Навсегда отболевшее (гет)

— Я все знаю, Сереж, — бьет наотмашь куда-то под дых.

Ире дурно и душно, но подняться и раскрыть окно вряд ли хватит сил. И в этой круговерти мутно-мучительной добивающе:

— Я ее любил.

— А я? — рвется с губ нелепо-бессмысленно. И внутри что-то рвется тоже, расходится трещинами, осколками осыпается.

— Ты же прекрасно все знаешь. Так получилось.

Знаешь.

Ира знает одно только — как, выбираясь из чужой постели, спокойно шел к ней, расточал улыбки и шутки, непринужденно врал и будто-ничего-не-случилось любил.

А у Сергея гребаной раскадровкой перед глазами — флэшбеки того проклятого дня, где был официально-безличный голос из трубки, тяжелые запахи морга, ряд железных каталок, накрытых простынями, холод бетонной стены и дурнота въедливая, а потом пустая квартира и водка стопками.

Они все немного умерли в том простудливом феврале.

Ирина умирает тоже — там, в сумрачном милицейском кабинете, с рыдающим у нее на коленях Сергеем, с отчаянным и глупым "а я?", с беспомощно-горьким непониманием — за что он с ней так? И, давясь бессмысленно-утешающим "все будет хорошо", молчит о том, насколько плохо, пусто и больно ей — разве это важно сейчас?

Да и было ли важно когда-нибудь?

— -

Демоны бунтуют, выдержку стальными когтями раздирают в клочья.

У Паши руки чешутся просто подойти к Глухареву в очередном повороте коридора и с ходу, на объяснения не размениваясь, его пиздострадательную рожу помять как следует. Только Ирине Сергеевне и без того пересудов и взглядов сочувствующих хватает с лихвой, и он был бы последним уродом, если бы решился нанести новый удар.

Единственное, на что хватает решимости — переступить порог знакомого кабинета с какими-то бумагами в руках и формально-дурацким поводом. Слышать, как поскрипывает ручка, на листах оставляя размашистые подписи, переминаться неловко у стола, смотреть на искры света в рыжих волосах вспышками и все же осмелиться:

— Ирина Сергеевна, у вас случилось что-то?

Ручка со стуком летит в другой конец стола; спина у Ирины Сергеевны прямая до неестественности.

— Ткачев, вот только не надо! Уже весь отдел только об этом и треплется! Что, деталей из первых уст захотелось?!

— Ну зачем вы так? Просто если вам вдруг что-то... если я чем-то... — спотыкаясь на полуслове.

В ее глазах сквозь гневные отблески — столько боли, что впору камнем на дно, захлебываясь отчаянием. И Паша сейчас не раздумывая полжизни отдал бы только за то, чтобы просто подойти к ней, такой усталой, взвинченной и измученной, просто тихонько сжать тонкие плечи и выдать какую-то банальную хрень вроде "все непременно наладится" — лишь бы в глазах ее не штормило такой болью все выжигающей. Но вместо этого только:

— Простите. Мне, наверное... я лучше пойду.

— Стой, — и голос ее, раздраженный и приказной, ломается будто бы, сбиваясь на просьбу растерянно-жалобную. Ира сама себя ненавидит сейчас за эту беспомощность, как никогда остро ощущая себя старой, брошенной и никому не нужной хронически. Но вместо того, чтобы притормозить, швыряет через весь стол металлически грохнувшую связку. — Дверь запри.

На столе из всей закуски — только шоколадные конфеты в цветастой коробке; коньяк в простых чайных чашках плещется расплавленным янтарем. Пьют молча, не чокаясь — совсем как за упокой. И Паша, сидящий сейчас напротив начальницы по-неуставному близко, смело мог бы считать себя абсолютно счастливым — не будь в ее глазах столько боли.

— Поздно уже, давайте отвезу вас.

— Не надо, спасибо, Паш. — Отворачивается, старательно собирая забытые бумаги; снова ненормально прямая, с голосом тщательно выровненным. Только Паша чувствует, нет, знает точно, что по щекам ее змейками — потеки туши, размытой слезами; как знает и то, что едва за ним закроется дверь, она рухнет в кресло обессиленно, неспособная разрыдаться даже. И оставить ее сейчас он не сможет просто физически.

— Ирина Сергеевна... Ну что вы... Ну не стоит он этого. Вы же... — и словами давится, не в силах произнести такое дурацкое, но совершенно искреннее — что она самая охренительная женщина, которую он встречал, что у нее все еще обязательно будет, что этот придурочный Глухарь сто раз еще пожалеет, что ее упустил. Вместо этого просто разворачивает за плечи с опьяняющей смелостью; пальцами, едва касаясь, стирает дорожки слез.

У Ирины Сергеевны дурманяще-горький парфюм, отдающий летней сладостью и почему-то осенним дымком. У Ирины Сергеевны мягкие волосы, пахнущие нежно-фруктовым шампунем и загоревшимся мартом. А еще у Ирины Сергеевны губы едва заметно подрагивают, и он уверен, что на них сейчас вкус элитного коньяка, темного шоколада и солоноватость недавних слез.

Замирает в миллиметре. Отшатывается — сердце в груди грохочет оглушающим молотом.

Пытается дышать.

Ирина Сергеевна несколько секунд смотрит прицельно-пристально, снисходительно, насмешливо-прямо.

Целует сама.

— -

По календарю за окном — стылый март. В кабинете по ощущениям — дотла сжигающий июль, душный, плавящий и обреченно-бессмысленный.

Ее рубашка и юбка бесформенным комом на полу; его футболка на ручке кресла — как выброшенный белый флаг.

Бумаги со стола разлетаются веером; у Ирины голос безнадежно охрип от едва слышимых стонов и губы бесстыдно искусаны.

В тумане бессмысленности слабым осознанием — она еще никогда не знала столь искренней, безрассудной, всезаполняющей нежности. Он еще никогда не испытывал такого, чтобы нежность изнутри ломала ребра и схватывала дыхание.

И когда длинные ногти по металлической пряжке ремня царапают дрожаще-неловко, у Паши крышу срывает окончательно и бесповоротно бешеным ураганом. Перемалывает в пыль и пускает по ветру.

На залитом сумраком потолке слепящим салютом взрываются звезды.

— -

У Ирины Сергеевны кожа — раскаленный шелк. У Ирины Сергеевны ключицы беззащитно-острые, трогательно-выступающие позвонки и изгибы фигуры плавно-изящные. И ему, кажется, не хватит и вечности, чтобы изучить, впитать, прочувствовать — абсолютно-бесстыдно-полностью.

Хрипловато-негромкий вскрик в мозг бьет ударной волной, и жар по спине прокатывается опаляющей рябью — остается лишь содрогнуться.

Июльская духота рвется грозами.

— -

Паша знает — лучше всего ему просто уйти.

Вместо этого бережно помогает ей застегнуть неподдающиеся крючки белья, невесомо целует в плечо и собирает разметенные ураганом бумаги.

А потом подвозит до дома. Поднимается вместе с ней до самой квартиры; смотрит, как ключ неловко скребется в замочную скважину. Отбирает связку и сам отпирает дверь; перехватывает у самого порога, тянет к себе, носом зарываясь в безнадежно растрепанные волосы. Вдыхает жадно, до боли в легких — запах ее духов, мартовскую сырость и недавнее обжигающее безумие.

— Спокойной ночи... Ирина Сергеевна. — И у нее от этого невыразимо-смягченного обращения сердце на миг останавливается и тут же камнем летит куда-то вниз — так жутко и сладко, что задохнуться впору.

А Паша еще долго стоит на опустевшей лестничной площадке, плечом привалившись к стене.

Улыбается.