Могила белых перьев (гет)

Господь милостив и щедр, одарит он душу, нуждающуюся в утешении и тепле сердца. «Я верю — я живу. Я мыслю, чтобы верить», слова нашего мудрейшего епископа, Отца Андрия. Этот человек поистине светел. Боже, услышь мои слова, слуги своего грешного: Господи, услышь нас, грешных, молящихся тебе, да не желаю зла и корысти никому на свете. Воистину. Это мои слова. Знаю, Боже, сколько прошу Тебя, и хочу снова. И буду снова и снова молиться Тебе, дабы дал Ты, Боже, крепости, сил и здоровья слуге своему верному. Нашему наставнику на Пути Божьем, Отцу Андрию. Аминь.

Не стать мне столь светлым, каким приходится Отец Андрий, но Господь никогда не возразит, чтобы слабая душа, как я, стремилась к Высшему Свету. В Доме Божьем полно прихожан, сошедших на литургию. Дело обыденное и не в новинку, но сколько запала в их глазах, когда даже самый чумной старик пробуждает волю в сердце во имя Господа нашего. Поистине, такому можно и нужно восхищаться, на какие подвиги двигает людей жажда к Свету. Чьих-то отцов я наблюдаю всегда меньше всего. Только их жены с детьми, так не понимающими святости Господа, что тех за руку приходится волочить в Дом Божий. Но ничего, придет и этих детей время, и решат они для себя, на чьей стороне им ближе. Господь не станет внушать к Себе, только истинно открытые сердцем постигнут Его. Детскому сердцу не дано такое чудо, однако нельзя ни в коем случае скрывать Господа от глаз их. Такие нормы воспитания не только общие, они больше духовные, ведь сколько красоты в Доме Божьем, для общего понимания, скажу только единожды. В церкви (центральном городском соборе).

Так зародилось мое духовное начало. В юные годы пришлось нелегко, шла гражданская война. Протестанты, сторонники радикальных взглядов, которых, слава Господу нашему, я оставил в небытие, заполонили улицы. Дурман охмурил чуть ли не каждого третьего в городе, который я называл «родным». А от того было лишь больней, ведь малый разум не понимал, зачем и за какую цель люди, все те же люди, как «я», «они» или «вы», убивали друг друга. Проливали кровь и крушили свои труды, возводимые десятками лет. Однако, тут и ребенок разберет, что все это не хорошо, и так не должно быть. Я был круглым сиротой. Шпана для городских глаз. Бежать было некуда, когда хаос заполонил улицы города, а натиск поступей сметал все на своем пути. Мне было страшно, все казалось тусклым и серым от пыли; и пунцовым, подобно маку, от гнева людского. Больно языком своим очеловечивать тот скот. Такая околесица подобна, если курицу выдать за сома или камень за панацею от боли в теле, что ересь полнейшая. Жизнь, с такими убеждениями, можно отдать, работая на аптеку. То были не люди, звери в одежде и на двух ногах. Я бежал прочь с людных площадей подальше от массовой истерии, но путался в лабиринтах собственного ужаса и детского непонимания. В груди карьером неслись тысячи жеребцов, я переставал отдавать отчет мыслям и действиям, смешавшись с киселем анархизмом пропитанных тел. Малое, кроме кошмарных рыл и общего краха, я помню, но вот свет, нисходящий на мою блеклую душу, я не забуду никогда. В одном из закоулков, меня подобрали самые мягкие руки на свете, ведь материнских прикосновений, увы, я не помню. Меня, ослабевшего и никчемного, такого, что под забором бросить греховно и в землю закопать — скверно (вот таким я себя считал без веры), вынес из хаоса грешного города, тогда еще игумен, Отец Андрий.

Долго не могу вспоминать свои юные годы, описывать тяготы и детские лишения. Как я принял Господа, будучи нерелигиозных взглядов человеком. Город, в котором я сейчас, как и прошлое его — оно, как по мне, уже не важно. И мое имя осталось там, за порогом Дома Божьего, пятнадцать лет назад, именно столько я прихожусь на попечении и служении Богу. Я принял новое имя: Константин Хейн. Родился в середине весны, семнадцатого апреля. Недавно прошел мой второй юбилей — двадцать лет с роду.

Моя служба в Доме Божьем (думаю, для простоты сказа, я обойдусь словом «Дом») остановилась на должности аколита, что дает мне столько свободного времени, чтобы я мог по окончании литургии и оных служений уйти до утра из Дома по личным нуждам. К тому же, прочих аколитов у Отца Андрия не в меньшинстве, чтобы волноваться об отсутствии пары рук на несколько часов. Крайний раз стрелка часов била на восемь после полудня. Собрание прихожан шло на завершение. Отец Андрий дочитывал Святые текста сегодняшней литургии, и вот-вот должна прозвучать молитва под пение хора.

Я дождался окончания службы, еще с полчаса после начала молитвенного призывания; окончил свои обязанности; переоделся в кров подстать прихожанам. Незамысловатая одежда, а другой и не надо. Широкие штаны, туфли и рубашка под меховой кожаной курткой. Не слыл я писанным красавцем, магнитом, тянущим к себе всю вульгарность ночного города, но перед выходом все же причесал и уложил в пучок на затылке длинные почти светлые волосы. У зеркала я сбрил наросшую щетину, перед которым был все тот же небольшой острый нос; карие отдающие чем-то зеленоватым глаза; четкие скулы и несимметричный подбородок. Перед убытием во греховье, я в очередной раз поблагодарил Бога за мою нынешнюю жизнь и Отца Андрия.

Часы пробили девять ровно.

От моей кисти до заветной ручки двери оставались пущие метры, как меня опешил давний знакомый, брат Леонид.

— Брат, постой. — На его лице читалось, что мои сегодняшние вечерние планы смело можно отложить.

— Брат Константин, не стал бы я тебя медлить, однако вынужден по воле не своей.

— Брат, ближе к делу, что случилось?

— Тебя приглашает к себе настоятель Соломон.

— Настоятель Соломон, значит.

Пересекаться с ним мне приходится с разной периодичностью, хотя бы из того соображения, что живет он, ровно как и мы, в присоборном жилом сооружении. А в соборе бывает чаще даже нашего святейшества Отца Андрия. И да не говорю я это в слове злобном, а лишь как явное.

Первостепенно, у меня всплыло, что настоятель решил прибрать меня к какому-то делу, но почему именно меня?

— Брат Леонид, не известны ли мотивы настоятеля нашего, по которым понадобился именно я?

— Вообще никак. Меня окликнул старший брат Стефан с этой просьбой.

Моему изумлению не было предела, все сильнее густел кисель событий, из которых мне, видимо, не дано выбраться.

— Да будет так, он у себя?

— Брат, откуда же мне знать, пройдись, осмотрись.

Разве же это не прекрасно. Теперь и переодеться есть смысл, ведь впереди предстоит облазить весь собор, чтобы найти заветного настоятеля. К слову, он у нас не малый. Высоте его и этажности позавидует даже административное здание, ко всему присоборная территория какова. Остается надеяться, что он не успел умчать дальше своего уединения при соборе.

Несколько метров по одной лестнице затем по винтовой, там пройтись по коридору, снова на винтовую и опять коридор. И моя душа у долгожданных «апартаментов» настоятеля и клириков собора (по обращению, старших братьев).

Секунда, чтобы отдышаться; еще две, чтобы собраться с мыслями. И немного трясущейся рукой я прошу позволения пройти.

— Проходите, брат мой, и назовитесь, будьте любезны.

— Константин Хейн, благодарю вас, настоятель. Старшие братья, приветствую. — По правде говоря, нервишки, невзначай, играли совсем не за милую душу.

Настоятель приспустил очки и покосился на клириков:

— Любезные, оставьте нас с братом Константином наедине.

Настоятель, облаченный в темную рясу, да исписанную знакомыми мне знаками и символами, создавал ощутимый образ человека статусного. Ни одной жилкой я не мог и усомниться в его крепости веры. В его стремлении к Высшему Свету. А как символ тому — солнцеликий кулон в виде ока. Подставить его сану, око раскрыто в полной мере и озарено несколькими лучами неравной длины. И у меня есть такой кулон, однако разнится мой в числе и мощи лучей, собственно, что и есть показатель крепости веры.

Настоятелю на вид уже за сорок, его чистые серые, но не седые, волосы заплетены в косу, когда я могу позволить себе только нескромный хвост.

— Стало быть, вы приходитесь Константином.

— Да, настоятель.

— Не стойте, нам еще многое обсудить будет нужным.

Я занял первый же мягко обитый стул, где до этого сидел один из клириков.

Настоятель Соломон поправил очки и раскрыл толстую книгу, лежащую у него на столе. Гул в сердце на добрую долю затих, а лицо зарябило мурашками от тепла, отчего глаз парализовался на масленой лампе на его столе.

Меня вернул в этот мир причмокивающий звук с губ настоятеля, после чего они зашевелились:

— Так. Константин. Поправьте, если где-то ложь. Константин Хейн с одна тысячи девяносто девятого года по ныне; ранее — Даниэль Линде. Родился в одна тысячи восемьдесят девятом, семнадцатого апреля, время неизвестно. Так, все верно? — посмотрел он исподлобья мне точно в душу.

— Да, вы везде правы.

— Это хорошо, я продолжу. Проживал и проживает по ныне в городе Пактум. На территории святого собора Всесвятейшества Отца Андрия с одна тысячи девяносто четвертого по ныне… пока. Хорошо.

— Пол мужской; холост; образование — церковное, среднее. Статус: церковный служитель святого собора Всесвятейшества Отца Андрия в сане аколита, с две тысячи седьмого. Должность не учтена. Все верно же говорю?

— Да. Да, настоятель.

Я до сих пор все бьюсь в мыслях, зачем все вот это вот происходит? Если мне решили напомнить, кто я такой, то не самый подходящий для этого момент, прости меня, Господи, коли почем зря лукавлю на настоятеля Соломона.

— Превосходно, Константин. А теперь будет нужным поговорить вам. — В конце скользнув губами друг о друга.

— Свято ли вы придерживаетесь всех заветов и писаний нашего верования — Вия?

— Настоятель, разумеется. Моя вера непоколебима, как одинокое дерево посреди поля.

— Так. — Он что-то записал в книгу, откуда читал данные по мне. — Можете ли охарактеризовать себя, как образцового и способного уберечь от грехопадения сторонника Вия?

На такой вопрос мне пришлось ответить не сразу, я замешкался. Ведь, говоря по правде, я далеко не показатель чистоты к вере, да и багаж знаний я ношу совсем худой.

— От грехопадения уберечь — смогу. По Вия иду, как велит на то душа, куда стучится Господь через молитвы, покаяния, общение с иконами, более приближенными к Богу, коим является Отец Андрий. Но, не могу сказать, что я какой-то… образцовый.

— Вы грешите или, может, грешны? — и снова этот взгляд прямо в душу, который не даст даже шанса увернуться в сторону.

— Ни в коем случае, настоятель. Однако, образ жизни за сводами Дома я могу вести слишком необразцовый.

— Понятно, — сделав пометку к книге, тихо сказал он.

Масленая лампа тепло разлилась по рельефу его лица, не смывая с него всех морщин и бугров. А, наоборот, подчеркивая те. На секунду казалось, что передо мной сидит глубокий старик, но стоит только пролить дневной свет, то это будет все тот же чуть больше средних лет муж.

— Скажу вам на чистоту, вы не первый, кому я задаю эти вопросы. До вас были и другие. Напомните, кто сюда позвал вас, Константин.

— Брат Леонид…

— И ему место было здесь до вас.

Так значит, он мне наврал, что его попросил клирик Стефан…

— Если вы подумали, что мой прошлый вопрос оказался для вас еле подъемным, то есть это хорошо. Потому что следующий со стороны вот таких аколитов, как Леонид, Марк… Не припомню каждого, уж, простите. Так, дело в том, что следующий их ответ меня ни в коем разе не удивил, что, разумеется, верно, и вы поймете почему.

— Что за вопрос такой? — я был настолько обескуражен, что позабыл о всякой норме общения.

— Константин, готовы ли вы отдать собственную жизнь за возможность жить другому? Отпустить свои страхи, невзгоды и жить только ради одного человека.

Теперь я понял, о чем он имел ввиду. Можно подумать, что мне предлагают жениться, но это все юмор. Здесь что-то серьезнее любовных отношений. Отдать жизнь за жизнь другого и опустить все страхи… Что за предложение-то такое.

— А, настоятель Соломон, могу ли выйти и обдумать?..

Ответ был решительным:

— Нет, брат, ответ должен поступить здесь и сейчас.

Почему-то я очень боялся спросить, почему происходит весь этот разговор, эти вопросы, чтение моих данных. А мысли, как назло, не могли собраться и обдумать это, все ушло на этот судьбоносный вопрос настоятеля.

— Однажды, я вверил свою никчемную жизнь в руки Всесвятейшества Отца Андрия. Жизнь моя целиком принадлежит ему. Отдать то, что вверил мне Отец Андрий. Могу ли я? Если да, то хотел бы этого Отец Андрий, настоятель?

— Константин. Вы первый, кто опустился на хотя бы нижнюю по уровню земли ступень в своих мыслях, размышляя над ответом. Ваш ответ уникален, хотя бы из того, что до вас не было еще сирот Ясного Хода (так именуются время гражданской войны за вероисповедание в Пактуме). И, если мне не изменяет память, в тот период только вас принял наш Отец, тогда еще Отче. А она, поверьте, может мне изменять.

— Так что, Константин, каков будет ваш окончательный ответ? Или вы так же просты, подобно тем братьям до вас, утвердительно сказавших мне « нет»?

Возможно, жить ради другого — это и будет мой ответ за дар Отца Андрия. За дар жизни, я отдам жизнь за другого, мне неизвестного, ровно кем я и приходился тогда еще игумену, Отче Андрию.

— Если станет это ответом за дар, сосланный мне свыше, за дар жизни, то я буду готов на условия таковые.

Настоятель Соломон постучал пальцем по лежащей на столе книге, не отрывая с меня взгляда. Он приспустил очки и спросил:

— Константин, обдумайте еще раз свои слова.

— Я ответил четко, настоятель. Мои слова верны.

Настоятель тяжело вздохнул и повернулся к книге, где сделал последнюю запись, самую расписную по длине.

— Что ж, брат Константин, ныне вы приходитесь наблюдателем за душой целого человека резиденции Дрейгмар.

— Простите, что?

— Ну что вы так удивляетесь. Ныне вы будете проживать и нести службу на должности… сиделки, скажем так.

— А за кем я буду наблюдать?

Настоятель, видно, не любит много вопросов. Он грустно цокнул и нахмурился, стянув со стола распечатанный конверт.

— Хотите, сами можете прочитать? — настоятель протянул мне обнаженную от конверта записку.

— Будет кстати, настоятель.

«Именем главы семейства Дрейгмар, прошу вашего святейшества, настоятеля Соломона, о рассмотрении моих следующих слов.

Еще во времена Ясного Хода, не будет для вас секретом, что моя семья зареклась идти по Вия, вопреки многовековым устоям, и, чтобы сохранить жизни и ценности внутри семьи, я принял решение о привитии своей дочери любви к Богу и меры для недатия грехопадения ее. Для этого, было решено ставить на ее попечение служителя церкви, чтобы выполнялись таковые условия.

Прошу вашего святейшества о выделении одного образцового святого, способного соблюсти таковые условия. За сим гарантирую все требования проживания, гонорар и прочее, что мы уже обговорим лично.

И будет вам известно, что Всесвятейшество Отец Андрий знаком с данным порядком и не имеет ничего против этого, поэтому и прошу уже вас, настоятель, как в конечном.

Надеюсь на ваш скорый ответ. Глава семейства Дрейгмар, Виктор Дрейгмар».

Мой ошеломленный взгляд соскользнул с последних слов на сидящего напротив настоятеля Соломона:

— Сколько же мы не знаем об этой войне?

— Достаточно, особенно в условиях, когда все тщательно подминается под глазами незрячих, как мы. Но я удивлен, что Ясной Ход не оставил на вашей детской памяти даже следа.

Настоятель, как бы не были вы сведущи, вы так ошибаетесь.

— Я просто решил это отбросить, как ужасный сон, — совсем без эмоций прозвучал мой голос.

— Константин, вы случаем не устали? У вас к тому же завтра предстоит совсем новый по сложности день.

Было очевидно, что настоятель сам изрядно вымотался за столько часовых бесед с подобными мне. Да и, чего таить, самого начало пробивать на сон после увиденного и услышанного.

— Да, вы, конечно, правы, настоятель, — я задрал рукав рясы, обнажив наручные часы на левой руке. Время шло к одиннадцати.

— Позволите, я пойду, настоятель?

— Разумеется, утром к вам подойдет один из старших братьев. Сообщит все необходимое; что с собой брать, а чего не стоит.

— Благодарю вас, доброй ночи.

— И вам, Константин.

За сводами Дома, набитого аромами благовоний и стекающего воска, меня повалил с ног душистый привкус цветущей сирени. Ночь целиком ушла во владения настоящего мая, как и люди, собравшиеся кто-где в это теплое субботнее сумеречье. Город плыл вслед ритму колыханий ветерка, такого свежего и ненавязчивого. Я только ступил с аккуратной плитки на грубое бездорожье, и бриз ветерка смешался со всем подряд: жареное мясо на мангале; пьяные крики; удары салютов. Под забором Дома пригрелась низкая фигура. Попрошайка милостыни.

Ночной собор был мало описуем на словах. Хотелось пасть ниц и молиться на столь могучее творение. Сложная монолитная конструкция; шпили, стремящиеся пронзить небеса; узорчатый фасад. Господи, я могу просто лечь здесь, на улице, чтобы просто описать его.

Немного обогнув собор, открылся вид на двухэтажное здание из бело-серого кирпича, что и было жилым сооружением. Я уйду от всех остальных слов и просто рухну на свою койку, отбросив рясу и ботинки в сторону. Закрою глаза. И. Усну.