Кирие Элейсон. Книга 7. Посмертно влюбленные. (гет)

Эпизод 2. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (30 августа 954 года от Рождества Христова).

— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!

Альберих скривился от досады, что все пошло наперекор его плану, но что поделаешь, не держать же в сенях верховного иерарха, пока он не переговорит со своим сыном и другом. Изначально он намеревался поговорить с папой уже после того, как разрешит куда более главный для себя сейчас вопрос, нежели хлопоты Святого престола.

В лестничном проеме, ведущем на площадку главной башни замка Святого Ангела, возникла фигура понтифика в белых одеждах, с посохом в руке. Князь апостолов, входя к Альбериху, вынужден был согнуться в три погибели, чтобы в проем вместе с ним протиснулась папская тиара. Альберих даже подивился тому, что папа сегодня явился к нему с главным атрибутом своей власти. Фигура разогнулась, и наблюдательный принцепс с удивлением отметил, что понтифик по дороге к нему где-то растерял свой примечательный рост, ведь статью своей Агапит только самую малость уступал папе-воителю Иоанну Тоссиньяно. Зато все свои потери возникший перед ним римский епископ сполна возместил в тучности, что также немало озадачивало. Меж тем фигура папы подплывала к принцепсу все ближе, Альберих с тревогой пригляделся попристальнее и невольно ахнул. Перед ним был его покойный брат, папа Иоанн Одиннадцатый.

— Ты? — только и смог воскликнуть Альберих.

— Разве я сильно изменился?

— Нет-нет, но только ведь ты...

— Знаю, — махнул рукой призрак, — но мне приказали подготовить тебя. Не бойся, там очень хорошо и кормят, как нигде.

С этими словами Иоанн достал откуда-то из-за пазухи здоровенный кусок бараньей грудинки, запеченной на углях, и начал уплетать, смачно чавкая и облизывая жирные пальцы. К Альбериху на мгновение вернулась его давняя брезгливость к страстям брата.

«С годами он ничуть не изменился», — подумал принцепс.

— Знаю, — разгадав его мысли, ответил призрак и раскатисто рыгнул, — но там никто не меняется. Обжора все так же любит вкусно поесть, а убийца не забывает о преступлении и тщетно ищет ему оправдание. Все время ищет, но никто ему не верит.

Альберих вздрогнул. Иоанн злорадно зыркнул на него.

— Одно там плохо, — вдруг вздохнул призрак, доев мясо и отбросив в сторону обглоданные ребра, — до всеобщего суда каждая душа там продолжает нести грехи свои. И даже грех, совершенный единожды, там ты переживаешь целую вечность, каждый день. И каждый день к убийце приходят его жертвы, вору каждый день за украденное отрубают руку, а прелюбодейку побивают камнями. И каждый день всех страшит и терзает боль, предстоящая боль, и они мечтают об окончательной смерти души и жаждут ее, как избавления, но смерть, телесная смерть, им более неведома.

— Что же переживаешь ты?

— Не спрашивай, — загрустил призрак, — это так обидно, это так унизительно. Для меня там везде накрыты столы с обильными яствами, каких я раньше не видел. Я должен подходить к ним и есть все-все-все, что на этих столах. Но я не чувствую вкуса еды, я не пьянею от вина. Я ем, ем, ем и не могу наесться, — с этими словами призрак распахнул на себе одежды, и Альберих увидел совершенную пустоту под горлом Иоанна, а только что проглоченный призраком кусок мяса с противным звуком шлепнулся на пол.

Альберих вскрикнул и… проснулся. О, Господи, это был сон, один из тех кошмаров, что часто мучили его в последнее время. От крика принцепса пришли в движение клевавшие носом китониты, они с тревогой теперь разглядывали своего господина, и в их глазах, помимо тревоги, отчетливо сквозило недовольство, что их безмятежный вечер был внезапно нарушен.

— Все в порядке, мессеры, все в порядке, — миролюбиво произнес Альберих, про себя пообещавший китонитам отставку поутру.

— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!

Возглас Алессио поначалу испугал Альбериха. Но ведь он действительно ждал сегодня понтифика, и кошмар, только что привидевшийся ему, стал следствием его сегодняшних нервных ожиданий. Он вновь махнул рукой и с любопытством уставился в лестничный проем.

Раздались шаги, потом какое-то пыхтение, сопение и легкая перебранка. Альберих не успел толком удивиться, как в проеме возникли сразу два понтифика, толкающих друг друга в бок и смешно замахивающихся на оппонента посохом.

— Ну-ка, прекратите! — приказал им принцепс, и оба понтифика тут же закончили склоку, упали на колени и, согнувшись, поползли к нему.

— Это еще что? — рассердился Альберих. — Немедленно встаньте!

Оба понтифика тут же вскочили, как тушканчики, и замерли, с любовью и собачьей преданностью глядя на принцепса. Альберих признал в них Льва Седьмого и Марина Второго, двух его самых покорных и льстивых креатур на Святом престоле. Оба они занимали Святой престол всего лишь по три с половиной года, Лев стал преемником Иоанна-обжоры, Марин был предшественником нынешнего понтифика Агапита. Понтификат обоих был настолько невзрачен, что даже папские архивы не сохранили в себе заметных свидетельств их деятельности. Милые, добрые священники, справедливо считавшие себя недостойными столь ответственной миссии и восхвалявшие своего мирского господина не только из лести, но и в силу благодарности, что тот взвалил на себя их непосильный груз.

— Из-за чего вы ссоритесь? — сердито осведомился Альберих.

Оба папы заговорили одновременно, соперничая в слащавости своих улыбок и велеречии. При этом они не забывали временами зло толкать друг друга локтем в бок.

— Возлюбленный духовный сын мой!

— Цезарь и отец всех римлян!

— Милосердный август!

— Победоносный принц!

— Из-за чего вы ссоритесь? — повторил Альберих, а те, переглянувшись, вновь затараторили здравицы.

— Я вас прогоню, если вы не ответите на мой вопрос! — рассердился Альберих, и папы сразу смолкли, как испуганные кролики. Принцепс скрипнул зубами, и папа Лев, очевидно более смелый из этого дуэта, проскулил:

— Мы спорим из-за того, кто из нас больше любит тебя, принцепс!

— Что за вздор?

— Отец Марин говорит, что свет не видывал такого мудрого, такого справедливого и такого сострадательного владыку, как вы. А я же говорю, что и не увидит, никогда и нигде более.

— Подите прочь, бездельники!

Альберих пришел в ярость. И проснулся вновь.

Внизу все так же мерно рокотал Рим. Торговые ряды опустели и погрузились во тьму, но на другой стороне Тибра стало отчетливей слышно обитателей Марсова поля. Там жизнь с заходом солнца и не думала замирать, а напротив, казалось, получила новый импульс к действию. Общий звуковой фон, исходящий оттуда, был сравним с мерным жужжанием улья, но если прислушаться, можно было различить и звуки гитары, и веселое пение, и бессмертные бытовые скандалы.

— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!

Альберих уже вскочил с постели. Спит ли он вновь? Принцепс прикусил себе язык и вроде ощутил боль — стало быть, не спит. А новая одинокая фигура, обозначившаяся в проеме лестницы, уже застыла в нерешительности и как будто ждала указаний. Нет, это вновь не папа Агапит, это вновь кошмар.

— Кто ты? — крикнул Альберих. Фигура вздрогнула, попятилась, но затем медленно выплыла на площадку и начала надвигаться на принцепса.

На сей раз Альбериху не было страшно. Он знал, что это кошмар, и знал, что за призрак на сей раз посетил его. Недаром ведь он прячет лицо под капюшоном, не зря этот призрак так напуган и унижен.

— Я не жалею о том, что сделал, — решительно заявил Альберих приблизившемуся вплотную призраку. Призрак вздохнул, скинул капюшон, и принцепс увидел обезображенное лицо Стефана Восьмого, на щеках которого пламенели выжженные палачом клейма. Две буквы «Т» — «Traditor»[1].

— Пусть Господь рассудит нас, — храбро бросил призраку принцепс, и привидение мгновенно растаяло в воздухе. Злосчастный папа Стефан! Неблагодарный папа Стефан! Конечно, он не чета недавно побывавшим здесь льстецам Льву и Марину, Стефану нельзя было отказать ни в уме, ни в инициативности, но право слово, лучше было бы для него самого, если бы он был столь же безлик и недалек, как его предшественник или преемник. После неудачного заговора против принцепса папа Стефан прожил чуть больше года. Все это время он провел, пряча лицо от посторонних, в связи с чем по Риму ползли версии одна причудливее другой. Апофеозом унижения Стефана стало присутствие на церковном соборе в августе 942 года, где он, не снимая капюшона при тридцатиградусной жаре и сопровождаемый презрительными взглядами священников, только кивал китайским болванчиком, соглашаясь со всеми решениями и даже назначениями, навязываемые Римской Церкви Альберихом, начиная от кардиналов — епископов субурбикарий и кончая папскими личными постельничьими и писарями.

— Ваша милость, прибыли ваш сын, Октавиан, и мессер Кресченций, — услышал Альберих сквозь очередное забытье голос Алессио.

Несмотря на упреждающие жесты слуги, Альберих встал с ложа и направился к лестнице. Довольно, на сегодня хватит кошмаров! Кто знает, какие еще тени прошлого возникнут перед ним?

— Я встречу их сам, — произнес Альберих.

— К чему же, ваша милость? Вам тяжело, а они уже поднимаются сюда.

— Тогда будь со мной рядом и держи меня за руку.

Присутствие верного слуги подле принцепса отпугнуло следующих призраков. На площадку башни действительно вышли римский сенатор Кресченций и единственный сын Альбериха Октавиан.

Октавиану шел восемнадцатый год, придворные при виде его не уставали закатывать глазки, находя в нем неоспоримое сходство с отцом. На сей раз лесть свиты скорее адресовалась самому Альбериху, ибо копия здесь была намного лучше оригинала. Октавиан, как и отец, имел длинные белокурые волосы с неким странным оттенком, как будто в седину. Лицо сына также украшали длинные ресницы, пожалуй, единственный козырь Альбериха, придававший ему вид мечтательного и сентиментального правителя. От матери, наложницы Отсанды, Октавиан унаследовал зеленые глаза, смуглость кожи и некоторую порывистость натуры. Отец подмечал склонность сына к излишней обидчивости и импульсивным решениям, но не стал тому делать скидку на юность, а попытался перебороть дурную, как он считал, наследственность. Практика здесь, посчитал Альберих, будет лучше теории, он сам когда-то проходил через подобное, а потому принцепс с некоторых пор, помня свою раннюю карьеру, понемногу начал допускать сына к управлению городом и сделал его декархом одного из римских округов. Альберих не скрывал, что готовится передать свою власть по наследству. Разумеется, это не вызывало бурного восторга у большинства влиятельных римских фамилий, но никто не осмеливался открыто возражать диктатору. К тому же сам принцепс, отлично понимая настроения своего круга, умело противопоставлял магнатов друг другу, поддерживал тлеющие угли их вражды и всячески подчеркивал свою роль в Риме как гаранта общего спокойствия и высшей инстанции справедливости. Он воспитывал наследника в строгих и сдержанных рамках, в должной мере уделяя внимание последнего наукам и не давая места никакой юношеской высокомерной браваде своим положением. Воцарение в Риме Октавиана, по замыслу его отца, должно было стать для всех остальных меньшим злом, и сейчас Альберих сожалел и опасался лишь того, что этот день настает слишком рано.

Главе городской милиции и сенатору Кресченцию было уже сорок семь лет. Вот у него, в отличие от Октавиана, седина была уже всамделишная, она почти полностью распространилась по широкой бороде сенатора, тогда как выше ей удалось закрепиться только на висках. Дальше дело обстояло заметно хуже, ибо волосы на голове Кресченция в последние годы начали торопливо редеть, в связи с чем обнажилась и под римским солнцем быстро забронзовела яйцевидная макушка. Тем не менее круглое лицо сенатора от такой потери ничуть не потеряло, всякий, кто видел Кресченция, поневоле проникался уважением к этому заслуженному римскому мужу и находил, что его внешность в первую очередь свидетельствует о благородстве и уравновешенности натуры.

Оба гостя опустились перед принцепсом на колени, после чего сын поймал отца за руку и прижал ее к губам.

— Отец мой, как ваше здоровье?

— Благодаря Господу и твоим молитвам, сын мой, сегодня значительно лучше. Ведь ты молился за меня?

— Как вы можете сомневаться в этом?

Альберих слабо улыбнулся.

— Нисколько не сомневаюсь.

— Почему вы решили переехать сюда, отец?

Альберих украдкой взглянул на Кресченция и по лицу последнего понял, что тот догадывается о подспудных желаниях умирающего.

— Здесь я могу видеть и слышать Рим. Тебе тоже надо научиться видеть его, слышать, понимать.

Лицо Кресченция выдало скорбь человека, чьи худшие ожидания начинают оправдываться.

— Друзья мои, — обратился к гостям принцепс, — не знаю даже, с чего начать, но постараюсь не утомить вас многословием. Каждый человек, несмотря на все проповеди Церкви, всю свою жизнь посвящает стяжательству — славы ли, богатства ли, власти, или же женщин. Пусть Церковь права и все это тлен, но в последние дни плотского существования единственным желанием человека становится сохранить добытое и после своей смерти. Чтобы все, к чему он стремился, не оказалось напрасным, чтобы все достигнутое было продолжено и, если позволит Господь, приумножено и развито. Я неслучайно позвал вас сюда обоих, вы мои главные соратники и наследники, по духу или же по крови. Только для вас все, чего я достиг в своей жизни, имеет достойную цену и не будет роздано за гроши.

— Мой верный и единственный друг Кресченций, — обратился принцепс к сенатору, и тот опустился на одно колено, готовясь услышать приговор, — я ничего бы не достиг в своей жизни без тебя. Несколько раз ты спасал мне жизнь, в самые трудные минуты ты всегда был со мной рядом. Я благодарю тебя за твое верное плечо и обещаю, что пред лицом Господа, буде меня допустят к нему, я прежде всего буду свидетельствовать о добродетелях твоих. Готов ли ты оказать мне последнюю услугу?

Кресченций поднял глаза на принцепса, тяжело вздохнул и молча кивнул.

— Понимаешь ли ты, друг мой, что за службу наследуются бенефиции и только короны передаются по крови?

Кресченций вздохнул еще раз. Да, все идет так, как он предвидел. Альбериху же было важно устроить другу последнее испытание на верность.

— Мой сын, мой единственный возлюбленный сын, — Альберих повернулся к Октавиану, — я прошу у тебя прощения за то, что слишком рано покидаю тебя. Не спорь, а слушай! Навряд ли милость Господа в отношении меня продлится более нескольких дней, но я не ропщу, ибо только Господь знает, где милость, а где наказание. И как высшую милость Отца нашего всегда воспринимай присутствие рядом с тобой мессера Кресченция. Его мудрость и опыт — это те опыт и мудрость, которые я не успел сообщить тебе. Не пренебрегай же его советом, его устами будут говорить мои уста.

— Я обещаю вам, отец, — ответил Октавиан, так же, как и сенатор, опустившись на одно колено.

Альберих выдержал паузу, с удовлетворением разглядывая склоненные головы друзей.

— Сын мой, прошу выслушать меня очень внимательно. Я вижу знак Господа в том, что ухожу именно сейчас. Ты еще слишком юн и неопытен, чтобы управлять Римом. Рим окружен кольцом из врагов и не слишком надежных друзей. Это вполовину было бы не так страшно, если хотя бы внутри города сохранялось спокойствие и преданность. Но я боюсь, что враги обязательно попробуют уничтожить все мною созданное, если бразды правления окажутся в достойных, но слишком неумелых руках. Потому я прошу твоего согласия — заметь, не требую, но прошу! — после смерти моей согласиться с тем, чтобы мессер Кресченций стал принцепсом Рима.

Даже столь хладнокровный и мудрый человек, как сенатор, не смог сдержать эмоций. Кресченций порывисто вскочил с колен, в глазах его вспыхнуло радостное изумление, которое тут же сменилось на признательность и сострадание к умирающему другу. Октавиан был удивлен не меньше сенатора, но неиспорченность натуры в данном случае сыграла благотворную роль, сын покорно склонил голову перед волей отца.

— Альберих, друг мой, вы вольны в любых своих действиях! Любая ваша воля будет исполнена мной, клянусь вам! — воскликнул Кресченций, растроганный благородством Альбериха и даже пристыженный за свои недавние терзания и сомнения.

— Моя первая воля вам сообщена, — ответил принцепс. В эти мгновения его более интересовало поведение сына.

— Готов исполнить все последующие, — продолжал восторгаться сенатор.

— Я запомнил твои слова, друг мой, но воспользуюсь твоим обещанием лишь однажды. Мою вторую и последнюю волю вы услышите вместе с отцами церкви, которых я ожидаю к себе этим вечером. Проследуйте в трапезную, друзья мои, подкрепите свои силы, а я устал, мне нужно отдохнуть. Алессио, помоги мне лечь.

Долго ждать не пришлось. Примерно через час возле замка остановилась целая вереница богатых носилок, из которых начали вылезать один за другим благообразные священники, убеленные сединами, все с одинаковой миной наигранной грусти. В небольшой приемной зале замка их уже поджидал принцепс в окружении Октавиана и Кресченция, Альберих распорядился перенести себя заранее, чтобы священники не видели его немощь и не воодушевились бы прежде нужного.

К Альбериху пожаловали епископы всех субурбикарных церквей: Григорий, епископ Альбано, Стефан из Веллетри, Бениньо из Остии, восемь лет назад сменивший уже начинавшего казаться бессмертным отца Гвидона, а также Феофило из Пренесте, главный ветеран нынешнего епископского цеха отец Хрисогон из Порто и Анастасий из Сабины. Всех их, словно овец на выгул, подгонял отец Сергий, священник одной из церквей Непи, брат Альбериха, а возглавлял процессию сто тридцатый наместник Апостола Петра Его Святейшество папа Агапит Второй.

Как уже говорилось, папа Агапит обладал завидной статью воина. Несмотря на уже почтенный возраст, давно переваливший за полвека, понтифик продолжал выситься над своим ближайшим окружением, а его сочный бас прогонял сон даже у силенциариев папских палат. Длиннющая борода постепенным нисходящим клином и суровая сталь серых глаз делала понтифика похожим на грозных ангелов Господа, пришедших в мир сей не миловать, но карать. Однако во многом эта суровость была напускной, мудрый папа умел находить компромисс и в первую очередь ему пришлось вживаться в тесную и жесткую модель отношений со светской властью города, установленную и выхолощенную Альберихом. Папа никоим образом не подвергал сомнению первенство принцепса в вопросах судеб Рима и его граждан, но никогда не лебезил перед Альберихом и имел смелость высказывать собственный взгляд на проблему и пути ее решения. Альберих со временем оценил эти качества папы, но именно сегодня предпочел бы видеть на его месте кого-нибудь посговорчивей — Льва либо Марина.

— Здоровья, сил и славы принцепсу великого Рима! — голос Агапита по силе не уступал звуку боевого рога. Все остальные епископы повторили приветствие, но это было сродни жалкому и затихающему на полпути эху.

— Милости Господа Церкви Его и милости всем нам, смертным, — ответил папе Альберих. Принцепс сделал знак, и священникам были предложены удобные сиденья, а также нехитрая трапеза. Настолько нехитрая, что не евший с долгой дороги епископ Хрисогон заметно загрустил.

— Я надеюсь ненадолго вас задержать, святые отцы. Ручаюсь, что после окончания беседы ваши утробы будут столь же полны, как Тибр по весне, — пошутил Альберих, чем вогнал престарелого отца Хрисогона в краску.

— Пастору церкви во очищение души своей и противостояние соблазнам надлежит поститься чем чаще, тем лучше, — ответил Агапит. По лицу Хрисогона и прочих было видно, что мнение папы не получило широкую поддержку.

— Ваше Святейшество и вы, епископы кафолической церкви! — Альберих решил избежать долгой вступительной части, побоявшись, что силы начнут покидать его еще до истечения высокой аудиенции. — Господь наш всемилостивый и всемогущий зовет меня, но прежде чем я покину этот грешный мир, я хотел бы отдать распоряжения относительно будущего Рима и Церкви. Готовы ли вы исполнить мою последнюю земную волю?

— Если она отвечает интересам Рима и Церкви, то почему нет? — уклончиво ответил папа.

— Уверен, она отвечает интересам Рима и, полагаю, способствует интересам Церкви. И Рим, и Церковь заинтересованы в том, чтобы Вера христианская и мощь Святого Рима после смерти моей только бы продолжали подниматься к тем сияющим вершинам, которым они должны соответствовать.

Альберих на несколько мгновений замолчал. Присутствующие сочли это за глубокие раздумья. На самом деле принцепс собирал остаток жизненных сил, чтобы продолжить монолог.

— Корона, остающаяся без наследников, подобна куску мяса, брошенному голодным собакам. Она достается самой хитрой и изворотливой средь них, а прочие псы останутся голодными и ранеными. Такой дележ наследства, бесспорно, позорен по сути и преступен по содержанию. Мудрый хозяин, чтобы не допустить несправедливости и пролития крови, заранее разделит между собаками кусок мяса согласно заслугам и степени голода последних.

Священники понимающе закивали головами. Они предполагали, что принцепс собрал их сюда именно за этим. За мясцом.

— Любой правитель желает, чтобы дело его продолжилось и после его ухода. Может ли кто- либо еще отстаивать интересы и политику предшественника ревностнее и преданнее, чем его собственный сын?

Разумеется нет, новая волна кивков не оставляла в том сомнений. Кто-то из священников с сочувствием взглянул в сторону Кресченция, кто-то уже жестом готов был признать свою преданность Октавиану. Несколько встревожился сам Кресченций, он с подозрением взглянул на принцепса и начал опасаться, не в бреду ли тот был час тому назад? Не в бреду ли находится сейчас?

— Находите ли вы моего сына Октавиана достойным стать новым хозяином Рима? Считаете ли вы добродетели его достаточными для этой священной миссии?

Запевалой в хоре одобрения выступил отец Сергий. Однако папа Агапит поднял руку для слова, и едва начатый поток похвалы прервался.

— Правильно ли отвечать нам тотчас, когда ваш сын находится среди нас? — вопросил Агапит.

— Нет времени на условности и церемонии, Ваше Святейшество. К тому же, если добродетели моего сына таковы, каким вы его превозносите, он вашими речами не прельстится.

— Жизнь вашего сына до сего дня проходила на глазах всего Рима и нас, его смиренных обитателей. Да простит нам Господь то, что мы судим сейчас раба Его, хотя право на то имеет только Он, Создатель Вселенной! По скромному разумению нашему, ваш сын, великий принцепс, будет достойным наследником вашим, ибо ведет жизнь христианина, чтит Бога и Церковь Его, а кроме того, посвящен евангельским истинам и обучен мудрости предков.

Прочие священники поспешили присоединиться к голосу понтифика. Сам же Агапит, предвидя тему сегодняшнего разговора, находил, что для Святого престола и для него самого Октавиан в качестве наследника принцепса будет менее опасен, чем Кресченций.

— Готовы ли вы подтвердить свои слова клятвой? — спросил Альберих. Кресченций же от такого заявления потерял остатки покоя и начал терзаться искушением как-то напомнить принцепсу о давешнем разговоре. Октавиан тоже уже перестал понимать, что задумал отец.

— Господь предостерегал всех нас, детей Его, от принесения клятв, — сухо заметил Агапит. Принцепс в ту же секунду опять с сожалением вспомнил о покладистых Льве и Марине. Таких проблем на ровном месте те бы уж точно не создавали.

— Не смею с вами спорить, Ваше Святейшество, а потому прошу считать это не клятвой, а договором. Готовы ли вы, смиренные отцы нашей доброй церкви, скрепить своими подписями договор о признании сына моего, Октавиана, наследником моим и дать ему тот сан и титул, который будет вам предложен?

Никто, даже мудрый понтифик, даже внимательно ловивший слова Кресченций, не заметил подвоха. Предложение принцепса было принято всеми священниками без возражений.

— Великий принцепс… — решился-таки встрять в разговор сенатор. К этому моменту Кресченций уверился, что друг его то ли забыл по болезни, то ли коварно взял обратно свое обещание передать именно ему, Кресченцию, титул принцепса всех римлян.

— Помолчи, друг мой, — резко оборвал его принцепс, — всегда нужно сохранять молчание, особенно когда не понимаешь, что происходит. Итак, Ваше Святейшество, и вы, святые отцы кафолической церкви, приемлемо ли для вас мое предложение?

— Такой договор уместен, великий принцепс, — ответил Агапит.

— Алессио, — обратился принцепс к слуге, — возьми в канцелярии два свитка, которые вчера для меня записывал мой асикрит Винцент, и принеси их сюда. Но прежде подними меня.

Слуга и Октавиан бросились к принцепсу и подняли того с кресла. Вслед за Альберихом встали и все присутствующие.

— Я неспроста опрашивал вас, святые отцы, о добродетелях сына моего. Я неспроста узнавал вашу готовность признать за сыном моим тот титул и сан, которым я его наделю. Моей последней волей в отношении Рима я призываю Святую кафолическую церковь признать единственного сына, Октавиана, дарованного мне Господом и наделенного по воле Его добродетелями, о которых вы все, присутствующие здесь, только что свидетельствовали, будущим преемником Апостола Петра по истечении дней ныне здравствующего и христианскую церковь прославляющего!

Перо не способно описать ту гамму чувств, которая в данную минуту отразилась на лицах священников. Еще более изумились Октавиан и Кресченций. У первого земля ушла из-под ног, и он даже оперся на изголовье отцовского кресла, второй восхитился мудростью и коварством друга, после чего, с трудом пряча улыбку, стал изучать лица священников, пойманных в западню. Более прочих расстроенным выглядел отец Сергий. Брат принцепса, уличенный однажды в измене, все последующие годы убил на искупление вины перед правителем Рима. Его вернули ко двору, мало-помалу начали возлагать на него посольские миссии, ценя ум и рассудительность священника. Время, слой за слоем, накладывало на предательство Сергия маскирующую штукатурку лет, и с определенного момента того уже вновь начали посещать мысли о Святом престоле. Однако, оказывается, принцепс ничего не забыл и до конца не простил.

Прочие священники оторопели скорее от методов принуждения принцепса, чем от озвученного им приказа. Альберих, уходя на тот свет, сейчас требовал от них нарушения церковных правил. В истории христианства был краткий период, когда будущего преемника Апостола определяли еще при жизни предшественника. Это правило было введено папой Симмахом с подачи готского короля Теодориха, утомленного распрями, всякий раз вспыхивавшими в Риме при избрании папы. Правило просуществовало тридцать лет и было упразднено папой по имени Агапит из рода Анициев. Сейчас же второму Агапиту и потомку того же рода предлагалось, по сути, его возобновить. Очередной исторический анекдот!

Однако как о своем неприятии объявить грозному принцепсу? Судьба папы Стефана Восьмого была всем хорошо известна, а принцепс, заранее видя и понимая настроения священников, сейчас принял позу готового к атаке быка, только что не роющего землю копытом. Бодрости не придавало и свирепое лицо сенатора Кресченция, который наконец-то понял всю комбинацию своего друга и решил, что будет полезно ей подыграть.

Папа решил начать издалека, с обстрела мелких укреплений противника.

— Мы полагали, что ваша милость передаст мессеру Октавиану титул принцепса, — вкрадчиво заметил папа.

— Я бы склонился к этому решению, но мой сын, к сожалению, еще слишком молод и неопытен. Титул принцепса не священен, а стало быть, не сможет остановить врагов Рима. Для этой роли нужен сильный и мудрый государственный муж, меча и слова которого будут бояться уже завтра. Принцепсом Рима моей волей назначается по смерти моей присутствующий здесь сенатор Кресченций.

Новая весть уже не вызвала удивления присутствующих. Она логично вытекала из первой.

— Но Рим, — продолжал Альберих, — это прежде всего город Апостолов, центр Веры христианской, столица столиц мира сего. И уходя под сень Господа, я не могу не остаться безучастным к будущему города и церкви. На сей раз речь идет о церкви. Молюсь сейчас и буду молиться в мире ином за здоровье и славу во Христе нынешнего преемника Апостола Петра. Но, да простит меня Его Святейшество, все мы здесь, радеющие о Вере, Церкви и Риме, вынуждены думать о будущем.

— Мессер Октавиан не является служителем Церкви, — нашел еще одну слабину папа.

— Я же не прошу вашего отречения и не тороплю события. Я желаю вам долгих дней, Ваше Святейшество, и процветания вашими стараниями всей кафолической церкви. За время, отведенное вам Господом, мой сын сможет пройти все ступени церковной иерархии, а заодно приобрести мудрость и опыт, каковыми сейчас обладаете вы. Я поручаю брату Сергию стать покровителем моему сыну в этом пути.

Сергию ничего не оставалось, как безропотно согласиться с приказом брата.

— В награду за добродетели и надлежащее исполнение мой просьбы, озвученной только что, я прошу у Вашего Святейшества согласия Святого престола на возведение отца Сергия в сан епископа Непи.

Ловким психологическим трюком Альберих выбивал из священников одно согласие за другим. Папа Агапит, все мысли которого были заняты поиском путей отказа принцепсу в его главной просьбе, рассеянно согласился на интронизацию Сергия. Для последнего эта весть стала достаточно сладкой пилюлей. В конце концов, решил Сергий, пути Господни неисповедимы, расстояние до Святого престола он сегодня все равно сократит, а что будет дальше, известно одному Создателю. Кто бы мог подумать этой весной, что так рано угаснет в расцвете своих сил принцепс? Кто бы мог подумать, что так рано скончается юный король Лотарь? Раз объять необъятное сразу невозможно, будет разумным попытаться объять по частям.

— Имя Октавиан языческое, — епископ Хрисогон, сказав это, не рассчитывал смутить принцепса. Скорее выразить поддержку очевидно растерявшемуся понтифику.

— Он сменит имя перед коронацией, как это сделал Меркурий, сын Проекта[2], — спокойно парировал этот слабый выпад Альберих. Награждая сына именем первого античного императора, принцепс действительно готовил его к иной стезе, но сейчас все планы пришлось в срочном порядке корректировать. И то, что принцепс обмолвился о «несвященности» светского титула, было еще одним и чуть ли не решающим доводом в последний момент переориентировать сына на служение Церкви.

— Правилами Церкви не предусматривается избрание преемника апостола при жизни предшественника, — наконец проговорил, набравшись мужества, понтифик и уставился глазами в пол. Агапит понимал, что должен был это произнести, хотя лукавый нашептывал ему, что лично Агапит от этого последнего произвола диктатора ничего не теряет, что возлагать тиару на сына Альбериха будет кто угодно, но точно не он. А что значат слова против дела? Да и мысли, подобные мыслям Сергия о неисповедимости путей, в голове папы также присутствовали.

— Но ведь у нас будет договор, а не клятва, не так ли? — с ядовитой улыбкой ответил Альберих. — Конечно, выбор Церкви еще будет утверждать Сенат и плебс Рима. Хотя я лично нахожу, что было бы куда правильнее, справедливее и спокойнее осуществлять выбор верховного иерарха среди отцов кардинальских церквей.

Пройдет еще сто лет, и слова Альбериха будут закреплены в булле «In nomine Domini»[3] как истина, не требующая обсуждений.

— Разве может суетный и продающийся за краюху хлеба плебс выбирать достойного пастора? Разве он знает о всех добродетелях и пороках избираемого? Разве не лучше это знаете вы, епископы Рима и его субурбикарий? Разве только что вы не свидетельствовали об этом? — Альберих, поймав епископов, точно мышей в мышеловку, теперь старательно обвешивал последнюю все новыми замками.

Папе очень хотелось в приватном порядке поинтересоваться у принцепса о возможных последствиях, если он сейчас ответит отказом. «Что сделаешь ты, если я скажу «нет»? На что решишься?» Обводя взглядом своих коллег, он пришел к выводу, что с каждым из них Альберих тогда будет говорить отдельно и разобьет их фронду поодиночке. Ведь каждый из них, и прежде прочих сам Агапит, продвижением своим обязан Альбериху, и за каждым из них есть грешки, о которых тот знает и до поры держит при себе.

— Ведь это будет договор, не клятва? — осторожно сказал Сергий, демонстрируя готовность первым выкинуть белый флаг. У остальных священников даже отлегло на душе, ведь особенно тяжело признаваться в сдаче первым. Альберих улыбнулся. Именно за этим он позвал сюда Сергия, а кроме того, последний пусть формально, но сейчас представлял собой в единственном лице церкви, не связанные с Римом.

— Конечно договор, и сын мой сейчас же поцелует Святое Распятие, дав обещание немедленно уничтожить этого договор, как только он будет исполнен.

«А если нет? — подумал папа Агапит. — Обнаружение такого договора позорным пятном ляжет и на Римскую церковь, и на мое имя. Впрочем, и на имя Октавиана тоже. Нет, он действительно сожжет эти пергаменты, как только станет папой. Зато существование их станет серьезным гарантом, что все епископы исполнят свое обещание. Великого сына теряет сегодня Рим! Хитер и умен он, как… как его мать, не к ночи она будь помянута!»

Священники же тем временем оживленно, но негромко обсуждали меж собой, что договор — это ведь не страшно, тем более что — вы ведь слышали? — его уничтожат, когда все закончится. А Господь? Ну ведь не для себя стараемся, для столицы Господа и апостолов Его, для могущества и спокойствия Рима. Альберих, оперевшись на руку сына, терпеливо ждал, когда святые отцы наконец успокоят сами себя и смирятся с неизбежным. Очевидным коллаборационистом в епископских рядах выступал Сергий, но он недолго оставался в одиночестве.

— Прошу обойтись без громких слов. Мы готовы подписать ваше требование, — произнес, глядя в пол, Агапит, смирившись с тем, что на его исторической репутации единственного достойного понтифика времен диктаторства Альбериха расползется теперь огромнейшее невыводимое пятно.

— Это скорее просьба, а не требование, — тихо сказал Сергий, понимая, что выглядит сейчас довольно убого. Принцепс наградил марионетку слабой улыбкой и дополнил ее новым поручением брату:

— К подписям епископов добавьте согласие отца Аймара, апокрисиария Клюни, как только тот прибудет в Рим. Это будет нелишним.

— Отец Аймар может не согласиться и предать наш разговор опасной огласке, — встревожился Агапит.

— Отец Аймар мало что видит, так что, брат мой, изыщите способ добиться его подписи, — принцепс уже не считал нужным маскировать от священников свои методы. Да и те были уже давно в курсе, а потому на очередной произвол Альбериха никто не отреагировал.

Меж тем Алессио принес пергаменты. Их пустили на чтение, и священники убедились, что, ко всему прочему, текст договора содержит их согласие на признание Кресченция принцепсом Рима. На всякий случай Альберих и здесь решил подстраховаться.

— Один пергамент останется у моего сына, второй у мессера Кресченция, — это были единственные слова Альбериха, которые он произнес, пока священники смущенно и неохотно подписывали документы и прикрепляли к ним печати.

Далее присутствующие поспешили поскорее избавиться друг от друга. Сергий повел священников на выход, в дверях те нестройно и негромко пропели молитвы диктатору. А тот, в изнеможении опустившись в кресло, с трудом подавлял в себе стоны от нового приступа «священного огня».

— Мессер Кресченций, друг мой, сопроводи их, пусть они разъедутся по своим кельям в твоем присутствии. Сын мой, проводи меня наверх, я хочу еще раз увидеть Рим. Алессио, помоги!

Слуга с Октавианом вынесли Альбериха на верхнюю площадку замка. Рим уже давно спал, угомонились даже обитатели Марсова поля. Где-то вдалеке поблескивали два-три светлячка сигнальных огней, да был еще слышен Тибр, но казалось, что даже он в эти часы приглушил ворчание волн.

— Алессио, оставь нас. Сын мой, нет ли вокруг кого-нибудь, кто может услышать нас? Нет? Приглядись, посмотри хорошенько, где стоят охранники, нет ли кого в часовне?

Октавиан исполнил просьбу отца и вновь заверил, что они могут говорить свободно.

— Слушай меня внимательно, сын мой, мне очень мало осталось сказать тебе. У Рима множество врагов, как у богача много завистников, а у красотки поклонников. Богач сохраняет богатство, направляя злость завистников друг на друга, красотка, желая подольше сохранить девственность, не отказывает окончательно никому, но не соглашается на брак ни с кем. Среди врагов Рима великое множество тех, кто не терпит друг друга. Используй это. Сегодня я сделал для тебя все, что мог. Все, что позволил мне Отец наш небесный. Благодаря этому, я теперь могу уйти из мира сего со спокойным сердцем. Не протестуй, а дай мне договорить! Сегодняшние решения помогут тебе против всех врагов, но есть один способ сделать все, мной достигнутое сегодня, ничтожным. Епископы могут отказаться от клятвы, если станет известно, что они клялись узурпатору. То, что я узурпатор, в этом мире знают теперь только четверо: я, ты, Кресченций и… моя мать, твоя бабка Мароция.

— Значит, она жива?

— Уже двадцать два года она заточена в крепости у Обезьяньего острова. За это время она успела родить сына. Это твой друг Деодат, но — мой совет — не осуждай его, ибо, осуждая его, ты злословишь на мой счет, и не открывай ему тайну рождения его, он родился в страшном грехе, а не в любви. Крепость острова охраняют люди графа Амальфи, туда можно попасть по предъявлению пропуска с печатями моими и Кресченция, и только так. Ради достижения власти я совершил кучу грехов, но сейчас я рад, что не утяжелил их вдесятеро и оставил ей жизнь. Но она опасна для тебя, а потому оставь все как есть до того момента, когда Господь сжалится над ней и заберет ее пропащую душу. И упаси тебя ангел-хранитель посетить ее. Говорят, все свои дни она бормочет черные заклинания, и Сатана слышит ее, поддерживая в ней силы уже столько лет. Если она вырвется на свободу, твоей власти придет конец.

— Невероятно... — прошептал Октавиан. — Невероятно, она еще жива!

— А я ухожу, — печально заметил принцепс. — Да, я желал бы умереть с мечом в руке, на телах поверженных мною врагов, но, поверь, не меньшее, а может, большее мужество имеет тот, кто видит, как смерть подкрадывается к нему день за днем, час за часом. Глуп тот, кто считает смерть в постели едва ли не позором для сильного правителя, на самом деле такой боится смерти больше, чем те, с кем смерть, перед тем как исполнить должное, ведет долгую и трудную беседу. Не бывает постыдной смерти, бывает постыдная жизнь. Будь же мудрым, сын мой. Не отвергай совета Кресченция, отныне именно он земной отец твой. Храни и почитай Рим, этот город обладает своей собственной внутренней силой, оттого так много завоевателей приходят под стены его. Иди же, оставь меня. Уже поздно, я хочу остаться один.

Октавиан, поцеловав руку отца, покинул замок, напоследок перепоручив принцепса слуге Алессио. Уже отъезжая от стен крепости, молодой человек почувствовал на себе взгляд отца и обернулся. В начинающемся рассветном небе, среди зубцов парапета башни он разглядел фигуру принцепса. Октавиан помахал отцу рукой, тот тоже поднял свою руку, приветствуя не то наследника, не то наступающий в городе день. День, который для Альбериха превратился в вечность, ибо заката диктатору Рима увидеть не довелось.

………………………………………………………………………………………………………..

[1] — Предатель (лат.)

[2] — Имеется в виду Иоанн II (470-535) — римский папа (533-535), при рождении получивший имя языческого бога Меркурия. Первый папа, сменивший имя при интронизации.

[3] — «In nomine Domini» (во имя Господа) — булла 1059 г. папы Николая II (?-1061).