Тот, кто любит... (джен)

Он почувствовал плотный, схожий по разрушительному воздействию с радиацией, фон. Но это была не радиация, бьющий нейтринным потоком солнечный ветер. Это была вина. Корделия взглянула на него робко, просительно. Она съёжилась и втянула голову в плечи. В её эмоциональной и гормональной сферах царил хаос. И она ничего не могла с этим поделать.

— Не было необходимости скрывать, — тихо, даже успокаивающее произнес Мартин, — я бы понял.

Хмель ревности — а это была ревность, то, что он чувствовал — уже выветрился. Осталось что-то ноющее, подспудное, как после неудачного падения, но без травм и разрывов. Лёгкий ушиб по вине собственной неловкости. Засмотрелся на облака и споткнулся. И пугать Корделию, обвинять её он не собирался.

Он до сих пор помнил, как сломал ей руку на четвёртый день своего пребывания на Геральдике, помнил её глаза, её болезненное недоумение и страдал. Он бы и хотел это как-то изменить, но прошлое, увы, коррекции не подлежит. Правда, Корделия убеждала его, когда он всё-таки решился ей признаться, что восприняла это происшествие как должное, что подобное должно было случиться, так как назревал кризис и каким-то образом этот кризис, это накопившаяся энергия взаимного недоверия, должны были проявиться. Она и сама виновата: не сделала ни единой попытки до него достучаться, объяснить, поговорить.

— Я бы тебя не услышал, — буркнул в ответ Мартин.

— Я должна была провести тебя по дому, по всем его закоулкам, чтобы ты убедился, что никаких тайных пыточных полигонов у меня нет, — возразила Корделия, — но я этого не сделала. Ты же искал лабораторию?

— Искал, — ответил Мартин, опустив глаза, — в первую же ночь. Тебе «Жанет» сказала?

— Я предприняла кое-какие меры, — улыбнулась Корделия, — искин за тобой ненавязчиво присматривала. Но я запретила ей ограничивать тебя в передвижениях. Хотела, чтобы ты сам обозначил границы, сам установил правила, почувствовал, что от тебя тоже что-то зависит. Привык, приспособился. Но я не учла степени твоего недоверия, твоей тревоги.

Мартин вздохнул. Корделия коснулась его руки.

— Всё уже в прошлом. Всё уже кончилось.

— Но я же мог тебя убить.

— Ну не убил же. Дэн тоже мог убить Теда, когда тот нашёл его, окровавленного, у стыковочного шлюза. Его спасла случайность, Тед вовремя подал голос.

— Я знаю. Дэн рассказывал. Ему до сих пор не по себе.

— Вот видишь. Все совершают ошибки. Поэтому не вини себя. Я знала, на что шла. Я — взрослая. Я — человек, и у меня есть выбор.

Она его простила.

«Я — взрослая и я человек» — сказала Корделия. А что такое зрелая подлинная человечность, как не умение прощать? Может быть, теперь его очередь явить человечность?

— А кто отец, ты знаешь? Или донор анонимный?

— Конечно знаю.

— Кто?

Он спросил машинально, потому что система всегда в поиске информации. Так как информация имеет ту же ценность, что и энергоресурсы. У человека даже при избытке питательных веществ, при отсутствии информации наступает сенсорный голод. Мозг нуждается не только в глюкозе, но и в поступающих извне сигналах, в касаниях внешнего мира. У Мартина таких реципиентов двое — и мозг и процессор. Своим любопытством он питает обоих, но они всё равно голодны, им всегда мало. Потому и спросил. Чтобы дать процессору лишний повод.

— Ты, — ответила она.

«Ты…» Мозг слишком медлителен, неповоротлив, его хранилище памяти неорганизованны и бездонны. А процессор не нашёл повода реагировать. Для него эта информация никакой ценности не имеет. Мартин успел ухватить только самое поверхностное, очевидное.

— Но… я же стерилен… на генетическом уровне.

Всё логично, всё правильно. Он — киборг, машина, а у машин детей не бывает. Машины собираются людьми из отдельных деталей или выращиваются в чанах с амниотической жидкостью.

Машина, если её определённым образом запрограммировать, может собрать из отдельных деталей свою копию. В сборочных цехах, где клепают андроидов, у конвейера стоят те же андроиды. Но это не одно и то же. Собранные ими человекообразные роботы не дети. Они вообще не дети. Потому что механизмы детьми не бывают. Они — неживые. Дети рождаются только у живых. И это значит, что он, Мартин, живой! Он теперь по-настоящему живой.

Мартин сидел в каюте и улыбался. Это было нечто новое, преобразующее. Живой! Он — живой. Оказывается, у этого слова есть гораздо больше значений. Живой это не только двигаться, дышать и чувствовать боль. Живой — это намного больше, это непостижимые глубины сопричастности. Это полнота, объём и единство, это сознание и слияние с первой зародившийся клеткой. Мартин видел мириады жизней, эти бесконечные светящиеся нити, пронизывающие вселенную, окутывающие её, передающие смысл, нити, исходящее из неведомого глубинного источника, чья тайна так и осталась неразгаданной.

Кто же заронил искру жизни в первую сформировавшуюся клетку? Есть ли это великая случайность или целенаправленный акт? Была ли на то воля саморегулирующийся вселенной или вторжение разума? Мартин не знал. Да и никто не знал. Сейчас ему это было неважно. Важно было то, что он допущен в этот вселенский круг, признан своим, равным, что он не менее ценная живая частица в этом многомерном плетение, чем самый сложный живой организм, что он тоже живая пульсирующая клетка. Он больше не продукт, не искусственно созданное, навязанное природе образование. Он живой, такой же проводник импульсов в зарослях вселенских дендритов. Вот что значит быть живым: быть частью и целым одновременно. Ощущать жизнь каждым рецептором, каждым нейроном, каждом сочленением, быть суверенным и зависимым. Быть подобным и единственным. Быть каплей, постигающей океан. Живой! А он-то, жестянка неразумная, едва глупостей не наделал. Уже вообразил себя отвергнутым, отчужденным. Глупый… глупый и маленький.

В ту последнюю ночь на «Космическом мозгоеде» за несколько часов перед посадкой на Терру, где ожидала «Подруга смерти», Мартин думал о своём исходнике, сыне профессора Каленберга и Эмилии Валентайн, погибшим 8 лет назад. Это ему Мартин был обязан своим нынешним перерождением, своим обретением целостности. Каким он был, этот Мартин-исходник? Внешне они похожи. Они по сути братья-близнецы, даже клоны. Но даже тождественные генетически человеческие близнецы не являются абсолютными копиями друг друга. У них бывают разные увлечения, противоположные темпераменты, диаметрально расходящиеся взгляды.

Мартин часто вглядывался в изображения светловолосого мальчика, которые сохранились в его цифровой памяти. Отражение отнюдь не зеркальное. Они несомненно похожи. Мартин узнавал себя в формирующихся чертах подростка, в движениях юноши, в задумчивом, напряженном ожидании сложившегося мужчины. Но Мартин ничего не знал о его подлинном характере, о его мечтах, о его надеждах. Он даже не слышал его подлинного голоса. Возможно, Гибульский использовал аудиообразцы для настройки тембра голоса, но у самого Мартина эти образцы отсутствовали.

Он всего лишь тень, жалкая копия, усиленная киберпротезами. Имеет ли он право ставить знак равенства между собой, куклой, и человеком? Говорят, когда-то на Земле существовал обычай создавать восковые копии людей. Был даже такой музей. Там хранились изображения знаменитостей, воспроизводящие оригинал в мельчайших подробностях. Он, Мартин, в некоторой степени и есть такая копия, только более усовершенствованная, умеющая двигаться.

Вполне вероятно, что пару десятков лет спустя, когда мораторий на производство киборгов будет снят, люди задумаются над созданием такого музея, где вместо восковых фигур будут движущиеся, говорящие киборги-клоны знаменитостей. Потому что киборги при всей своей разумности все равно только тени. Они — плод научно- технического прогресса, естественным путем они не рождаются, ибо не предусмотрены природой. Есть ли у него, Мартина-киборга, Мартина-тени, подлинное право называть будущего ребенка, человеческого ребенка, своим, видеть в нем свое продолжением и назначать себя смыкающим звеном поколений?

В тихом свечении радости Мартин вдруг ощутил печаль. Эта радость, эта возможная будущность принадлежит не ему. Он незаслуженно ее присвоил, почти украл у того, кто восемь лет назад замерз на Хроносе. А если бы Мартин Каленберг выжил? Если бы спасатели прибыли на два часа раньше, и он вернулся бы домой, к родителям? Ему сейчас было бы около тридцати. Он стал бы знаменитым исследователем дальнего космоса, у него был бы собственный корабль, команда единомышленников. В далеком космосе он бы открыл свою кислородную планету. Это была бы яркая, полная приключений жизнь. Жизнь человека. И родителям не понадобилась бы кибернетическая подделка. Гибульский вырастил бы другого киборга. Возможно, на той же станции в системе Бетельгейзе. Но прилетела бы за ним Корделия? Или тот гипотетический киборг сгинул бы в мусоросжигателе на Новой Вероне? Что ожидало бы «DEX-company»? А саму Корделию? Она ввязалась в эту войну с корпорацией только потому, что хотела защитить его, Мартина. Он послужил катализатором всем последующим событиям. И закон о правах разумных киборгов Корделия также продавила ради него. И само ОЗК, созданное Кирой Гибульской, получило поддержку по той же причине. Все эти жизни, судьбы, потрясения проросли из одной трагической гибели на холодной планете, из последнего вздоха, опавшего смертным инеем.

Мартин Каленберг умер, чтобы все они могли жить.

— Это называется «синдром выжившего», — сказала Корделия, когда Мартин неловко признался в этой печали.

— Ты об этом слышала? — изумился он.

Корделия горько усмехнулась.

— Мне ли об этом не знать… Я же тоже из них, из выживших. — Помолчала и тихо добавила: — «…И когда рядом рухнет израненный друг, и над первой потерей ты взвоешь, скорбя, и когда ты без кожи останешься вдруг, оттого, что убили его, не тебя…»* Я пятнадцать лет живу с этим синдромом. Я выжила, а они — нет. Я выжила потому, что они остались там, внизу. Потому что не позвали с собой. Щедрый взнос, покрывающий все последующие издержки. Кредит без лимита и процентов.

— А я живу потому, что он замерз на Хроносе, — сказал Мартин. — Это должна быть его жизнь. А я эту жизнь украл.

— Перестань. Ничего ты не украл. Все мы в какой-то степени выжившие и все мы живем за счет тех, кто был первым, кто ушел до нас. Нашей вины в этом нет.

— Но мы же виним себя.

— Виним. Потому что люди. У человека, настоящего человека, так бывает… «жжет память и мучает совесть».

* В. Высоцкий «Баллада о борьбе»