У порога зимы (гет)

Полуденное солнце встретило Шиннан, когда сырая, шепчущая темнота древнего кургана осталась за ее спиной. Ударивший в лицо свет был безжалостен: резанул вспышкой и стер целый мир, будто за пределами древних извилистых пещер ничего никогда и не существовало. Она вскинула руку, прикрывая глаза. Ей не хотелось видеть — Шиннан Фарлонг и без того отчетливо ощущала, что, где бы ни оказалась, она больше не в топях Мерделейн.

Это место дышало иначе. Воздух, касавшийся ее лица и тревоживший спутанный узел волос на затылке, был сухим и колючим. Он нес с собой запах трав, которых она не знала; от него веяло холодом, похожим на поцелуи железа. Ни в Невервинтере, ни в Западной Гавани, ни в Крепости-на-Перекрестке Шиннан не чувствовала столь отчетливого дыхания зимы.

Она смахнула со лба темную вьющуюся прядь и, щурясь, обвела взглядом раскинувшийся пейзаж. Фигура шагавшей впереди Сафии казалась единственным темным пятном на фоне проступающего из пелены света лесного массива.

Рашемен.

Облачко пара, слетевшее с ее губ, застыло в воздухе.

Сотни, тысячи миль отделяют ее от дома.

Рашемен расстилался, сколько хватало глаз, заполонял собой горизонт — необъятный до головокружения, незнакомый и чужой. Он сам видел в ней пришлую, чужачку, нежеланную гостью — Шиннан ощущала это в движении воздуха и в пронзительных, недружелюбных взглядах телторов, бродивших в полумраке кургана.

Она не могла их винить. Не сейчас, когда самой себе казалась кем-то другим — незнакомкой, чужой и холодной.

Совсем как стылые земли Рашемена.

Пустота резонировала с миром вокруг, отзывалась ему. Что ж, подумала Шиннан, некрасиво кривя губы в усмешке. Их неприятие взаимно.

Опустив руку, она потерла занемевшие запястья.

Она не может вернуться домой, пока этот проклятый узел не развяжется. Не сможет вернуться, не сможет найти покоя, не сможет разыскать тех, кто шел с ней рядом. Только Рашемен будет ей спутником — будет скалиться десятками хищных пастей и сверкать волчьими глазищами, виться вокруг сонмом разноцветных духов.

Если она не распутает этот узел — останется только его разрубить.

— До Мулсантира — всего пара дней пути, — говорит Сафия.

Шиннан разминает пальцы. Ей кажется, что это не имеет никакого значения. Она кое-как стягивает мантию на груди и морщится — тонкое одеяние не только не защищает от стылого ветра, но и не прячет багрового, еще не сросшегося шрама, заштопанного наспех — будто мясник сшивал разделанную тушу.

Первое, думает Шиннан, что она сделает, оказавшись в городе — сменит платье, будто кожу. Местный наряд не приблизит ее к здешним обитателям ни на йоту — ей и не надо. Достаточно отвязаться от немоты в теле, так похожей на застарелую, недолеченную простуду.

— Тогда пойдем, — хрипло отзывается она.

Тропа петляет между поросших серым мхом и бересклетом холмов и рекой утекает вдаль. Чужой воздух Рашемена обжигает горло. До Мулсантира — пара дней пути.

Шиннан тянет за первую ниточку.

И узел затягивается петлей.

Лерисса умеет быть бесшумной — скользит меж высокими охристыми стволами сосен, легкая и ловкая, будто тень. Хоть какой-то прок от папаши-следопыта — он научил ее двигаться так, чтобы ни сухая ветка не затрещала под ногой, ни прелая хвоя не выдала. Лерисса знает — сейчас ей нет нужды таиться: охотничьи угодья близ Западной Гавани, известные Дэйгуну, как собственная ладонь, безопасны настолько, что сегодня он отпустил ее одну проверить силки да капканы на мелкую дичь. Лерисса хмурится — Дэйгун, пропади он пропадом, мог бы сделать все это и сам. Не то чтобы у нее было много дел — развлечения, положенные деревенской ребятне, не слишком ее увлекали. Но было бы лучше, если бы Дэйгун оставил ее в покое.

О, это было бы намного, намного лучше.

Лерисса досадливо хлестнула себя хвостом. Ей тринадцать, и спорить с Дэйгуном — себе дороже. Никто в Западной Гавани не одобряет его воспитательных методов, считая их излишне суровыми; Лерисса ухмыляется и думает: поделом! Поделом ему будет, едва она станет старше. Мать дурачка Бивила, такая же недалекая, с радостью ее приветит и примет любую ложь — стоит даже не словом, а взглядом намекнуть, сколь плохим отцом может быть Дэйгун — и она избавится от него навсегда.

Деревенскими простофилями помыкать просто. Дэйгун — совсем другое дело. Он мог бы быть опасным, если бы не испытывал к ней болезненной привязанности.

Лериссе тринадцать, но она понимает слишком многое. Или думает, что понимает.

Она замедляет шаг. Перед ней в зарослях можжевельника отчаянно трепыхается бурое пятно. Короткая цепь, удерживающая капкан на месте, лязгает непрерывно — дребезжащий, раздражающий звук. Лерисса облизывает сухие губы. Дэйгун редко остается без добычи, но обычно они приходят за ней поздно — измученное борьбой с железными зубами животное, выбившись из сил, не дергается и не бьется, даже когда Дэйгун подходит вплотную.

Кролик почуял ее — замер на короткий миг и вновь забился, тщетно силясь выбраться из западни.

Дэйгун учил милосердию, подумала Лерисса, ощупывая охотничий нож за поясом. Дэйгун учил, что добыча — благородная жертва: одно живое существо отдает свою жизнь, чтобы продлить жизнь другому существу. Дэйгун учил, что охотнику стоит относиться к этой жертве с почтением и не продлять мучения.

Лерисса сплюнула под ноги. Она — не охотница. И мало ли чему ее учил Дэйгун.

Ее пальцы легли на пушистую холку и зарылись в густой мех. Под своей ладонью она ощущала биение сердца — частое, подгоняемое страхом.

Лерисса в предвкушении прикрыла глаза. Позвонки под ее пальцами — тонкие, маленькие, хрупкие. Достаточно одного движения, чтобы сломать.

Нет, подумала она. Не так просто. Не так быстро.

Она будет очень, очень осторожна.

Когда все закончилось, Лерисса отбросила от себя бездыханную изувеченную тушку и посмотрела на собственные руки. Кровь раскрасила ладони в багровый, ее капли усеяли рубаху и штаны. Не беда, подумалось ей. Совсем недалеко есть ручей, а пятна на одежде она придумает, как объяснить.

В конце концов, она могла прийти слишком поздно, и несчастную жертву могли задрать хищники.

И это даже почти не будет ложью.

Лагерь у Родника Старого Филина не затихал даже с наступлением ночной темноты. Шиннан, устроившись на плетеной циновке у костра, едва ли вслушивалась в приглушенный гомон: солдаты вполголоса перебрасывались шутками, их заступившие на пост сослуживцы бряцали доспехами; кто-то водил промасленной шкуркой по клинку, и этот шорох рассекал звездный полумрак, вливаясь в переплетение голосов и негромкой музыки: Гробнар нашел себе аудиторию и пощипывал струны лютни, разве что песен не пел — Шиннан, впрочем, думала, что и до этого дойдет после чаши-другой подогретого пряного вина. Келгар уже привычно переругивался с Нишкой — по какому поводу эти двое сцепились на этот раз, Шиннан не знала и знать не хотела. Кара, брезгливо сморщив нос, ретировалась в палатку сразу же, как они вернусь — простоватое общество солдатни ее не прельщало.

Когда все смолкало на какой-то совсем короткий миг, сумерки полнились потрескиванием поедаемых огнем поленьев и стрекотом сверчков.

Шиннан с удовольствием вытянула ноги, поправив подол мантии. Новехонькие сапожки, купленные перед путешествием к Роднику, она сбросила. Прогулка по ущельям и пещерам сказалась на них не лучшим образом: мягкая кожа пообтерлась, золоченая вышивка потускнела, близко познакомившись с песком и серой пылью, а каблучки, которыми Шиннан так нравилось выстукивать ритм по мостовым Невервинтера, стесались. Но хуже всего оказалось не это. Галантерейщик, нахваливая товар, клятвенно заверял, что скорняк в изумительном своем мастерстве создал не только вещь крайне надежную и способную выдержать многие мили пути, но и весьма удобную — будто мягкие домашние тапочки. За такое чудо не жаль и трети жалования.

На деле Шиннан испытала нестерпимое желание оставить треклятые сапоги у каких-нибудь валунов, едва ее пополнившийся отряд добрался до орочьих пещер. На обратном пути она едва плелась, замыкая шествие. Недобрые мысли о том, что она сделает с галантерейщиком, когда вновь окажется в Невервинтере, немного скрашивали невыносимость бытия.

Ровно до тех пор, пока она не отстала настолько, что это стало заметным. Шиннан, занятая разглядыванием сухой каменистой земли под ногами, едва не налетела на Касавира.

— Что? — раздраженно бросила она, вздернув подбородок — даже высокие каблуки не настолько значительно умаляли разницу в росте, и смотреть на паладина Шиннан приходилось снизу вверх. Неимоверно раздражающий факт.

Касавира ее тон не задел — ей вообще казалось, что его мало что может задеть. Разумеется, это не означало, что она перестанет пытаться.

— Могу я предложить свою помощь, миледи?

Шиннан фыркнула. За спиной Касавира что-то шепнул Нишке Келгар. Тифлинг прыснула в кулак, полагая, что никто этого не заметил.

— Это что же, паладинский кодекс предписывает спасать девиц от собственных сапог?

— Нет, — отозвался Касавир. Его голос звучал с ровной, невозмутимой учтивостью, и все же Шиннан чудилось, что он ее дразнит — так неуловимо, что она не могла утверждать этого наверняка. — Скорее уж от собственной неосмотрительности.

Шиннан гневно вспыхнула. Нишка что-то шепнула Келгару.

— Не стоит задерживаться в ущелье дотемна, — будто не замечая выразительного взгляда Шиннан, продолжил Касавир. — Здесь небезопасно днем, а ночью будет и того хуже. Стоит ускориться — если, конечно, миледи пожелает добраться до заставы к сумеркам.

Стопы горели так, будто ей пришлось босиком шагать по углям, то и дело облизываемым язычками пламени. От постоянного напряжения ныли подъемы. Пятки саднило — Шиннан хмуро догадывалась, что мозолей ей не избежать, и спасибо, если они не будут кровавыми. Чертов галантерейщик, чтоб ему провалиться! Треть жалования — и за что? За истекающие сукровицей раны?

Ни одна из этих мыслей на ее лице не отразилась. Шиннан позволила себе изогнуть бровь и тонко улыбнуться.

— Я еще не настолько отчаялась, — едко начала она, — чтобы пожелать объездить паладина.

Кара демонстративно закатила глаза и цокнула языком.

— Мы идем или нет? — нетерпеливо поинтересовалась она.

Взгляд Касавира стал на самую малость вопросительным — остроту он как будто пропустил мимо ушей. Шиннан сощурилась.

— Даже не думай.

— Как пожелаешь. Но лучше не задерживаться.

Ей нестерпимо захотелось снять сапог прямо сейчас и запустить им в удаляющуюся паладинскую спину — достойное применение для обуви, скверно показавшей себя в пути. Шиннан удержалась. Посмотрите на него! Столь безупречен в своих манерах, разве что не кланяется, и кому — ей, девчонке из захолустья.

Было бы смешно, если бы так не бесило.

Ругнувшись себе под нос, Шиннан поспешила за двинувшимся дальше отрядом — как раз вовремя, чтобы заметить, как Келгар бросил Нишке пару золотых монет. От возмущения она едва не задохнулась. Эти двое еще и заключили пари!

— Во девка! — бормотнул в бороду удрученный проигрышем дворф. — Строптивая, как... да, как необъезженная кобыла!

Сапоги в качестве оружия все же пригодились — Шиннан приподняла подол мантии и лишенным изящества па пнула товарища в голень. Отскочить Келгар не успел.

— И лягается так же!

— Я тебе не кобыла! — огрызнулась Шиннан.

И тут же затылком ощутила этот взгляд сверху вниз — спокойный, невозмутимый и полный иронии, которую у нее никак не выходило уловить.

— Скорее уж пони, — заметил Касавир.

Она резко развернулась на каблуках, чтобы ответить, но не нашла слов. Ей показалось, что на бесстрастном лице паладина мелкнула улыбка.

Теперь Касавир сидел напротив: то ворошил прогорающие угли, то подбрасывал поленца в кострище. Иногда Шиннан ловила на себе его внимательный, изучающий взгляд. Что ж, это не смущало — нет ничего удивительного в том, чтобы присматриваться к людям, с которыми предстоит пройти долгий путь. Шиннан предпочла бы, чтобы паладин и вовсе остался здесь, а не увязался за ней в Невервинтер.

Впрочем...

Она потянулась, нарочито рисуясь, и обхватила руками колени.

— Разве паладинский кодекс, — с ленцой заговорила она, — позволяет столь беззастенчиво пялиться леди в декольте?

Касавир ответил быстро, как если бы она совсем не застала его врасплох.

— Твой шрам. Рана, должно быть, была серьезной.

Шиннан поморщилась и с досадой признала: она и не застала. Хуже того, паладин говорил так, что становилось кристально ясно — его действительно интересовал шрам, а не его пикантное расположение. И так — во всем. Воплощенная, чтоб ее, добродетель — ни нащупать второго дна, ни дернуть за торчащую ниточку, ни выбить из колеи. Благородству ничего не противопоставишь, не запятнаешь его ничем — оно само по себе броня и щит.

— Не знаю, — отозвалась она и пожала плечами. — Я была ребенком. А что? Я слышала, что паладины исцеляют наложением рук. Или это всего лишь байки, так сказать, повод эти самые руки распустить?

Касавир подбросил полено в костер. Сноп огненных искр взметнулся вверх, похожий на стайку светлячков. Отсветы пламени плясали в его глазах, когда он встретился с Шиннан взглядом.

— А ты хочешь проверить?

Это не звучало как вызов, но Шиннан с трудом подавила желание облизнуть сухие губы и сглотнуть.

— Теперь уже, пожалуй, поздно, — продолжил он после паузы. Тон его голоса изменился — все так же едва уловимо. Касавир больше не парировал ее колкости, а говорил вполне серьезно. — Такие раны лучше лечить сразу.

Она пожала плечами.

— Хороший совет. Только вот паладинов в Западной Гавани в тот момент не было. Так что, — она позволила себе смешок, — одним украшением больше.

* * *

Одним украшением больше...

Отражение в зеркале повторяло каждое движение: тонкая рука поднялась к груди и ощупала жутковатый шрам — грубый багровый рубец, рана, стянутая да сшитая наспех. Сафия с сожалением обмолвилась, что раны такого рода вряд ли затянутся — от проклятий можно избавиться, но за них все равно придется платить.

Ничего не исчезает бесследно. Минувшее всегда оставляет что-то в напоминание о себе.

Она заплатила тройную цену: за ношу, о которой не просила и которой не выбирала. За чужую любовь. За свою собственную.

Шиннан провела ладонями по отороченному кружевом шелку ночной рубашки на груди. Даже самые смелые модницы Невервинтера посчитали бы глубокий вырез скандально провокационным — и это был решающий фактор. Еще одна сногшибательно эффектная и невероятно непрактичная вещь, на которую Шиннан раскошелилась, едва жалование в городской страже стало позволять подобные расходы. Прежде ей так и не довелось ее примерить — обновка переехала вместе с ней в Крепость-на-Перекрестке, да так и осталась там на дне одного из сундуков до сегодняшнего дня. А теперь Шиннан думала, что вряд ли сможет ее носить — разве что из чувства противоречия: столь глянувшийся ей вырез, коему полагалось открывать волнительный вид на ложбинку между грудей, теперь демонстрировал только до сих пор воспаленную рану, за которой теперь ни серебряного осколка меча Гит, ни проклятия — одна только пустота.

Отвернувшись от зеркала, Шиннан протянула руку за пеньюаром, набросила его на плечи и наглухо стянула у горла.

Они вернулись в Крепость-на-Перекрестке минувшим утром — она сама и ее вновь обретенные друзья: Келгар, Нишка и Кара. И Касавир. За всю дорогу из Лускана они едва ли перекинулись парой слов — все больше короткие, малозначительные фразы, без которых не обойтись в пути. Шиннан ждала, что все встанет на свои места, едва они окажутся в безопасности.

Едва они окажутся дома.

Вопреки ее надеждам, ничего не налаживалось само собой. Она провела этот день, старательно избегая Касавира — делать это в Крепости, пусть обширной, но все же ограниченной каменной кладкой стен, было куда сложнее, чем на дороге. У Родника Старого Филина все казалось простым. Все и было простым, пока с ними не случилось все... это.

Никто больше не был прежним.

Шиннан провела ладонью по темным кудрям в тщетной попытке успокоиться. Она обещала этот разговор. Ей самой он был необходим. Осталось только понять, с чего же ей начать.

К молчанию слишком легко привыкнуть.

Коридоры Крепости-на Перекрестке затянуло сумеречной темнотой. Шиннан пробормотала под нос магическую формулу, выколдовывая огонек — брести впотьмах ей не хотелось. Смешно она, пожалуй, выглядит — Рыцарь-Капитан, крадущаяся вдоль стены как девчонка, тайком от отца удирающая на свидание к любовнику. Секундное веселье полынью горчило на языке — все могло бы быть так, если бы не...

Если бы не слишком много «не».

Слово «любовник» к Касавиру не подходило настолько, что казалось нелепым, неуместным и совершенно не подходящим — как не подходит слишком тесная одежда. Мысль об этом застигла ее врасплох у самой двери. Шиннан замерла, протянув руку в пустоту. Удушливая волна стыда обожгла щеки, шею и плечи. Она вдруг ощутила себя именно такой — нелепой и неуместной. У нее был целый день, чтобы улучить момент для разговора — вместо этого она стоит под дверями посреди опустевшего, увязшего в полумраке коридора крепости, кутается в восхитительный шелк, который теперь совершенно ей не к лицу, и не может заставить себя развернуться и зашагать назад.

Это было бы самое здравое, самое лучшее решение.

Шиннан такими никогда не славилась.

Она медленно выдохнула, поджала пальцы, стиснув ладонь в кулак, и опустила руку. Ничего не срасталось само по себе. Ничего не было простым. На какой-то миг ей показалось, что она снова в чужом, холодном Рашемене — растерянная, растерзанная и не имеющая ни малейшего представления о том, за что ухватиться — все казалось призрачным, как тончайшая кисея снов.

Шиннан посмеялась бы над своей внезапной решимостью, сменившейся таким же внезапным сомнением, но не успела: дверь, в которую она не осмелилась постучать, распахнулась. Касавир, возникший на пороге из мягкого полумрака комнаты, не выглядел удивленным.

— Миледи?

Разговор, который они так и не начали, оказавшись за пределами Лускана, повис между ними, тяжелый, напряженный, искрящийся, как полная молний магическая сфера. Шиннан скрестила руки на груди и стиснула локти, искренне надеясь, что это проявление слабости останется незамеченным. Непроизнесенное связывало их крепче любых кандалов — она не удивилась бы, скажи Касавир, что ждал ее.

Она точно знала, что он не скажет.

— Как ты?.. — нахмурившись, начала было она и осеклась на полуслове.

Касавир взглядом указал на зависшую над ее плечом светящуюся сферу.

— Свет под дверью тебя выдал.

— Действительно... — раздосадованно пробормотала Шиннан и поджала губы. — Надо поговорить, — отрывисто бросила она после короткой паузы. — Я обещала тебе разговор.

Она боялась передумать. Отмахнуться, развернуться и поспешить в собственные покои так быстро, как только ей позволят остатки собственной гордости.

Теперь пути назад не было.

Касавир кивнул, будто и не ждал ничего другого. Он пропустил ее внутрь; Шиннан, проходя мимо, бросила на него короткий взгляд и вновь подумала о том, как, должно быть, вся эта сцена выглядит — и насколько чудовищно очевидное не совпадает с реальным положением дел.

Оттягивая неизбежный момент, когда ей все же придется что-то сказать, Шиннан оглядела комнату. Синеватую темноту разгонял льющийся в узкие окна лунный свет, соревнующийся в яркости с теплыми отсветами каминного огня и мерцанием свечных ламп. Ее взгляд ни за что не цеплялся — блуждал от одного предмета к другому, едва ли отмечая контуры и формы. Желание сбежать никуда не делось — напротив, возросло в разы. В этом-то и все дело, подумала Шиннан, спиной ощущая взгляд Касавира. В его присутствии ей всегда хочется сбежать на край света — а потом, оказавшись на этом самом краю, бежать обратно.

Она слышала его шаги. Слышала, как глухо скрипнуло придвинутое к камину кресло.

— Присядешь?

— Да. То есть, нет, — Шиннан развернулась и вцепилась в спинку, выставив кресло перед собой, как щит. — Сядь. Ненавижу, когда ты смотришь на меня сверху вниз.

Она дождалась, пока Касавир займет кресло напротив. Еще несколько украденных у самой себя секунд. Слова отчаянно не шли на ум. Касавир ждал. Он не торопил ее даже взглядом — и от этого пустота в голове звенела еще оглушительнее. Шиннан знала, что делать, когда ее торопят, когда от нее требуют. Что делать с терпением и предупредительностью, она не имела ни малейшего представления.

Это ранило так же, как ранит удар клинка. Как осколок, пронзивший грудную клетку.

— Я думала, что ты мертв, — выпалила она, когда молчание стало совсем нестерпимым. — Аммон сказал, что ты мертв, а у меня не было ни одной причины сомневаться в его словах. Потом солдаты Крепости и добровольцы раскопали руины и не нашли твоего тела. Потом... — Шиннан безуспешно попыталась перевести дыхание и на мгновение выпустила спинку из пальцев, чтобы встряхнуть рукой и стиснуть переносицу. — Потом было слишком, слишком долго. Торио почти ничего не знала, но пообещала... навести справки. У Дэйгуна нашлись знакомые, задолжавшие пару услуг, и... Я слишком долго тебя искала. Мне так... жаль.

— Ты говорила с Аммоном?

— Да. В Рашемене. — Шиннан резким жестом отняла руку от лица. — Мистра! Ты вообще меня слушал?

— Вполне.

— Я не сожалею. Никогда. А если сожалею, то не признаюсь в этом.

— Я знаю.

Она беспомощно всплеснула руками. Слова вновь куда-то делись, оставив ее в растерянности и в совершенном осознании того факта, что Касавир был предельно точен в сказанном: он действительно ее услышал. Он действительно понял все.

Одна из самых раздражающих вещей — Шиннан никогда не знала, как с ним разговаривать. Ей казалось, что каждое оброненное ею слово оказывается в его сознании прежде, чем она произнесет его вслух.

Касавир смотрел на нее так, словно они вновь оказались в лагере у Родника Старого Филина, почти незнакомые, но уже связанные грядущим.

— Ты изменилась, — заметил он.

Шиннан почувствовала, как внутри сдвинулось, щелкнуло, взорвалось; простые слова, такие правдивые, но едва ли что-то значащие — в конце концов, в действительности изменились они оба, и дело едва ли в печати усталости, которую она угадывала в его лице, в едва ли проявившейся седине, в движениях и жестах, ставших осторожными и экономными. Что-то еще случилось с ними обоими, оставило свои следы — еще незалеченные раны. Напряжение, копившееся в ней с того самого дня, как они бежали из Лускана — нет, вдруг поняла Шиннан, намного раньше — выстрелило, как отпущенная пружина.

— «Изменилась»? — переспросила она, чувствуя, как теряет контроль над голосом. — Ты даже не представляешь, насколько.

Там, где когда-то был осколок меча, где когда-то ворочалось, скребло ребра проклятие, жгло — злостью или обидой, Шиннан не знала. Оно рвалось наружу толчками, совсем как кровь из разверстой раны: как ни держи, как ни зажимай ладонями — все равно упустишь. Шиннан поддалась потоку — он пронзил ее и повел за собой, заставляя выпустить стиснутую спинку кресла и вышагнуть из-под его защиты, сделать шаг вперед — ближе, к теплому свету огня, подрагивающему от гуляющего по полу сквозняка. Руки обрели собственную волю — распустили узел тесемок у впадинки между ключиц, пробежались по мелким пуговицам. Сброшенный пеньюар она гневно швырнула в кресло и выпрямилась.

Она перестала быть самой собой — осталась только страшная, уродливая рана, никак не желающая заживать.

— Нравится? — едко процедила она. — Или не таких перемен тебе хотелось бы?

Ослепленная собственной болью, она не увидела, как переменилось его лицо, невозмутимо спокойное еще мгновение назад. Стоять перед ним вот так, открывшись, было хуже, чем стоять обнаженной перед мужчиной, который тебя не хочет: Шиннан ощутила себя не просто голой, а так, будто с ее костей сорвали плоть, развоплотили, не оставив и пепла, и осталась одна только душа — та самая хрупкая белесая субстанция, которую она вырвала из Стены Неверующих.

Рядом с Касавиром она всегда была уязвима.

Рядом с Касавиром ей никогда не хотелось быть такой, чувствовать собственные несовершенство и слабость. А теперь она вся — один сплошной изъян, одна сплошная рана, тело, искалеченное и лишенное целостности.

Разве осталось в ней что-то, кроме пустоты в том месте, где когда-то лежал осколок меча?

Вспышка схлынула, оставив после себя холод, от которого не спасал даже жар камина. Шиннан обхватила себя руками.

— Отвернись и не смотри!

У нее не выходило ни отступить назад, в спасительную тень, под прикрытие кресла, ни наклониться, чтобы подхватить брошенный пеньюар и закутаться в него, будто покров. Когда Касавир поднялся, она так и осталась стоять, пригвожденная к месту. Когда сделал шаг — почувствовала, как бессильно опускаются руки. Она не может ничего ему противопоставить — не может больше противостоять.

Касавир коснулся грубой борозды — мягкое, деликатное касание.

— Болит?

— Нет.

Шиннан казалось, что она соврала. Рубец действительно не доставлял ей никакой физической боли. Было другое — то, что она никак не желала принять, то, от чего открещивалась. Эта рана, доставшаяся ей в награду за пройденный путь, будто воплотила в себе ее сомнения и слабость, отразило то, как меч Гит и проклятие Акачи ломали ее, кость за костью, перемалывали и оставляли в темноте — поди собери себя заново. Эта рана — каждая смерть, которую она не предотвратила. Каждая принесенная жертва. Каждое калечащее испытание, с которым она не справилась. Каждое...

Под горячей ладонью Касавира это как будто переставало иметь хоть какое-то значение.

— Почему ты его не вылечила?

Шиннан едва пожала плечами.

— Думаешь, я бы его оставила? — она хмыкнула. — Жрица, с которой я путешествовала, ничего не смогла с этим поделать. Осколок меча оказался куда более милосердным, чем древние проклятия. Боюсь, мне придется с этим жить. Не самое приятное зрелище, что тут скажешь. Вряд ли тебе нравятся женщины с огромной дырой в груди.

— Не такая уж и огромная, — просто заметил Касавир.

— Лжец.

— Шиннан...

Ее имя на его языке звучало незнакомым, забытым, потерянным — и снова обретенным. Никогда прежде он не называл ее по имени, обходясь вежливыми, формальными обращениями. Она делала то же самое — будто это самый действенный способ притворяться, что они ничего не значат друг для друга.

— Повтори, — потребовала она, подняв голову. — И поцелуй меня уже наконец.

* * *

— Значит, Рашемен?

— Это очень долгая история.

— У нас есть время на долгие истории.

Шиннан вздохнула.

— Потом. Представляешь, сколько раз мне придется пересказывать одно и то же всем любопытным?

Добела прогоревшие угли в камине потрескивали. Лунный свет все так же струился сквозь узкие окна, заливая комнату голубоватым сиянием. Шиннан обнаружила, что в кресле, которое она считала узким, вполне хватает места для них обоих: она устроилась, свернувшись на коленях Касавира и опустив голову ему на грудь. Бретель сорочки, сползшую с плеча, она не посчитала нужным поправлять. Касавир перебирал тяжелые пряди ее волос, и она думала, что рано или поздно так и уснет у него на руках, окончательно потеряв способность к сопротивлению.

— Шиннан?

— Да?

— Если хочешь, я могу попробовать.

Она негромко рассмеялась.

— «Наложение рук»? Тебе не нужен особый повод, чтобы ко мне прикасаться.

— Я серьезно.

— Я тоже, — Шиннан помолчала немного и добавила: — Не все можно вылечить, Касавир. С чем-то приходится как-то жить дальше.

Пусть так, подумала Шиннан. Пока Касавир касается ее, пока называет по имени — она как-нибудь примирится с собственными ранами, старыми и новыми.

Как знать? — может, однажды они затянутся сами.

О том, что серебряный меч Гит обладает собственной волей, Шиннан узнала в разрушенной Западной Гавани — в том, что от нее осталось. Ей не было нужды смотреть по сторонам — распад и смерть она ощущала так же отчетливо, как специфический запах болот, привычный с самого детства. Диссонанс, резонирующий в сознании, как неверно взятая нота.

Ей казалось, чудовищно развороченные останки Западной Гавани в прошлый раз вспороли ее, выпустив кровь и не оставив в ней ничего живого, ничего, что потом болело бы и ныло — одна только выжженная пустыня, безразличный холодный пепел, ни скорби, ни боли.

Она ошиблась.

Внимательный взгляд Зджаев ее отрезвил. Все верно. Черный рой этих мыслей парализовал, дробил ее на части — такие же, как обломки клинка перед ней. Серебряные фрагменты, тускло поблескивающие в призрачных зеленоватых отсветах, словно дрожали, вибрировали, мерцали. Сопротивлялись. Их собрат в ее груди отзывался противной, саднящей — даже не болью. Словно чья-то незримая рука тянет тонкую леску, сильнее, сильнее, пока та не лопнет от напряжения.

Зджаев наставляла ее — но что проку от слов? Это было так не похоже на привычную Шиннан магию — расколотый клинок смеялся над ней, ускользал, обманывал, нашептывал. Девчонки из болотного захолустья, не примечательные ничем, никогда не владели такими клинками. Такой клинок необходимо заслужить — вот он перед тобой и все же не дается в руки, живой, сам выбирающий владельца и путь, сам способный вести — кто ты в сравнении с ним, жалкий ограниченный разум, скованный пределом бренного смертного тела?

Шиннан кривит губы. Среди ее спутников, возможно, и нашелся бы кто-то куда более достойный, чтобы нести это бремя. Кто-то, кому клинок повиновался бы охотно, без сопротивления. Она не смотрит на Касавира. Она не вспоминает про Шандру.

«Нет у тебя никакого выбора, — думает Шиннан, мысленно касаясь лежащих перед ней осколков. — У тебя есть только я».

Серебряному мечу Гит придется смириться с этим точно так же, как она сама смирилась с осколком в собственном теле — и той судьбой, которую он ей уготовил.

Потому что ее воля — сильнее.

Шиннан сбилась со счета.

Она понятия не имела, сколько плутает в подземелье замка Невер: может, всего с десяток минут, а может, несколько часов. Может, ее усилия уже тщетны. Нападавшие тысячу раз могли добраться до лорда Нашера, пока она бродит впотьмах, не имея ни малейшего представления о направлении и прошедшем времени. Шиннан кажется: ей остается только переставлять ноги, подчиняясь ведущей силе прямого как лом коридора, и отвечать на вопросы статуй — много-много вопросов, гудящих в голове роем мефитов. От вопросов у нее голова идет кругом: Шиннан силилась вспомнить уроки истории, которыми пичкал ее Тармас — между делом, чтобы не слишком отвлекаться от основного предмета изучения — магии. Лоскуты знаний, которые она никогда не считала существенными и сколь-нибудь стоящими.

Касавир, подумалось ей, прошел бы это испытание без труда, ни разу не запнувшись, не потратив ни одной лишней минуты на то, чтобы выудить из памяти нечто полузабытое. А ведь в Архивах она никак не могла удержаться от колкости, всё глумилась и ёрничала — ну надо же, под паладинской броней скрываются не только стальные мышцы, но и редкая эрудиция!

Шиннан вздохнула и отвела от влажного лба темную от испарины прядь волос. Какой толк в сожалениях и признании собственного поражения, если Касавира здесь нет? За последние месяцы она привыкла к его отсутствию — больше не искала на краю зрения блеск поймавшего солнечный свет доспеха, не вслушивалась в шаги следующих за ней, не чувствовала — спиной, затылком — его спокойный взгляд.

Не чувствовала себя так, словно с завязанными глазами шагает над пропастью; скорее уж — как будто летит в нее.

Чушь собачья. Если бы она действительно привыкла — не думала бы о нем сейчас и не искала бы помощи у пустоты за ее плечом.

Статуя задает новый вопрос.

Шиннан сбилась со счета. Вопросам нет числа — они звучат один за одним, и чья-то невидимая рука нанизывает их на бесконечную нить, будто бусины.

Шиннан медлит. Где-то капает вода — отсчитывает время, которое у нее осталось.

Если бы здесь был Касавир...

Она качает головой.

Касавира здесь нет.

Ей некогда оплакивать свое разбитое сердце. Сердце Невервинтера, ждущее ее впереди, тысячекратно важней.

Шиннан не произносит ни звука.

Ее молчание становится ответом.

Лериссе никогда не приходилось выбирать. Все ее решения ею же самой были предопределены заранее.

Она едва ли знала хоть что-то о собственной матери — Дэйгун говорил об Эсмерель нечасто и столь мало, что ее образ представлялся поверхностным, наскоро сшитым из цветастых лоскутов воспоминаний. Об отце — настоящем отце — Лерисса ничего не знала вовсе. Он не мог быть обыкновенным — демонская кровь, бегущая в ее теле, нашептывала ей об этом, пела, указывала дорогу. Ее мать — незаурядная женщина, при упоминании имени которой даже такой сухарь, как Дэйгун, бледнел столько лет спустя — не могла связать себя с кем-то обыкновенным. Ее предки из преисподней наверняка обладали редким могуществом, а в их власти было столь много! — деревенские идиоты вроде Бивила, Эми или Моссфелдов не способны впустить в свой крошечный мозг даже толику понимания, какое наследство ей досталось.

Демонская кровь говорила в Лериссе. Демонская кровь определяла ее путь.

Из всех красок мира выбирай красный и черный — цвета крови и тьмы. Выбирай хаос. Выбирай разрушение. Выбирай порок. Выбирай смерть. Выбирай то, от чего другие отвернутся в ужасе.

Выбирай темную сторону. Выбирай голос собственной крови, и пусть с каждым новым выбором он звучит все громче.

Не сопротивляйся. Позволь наследию вести себя.

Выбирай боль — не свою, чужую. Выбирай страх — тот, который заставит окружающих трепетать и преклоняться. Который заставит боготворить — если, конечно, так можно выразиться о потомке существа из Нижних Планов.

Кровь зовет тебя. Кто ты такая, чтобы не подчиниться этому зову?

Каждый раз выбирая темную сторону, Лерисса Фарлонг начисто забывала об одном немаловажном обстоятельстве.

Всегда найдется сторона еще темнее.

Когда рассеивается последняя тень — Голод, нашедший отражение в дымчатых клубах темноты, — Шиннан поднимает глаза. Ее рука, кажущаяся тонкой и бесплотной, стискивает рукоять меча Гит. И ей кажется, что земная твердь под ногами сорвалась и завертелась, закружилась, помчала вдаль — назад, в оставленное за спиной прошлое, безвозвратно сгинувшее в череде дней.

В прошлое, где была она, и был серебряный клинок Гит, и были эти стены — суровые, серые на первый взгляд, но сияющие в нежном розовом свете разгорающегося утра, и был внутренний двор с таверной, из которой всегда тянуло свежей выпечкой и снедью, с кузней, лязгающей ударами тяжелого молота по раскаленному металлу, с лавочкой, облюбованной Диикином — табличка с кривой надписью поскрипывала на ветру, качаясь перед гостеприимно приоткрытой дверью. Шиннан нашарила свободной рукой опору. Ей показалось, что еще немного — и Крепость-на-Перекрестке оживет, и дни потекут чередой, один за другим, капля за каплей, пока вновь не грянет день осады.

Стена Крепости-на-Перекрестке под ее ладонью была безжизненно холодной, пустой — такой, какой не бывает даже воспоминание — всего лишь призрачный образ, след, оставшийся в памяти, навсегда запечатленный в сердце.

Они тоже были здесь — все до единого: такие разные, и все же оставившие свой след. Даже не воспоминания — Шиннан точно знала это, глядя в знакомые лица — лишь отпечатки, отражения в гранях ее собственной души.

Они были здесь все. Даже Бишоп. Что ж, со вздохом подумала Шиннан, неприязнь оставляет следы ничуть не меньше любви, а еще — вскрывает собственную тень, отражает ее, будто в зеркале.

Казалось странным чувствовать радость от его присутствия здесь, но...

Шиннан еще раз обвела взглядом присутствующих, мысленно назвала их по именам: Нишка и Келгар, Кара и Сэнд, Гробнар и Элани, Зджаев и Аммон Джерро, Шандра, Бишоп, Дэйгун, Касавир — и подавила желание протянуть руку и коснуться каждого. Они — не настоящие, не живые; не души людей, с которыми ее связала судьба, не воспоминание о них. Только части ее самой, только круги на воде, оставленные чужим присутствием в ее жизни.

Касаться было бы глупой сентиментальностью, которую она вряд ли может себе сейчас позволить.

Шиннан обмахнула рукавом щеки и двинулась к высящейся крепости, не оборачиваясь.

Ей не нужно видеть лица людей, живущих в ее сердце, чтобы знать наверняка — они всегда будут с ней.

Эти вынужденные поездки в Невервинтер Шиннан ненавидела лютым пурпуром.

— Напомни, зачем мы здесь?

Она вздохнула, пользуясь тем, что кислого выражения ее лица пока не видит никто, кроме Касавира.

— Моя негероическая геройская обязанность, — буркнула она, с видимой небрежностью устраивая ладонь на локте Касавира.

— Ты не пробовала отказаться?

Кислое выражение лица Шиннан сменилось на страдальческое.

— Любовь моя, — едко заметила она, — когда лорд Нашер настоятельно просит присутствовать, отказаться не могу даже я.

«А хотелось бы», — подумала Шиннан, остро завидуя паладинскому спокойствию.

Битва за Крепость-на-Перекрестке и сражение с Королем Теней дало местным бардам неиссякаемый источник вдохновения: в лучшем случае кто-нибудь из них раз в год предъявлял на общий суд новосочиненную поэму о событиях не столь отдаленных. В худшем — соревнующиеся в красноречии сказители выкатывали свои версии событий едва ли не наперегонки. И непременно требовали присутствия главной их участницы.

Летний вечер был бы тих и безмятежен, если бы не гудящая толпа, собравшаяся приложиться к истории и великому искусству.

— Держи меня крепче, — шепнула она Касавиру, усаживаясь на отведенное ей место. — Боюсь, я не выдержу и прибью какого-нибудь горе-сочинителя.

Шиннан ненавидела эти поэмы. Каждая из них рассказывала о ней самой, то беспощадно перевирая, то чрезмерно преувеличивая. Каждая — сочилась пафосом и многословием, как переспевшее яблоко — соком. Барды, берущиеся пересказать минувшую войну на свой лад, странным образом напоминали Шиннан о Гробнаре — и в то же время были совершенно на него непохожими. Барды со своими сочинениями, думала Шиннан, крепче цепляясь за руку Касавира, вообще напоминали ей о слишком многом — и, в основном, о том, что бы она хотела забыть.

Каждая. Чертова. Рана.

Каждая. Чертова. Потеря.

Вот каково это — быть героем, думала Шиннан, вслушиваясь в поток слов. Кто-то обязательно переберет все, что было тобой сделано — переберет, отпрепарирует, разберет по кусочку, а потом слепит на свой вкус. Кто-то увидит в тебе не человека, а безликий символ, подобный знамени; не чужую жизнь, а источник вдохновения, а то и вовсе — материал. И так будет каждый чертов раз.

Дэйгун никогда не читал ей героических историй в детстве. Может, в этом и все дело: она видела не так много героического, чтобы соизмерять с этими примерами свои собственные поступки. Одно Шиннан знала точно: все, что она делала — она делала по той простой причине, что больше никто не мог взять на себя выпавшую ей ношу. А ей самой очень не хотелось умирать. Совершенно негероическая причина. Совершенно не то, о чем можно рассказать почтенной публике, изящно зарифмовав слова. Барды расскажут о чести, долге и Невервинтере.

Их там не было. Они не умирали под стенами Крепости-на-Перекрестке. Они не блуждали по руинам Иллефарна.

Что они могут знать?

— Шиннан?

Она нехотя выплыла из собственных мыслей.

— Да? А. Все в порядке. Могло бы быть и хуже. По крайней мере, в этот раз обошлось без упоминаний всепобеждающей любви.

Шиннан едва ли помнила, как покончила с соблюдением прочих негероических обязанностей: засвидетельствовала почтение лорду Нашеру, в свою очередь — обменялась любезностями со всеми, пожелавшими засвидетельствовать почтение ей, бросила несколько пространных и лишенных какой-либо конкретики реплик о новоиспеченной поэме и, едва обнаружила, что интерес публики к ней остыл, улизнула из Квартала Черного Озера. Брести в черничных сумерках по знакомым улочкам к дружелюбному очагу «Утонувшей Фляги», опираясь на руку Касавира, ей нравилось куда больше.

— У тебя есть возражения на этот счет?

— Не то чтобы. Просто... Хочу, чтобы хоть что-то в моей жизни принадлежало только мне. Ты, например.

Касавир остановился и притянул ее к себе.

Россыпь звезд в ночном небе Невервинтера перемигивалась над их головами.

— Знаешь, — сказал Касавир, когда они в обнимку продолжили путь до «Фляги», — девочки становятся старше. Скоро вместо сказок начнут требовать эти самые героические истории.

Шиннан рассмеялась.

— Они уже. На прошлой неделе, пока ты был занят с новобранцами. Ты, кстати, знаешь, что они тебя боготворят и считают героем уже хотя бы только потому, что тебе хватило смелости на мне жениться?

— Теперь в курсе. Так и что ты сказала девочкам?

Желтые, полные тепла окна «Утонувшей Фляги» маяками светили сквозь мрак. Тихо шумели бьющиеся о пристань волны. Шиннан любила Невервинтер — даже когда ее приводили сюда не самые приятные обстоятельства.

— Вообще-то, — ответила она, — я рассказала им о тебе.

От кислого эля в глиняной кружке смердело так, что глаза резало. Шиннан брезгливо сморщила нос, но переборола себя — протянула руку, ухватила гнутую ручку и с отчаянной решимостью подтащила мерзкое пойло поближе к себе. Сэл смотрел на нее с сомнением. Причуды Рыцаря-Капитана Фарлонг уже стали притчей во языцех, но каждый раз удивляли, будто в первый.

— Миледи, — нерешительно обратился он. — Может, все-таки?..

— Нет, — отрезала Шиннан и помахала рукой, будто отгоняя его прочь. — Спасибо. Свободен.

Сэл проворчал что-то себе под нос и удалился, а Шиннан, прикрыв глаза, еще раз осторожно потянула носом крепкое амбре, поднимающееся над кружкой. Все правильно: хорошее вино, полное восхитительного букета, подходит для особых, полных радости случаев. Кислое пойло, по какому-то недоразумению именуемое в таверне Крепости пивом, идеально дополняет ее мерзкое настроение.

Как она могла быть настолько слепой дурой?

Шиннан вздохнула, склонилась над кружкой и сделала крохотный глоток. Скривилась, закашлялась. Да уж, действительно идеально подходящее случаю пойло — именно настолько отвратительное, насколько она себя чувствует.

Как она могла не заметить?

На самом деле, она знала, как. Дела, свалившиеся на нее в первые недели после суда, отнимали все время. Крепость-на-Перекрестке требовала внимания. Иной раз Шиннан разглядывала поступающие ей отчеты так, словно они были написаны на совершенно незнакомом языке. Она понятия не имела, что делать: как организовывать людей, как налаживать снабжение, как планировать стройку, где взять деньги, в конце концов. Помощников хватало; более того, часть дел Шиннан предпочла вручить Касавиру, бросив небрежное: «Ты же паладин, вот и наведи порядок». Получилось на порядок не так саркастично, как до суда. С той проклятой ночи в храме Тира все пошло кувырком, вырвавшись из-под контроля. Сначала она рыдала на плече, чего с ней не случалось отродясь, а наутро, обескураженная и больше не способная сопротивляться, смотрела в спину Касавиру, шагающему к ристалищу — вместо нее.

В любой другой ситуации она сделала бы все, чтобы подобного не случилось. Уж наверняка не спустила бы с рук то, что с ее мнением не посчитались. Но она только стояла и смотрела, отчетливо осознавая одно — она совершенно точно его не ненавидит, как бы сильно не пыталась демонстрировать обратное.

Когда все закончится, думала Шиннан, я скажу ему об этом.

Когда все закончилось и текущие дела наконец были улажены, Шиннан обнаружила, что благородный поступок паладина впечатлил не только ее. И, в отличие от нее, Шандра не пыталась выяснить, где броня Касавира наименее крепка и как укусить его побольнее.

Это казалось таким очевидным и простым, и все же, увидев их вдвоем, прогуливающихся по внутреннему двору Крепости, Шиннан замерла на месте, будто вкопанная.

— В чем дело? — бросил ей Бишоп, ухмыльнувшись одной из самых неприятных своих ухмылочек. — О, так ты не знала. Эти двое заметно сблизились с тех пор, как ты сама поручила паладину обучить девчонку. В Крепости, знаешь ли, предостаточно свободного времени, которое можно провести с большей пользой. Одна беда — тебе-то не обломится.

— Заткнись, Бишоп, — машинально огрызнулась Шиннан. — Как будто тебя это сделает хоть немного более привлекательным.

Кислое пиво, которое принес ей Сэл, могло вызвать, разве что, рвотные позывы, но Шиннан давилась им с завидным упорством. Все правильно, с горечью думала она. Она сама сделала все, чтобы эти двое как можно больше времени проводили друг с другом — Касавир, в конце концов, так защищал Шандру, что оттолкнуть его в приступе жгучей ревности казалось самым естественным решением.

В конце концов, вздохнула Шиннан, все верно. Прекрасная, как майский рассвет, добрая, справедливая умница Шандра — такой и могла бы быть спутница паладина. Шандра, чистая сердцем и светлая, а не она — изломанная, ведомая злым роком, с осколком меча, засевшим в груди.

Все правильно. Все так, как и должно быть.

Погруженная в свои мысли, Шиннан не заметила, как в таверне появились новые посетители.

— Фу, ну и вонь! — брезгливо поморщилась Кара, усаживаясь справа.

— Смердит хуже ослиной мочи, — поддакнула Нишка, плюхнувшись на стул напротив.

— На вкус, уверена, еще хуже. Как ты можешь это пить?

Дверь в таверну снова распахнулась, впуская в полный запахов зал свежий мартовский воздух. Вместе с весной внутрь зашла Шандра. Шагающий рядом с ней Касавир придержал дверь и пропустил ее вперед.

— Меня сейчас стошнит, — процедила Шиннан, боком выбираясь из-за стола. Мерзкое пиво все-таки сделало свое дело.

Отвратительно. У нее даже не получается ненавидеть этих двоих.

Касавир на нее не смотрел — больше не смотрел. Это цепляло, ранило — сказал бы ей кто, что так будет — Шиннан рассмеялась бы ему в лицо. До чего иронично: смотреть на человека, который, сам того не заметив сделал все, чтобы его полюбили, и знать наверняка, что он и не взглянет на тебя в ответ.

Может, и к лучшему. Сейчас Шиннан совершенно не хотела, чтобы на нее смотрели.

Снаружи пахло прохладой и весной, и Шиннан жадно глотала воздух, пытаясь хоть как-то унять тошноту.

— Хочешь, я ей патлы обрежу, пока она будет спать?

— Или напущу уховерток в постель?

— Фу, мерзость какая! А каких-нибудь более изящных идей у тебя нет?

Шиннан слушала болтовню подруг, едва ли ее слыша. В конце концов, не так уж это было и важно. Она вслушивалась в лязг тренировочного оружия и раскатистые команды, отдаваемые новобранцам. Где-то скрипели тросы, а строительная кирка звонко бряцала о серый гранит каменной кладки.

Начиналась весна. Крепость-на-Перекрестке поднималась из руин. Части ее обретенной за странствия семьи — Нишка и Кара — шагали рядом и трещали без умолку. Что-то она, несомненно, потеряла — но многое из обретенного по-прежнему с ней.

— Ну так что ты решила, Ши?

— Все, что угодно. Меня теперь они бесят оба, как будто одного только зуда от паладинской ауры было мало!

Шиннан неуверенно хихикнула. Она чувствовала на себе недоуменные взгляды подруг, но остановиться уже не смогла — смеялась, обняв обеих за плечи, и ее смех летел над стенами и заново возводящимися башнями Крепости, и вместе с ним уходила горечь.

Они все, связанные чем-то большим, чем кровные узы, — части ее такой непростой и разной семьи.

— Все в порядке, — улыбнулась Шиннан, отсмеявшись и смахнув выступившие на глазах слезы. — Никаких уховерток, Нишка.

Все в порядке.

И все будет именно так, пока они держатся друг друга, и стены Крепости-на-Перекрестке служат им домом.

Стена Неверующих тянется — тоскливо бесконечная, теряющаяся в серо-зеленоватой дымке — в нигде, скрытом завесой тумана. Сны привели Шиннан сюда — она смотрит на камни, из которых сложена Стена, и не чувствует ничего. Одно только понимание, из чего на самом деле сложена эта кладка, сколько душ без остатка растворились в ней, вмурованные и обреченные томиться в плену безысходности так долго, что и не вообразить, тупой болью отдает в висок.

Шиннан не думает о богах и соразмерности наказания. По правде говоря, боги с их наказаниями уже изрядно ей надоели. Голод в груди отзывается утробным урчанием — будто кто-то перебирает до предела натянутые струны за ребрами, медленно, одну за другой.

Они все здесь прокляты. Каждый — по-своему.

Рот Бишопа, искаженный в причудливой гримасе, извергает не слова — ножи, способные если не убить, то ранить. Шиннан встречает их с отрешенной улыбкой — пусть бросает, пусть ищет цель! — в ее груди уже давно нет сердца, только Голод и пустота. Пусть говорит все, что хочет — ее не заденет, не ранит, а до Касавира не дотянется — не отсюда, из незыблемого гранита Стены. Шиннан смотрит в его лицо, такое же серо-зеленое, как камень — она знает, что вечность сотрет все черты, прекратит его в безликое нечто, оставив от Бишопа только обломки, разрозненные фрагменты, разбитые грани одной души.

Что-то, что окажется сильнее смерти.

К этому времени, думает Шиннан, она тоже может оказаться здесь.

Она делает шаг вперед, и еще один, и еще — пока не оказывается к стене так близко, что чувствует исходящий от нее холод вечности. Бишоп скалится, смотрит на нее одним глазом — второй утоплен в граните Стены. Будучи к ней так близко, Шиннан видит: камень живой, дышащий, колеблющийся; ей омерзительно и одновременно страшно, но она протягивает руку и касается щеки Бишопа.

Собственное безразличие кажется ей еще более омерзительным.

Бишоп умолкает — будто давится непроизнесенным словом. Ладонь Шиннан безразлично ласкова: прикосновение — жест то ли прощения, то ли утешения — дается ей так легко, будто ничего не стоит.

Она проклята, она почти мертва — что ей все эти жесты, что ей собственная боль?

Шиннан улыбается.

— Все верно, Бишоп, — шепчет она одними губами. — Есть вещи намного сильнее смерти.

Но только им одним решать, будет это любовь или ненависть.