У порога зимы (гет)

Лагерь у Родника Старого Филина не затихал даже с наступлением ночной темноты. Шиннан, устроившись на плетеной циновке у костра, едва ли вслушивалась в приглушенный гомон: солдаты вполголоса перебрасывались шутками, их заступившие на пост сослуживцы бряцали доспехами; кто-то водил промасленной шкуркой по клинку, и этот шорох рассекал звездный полумрак, вливаясь в переплетение голосов и негромкой музыки: Гробнар нашел себе аудиторию и пощипывал струны лютни, разве что песен не пел — Шиннан, впрочем, думала, что и до этого дойдет после чаши-другой подогретого пряного вина. Келгар уже привычно переругивался с Нишкой — по какому поводу эти двое сцепились на этот раз, Шиннан не знала и знать не хотела. Кара, брезгливо сморщив нос, ретировалась в палатку сразу же, как они вернусь — простоватое общество солдатни ее не прельщало.

Когда все смолкало на какой-то совсем короткий миг, сумерки полнились потрескиванием поедаемых огнем поленьев и стрекотом сверчков.

Шиннан с удовольствием вытянула ноги, поправив подол мантии. Новехонькие сапожки, купленные перед путешествием к Роднику, она сбросила. Прогулка по ущельям и пещерам сказалась на них не лучшим образом: мягкая кожа пообтерлась, золоченая вышивка потускнела, близко познакомившись с песком и серой пылью, а каблучки, которыми Шиннан так нравилось выстукивать ритм по мостовым Невервинтера, стесались. Но хуже всего оказалось не это. Галантерейщик, нахваливая товар, клятвенно заверял, что скорняк в изумительном своем мастерстве создал не только вещь крайне надежную и способную выдержать многие мили пути, но и весьма удобную — будто мягкие домашние тапочки. За такое чудо не жаль и трети жалования.

На деле Шиннан испытала нестерпимое желание оставить треклятые сапоги у каких-нибудь валунов, едва ее пополнившийся отряд добрался до орочьих пещер. На обратном пути она едва плелась, замыкая шествие. Недобрые мысли о том, что она сделает с галантерейщиком, когда вновь окажется в Невервинтере, немного скрашивали невыносимость бытия.

Ровно до тех пор, пока она не отстала настолько, что это стало заметным. Шиннан, занятая разглядыванием сухой каменистой земли под ногами, едва не налетела на Касавира.

— Что? — раздраженно бросила она, вздернув подбородок — даже высокие каблуки не настолько значительно умаляли разницу в росте, и смотреть на паладина Шиннан приходилось снизу вверх. Неимоверно раздражающий факт.

Касавира ее тон не задел — ей вообще казалось, что его мало что может задеть. Разумеется, это не означало, что она перестанет пытаться.

— Могу я предложить свою помощь, миледи?

Шиннан фыркнула. За спиной Касавира что-то шепнул Нишке Келгар. Тифлинг прыснула в кулак, полагая, что никто этого не заметил.

— Это что же, паладинский кодекс предписывает спасать девиц от собственных сапог?

— Нет, — отозвался Касавир. Его голос звучал с ровной, невозмутимой учтивостью, и все же Шиннан чудилось, что он ее дразнит — так неуловимо, что она не могла утверждать этого наверняка. — Скорее уж от собственной неосмотрительности.

Шиннан гневно вспыхнула. Нишка что-то шепнула Келгару.

— Не стоит задерживаться в ущелье дотемна, — будто не замечая выразительного взгляда Шиннан, продолжил Касавир. — Здесь небезопасно днем, а ночью будет и того хуже. Стоит ускориться — если, конечно, миледи пожелает добраться до заставы к сумеркам.

Стопы горели так, будто ей пришлось босиком шагать по углям, то и дело облизываемым язычками пламени. От постоянного напряжения ныли подъемы. Пятки саднило — Шиннан хмуро догадывалась, что мозолей ей не избежать, и спасибо, если они не будут кровавыми. Чертов галантерейщик, чтоб ему провалиться! Треть жалования — и за что? За истекающие сукровицей раны?

Ни одна из этих мыслей на ее лице не отразилась. Шиннан позволила себе изогнуть бровь и тонко улыбнуться.

— Я еще не настолько отчаялась, — едко начала она, — чтобы пожелать объездить паладина.

Кара демонстративно закатила глаза и цокнула языком.

— Мы идем или нет? — нетерпеливо поинтересовалась она.

Взгляд Касавира стал на самую малость вопросительным — остроту он как будто пропустил мимо ушей. Шиннан сощурилась.

— Даже не думай.

— Как пожелаешь. Но лучше не задерживаться.

Ей нестерпимо захотелось снять сапог прямо сейчас и запустить им в удаляющуюся паладинскую спину — достойное применение для обуви, скверно показавшей себя в пути. Шиннан удержалась. Посмотрите на него! Столь безупречен в своих манерах, разве что не кланяется, и кому — ей, девчонке из захолустья.

Было бы смешно, если бы так не бесило.

Ругнувшись себе под нос, Шиннан поспешила за двинувшимся дальше отрядом — как раз вовремя, чтобы заметить, как Келгар бросил Нишке пару золотых монет. От возмущения она едва не задохнулась. Эти двое еще и заключили пари!

— Во девка! — бормотнул в бороду удрученный проигрышем дворф. — Строптивая, как... да, как необъезженная кобыла!

Сапоги в качестве оружия все же пригодились — Шиннан приподняла подол мантии и лишенным изящества па пнула товарища в голень. Отскочить Келгар не успел.

— И лягается так же!

— Я тебе не кобыла! — огрызнулась Шиннан.

И тут же затылком ощутила этот взгляд сверху вниз — спокойный, невозмутимый и полный иронии, которую у нее никак не выходило уловить.

— Скорее уж пони, — заметил Касавир.

Она резко развернулась на каблуках, чтобы ответить, но не нашла слов. Ей показалось, что на бесстрастном лице паладина мелкнула улыбка.

Теперь Касавир сидел напротив: то ворошил прогорающие угли, то подбрасывал поленца в кострище. Иногда Шиннан ловила на себе его внимательный, изучающий взгляд. Что ж, это не смущало — нет ничего удивительного в том, чтобы присматриваться к людям, с которыми предстоит пройти долгий путь. Шиннан предпочла бы, чтобы паладин и вовсе остался здесь, а не увязался за ней в Невервинтер.

Впрочем...

Она потянулась, нарочито рисуясь, и обхватила руками колени.

— Разве паладинский кодекс, — с ленцой заговорила она, — позволяет столь беззастенчиво пялиться леди в декольте?

Касавир ответил быстро, как если бы она совсем не застала его врасплох.

— Твой шрам. Рана, должно быть, была серьезной.

Шиннан поморщилась и с досадой признала: она и не застала. Хуже того, паладин говорил так, что становилось кристально ясно — его действительно интересовал шрам, а не его пикантное расположение. И так — во всем. Воплощенная, чтоб ее, добродетель — ни нащупать второго дна, ни дернуть за торчащую ниточку, ни выбить из колеи. Благородству ничего не противопоставишь, не запятнаешь его ничем — оно само по себе броня и щит.

— Не знаю, — отозвалась она и пожала плечами. — Я была ребенком. А что? Я слышала, что паладины исцеляют наложением рук. Или это всего лишь байки, так сказать, повод эти самые руки распустить?

Касавир подбросил полено в костер. Сноп огненных искр взметнулся вверх, похожий на стайку светлячков. Отсветы пламени плясали в его глазах, когда он встретился с Шиннан взглядом.

— А ты хочешь проверить?

Это не звучало как вызов, но Шиннан с трудом подавила желание облизнуть сухие губы и сглотнуть.

— Теперь уже, пожалуй, поздно, — продолжил он после паузы. Тон его голоса изменился — все так же едва уловимо. Касавир больше не парировал ее колкости, а говорил вполне серьезно. — Такие раны лучше лечить сразу.

Она пожала плечами.

— Хороший совет. Только вот паладинов в Западной Гавани в тот момент не было. Так что, — она позволила себе смешок, — одним украшением больше.

* * *

Одним украшением больше...

Отражение в зеркале повторяло каждое движение: тонкая рука поднялась к груди и ощупала жутковатый шрам — грубый багровый рубец, рана, стянутая да сшитая наспех. Сафия с сожалением обмолвилась, что раны такого рода вряд ли затянутся — от проклятий можно избавиться, но за них все равно придется платить.

Ничего не исчезает бесследно. Минувшее всегда оставляет что-то в напоминание о себе.

Она заплатила тройную цену: за ношу, о которой не просила и которой не выбирала. За чужую любовь. За свою собственную.

Шиннан провела ладонями по отороченному кружевом шелку ночной рубашки на груди. Даже самые смелые модницы Невервинтера посчитали бы глубокий вырез скандально провокационным — и это был решающий фактор. Еще одна сногшибательно эффектная и невероятно непрактичная вещь, на которую Шиннан раскошелилась, едва жалование в городской страже стало позволять подобные расходы. Прежде ей так и не довелось ее примерить — обновка переехала вместе с ней в Крепость-на-Перекрестке, да так и осталась там на дне одного из сундуков до сегодняшнего дня. А теперь Шиннан думала, что вряд ли сможет ее носить — разве что из чувства противоречия: столь глянувшийся ей вырез, коему полагалось открывать волнительный вид на ложбинку между грудей, теперь демонстрировал только до сих пор воспаленную рану, за которой теперь ни серебряного осколка меча Гит, ни проклятия — одна только пустота.

Отвернувшись от зеркала, Шиннан протянула руку за пеньюаром, набросила его на плечи и наглухо стянула у горла.

Они вернулись в Крепость-на-Перекрестке минувшим утром — она сама и ее вновь обретенные друзья: Келгар, Нишка и Кара. И Касавир. За всю дорогу из Лускана они едва ли перекинулись парой слов — все больше короткие, малозначительные фразы, без которых не обойтись в пути. Шиннан ждала, что все встанет на свои места, едва они окажутся в безопасности.

Едва они окажутся дома.

Вопреки ее надеждам, ничего не налаживалось само собой. Она провела этот день, старательно избегая Касавира — делать это в Крепости, пусть обширной, но все же ограниченной каменной кладкой стен, было куда сложнее, чем на дороге. У Родника Старого Филина все казалось простым. Все и было простым, пока с ними не случилось все... это.

Никто больше не был прежним.

Шиннан провела ладонью по темным кудрям в тщетной попытке успокоиться. Она обещала этот разговор. Ей самой он был необходим. Осталось только понять, с чего же ей начать.

К молчанию слишком легко привыкнуть.

Коридоры Крепости-на Перекрестке затянуло сумеречной темнотой. Шиннан пробормотала под нос магическую формулу, выколдовывая огонек — брести впотьмах ей не хотелось. Смешно она, пожалуй, выглядит — Рыцарь-Капитан, крадущаяся вдоль стены как девчонка, тайком от отца удирающая на свидание к любовнику. Секундное веселье полынью горчило на языке — все могло бы быть так, если бы не...

Если бы не слишком много «не».

Слово «любовник» к Касавиру не подходило настолько, что казалось нелепым, неуместным и совершенно не подходящим — как не подходит слишком тесная одежда. Мысль об этом застигла ее врасплох у самой двери. Шиннан замерла, протянув руку в пустоту. Удушливая волна стыда обожгла щеки, шею и плечи. Она вдруг ощутила себя именно такой — нелепой и неуместной. У нее был целый день, чтобы улучить момент для разговора — вместо этого она стоит под дверями посреди опустевшего, увязшего в полумраке коридора крепости, кутается в восхитительный шелк, который теперь совершенно ей не к лицу, и не может заставить себя развернуться и зашагать назад.

Это было бы самое здравое, самое лучшее решение.

Шиннан такими никогда не славилась.

Она медленно выдохнула, поджала пальцы, стиснув ладонь в кулак, и опустила руку. Ничего не срасталось само по себе. Ничего не было простым. На какой-то миг ей показалось, что она снова в чужом, холодном Рашемене — растерянная, растерзанная и не имеющая ни малейшего представления о том, за что ухватиться — все казалось призрачным, как тончайшая кисея снов.

Шиннан посмеялась бы над своей внезапной решимостью, сменившейся таким же внезапным сомнением, но не успела: дверь, в которую она не осмелилась постучать, распахнулась. Касавир, возникший на пороге из мягкого полумрака комнаты, не выглядел удивленным.

— Миледи?

Разговор, который они так и не начали, оказавшись за пределами Лускана, повис между ними, тяжелый, напряженный, искрящийся, как полная молний магическая сфера. Шиннан скрестила руки на груди и стиснула локти, искренне надеясь, что это проявление слабости останется незамеченным. Непроизнесенное связывало их крепче любых кандалов — она не удивилась бы, скажи Касавир, что ждал ее.

Она точно знала, что он не скажет.

— Как ты?.. — нахмурившись, начала было она и осеклась на полуслове.

Касавир взглядом указал на зависшую над ее плечом светящуюся сферу.

— Свет под дверью тебя выдал.

— Действительно... — раздосадованно пробормотала Шиннан и поджала губы. — Надо поговорить, — отрывисто бросила она после короткой паузы. — Я обещала тебе разговор.

Она боялась передумать. Отмахнуться, развернуться и поспешить в собственные покои так быстро, как только ей позволят остатки собственной гордости.

Теперь пути назад не было.

Касавир кивнул, будто и не ждал ничего другого. Он пропустил ее внутрь; Шиннан, проходя мимо, бросила на него короткий взгляд и вновь подумала о том, как, должно быть, вся эта сцена выглядит — и насколько чудовищно очевидное не совпадает с реальным положением дел.

Оттягивая неизбежный момент, когда ей все же придется что-то сказать, Шиннан оглядела комнату. Синеватую темноту разгонял льющийся в узкие окна лунный свет, соревнующийся в яркости с теплыми отсветами каминного огня и мерцанием свечных ламп. Ее взгляд ни за что не цеплялся — блуждал от одного предмета к другому, едва ли отмечая контуры и формы. Желание сбежать никуда не делось — напротив, возросло в разы. В этом-то и все дело, подумала Шиннан, спиной ощущая взгляд Касавира. В его присутствии ей всегда хочется сбежать на край света — а потом, оказавшись на этом самом краю, бежать обратно.

Она слышала его шаги. Слышала, как глухо скрипнуло придвинутое к камину кресло.

— Присядешь?

— Да. То есть, нет, — Шиннан развернулась и вцепилась в спинку, выставив кресло перед собой, как щит. — Сядь. Ненавижу, когда ты смотришь на меня сверху вниз.

Она дождалась, пока Касавир займет кресло напротив. Еще несколько украденных у самой себя секунд. Слова отчаянно не шли на ум. Касавир ждал. Он не торопил ее даже взглядом — и от этого пустота в голове звенела еще оглушительнее. Шиннан знала, что делать, когда ее торопят, когда от нее требуют. Что делать с терпением и предупредительностью, она не имела ни малейшего представления.

Это ранило так же, как ранит удар клинка. Как осколок, пронзивший грудную клетку.

— Я думала, что ты мертв, — выпалила она, когда молчание стало совсем нестерпимым. — Аммон сказал, что ты мертв, а у меня не было ни одной причины сомневаться в его словах. Потом солдаты Крепости и добровольцы раскопали руины и не нашли твоего тела. Потом... — Шиннан безуспешно попыталась перевести дыхание и на мгновение выпустила спинку из пальцев, чтобы встряхнуть рукой и стиснуть переносицу. — Потом было слишком, слишком долго. Торио почти ничего не знала, но пообещала... навести справки. У Дэйгуна нашлись знакомые, задолжавшие пару услуг, и... Я слишком долго тебя искала. Мне так... жаль.

— Ты говорила с Аммоном?

— Да. В Рашемене. — Шиннан резким жестом отняла руку от лица. — Мистра! Ты вообще меня слушал?

— Вполне.

— Я не сожалею. Никогда. А если сожалею, то не признаюсь в этом.

— Я знаю.

Она беспомощно всплеснула руками. Слова вновь куда-то делись, оставив ее в растерянности и в совершенном осознании того факта, что Касавир был предельно точен в сказанном: он действительно ее услышал. Он действительно понял все.

Одна из самых раздражающих вещей — Шиннан никогда не знала, как с ним разговаривать. Ей казалось, что каждое оброненное ею слово оказывается в его сознании прежде, чем она произнесет его вслух.

Касавир смотрел на нее так, словно они вновь оказались в лагере у Родника Старого Филина, почти незнакомые, но уже связанные грядущим.

— Ты изменилась, — заметил он.

Шиннан почувствовала, как внутри сдвинулось, щелкнуло, взорвалось; простые слова, такие правдивые, но едва ли что-то значащие — в конце концов, в действительности изменились они оба, и дело едва ли в печати усталости, которую она угадывала в его лице, в едва ли проявившейся седине, в движениях и жестах, ставших осторожными и экономными. Что-то еще случилось с ними обоими, оставило свои следы — еще незалеченные раны. Напряжение, копившееся в ней с того самого дня, как они бежали из Лускана — нет, вдруг поняла Шиннан, намного раньше — выстрелило, как отпущенная пружина.

— «Изменилась»? — переспросила она, чувствуя, как теряет контроль над голосом. — Ты даже не представляешь, насколько.

Там, где когда-то был осколок меча, где когда-то ворочалось, скребло ребра проклятие, жгло — злостью или обидой, Шиннан не знала. Оно рвалось наружу толчками, совсем как кровь из разверстой раны: как ни держи, как ни зажимай ладонями — все равно упустишь. Шиннан поддалась потоку — он пронзил ее и повел за собой, заставляя выпустить стиснутую спинку кресла и вышагнуть из-под его защиты, сделать шаг вперед — ближе, к теплому свету огня, подрагивающему от гуляющего по полу сквозняка. Руки обрели собственную волю — распустили узел тесемок у впадинки между ключиц, пробежались по мелким пуговицам. Сброшенный пеньюар она гневно швырнула в кресло и выпрямилась.

Она перестала быть самой собой — осталась только страшная, уродливая рана, никак не желающая заживать.

— Нравится? — едко процедила она. — Или не таких перемен тебе хотелось бы?

Ослепленная собственной болью, она не увидела, как переменилось его лицо, невозмутимо спокойное еще мгновение назад. Стоять перед ним вот так, открывшись, было хуже, чем стоять обнаженной перед мужчиной, который тебя не хочет: Шиннан ощутила себя не просто голой, а так, будто с ее костей сорвали плоть, развоплотили, не оставив и пепла, и осталась одна только душа — та самая хрупкая белесая субстанция, которую она вырвала из Стены Неверующих.

Рядом с Касавиром она всегда была уязвима.

Рядом с Касавиром ей никогда не хотелось быть такой, чувствовать собственные несовершенство и слабость. А теперь она вся — один сплошной изъян, одна сплошная рана, тело, искалеченное и лишенное целостности.

Разве осталось в ней что-то, кроме пустоты в том месте, где когда-то лежал осколок меча?

Вспышка схлынула, оставив после себя холод, от которого не спасал даже жар камина. Шиннан обхватила себя руками.

— Отвернись и не смотри!

У нее не выходило ни отступить назад, в спасительную тень, под прикрытие кресла, ни наклониться, чтобы подхватить брошенный пеньюар и закутаться в него, будто покров. Когда Касавир поднялся, она так и осталась стоять, пригвожденная к месту. Когда сделал шаг — почувствовала, как бессильно опускаются руки. Она не может ничего ему противопоставить — не может больше противостоять.

Касавир коснулся грубой борозды — мягкое, деликатное касание.

— Болит?

— Нет.

Шиннан казалось, что она соврала. Рубец действительно не доставлял ей никакой физической боли. Было другое — то, что она никак не желала принять, то, от чего открещивалась. Эта рана, доставшаяся ей в награду за пройденный путь, будто воплотила в себе ее сомнения и слабость, отразило то, как меч Гит и проклятие Акачи ломали ее, кость за костью, перемалывали и оставляли в темноте — поди собери себя заново. Эта рана — каждая смерть, которую она не предотвратила. Каждая принесенная жертва. Каждое калечащее испытание, с которым она не справилась. Каждое...

Под горячей ладонью Касавира это как будто переставало иметь хоть какое-то значение.

— Почему ты его не вылечила?

Шиннан едва пожала плечами.

— Думаешь, я бы его оставила? — она хмыкнула. — Жрица, с которой я путешествовала, ничего не смогла с этим поделать. Осколок меча оказался куда более милосердным, чем древние проклятия. Боюсь, мне придется с этим жить. Не самое приятное зрелище, что тут скажешь. Вряд ли тебе нравятся женщины с огромной дырой в груди.

— Не такая уж и огромная, — просто заметил Касавир.

— Лжец.

— Шиннан...

Ее имя на его языке звучало незнакомым, забытым, потерянным — и снова обретенным. Никогда прежде он не называл ее по имени, обходясь вежливыми, формальными обращениями. Она делала то же самое — будто это самый действенный способ притворяться, что они ничего не значат друг для друга.

— Повтори, — потребовала она, подняв голову. — И поцелуй меня уже наконец.

* * *

— Значит, Рашемен?

— Это очень долгая история.

— У нас есть время на долгие истории.

Шиннан вздохнула.

— Потом. Представляешь, сколько раз мне придется пересказывать одно и то же всем любопытным?

Добела прогоревшие угли в камине потрескивали. Лунный свет все так же струился сквозь узкие окна, заливая комнату голубоватым сиянием. Шиннан обнаружила, что в кресле, которое она считала узким, вполне хватает места для них обоих: она устроилась, свернувшись на коленях Касавира и опустив голову ему на грудь. Бретель сорочки, сползшую с плеча, она не посчитала нужным поправлять. Касавир перебирал тяжелые пряди ее волос, и она думала, что рано или поздно так и уснет у него на руках, окончательно потеряв способность к сопротивлению.

— Шиннан?

— Да?

— Если хочешь, я могу попробовать.

Она негромко рассмеялась.

— «Наложение рук»? Тебе не нужен особый повод, чтобы ко мне прикасаться.

— Я серьезно.

— Я тоже, — Шиннан помолчала немного и добавила: — Не все можно вылечить, Касавир. С чем-то приходится как-то жить дальше.

Пусть так, подумала Шиннан. Пока Касавир касается ее, пока называет по имени — она как-нибудь примирится с собственными ранами, старыми и новыми.

Как знать? — может, однажды они затянутся сами.