Madre Tierra (джен)

Zeitlos und befreit,

Fern doch nie zu weit,

Scheine ich dir hell

Tränen trocknen schnell.

© Ost+Front

Через пару недель после первого выкидыша Хульетты: позднего, на пятом месяце, первый сын после нескольких дочек, и имя ему уже подобрали, Алехандро Лус, — Пепа обнаруживает в её роскошных рассыпчатых волосах седину.

— У-у, гляди, старуха, скоро и из тебя песок посыплется.

— Ишь. Хватит напоминать, что я на три часа старше, — хмыкает Хульетта, подставляясь под гребень, а потом ложится головой на бёдра Пепы, уткнувшись носом в расшитую ткань апельсиново-тёплого платья.

Ещё с малолетства дети Альмы наловчились приводить друг друга в порядок лучше, чем овчар вычёсывает шерсть, и Бруно плетёт косы Пепе, Пепа — Хульетте, а потом сёстры вдвоём возятся с лохмами брата, — когда-то мать стригла его наспех, лишь бы лишнее не лезло, но однажды Бруно заартачился и больше мать с ножницами к себе не подпускал.

— Хочешь, я тебе сына рожу? Мы же сёстры, у нас всех всё поровну.

— Даже первые дети, помнишь?

— Помню, — отвечает Пепа, но с её губ сползает ухмылка. Пепа родила дочь на восьмом году замужества, а Хульетта — через полгода, и обе — в один год, и когда родилась Долорес, Бруно отвёл мать за руку в залитое солнцем крыло casita: иди, попроси у дочери прощения за попрёк в её бесплодии.

Вовек не забыть того дня, — Пепе двадцать семь, и она рыдает весь вечер, и тогда Бруно плюёт, завязывает волосы, чтобы не мешались, рассыпает на полу фунт соли, расчерчивает её индейскими знаками солнца и предсказывает сестре троих детей, — а после, весь как-то по-жалкому мокрый от мигрени с ознобом и рвотой, вот так же лежит на её коленях, и Пепа перебирает ему кудри.

* * *

Мадригалы-старшие любят объятия, прикосновения и поцелуи, — сложно сказать, кто из них троих больше жаждет любви, даром что прикладывать её получается криво, кое-как. Хульетта, строгая и тихая, вышла замуж уже беременной, Пепа только для виду морщит нос, когда на танцах муж обнимает её чуть крепче, а Бруно жениться не хочет вовсе, да и плату за пророчества с девушек он порой берёт отнюдь не мерой сорго, — во всяком случае, с тех, кто не прочь с ним разок-другой переспать: чем плохо, если всё равно потом не принесёшь в подоле?

Исабелла появляется на свет раньше, чем Долорес — у давно замужней Пепы, почти по глупости, и мать не сердится, без упрёков приняв зятя под своё крыло: Агустин — единственный сын сеньора Валенса, беглого пропагандиста-либерала из боготской газеты, и никто не знает, какая у них на самом деле фамилия, — но всё-таки хмурит брови. Уж больно Агустин тощий, в очках и четырьмя годами младше, тоже мне, сопляка нашла.

— Красивая, вся в бабушку пойдёт, — выносит вердикт Бруно, нянчась с племянницей, и Исабелла, подрастая, становится копией хозяйки со старого фото, — с такими же волосами, индейским профилем и нежной шеей горлинки, а Хульетта рожает ещё двух девочек, и красота её тускнеет раньше срока.

Четвёртого ребёнка Хульетты ждёт весь дом: как-никак, это должен быть мальчик, Бруно ведь не ошибается, верно? — но сам Бруно хрустит пальцами, и после выкидыша Альма рявкает на него, влепляет пощёчину и называет скотиной, — прямо при вцепившейся в его локоть перепуганной Долорес, — а потом впервые рыдает так же безудержно, как в тот день, когда кровь и мозги Педро напитали сырую землю.

— Это твоя вина, Бруно!

— Моя?! Я Хульетту уберечь хотел! Я говорил, что она больше не сможет, а она всё равно… она…

Бруно морщит нос, замолкает, кусает губы и бьёт в осколки пророческое стекло, — а вечером истекает слезами под лестницей в патио, и Альма, тихонько разузнав у Долорес, что сын не возится с младшими и не пропадает у какой-нибудь девчонки, обнимает его, гладит и ерошит волосы, так и не сказав вслух «прости». Альма — Альма, которую никто не смог согнуть или сломать, — не умеет просить прощения, и обоим от этого только тяжелее.

— Мне холодно, — говорит Бруно.

— Это всё сквозняк, — отвечает Альма и обнимает его ещё крепче. — Пойдём в дом, Брунито. Застудишься.

О сыне Хульетта и её муж не говорят: не беда, утешает Агустин, не суждено — и ладно. Бруно ведь предупреждал, что сына они не дождутся, — знали, на что шли. Хульетта может вылечить любую хворь, но не свою, и на её руках печатью лежит летопись из ожогов и рубцов.

А потом у Хульетты снова случается выкидыш, — ранний, на первом месяце, и Хульетта так и не понимает, что это не женские дни, но на рисунке с семейным древом увядает нерасцветший побег, а в волосах Хульетты ещё заметнее ложится тень перечной седины.

И ещё один. И третий.