Крюкообразность (гет)

Внеплановое

*

— Она была такая, миссис Уизли, смешная девчонка, ходила с хвостиками, думала о лишнем весе, прыщиках. У нее всегда пригорало молоко; она была будто неприкаянная; жалела всех детей, гладила по головам. Не помню, откуда она была, честное слово. Ось Франция-Швейцария-Англия. Я ходил с гитарой и писал стишочки на салфетках в кофейнях. Мы, наверно, действительно не пересекались. Так, какие-то крючочки — не больше. –

Они по-мол-ча-ли. –

— Родители, миссис Уизли, так мало интересуются насущными травмами детей. — Это был весьма прозрачный намек, и Гермиона все прекрасно поняла.

— Ты вернешься в школу, Скорпиус?

Август кончался. Рона выписывали из больницы. На качелях был только Оливер.

— Нет, — он досадливо поморщился. — Не-ет, я постою в сторонке, покурю лучше. Односторонность восприятия в ключе концепции об успешных людях меня не прельщает, извините, совершенно.

— Неужели есть что-то, что прельщает? — (Вопрос ради вопроса, Гермиона, отчитала она себя, очень неумная вещь.)

— Большая революция рюкзаков, — парень усмехался.

**

Их дети могли позволить себе неслыханное — будучи уже поствоенным поколением, чуть ли не первым по-настоящему поствоенным поколением, они могли насмехаться над войной. Они, кажется, и насмехались; и бунтовали, впрочем. Одиночество в толпе, большая революция рюкзаков, невротичные остановки покурить, покурить еще, потянуться и сказать, что теперь-то все будет хорошо, да, че, все-будет-хорошо, что бы это не значило.

**

На вокзал 9 и ¾ Гермиона и Хьюго успели практически в последний момент, Рози выехала гораздо раньше и теперь с независимым видом выходила из-за колонны. Гермиона прекрасно понимала, что за колонной дочь покуривала, но решила, что лучше не знать лишнего. Подсознательно она высматривала Скорпиуса, а Джинни и Гарри, подошедшие к ней, радостно обнимались с Хьюго.

— Ну а к черту бы, — пробормотала она, — к черту. Хьюго, дорогой, веди себя хорошо. Рози, пожалуйста, — Гермиона прикрыла глаза и повторила с нажимом, — пожалуйста, успокойся.

Ребята махали из окон и улыбались. Все, подумала Гермиона, вот и все.

**

На качелях был только Оливер, но ему и одному было вполне весело. Он пришептывал что-то и чертил пальцами на асфальте. Гермиона принялась наблюдать — да, любимый прием Скорпиуса.

Оливер ее, безусловно, заметил, однако еще некоторое время продолжал негромко говорить сам с собой. Потом предложил ей сесть рядом. На улице было многолюдно; какие-то подростки ругались, девушка в желтом платье и букетом роз в руках самодовольно улыбалась; старушка выдувала мыльные пузыри, а ее внук подпрыгивал и ловил их руками; пузыри лопались, он недоуменно глядел на свои ладони и вдруг принимался реветь; молодая женщина, выходя из машины, зацепилась каблуком и сломала его; ее муж начинал хохотать, а она стояла с обреченными глазами и материлась.

Гермионе было занятно все происходящее, а Оливер скорбно молчал.

— Некрасиво*, — проронил он; медленно поднялся и обошел качели. — Некрасиво, — повторил он из-за ее спины.

Гермиона, сказала она себе, кажется, ты только что впервые осознала это. Действительно — некрасиво.

**

Первый — после больницы — ужин с мужем Гермиона постаралась сделать как можно более безукоризненным. Рон сидел напротив нее, а она быстро-быстро что-то говорила, отчетливо понимая, что обращается, в общем-то, ни к нему, и даже ни к себе, вообще ни к кому, а просто говорит — лишняя информация, лишние слова, фальшивые интонации, неловкие повороты головы. Рон все больше молчал, смотрел на свои руки, иногда улыбался, и ей было — отчаянно стыдно, но не больше. Только стыдно — стыдно.

Ночью он осторожно гладил ее по плечам, и она думала, что вот он, момент икс, тот самый, когда надо кричать, и биться в дурацкой истерике, и наотмашь бить его ладонями. Гермиона кивала головой на манер китайского болванчика — да-да-да, вечное немое соглашение, а потом все-таки заплакала. Рон чертыхнулся сквозь зубы, успокаивая, обнял ее; почти всю ночь они так и просидели — молча и не двигаясь.

**

Гермиона была на работе, формулировка звучала как устойчивое словосочетание: Гермиона-на-работе; весь сентябрь она придумывала для себя какую-то глупую хронологию, восстанавливала случайные жесты и фразы в памяти, выискивала закономерности, пыталась что-то себе объяснить; но.

Рон мрачнел все больше, а она боялась за Скорпиуса настолько, что даже позволила себе спросить в еженедельном письме дочери, не было ли его в школе. У них было будто негласное правило: ни мать, ни дочь уже не удивлялись странным поступкам друг друга.

**

Скорпиус появился в октябре, когда Гермиона куталась в шарф и аккуратно раскачивалась на тех же самых качелях. На его лице была огромная ссадина, на руках — пара шрамов, но он был — оживленным.

Не здороваясь, он присел рядом. Гермиона улыбалась, улыбалась истово, и ей казалось, что где-то кто-то выпускает мыльные пузыри, которые не лопаются.

Скорпиус пил коньяк и выдыхал сквозь зубы; было вполне уже стыло и противно на улице, у него мгновенно покраснели пальцы — от холода, но он коротко и необидно ухмылялся, и Гермионе чудилось, что кто-то где-то ее ждал; хронологии были неглупыми, сообразила она сейчас. Совсем не.

— Каких людей ты любишь? — спросила она.

— Людей? — он фыркнул. — Я комнатный мизантроп, миссис Уизли, понимаете?

— Ну, это вряд ли.

— Да ладно? Я бы жил в шкафу и держался за вешалку, чтобы не упасть. Никогда-никогда не падать.

— Что-то произошло, Скорпиус? — осторожно спрашивала она, поворачиваясь к нему.

— Всегда что-то происходит: люди проявляют суицидальные наклонности, марионетки сходят с ума. Вчера у меня умер друг, миссис Уизли, а сегодня у меня похмелье, и вечером будет еще, но какая, к чертям, разница?

— Я…

— Не надо, — предостерегающе сказал он. — Я люблю сумасшедших, таких, которые бешено хотят жить, бешено хотят говорить, бешено хотят спастись, которые хотят иметь все сразу, которые никогда не зевают и никогда не говорят пошлостей, а всегда горят, горят, горят.** И быстро перегорают, засыпают с транквилизаторами, просыпаются с сигаретой.

По сравнению с ним Гермиона была (могла бы быть) взрослой, собранной женщиной, которая многого добилась, у которой все налажено, у которой все хорошо, че, все просто отлично.

Вместе с ним она чувствовала себя так, будто ее ударили — кирпичом — по лицу.

— Это все пройдет, — сообщила она непонятно, о чем. — Все пройдет.

— Сколько сигарет выкурено, че, сколько, — задумчиво отозвался он, глядя, как она вытаскивает зеркальце. — На что это похоже?

— Прости, что именно?

— Вы смотрите на свое лицо, как на нечто малознакомое. На что — это — похоже? Или: почему оно так — изменяется?

— После сорока, знаешь ли, видно даже, как именно ты прожила свою жизнь. А морщины и, не знаю, признаки увядания? — это как будто и вовсе не ты, а кто-то другой, и думается — я же была совершенно не такой, откуда это? А потом понимаешь, что, в сущности, ничего не изменилось, как ты осталась маленькой и беспомощной — я помню себя еще семилетней — девочкой, так ты и продолжишь ею быть; а то, что что-то поменялось внешне, сбой, что ли, воспринимается, как нелепый гротеск, фарс, видимая смена жанра, хотя все осталось точно так же. Я не знаю, как с этим можно примириться, тебя — словно две, и неясно, что хуже, что должно быть. И где-то это все уже было, кто-то оставил свой след, но, Мерлин.

— Мы будем жить вечно и не умрем никогда-никогда. Главное — суметь вставить слово «обрывается» в середину предложения. Быть против смерти — значит, избавиться от барахла.

— Все срываются и не выдерживают, да, Скорпиус? И — ты — тоже, верно?

— Все останутся нетленны, миссис Уизли, — он улыбался искренне, широко. Счастливо.

— Всегдашняя готовность к укусам. Нечто неизмеримое, волчье, сумасшедшее.

(Иногда пьесы меняют направление, главные герои прыгают в постель и не вылезают оттуда больше; хоть бы даже непрекращающийся секс опасен для здоровья.)

Я буду (или не буду, или не настолько, или не я), быстро загадала Гермиона, около него, я постараюсь понять, черт возьми, если будет — что?

— Я тебя почти не запомнила, Скорпиус, — сказала Гермиона, тоскливо понимая, что врет, врет неумело и ненужно.

— Я скоро уезжаю, — ответил он. — Миссис Уизли, я не знаю, когда я еще здесь появлюсь — и появлюсь ли вообще.

— Идешь покорять мир?

— Ну да. Спасать. Писать стишочки на салфетках в кофейнях и взбираться в горы. Очередная крюкообразность, как с той моей девочкой-которую-я-сильно-любил.

Он устало поднялся, а она — неожиданно — порывисто протянула ему руки. Он прищурился зло и обнял ее, негромко добавил: я буду скучать, миссис Уизли, я действительно буду скучать.

— Я — мне будет — без тебя — сложно, Скорпиус, я серьезно сейчас. Я боюсь не справиться. Ни с чем не справиться. Я будто поломанная рухлядь, по-ло-ман-на-я.

— Нужно уметь делать — паузы, — осторожно заметил он.

**

Ничего же не кончается, Гермиона, твердила она про себя, ты сама в это влезла — в Скорпиуса — влезла, и не соглашаешься никак выломать его из себя, как дефектную вещь внутри, вещь, подлежащую уничтожению и так далее по тексту. Ты же сама — терпишь.

Тебе же самой — нужно. Значит, ничего не кончается, Гермиона, ты еще посмотришь — из любопытства, настоящего, как у него, что будет дальше, надавишь на каждую ранку.

Выпьешь тот же коньяк, что и Скорпиус, раз главное — умение оставаться благодарной.

**

У аффтара кризис, ужасный-ужасный кризис. Впрочем:

* — "Я встретил гения" Чарльза Буковски, если нужен полный текст стихотворения — кину в отзывы.

** — "В дороге" Джека Керуака.