без конца (гет)

— Это ты прокляла меня? — не выдержав, спросил он, сощурив глаза.

Он долго думал над этим: над тем, почему его не помнила Ровена, но помнила она; почему он жил столько веков подряд и не мог убить себя, хотя изначально у него должно было это получиться. Его заклинание было мощным, да, но даже так он оставил для себя лазейки: будучи юнцом он понимал, что вечность может стать грузом, и оставил для себя отходной путь — заклинание — прорывающее вечность на куски. Но оно не работало. Вечность опутала его в цепи, сдавив легкие, и он проживал нескончаемые года, наполненные отравленной действительностью, и с тоской вспоминал ее. Ту, которой не могло быть в этой вечности.

Ту, которая эту вечность и создала.

— Это твое наказание для меня? — продолжал он, и глаза его яростно сверкали от света электричества. В эту секунду ему стал так ненавистен этот печальный лик, что он едва заставлял себя стоять на месте и не уничтожить, не вывести на слезы и боль ту, что так спокойно и почти даже безмятежно взирала на него.

Она вздрогнула. Лишь на секунду, смотря на него из щелки двери своей квартиры, и, не пуская его внутрь, с такой силой впилась руками в ручку, что он знал — вот-вот хлопнет деревянной дверью перед его носом. Она молчала, и в молчание в этом он видел знак. Ярость прорывалась наружу, окутывая его туманом, и, когда он дернулся вперед, чтобы схватить ее резко за руку и выволочь на лестничную клетку, она тотчас хлопнула дверью, щелкнув замком.

На этой квартире висело столь защищающих заклинаний, что ему почти лениво было их прорывать. Бессилие, которое он испытывал перед очевидным, путала его мысли и заставляла замереть перед дверью, стукнув напоследок кулаком по шершавей поверхности.

— Если ты вправе была наказать меня тогда, то теперь наступила моя очередь, — шепча, проговорил он, зная, что никуда она не ушла, что она так и стоит, немного взвинченная, возле своей дверью, прижавшись к ней спиной. — Придется делить эту вечность со мной, Хельга. Твоя расплата неизбежна.

Он шел вдоль мостовых Лондона, не взирая на прохожих, толкая их, но не замечая этого — ярость внутри была столь сильна, что прямо сейчас ему хотелось что-нибудь сломать, разрушить до основания и, наслаждаясь этим, почувствовать себя живым. Какая же глупость была — искать все это время ее, скучать по ней так, словно только при одном взгляде на Хельгу, он вдруг станет счастливым.

Не стал. Реальность огрела обухом по голове, приговаривая: неказистая девчонка с босыми ногами прокляла его за ту боль, что он причинял, и он ее вечный пленник, неизбежно живущий и ищущий Хельгу Хаффлпафф. Может, все это время она просто избегала его? Или, как и он в первой жизни, наблюдала почти насмешливо откуда-то, где он ее не замечал? Где была она все это время?

— У тебя не выйдет избегать меня вечность, — стоя в лесной чаще, бросил он, услышав хруст ветки позади себя. Он знал, чувствовал, что она стоит позади него, замерев, не решаясь ни уйти, ни остаться. — Я всегда буду находить тебя.

Гладь Черного озера бурлила, извергая поток диких волн, и, повернувшись вполоборота, он внимательно посмотрел на нее. Ни он, ни она не имели желания видеться, но при этом каждый неизбежно находил друг друга. Его это почти раздражало: после осознания прошла неделя, и его чувства почти поутихли — теперь он видел реальность в другом свете, и мечтал лишь об одном — об отмщение.

— У тебя красивое имя в этой жизни, — тоскливо пробормотала она, качнув слегка головой. — Скорпиус… такой же ядовитый и юркий. Сколько имен ты уже сменил?

— Издеваешься? — с горькой улыбкой холодно сказал он, рассекая землю методичными шагами. — А сколько жизней сменила ты? Сколько чертовых веков прожила? Где ты была все это время? — он стоял почти рядом, впервые так близко, что можно было сомкнуть свои бледные тонкие пальцы на ее хрупкой шее и переломать до хруста едва выступающие кости.

— В Ирландии, — извиняющимся, сбивчивым шепотом бормотала она, и в глазах ее, нещадно наполненных печалью, вместо обиды проступало сожаление. — Мне так жаль, — робко, до ужаса робко, опустив глаза в землю. Он видел — в них постепенно скапливались сверкающие слезинки, и от этого лишь сильнее хотелось разломать на части все воспоминания, связывающие их.

Хельга плакала. Неслышно, подрагивая плечами, и ее рыжие волосы слегка качались из-за тихих порывов ветра. В этой чаще, как всегда, было ветрено и тихо, это было их место. И именно здесь, он помнил, впервые испытал хоть что-то, похожее на счастье, а то и радость.

— Ложь. Тебя не было там. Я приезжал в Ирландию сотню раз, видел, как обмельчало море и как от землистого вала не осталось ни следа, — и схватив наконец ее за руки, толкнув на себя, он с силой сжал ее хрупкие запястья. — Как думаешь, после всего, что произошло, позволю ли я тебе быть счастливой? Позволю ли прожить эту жизнь так, как тебе бы хотелось?

Бледные губы приоткрылись в неслышном лепете, а глаза, наполненные то ли каким-то странным озарением, то ли неистовым горем, распахнулись широко, неизбежно поглощая его в свой омут. Все это время она была для него недосягаемой мечтой, ради которой стоило жить; надеждой, с которой он проживал все эти нескончаемые, бессмысленные дни. А сейчас, будучи переполненным разочарованием, он не понимал, чего ради все это? Зачем он сносит эти дни?

Чтобы однажды узнать, что его проклял та, чью память он пронес в своем сердце сквозь тринадцать столетий, не замечая никого другого в новых жизнях — она одна жила в его мыслях, ее он искал в чужих лицах, игнорируя любой шанс найти свое новое счастье. Он был отравлен Хельгой, помешан на одной мысли о ее воскрешении, а сейчас… сейчас его лишили даже этого.

— Зачем все это? — рассуждал он, сидя в темной комнате в старинном кресле. Хельга, стоявшая позади него, вздрогнула, не ожидая увидеть его здесь — в ее комнате, наполненной полусотней защитных заклинаний. — Если ты хотела отомстить, зачем же прокляла и себя заодно?

В темноте он слышал лишь ее быстрое дыхание и чувствовал каждой клеточкой то волнение, которым она жила в этот момент. В этой комнате был наэлектризован даже воздух, настолько сильно ей хотелось защититься от него, оттого каждый фунт этого дома был пропитан сильнейшей, древней магией. Тщетно. Для него не существовало преград: едва ли его могло хоть что-то остановить сейчас, когда внутри засияла таких размеров пустота, что даже привычное, изведанное до самых малейших деталей прошлое одиночество показалось лишь насмешкой.

— Что, нравится тебе Патрик? — задумчиво хмыкнув, тянул он, приподнявшись с кресла и обернувшись к ней. — Наверное, это очень забавное чувство: жить. Жить и наслаждаться жизнью.

— О, да, он замечательный человек, — сверкнув глазами, тихо ответила она, но даже в ее шепоте отчетливо проступали нотки ярости. — Наконец, спустя столько столетий я выбросила глупые мысли о тебе, Салазар, и решилась найти что-то свое. Мое. Понимаешь? — и, вздернув подборок, взмахнув рукой, она насупила брови: — Если бы ты по-настоящему хотел найти меня, то непременно бы нашел. Но ты не хотел. Я всегда была всего лишь иллюзией, которую ты лелеял в своих мечтах, оберегал ее, но никогда не любил.

Заломанные пальцы теребили нервно ткань легкого платья, такого же бледно-желтого, каким он запомнил его в первую встречу. Только лишь подол больше не был намочен соленой водой, и он едва доходил до ее коленей. Изменилась? Ни капельки. И, подойдя к ней ближе, сомкнув ее плечи в оковы, вынуждая гордо вздернуть подбородок, он думал лишь об одном — о том, как сильно он нуждается в утешение. И как отчаянно жаждет обрести свой смысл вновь.

Целовать ее было так ирреально, что ему думалось, будто все это иллюзия. Столько лет он сожалел о том, что так и не сделал и о чем так и не сказал, что сейчас даже не верилось. Ее тонкие губы отвечали с почти отчаянным рвением, и ему думалось лишь о том, какой она была лгуньей — разве можно было им обоим даже мечтать о том, чтобы освободиться друг от друга и начать по-нормальному жить?

— Завтра твоей свадьбы не будет, — бросил он на прощание, упрямо стараясь поймать ее взор. Печальные карие глаза, наполненные то ли обидой, то ли странным сомнением, бегали с предмета на предмет, избегая его. И не выдержав, Хельга прикусила большой палец, нервным движением сомкнув вторую руку на талии, и это так наполнило ему далекие годы — те несчастные минуты их единения в чаще, что он почти усмехнулся. Почти.

— Ах если бы можно было никогда тебя не встречать! — не выдержав, вскинув руку в сторону, тихо бросила Хельга, вынуждая его остановиться и приподнять в вопросе бровь.

Минуты сожалений скапливались внутри, вызывая желчь, и в который раз смотря в ее упрямые глаза, он думал лишь об одно: возможно ли? Реально ли это? И стоило ли это мгновение всех тринадцати столетий ожиданий? В тот момент ему лишь на долю секунды показалось, что да, можно было прожить и все двадцать шесть, лишь бы касаться ее едва ощутимо, чувствовать, как гулко и как отчаянно быстро бьется сердце под ребрами.

Лишь бы видеть эти печальные глаза и чувствовать, как от одного этого взгляда у него у самого внутри выковыривается печаль и сожаление — те чувства, которые ему абсолютно не нравятся, те чувства, что делают его живым.

В тот момент ему показалось, что годы скитаний могли закончиться чем-то вразумительным, что вечность вела его к этому дню. Он сидел в шатре, усеянном розами, и безразлично наблюдал, как толпа знакомых Уизли-Поттер попивают шампанское и наперебой поздравляют друг другом. Думая об этом, смакую эту мысль, он мысленно переносился в свой лес, в их чащу. Ему хотелось в это верить.

Но когда ни жених, ни невеста не появились у алтаря, он едва ли почувствовал страх — все это было так очевидно, потому что он сам дал ей шанс сбежать. Сделать наконец свой выбор. И что поделать, если он был не в его пользу?

Что поделать, если ему опять незачем было жить?

— Лили и Патрик решили отпраздновать свою свадьбу в Ирландии, — тусклый голос Розы едва выволок его в реальность из своих дум. — Подумать только… и кто только празднует там свадьбу?

Губы его тронула усмешка: то ли горькая, то ли насмешливая — едва ли хоть что-то могло описать, что творилось внутри, там, где за секунду все вновь стало изваянием.

Годы, тягучие, медленные, были безликими и слишком долгими — он проживал день, другой, снося их без дела и стремлений. Жить, имея надежду на встречу, и жить, зная, что эта встреча все равно ничего не изменит, — это совершенно разные жизни, и тянутся они совершенно по-другому.

Лесная чаща постепенно редела: могучий дуб становился все более старым, и в один из дней живительная сила покинула его. Ни магия, ни заговор — ничто не могло воскресить его к жизни, и, наблюдая, как лесничий выкорчевывал его могучие корни, он думал, что вместе с этим дубом у него из груди вырывают с капиллярами сердце.

Землистый вал, открытый солнцу, постепенно желтел: высокая, зеленая трава не выдерживала напора солнечных лучей, а ветер, не рассекаясь об могучую крону и толстый ствол, перестал вести свою заунывную песнь. И в этой чаще больше не было ничего красивого: ни вид, открывавшийся на гладь озера, ни можжевеловые кусты, ни иссохшая трава — все это словно померкло под грузом тех воспоминаний, что были у него в голове. Тех воспоминаний, которые он так лелеял и любил.

Чаща умирала. И, в полубреду уходя от нее, скрываясь за холмистыми склонами Шотландии, ему казалось, что он совершает побег. Ему хотелось в момент оказаться в Ирландии; хотелось схватить за руку Хельгу и привести ее сюда, чтобы она видела, чувствовала, как умирает та тонкая нить, что связывала их, и чтобы ей было так же печально, так же больно, как и ему, взиравшему на медленное уничтожение дуба.

Открытое маггловское шоссе гудело и жило какой-то своей жизнью. Едва ли он видел его перед собой — вечность давно отняла и страх, и любое чувство сохранения. Будучи слишком полным отчаяньем и почти яростью — он никогда не смотрел по сторонам. Иррациональное желание оборвать свою жизнь никуда не делось, и, когда он повернул резко голову, то хотел было, как в старые добрые времена вскинуть руку в приветствие надвигающемуся автомобилю. Только вот сильнейший удар оборвал его приветствие раньше срока — такую боль он уж и забыл, когда в последний раз испытывал.

Дышать было тяжело. Он слышал грохот голосов и рев двигателей, видел людей перед собой, и, понимая, что не может пошевелить даже пальцем, почти добровольно погрузился в странно тяжелый, бессмысленный сон.

А снилось ему то же самое, выученное от и до, — печальные карие глаза, наполненные невиданной тоской, и дуб, прятавший их от всего на свете. Они сбегали туда вместе. Договаривались беглыми взглядами на завтраке, а потом, прячась от хмурой Ровены, видевшей все, приходили сюда и часами и мечтали каждый о своем.

Ему нравилось дразнить ее: вспоминать, как вечно она врезалась в острые края стен, как выпадала порой из реальности на уроке и под хохот учеников с пунцовыми щеками лепетала быстрым шепотом слова извинения. В его мыслях она всегда оставалась такой — улыбчивой на людях и неимоверно грустной с ним. Потерянной, уставшей, сидевшей рядом за землистом вале, где острая трава щекотала ладони, и, глядевшая на него вполоборота быстрыми, неловкими взглядами.

Сон его, тяжелый и мучительный, оборвался в тот момент, когда солнечный луч, поблескивая в русых волосах, похитил всецело его внимание и никак не хотел его отдавать.

Он вынырнул из этой поляны с хрипом и жутким скрипом матраса — рядом стояла Ровена, вернее, Роза, которая, озадаченно откинув книгу в сторону, тут же подошла и что-то начала говорить.

Это было странно. Ему казалось, что он просто должен был умереть, потому что в противном случае, разве мог он почувствовать этот удар. Но нет. Он жил. Лежал в св. Мунго и видел перед собой суетившихся людей.

Он не умер. И это было настолько странно, что даже не верилось.

— Мерлин, Мерлин! Как ты нас напугал, — бормотала Роза, нахмурив взгляд. — И какого черта ты только забыл на этом шоссе, Малфой?

У него не было на это ответа. Ему лишь хотелось, как и много раз до, пройтись вдоль длинного, широкого шоссе и попытаться удачу — разве он осмеливался думать о том, что мог стать смертным в один момент? Голова гудела, было тяжело даже просто лежать, но, приподнявшись с кровати, скрипнув ее половицами, он выжидательно провожал взглядом высокую фигурку Розы, а затем, нервным движением нащупал палочку на тумбе.

Острие впилось в кожу сквозь бинты и, вздохнув тяжело, он гадал, чем проверить, какое заклинание могло доказать ему, что он вдруг стал смертен. Да и стал ли? Не хотелось питать ни иллюзий, ни былых надежд, — впервые в жизни просто хотелось, чтобы то, во что он верил столько лет, непременно сбылось, и, прикрыв глаза, он решался.

Переметнув кончик палочки на руку, он видел, как на его мертвенно-бледной коже проступали тонкие порезы — они кровоточили и немного щипали, но глядя на свою кровь ему казалось, что это все просто иллюзия, больная реальность не пришедшего в себя мага. Он был смертен. Он мог причинить себе увечья. Он мог себя убить.

Да только что было делать с этой информацией?

Просыпаясь еще целых семь дней, он садился на стул возле окна и, подперев пальцем подбородок, думал. Вспоминал. Пытался понять. Если он убьет себя, навсегда ли лишится вечности? И что тогда станет с его воспоминаниями, что станет… с его Хельгой в них?

Вечность пугала, но безвечность — еще больше. Что было за ней?

С каждым днем бинтов на его теле становилось меньше: раны затягивались в шрамы, а весна за окном медленно стала превращаться в лето. Все расцветало вновь, и он уже забыл, какое по счет лето он прожил — и лишь в конце недели, когда голубое небо заволокла серая дымка, он с каким-то особым упоением приставил свой стул к стене. Погода за окном была отражением всех его мыслей: когда-то нелюбимый дождь стал для него спасением, и он помнил, Хельга всегда приходила в те мгновение, когда в природе наступала минута безотрадного отчаянья.

И сейчас не было исключением. Дверь скрипнула явственно — он чувствовал позади себя чье-то присутствие и знал, что это была она. Это было неизбежно. Рано или поздно им суждено было встретиться вновь.

— Зачем ты прокляла себя тоже? — тихо усмехнувшись, не отрывая взгляд от картины за окном, спросил он в который раз.

Ветер швырял зеленые кроны деревьев в парке, волшебники, сумрачно всматриваясь в небо, колдовали противодождевые чары, и быстрым шагом скрывались в зданиях. Улица пустела, и в этом опустенье он видел жизнь.

— Потому что это было бы несправедливо, Салазар, — печально заметила она, приблизившись на шаг. А потом и еще на один, и еще, так, чтобы он отчетливо мог повернуться и посмотреть на нее. Но ему не хотелось оборачиваться, и лишь в тот момент, когда она поравнялась рядом с ним, он бросил быстрый взгляд.

— Заклятие должно было пасть после нашей встречи…

— Значит, ты действительно избегала меня все это время, — хмыкнув, бросил он, потерев устало висок, который совсем недавно тронула проседь. Он опять угасал, в который из десяток раз, но сейчас это осознавать было больнее всего.

— Нет, видимо, тогда это просто не нужно было, — мотнув длинными рыжими волосами, она схватила его за ладонь, и, сжав ее в своих шершавых руках, широко распахнула такие знакомые, не изменившиеся ни на каплю карие глаза. — Просто сейчас мы стали лишними в это мире. Мы умираем, Салазар. Ты же чувствуешь это?

Время вокруг них остановилось. Он видел, как все в этом мире словно замерло. Дождь не шел, его капли замерли в воздухе, а стены палаты вдруг стали в сто раз белее и противнее. В середине белой стены проступала глубокая трещина, и с каждой минутой белая краска обваливалась на пол, обличая под собой пустоту. Черную пустоту.

Их вечность обрывалась так правильно, что он почти задохнулся от навалившихся чувств. Их чаща умерла. Их дуб — тоже. И когда им суждено было прийти в увядание, они тоже должны были покинуть этот мир.

Шершавые ладони слегка поглаживал его бледную кожу и от каждого прикосновения он чувствовал трение кольца — золотого, обручального, который, словно во имя мести к ниму, противно бросался в глаза.

— В этой жизни все вышло совсем не так, как надо было, — обняв ее за талию и посадив к себе на колени, со сбившемся дыханием проговорил он, поглаживая ее по длинным, рыжим волосам, напоминавшим яркое солнце при смерти. Хельга смущалась — он видел это по бегающим глазам и по вспотевшим ладоням, которыми она то и дело проводила по длинному подолу платья.

Она всегда принадлежала ему. Просто он, почему-то, никогда не брал ее к себе. Так и было: лелея в мечтах свою иллюзию о всепринимающей печали, он никогда не думал о том, чтобы по-настоящему бороться за нее.

— Надеюсь, в следующей жизни мы встретимся с тобой, — ее губы дрогнули, приоткрывшись немного, а глаза исказились в немой печали. Куски белой стены обвалились с громким стуком, и с каждым таким ударом, она все больше вздрагивала, боясь смотреть увяданию в глаза. В этот мир они пришли одни, принадлежавшие друг другу, и уходили они от него тоже вместе — с печальным взором и хмурым выражением на лице.

— Надеюсь в этой жизни мы будем вместе, Хельга.

* * *

Он нашел это место совершенно случайно. Прогуливаясь однажды по Запретному лесу, блуждая по извилистым, заросшим тропинкам в поисках уединения и прохлады, он приподнял ветки сухого можжевельника и увидел перед собой чащу — зеленую, покрытой густой, высокой травой чащу, которую от людских глаз скрывал могучий дуб, возвышавшийся над другими деревьями.

Здесь хорошо было просто сидеть — уходить от своих проблем и от Хогвартса, чтобы перестать думать и о письмах отцах, и об учебе, да и вообще обо всем. Здесь он отдыхал. Садился на зеленую траву, полностью исчезая за ней, и всматриваясь в едва видневшуюся гладь Черного озера.

В один из пасмурных дней он тоже пошел в свою чащу. Потому что это уже было чем-то, вроде ритуала, а может — просто единственным местом на свете, где он впервые чувствовал, что может быть собой. Среди можжевельника, густых елей и дуба, он мог открыть свое истинное лицо, мог предаться глубочайшей тоске и знать, что здесь его никто не осудит.

Но в это раз в чаще кто-то сидел. Всхлипывал еле слышно, и, робко остановившись у дуба, он замер, замечая среди высокой травы бледные, рыжие волосы.

— Ой, — вздернув голову, воскликнула она, и, всматриваясь в ее слегка красноватое лицо от слез, он признал в ней Лили Поттер.

Он знал ее, потому что она была сестрой его одноклассника, и видел ее постоянно в библиотеке в извечной компании Розы Уизли, которая так и норовила подсесть к нему.

Он слышал ее робкие вопросы, которые она несмело задавала кузине, боясь ее бурной реакции; видел, с каким трудом ей давалась Трансфигурация, как она печалилась всякий раз, когда у нее не получалась трансформация предметов, и, посмеиваясь про себя, он едва ли думал, что именно она найдет его чащу. Его заветное место в лесу.

— Не уходи! — воскликнула она в тот момент, когда он развернулся и направился прямиком обратно. Немного злой и совершенно раздраженной. — Скорпиус… я же правильно произнесла твое имя?

Ее пунцовые щеки выдавали смущение, и, нахмурившись, он едва приподнял бровь. Почему-то злиться на нее совершенно не удавалось, и, видя, с каким неподдельным интересом и одновременно печалью на него глядели эти карие глаза, он действительно остановился, не решаясь уйти.

— Меня зовут Лили, — протянув руку, она улыбнулась легкой улыбкой, но, заметив, что он не пожимает ее в ответ, тут же спрятала свою бледную, маленькую ладонь за пазуху.

— Ты же никому не расскажешь, что видел меня здесь? — в два шага оказавшись рядом с ним, быстро пробормотала она, вскинув голову. Она была заметно ниже его, и, слегка приподнявшись на носки, Лили улыбнулась опять, явно не собираясь возвращать ему его личное пространство.

Скорпиус молчал. А потом, усмехнувшись насмешливо, бросив на нее оценивающий взгляд, он решительно сделал шаг вперед, из-за чего, смутившись, она слегка отскочила назад, опять покрывшись розоватыми пятнами.

«Смешная», — подумал он, вспоминая, как часто ему приходилось видеть ее в библиотеке и как с каждым днем его взгляд цеплялся за нее все больше.

— Что же мне будет за это? — насмехаясь все больше, спросил он, и лицо Лили за момент сделалось озадаченным и даже встревоженным.

В лесной чаще ветер всегда гулял диким плясом, и, играясь в ее волосах, он взметал рыжие волосы, бросая их то ей в лицо, то в сторону.

В этой чаще ему нравилось его уединение и покой.

А теперь он по-особенному полюбил свое присутствие рядом с ней, когда, смеясь тихим, резвым смехом, она едва трогала его за рукав мантии, чтобы опять показать на пробегавшего мимо зверька или на то, как сильно и беспощадно ломает ветер можжевеловую рощу.

Смеясь, она смотрела на него карими глазами и, пользуясь выпавшим на их долю мгновения уединения, сцепляла свои бледные пальцы, которые на его ладони выглядели слишком уж чужеродными.

Такую жизнь, пожалуй, он бы прожил вечность.

Без конца.