мой поступок потряс его…

Мой Камень Чудес издает предупреждающий писк. До снятия трансформации осталось четыре минуты.

— Вместо того чтобы острить, Кот, быстро помоги мне найти талисман удачи, чтобы я могла исправить этот бардак и исцелить тебя.

— Знаю, моя Леди, знаю, — произносит он и заглушает еще одно болезненное шипение. — Сюда: твоя гигантская лопаточка для торта застряла под скелетом одного из диплодоков.

Я закатываю глаза, но сразу же поворачиваюсь на его голос, который, даже прерываясь от боли, не теряет неизменной насмешливости. Не счесть, сколько раз он хохотал над моими талисманами удачи.

— В последний раз повторяю: это не лопатка для торта, а хлебный совок! Это…

При виде Черного Кота упрек умирает у меня на губах. Напарник, который суетится рядом с горкой костей, тут же заканчивает мою фразу:

— …«Это инструмент, который позволяет пекарю поворачивать хлеб самым лучшим образом». Ты уже говорила, моя Леди! Всегда такая образованная, хе-хе… Умф!

Ворча от усилия, Черный Кот извлекает совок из-под кучи костей и, тяжело дыша, снова падает на колени. Я испуганно рассматриваю защитную кожу на его спине и руках: она исполосована порезами, сквозь которые виднеется кожа… и даже несколько глубоких кровоточащих ран.

Я не понимаю. Разве наши костюмы не делают нас сильнее и выносливее? Разве не должны они ослаблять любые удары и предотвращать ранения? Неужели атака тирекса, от которой он меня защитил, была настолько мощной? И он всё равно продолжал сражаться?

Долгий момент спустя, когда Черный Кот восстанавливал дыхание, он перехватывает мой встревоженный взгляд. Он дарит мне напряженную улыбку и опирается на совок, чтобы встать.

— …твой ход, моя Леди, — говорит он, бросая мне инструмент. — Не уверен, что оно в рабочем состоянии.

Всё еще потрясенная серьезностью его ран, я неловко хватаю совок и привычным жестом торопливо бросаю его в воздух:

— Чудесная Ледибаг!

Совок взрывается мириадами божьих коровок. Аура Тикки вдруг становится вездесущей, и ураган красно-серебристой магии обрушивается на помещение. Ископаемые оживают одно за другим, несутся через зал в бешеном, но выверенном танце. С апокалиптическим грохотом скелеты восстанавливаются в своих витринах, тысячи осколков стекла поднимаются с паркета и соединяются в сверкающем дребезге. Ископаемые, разлетевшиеся по кварталу, влетают сквозь зияющую дыру в потолке, словно падая с неба, а металлические балки стеклянной крыши скручиваются и вытягиваются, чтобы вернуться к изначальным очертаниям.

Покрывало серебристо-красного света уже обволакивает Черного Кота, который в последний раз кривится, а потом вздыхает с облегчением. Он открывает глаза и восхищенно созерцает созидающее действие моего Камня Чудес. Я с тяжелым сердцем украдкой наблюдаю за ним: его костюм снова невредим, порезы на лице исчезли.

Возможно, дело не в том, что наши враги стали сильнее, или в том, что квами хуже, чем раньше, защищают нас: дело в нас. Мы всё больше рискуем.

Потому что у нас мало времени…

Очередной писк сережек призывает меня к порядку. Я бросаю последний взгляд на ночного сторожа, который начинает приходить в себя. Как и другие бывшие акуманизированные, он не вспомнит ни об одном своем злодеянии, и это точно к лучшему.

— Черный Кот, за мной!

В несколько привычных бросков йо-йо я оказываюсь на крыше музея, пока стекло еще не восстановилось полностью. Вместе с Черным Котом, который следует за мной по пятам, я пользуюсь темнотой, чтобы добраться до плохо освещенного жилого квартала, вдали от нескромных взглядов и полицейских сил, уже осаждающих музей.

— Ну, я пошел! Доброго вечера, моя Леди!

— Подожди!

Я останавливаюсь в тени дымохода и поворачиваюсь к нему. Его кольцо издает негромкий писк, и рисунок на нем показывает, что ему осталось меньше двух минут. У нас нет времени на рассуждения.

— Так мы никогда ничего не добьемся, Черный Кот.

Его показная улыбка увядает. Кошачьи уши опускаются.

— Знаю. Осталось лишь десять дней. И мне не удается оттянуть отъезд. Что будем делать, моя Леди?

Я подхожу достаточно близко, чтобы коснуться его. Чувствуя себя неуютно от его встревоженного взгляда, я моргаю и верчу йо-йо в пальцах.

Однако мы всё испробовали, чтобы выследить Бражника. Мы расспрашивали акуманизированных в надежде выкурить их хозяина: вначале — после исцеления, потом — когда они еще находились под его ментальным контролем. Напрасно.

Мы пытались проследить за очищенными бабочками, обнаружить присутствие акум или даже предварить их появление, прежде чем они кого-то заразят, пройти в обратную сторону их путь по Парижу, чтобы раскрыть логово их хозяина. Безрезультатно.

Перед лицом Бражника мы можем лишь отвечать на удар. Невозможно напасть первыми. И это удручает.

А на следующей неделе Черный Кот уезжает…

— …Ледибаг.

Я дергаюсь, хотя голос Черного Кота не громче шепота. Его ясные зеленые глаза молчаливо вопрошают меня. Кончиком когтя он касается моей щеки, потом с тихим позвякиванием гладит мою сережку. Словно подтверждая его предупреждение, раздается писк.

— Меньше минуты. Тебе надо идти.

Он подмигивает мне, отступает на шаг и достает шест.

— Доброй ночи.

Он отворачивается и готовится устремиться на соседнюю крышу, когда я хватаю его за запястье. Он тут же застывает, расширив глаза.

— Кот. Завтра в три часа я свяжусь с тобой. Возможно, у меня будет последнее решение, которое можно попробовать.

Есть еще кое-что, что можно сделать. Кое-что, о чем я не решалась поговорить с ним. Но прежде всего я должна обсудить это с Тикки… И убедиться, что тот, кого это касается, тоже согласен.

— …моя Леди?

Каждая секунда на счету. Я сильнее сжимаю его запястье и дарю ему легкую улыбку. Держись, Черный Кот. Не всё потеряно.

— Завтра.

Я отпускаю его, отворачиваюсь и бросаю йо-йо на приступ темноты. Как всегда, я чувствую, как Черный Кот удаляется в противоположном направлении. Я знаю, как он хотел бы узнать мою личность и открыть мне свою, и для него было бы так легко последовать за мной и подловить меня. Однако он никогда так не делал.

Я бегу против ветра, глаза горят от влажного ледяного воздуха. На сердце становится тяжело, когда я осознаю собственное попустительство. Еще месяц назад я не стала бы задерживаться, скрываясь после окончания миссии. Но в это самое мгновение, на скрытой тенью крыше снятие трансформации в его присутствии казалось мне почти допустимым вариантом, если это позволит мне еще побыть с ним.

Я хотела бы верить — нет, я уверена, — что, если сегодня мои убеждения дают трещину, так это потому, что время работает против нас. Возможно, еще потому, что я чувствую себя виноватой: он не всегда выходит из сражений невредимым, и слишком часто из-за меня — потому что пытается меня защитить.

Писк становится повторяющимся и регулярным. Последние секунды. Слишком поздно, чтобы вернуться домой. Я падаю в маленький жилой дворик, в этот ночной час лишенный света. Когда я съеживаюсь на крыльце под навесом, мое йо-йо издает другой звук, характерный для функции связи. Я удивленно открываю его в последний момент и обнаруживаю простое сообщение из нескольких слов:

«Как всегда, ваши желания — закон, моя Леди. Я буду ждать».

Мой костюм исчезает в порыве ветра. На меня нападает холод — резкий, несмотря на анорак, который я надела на всякий случай, выходя из дома в начале ночи. Тикки покачивается на моих коленях.

— Маринетт? Где мы?

Я улыбаюсь, слыша ее тонкий голосок, видимо, удивленный окружающей темнотой.

— Всё хорошо. Мне просто не хватило времени, чтобы найти убежище, достойное этого названия.

Запахнувшись в анорак, я с трудом достаю из кармана мобильник и пакет из булочной отца. Большие голубые глаза Тикки мерцают в бледном свете экрана. Подпрыгнув, она восклицает:

— Печенье?

Я тихонько смеюсь и торжествующе вынимаю из пакета домашнее печенье с шоколадной крошкой — ее любимое. С радостным восклицанием Тикки хватает печенье и принимается старательно грызть. Я осторожно заворачиваю ее в свой шарф: я знаю, после трансформации она становится уязвимой для холода.

— Восстанавливай силы. В такой час я предпочитаю вернуться с помощью йо-йо.

Она соглашается, счастливо вздохнув с полным ртом. Свет моего мобильника гаснет, и я пользуюсь этим, чтобы поднять глаза к небу: если сосредоточиться, можно с трудом разглядеть несколько звезд.

Завтра у меня нет уроков. Я пойду к Мастеру Фу поговорить с ним об этой нестандартной ситуации. Я хочу спросить у него совета и разрешения.

Думаю, настало время Черному Коту познакомиться с ним.

I loved and I loved and I lost you

I loved,

and I loved,

and I lost you…!

День +365.

— Вот, дорогая. Прямо из печи для тебя и твоих друзей!

Я молчу. Каждый день с тех пор, как возобновилась моя учеба, повторяется один и тот же ритуал. Иногда это макаруны. Иногда крошечные венские булочки. Однажды была громадная еще горячая бриошь. Консьержка в лицее даже не хотела меня пропускать с ней в класс.

— Маринетт?

Сегодня это печенье.

Печенье.

Ко мне снова подступают рыдания этой ночи. Я бросаю взгляд на сумочку, лежащую на прилавке с моими перчатками. Прикусываю щеку, чтобы сдержать нервные слезы.

— О, ты хотела бы побольше?

Обеспокоенный голос отца возвращает меня к реальности. Я поспешно сглатываю и заставляю себя улыбнуться.

— Нет-нет, папа. Всё отлично. Спасибо, — хрипло произношу я.

Папины усы вздрагивают, а покрасневшие от печи скулы становятся резче, когда он в свою очередь улыбается. Я торопливо хватаю сумочку с прилавка — и сметаю ею перчатки.

— К тому же Алья обожает твое печенье. Это поможет ей собраться перед речью!

С невольной гримасой я наклоняюсь, чтобы подобрать перчатки, неуклюже надеваю школьный рюкзак, закутавшись в анорак.

— До скорого, милая, — произносит отец и неуверенно поправляется: — Ну то есть, если ты захочешь подойти поздороваться со своими старыми родителями на церемонии, но ты можешь и остаться с друзьями… Хотя ты не обязана идти туда, по правде говоря, я…

Мне кажется, я слышу, как в комнате за магазином вздыхает мама. С тяжелым сердцем я подхожу поцеловать отца в багровую щеку, обрывая его неловкие оправдания.

— Да, пап. Возможно, я приду. Спасибо.

Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, но останавливаюсь на полпути к двери. Снег за окном прекратился. Снаружи всё бело.

Белый. Холод.

Красный. Черный.

Мне больно.

Всё — моя вина. Я должна была принять неизбежное, пока еще было время. Но…

«ЛЕДИБАГ, ОСТОРОЖНО!»

— Маринетт?

Я вздрагиваю, когда мне на плечо ложится большая ладонь отца. Когда он успел обогнуть прилавок, чтобы подойти ко мне?

— Ты не берешь свою сумочку?

Тяжело дыша, я окидываю магазин смущенным взглядом. Шрам на спине дергает в ритме сердцебиения. На лбу отца появляются обеспокоенные складки. Он созерцает снег снаружи, а потом, похоже, понимает.

— Я подвезу тебя? Мой грузовичок припаркован на перекрестке.

Я энергично мотаю головой:

— Нет-нет. Сойдет и так. Я… я хочу пройтись. Мне это пойдет на пользу.

Он молча кивает — хмурый, с влажными глазами, — а потом, прочистив горло, хлопает меня по плечу. Я неуверенно беру сумочку, и он открывает мне стеклянную дверь.

— Хорошего вам дня, — бормочу я.

Отец отвечает таким же хриплым голосом, который перекрывает звон колокольчика у нас над головами. Забыв про ломоту в суставах, я торопливым шагом устремляюсь вперед, не отрывая взгляда от тротуара, покрытого одеялом снега.

Снег белый. Очень белый. Всё время белый.

Только дойдя до конца улицы, я замедляю шаг и останавливаюсь, легкие уже горят, ноги стали ватными. Без физических упражнений в течение восьми месяцев вернуться к прежней форме всё еще тяжело.

Я рассматриваю пакет с печеньем в левой руке и сумочку в правой. Колотящееся сердце сжимается. Снова. С дрожащим вздохом я расстегиваю молнию анорака, вешаю ремень на шею и удобно пристраиваю сумочку на боку, в тепле. Застегивая куртку, я колеблюсь, а потом проверяю окрестности и шепчу:

— Слушай, я… сожалею. О сегодняшней ночи. Правда сожалею.

Полнейшее молчание.

— Печенье еще теплое. Хочешь?

Еще несколько секунд молчания. Потом сумочка едва заметно приоткрывается. С жжением в глазах я засовываю в щель печенье, потом второе. Вместо того чтобы упасть на дно, печенье медленно исчезает. Сумочка закрывается сама по себе, и я слышу тихий хруст. Звук едва заметный, но такой знакомый, что у меня на глаза наворачиваются слезы. Я тщательно вытираю их, хлюпаю носом — я опять забыла носовой платок.

Я искренне жалею о своих словах — своем жесте — прошлой ночью. Не я одна страдаю, я ведь прекрасно это знаю.

По кварталу разносится звук колокола из моего бывшего коллежа. Я застегиваю молнию до шеи, поправляю шарф. Глубоко вдыхаю, ослепленная. Снег повсюду. На день памяти Париж украсил улицы и магазины в цвета Ледибаг и Черного Кота, двух своих исчезнувших героев.

Белый.

Красный.

Черный.

Этот день будет бесконечным.

I loved and I loved and I lost you

And it hurts like hell

Yeah it hurts like hell

Я любила тебя. Я любила и потеряла тебя.

И это так больно, так больно…