История пиратки (гет)

Примечания:

Из книги Эксквемелина и из всемогущего Интернета узнала прелюбопытнейшую вещь — д'Ожерон умер за одиннадцать лет до предполагаемого прихода Блада на Барбадос. Но прочитав биографию сего прославленного французского губернатора, вы сможете убедиться, что, существуй Блад на самом деле и умри д'Ожерон чуть попозже, пиратствовали бы они вместе — друг друга они стоят:)

Возможно, герои в главе несколько идеализированы — это всего лишь авторское восприятие:)

Если вы наткнётесь на очепятку — ПБ всегда открыта для вас:)

Углубясь в неведомые горы,

Заблудился старый конквистадор,

В дымном небе плавали кондоры,

Нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи,

Конь издох, но под большим уступом

Он нашел уютное жилище,

Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц

Песни пел о солнечной Кастилье,

Вспоминал сраженья и любовниц,

Видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен

И не знал ни ужаса, ни злости,

Смерть пришла, и предложил ей воин

Поиграть в изломанные кости.

Николай Гумилёв

Михаил Феодорович сидел на мягком кресле в обеденном зале, в данный момент ставшем опорным пунктом всех принимаемых по обороне Бриджтауна решений, и задумчиво рассматривал из окна гавань и казавшийся таким маленьким красный корпус корабля, от которого отделялись черные точки, смутно напоминавшие ползущих тараканов. Канониры судна, обеспечившие испанцам такое важное стратегическое преимущество, пока их лодки-тараканы приближались к порту, дали по нему залп, а там, как небезосновательно подозревал Михаил Феодорович, сосредоточились главные силы барбадосской милиции. Пока же от нее и от английских поселенцев оставалась кровавая каша — а после попадания в них ядра ничего другого уже остаться не могло — губернатор решал критически важный для себя вопрос: остаться ли ему в колонии или бежать в Спейгстаун.

Общество, собравшееся сейчас у мистера Стида, имело довольно консервативные взгляды — в основном по поводу своего кошелька, поэтому настаивало, чтобы губернатор остался в городе и заплатил часть выкупа за Бриджтаун из своих средств. Супруга же губернатора, настроенная куда более пессимистично, ратовала за немедленный отъезд ее и ее мужа и за невмешательство в их семейные финансовые дела со стороны присутствующих джентльменов. Михаил Феодорович устало потер виски: вопрос этот стоял на повестке уже целых полчаса, и ни к какому соглашению стороны пока что не пришли — а это значило, что громкие и резкие возгласы жарко спорящей миссис Стид прекратятся тогда и только тогда, когда в резиденцию губернатора ворвутся испанцы. В конце концов, не выдержав этой несколько гнусной грызни, никем не замеченный, а если и замеченный, то не остановленный, Михаил Феодорович вышел из столовой, тихо прикрыл за собой дверь и по гулким пустым коридорам пошел к своим комнатам. За те месяцы, которые он провел в Англии, он сделал для себя один неутешительный вывод: большая часть англичан была упряма как быки, поэтому извечные споры среди них были делом обычным; для Михаила Феодоровича, привыкшего к бесконечным интригам всех дворов Европы и никогда ни с кем не спорившего (понимая, что в большинстве случаев это абсолютно бесполезно, а может быть даже и неполезно в принципе), английские перебранки составляли наискучнейшее зрелище, когда-либо им виденное, посему губернатор Стид и его жена, сами того не подозревая, стали для русского посла объектом презрения: политика, по мнению Михаила Феодоровича, была тонким искусством, которое понять способны лишь немногие избранные, и губернатор Стид, каким бы замечательным человеком он не был, в число избранных входил едва ли.

Несколько мрачные мысли Михаила Феодоровича прервал женский плач. Он прислушался: на миг ему показалось, что это плачет Настасья, но, судя по всхлипам, женщина была гораздо старше, чем его шестнадцатилетняя дочь. Тем не менее плакали совсем рядом, а, если быть точнее, за дверью его комнаты. На минуту Михаил Феодорович нахмурился и спросил себя, кого могла принести к нему нелегкая в такой час, но потом вспомнил: Прасковья осталась в губернаторском доме, несмотря на то, что он уговаривал ее уехать с Настенькой — она ни за что не хотела оставить своего барина «на растерзание басурманам». Михаил Феодорович, все еще недоверчиво слушая чей-то плач, тихо приоткрыл дверь и на цыпочках вошел в комнату, служившую ему кабинетом. На полу действительно полулежала-полусидела Прасковья, которая вытирала слезы платком и о чем-то сама себе жалобно причитала.

— Тьфу ты, чур меня! — громко сказал Михаил Феодорович, рассердившись то ли на себя, то ли на сенную девку, быстрыми шагами пересек комнату и постучал три раза кулаком по деревянному столу. Прасковья затихла и пару раз шмыгнула носом.

— Ой, Михаил Феодорович! Что же будет-то с нами? Неужто Бог нас оставит в минуту такую? Ой, беда-то, беда-то какая! — всхлипывая, начала Прасковья, поминутно крестясь и переводя взгляд на небо. Михаил Феодорович, только что избавившийся от миссис Стид, совсем не был настроен выслушивать её стенания, но, постаравшись не обращать на нее внимания, он сел за стол и принялся писать ежедневный доклад к Софье Алексеевне — так он решил скоротать время до тех пор, пока некий испанский капитан не войдет в дом губернатора и не скажет, кто тут хозяин — а это рано или поздно все равно должно было случится.

Не имея привычки сидеть сложа руки, Михаил Феодорович все время трудился, стараясь угодить всем тем, от кого он зависел, и подать всем тем, кто зависел от него. Он не любил авантюристов, предпочитая рискам просчитанные планы, а когда внезапно в своей дочери он обнаружил жажду приключений, он отнесся к этому строго, сразу внушив Настасье, что такое поведение до добра ее не доведет. Конечно, она мало его слушала, но Михаил Феодорович не переставал надеяться, что в конце концов она одумается и примет его наставления близко к сердцу, но пока у нее в голове был только ветер и шум волн, что уже само по себе донельзя разочаровывало ее отца…

Михаил Феодорович, огладив бороду и задумчиво взглянув на Прасковью, взял перо и с тяжелым сердцем принялся в грамоте подробно описывать текущее положение дел в английской колонии. Немалое место в его рассказе было уделено губернатору Стиду как представителю недалекой власти Английского королевства на местах, а также осторожному намеку на то, что Российскому государству на союз с королем Яковом надеяться не стоит, и, если уж на то пошло, мир с Речью Посполитой был бы политически гораздо более выгоден России. Потом Михаил Феодорович отложил перо и задумался о Насте — прошло уже часа два в с тех пор, как она уехала из губернаторского дома; за эти два часа она должна была успеть доехать до плантаций, а то и вообще убежать из города. Была надежда, что никакие неприятности не задержали ее в пути, а это значило, что она должна была целой и невредимой добраться до Спейгстауна… Михаил Феодорович уже начал думать, что он зря отпустил ее одну, но, зная характер своей дочери — а с ней сам черт ногу бы сломил, он понимал, что, скорее всего, опасности для нее это путешествие не представляло. Но что-то все равно внутри ныло и не давало покоя, было какое-то давящее чувство, не позволявшее ему сосредоточиться на работе. Потом к этому чувству добавилось еще одно: из окон послышалась не пушечная стрельба, которая до этого гулом отдавалась в ушах, а мушкетная — испанцы уже зашли в город и подбирались к губернаторской резиденции, несмотря на отчаянное сопротивление жителей и гарнизона. Оборона, конечно, была построена чересчур скверно; было очевидно, что испанский командир знает свое дело лучше полковника Бишопа и не ведет своих солдат на верную смерть. Михаил Феодорович чуть привстал с места, Прасковья затихла, подползла к столу и вжалась в него. Минут двадцать выстрелы постепенно приближались, потом в саду, который окружал дом губернатора, послышался топот дюжины сапог и какая-то иноземная витиеватая речь — в резиденцию испанцы входили без боя, ничего не боясь, чувствуя себя полными победителями в этой схватке. Прислушавшись, Михаил Феодорович понял, что сопротивление англичан еще не сломлено и где-то вдалеке все еще стреляют, но сопротивление это не могло продолжаться долго, ведь, как можно было догадаться, основные силы английских поселенцев только что капитулировали. Михаил Феодорович дождался, пока сапоги из сада переместятся в коридоры дома, встал с кресла окончательно и сурово поглядел на Прасковью.

— Причешись да умойся — со мной пойдешь, — твердо сказал он. Сенная девушка побледнела, с трудом встала и молча, не смея ослушаться приказа, чуть шатаясь побрела к двери, ведущей в спальню. Михаил Феодорович тем временем скрепил подписью только что написанную грамоту, свернул ее и бросил в дорожный сундук — вряд ли испанцев должна была интересовать его почта, особенно русская, но для своей же безопасности Михаил Феодорович среди бумаг нашел все-таки пару писем короля Якова и лорда Сэндерленда, написанных по-английски, коротко ознакомился с их содержанием и поджег от свечи. Теперь, как он надеялся, он сможет показаться испанскому командиру, не боясь при этом, что его обвинят в чем-нибудь противозаконном; а если испанцам придет в голову безумная мысль порыться в его письмах, это им ничего не даст — по-русски вряд ли кто из них читал. Когда в комнату зашла Прасковья, умытая, причесанная, но с красными слезящимися глазами, Михаил Феодорович лихо одел шапку набекрень и весело ей подмигнул. — Не боись, калачи мы тертые, еще и не такое с нами бывало — Бог даст, и с этой бедою справимся.

— Ох, аминь, батюшка, и да будет так, как ты говоришь, — жалобно ответила Прасковья и три раза перекрестилась, смотря на икону, расположившуюся в углу кабинета. Михаил Феодорович кивнул и вышел из комнаты, сделав знак девушке, чтобы та следовала за ним. Таким образом за сегодня он совершил еще один очередной поход к обеденному залу — место, видимо, очень притягательное и служившее точкой сбора для всех, кто так или иначе крутился в доме губернатора. Правда, на этот раз, когда Прасковья и Михаил Феодорович вынырнули из ведущего к нему коридора, около дверей они обнаружили двух мужчин-кирасиров; Прасковья схватила Михаила Феодоровича за плечо и прижалась к нему, а русский посол постарался придать своему лицу грозный вид, дабы двое испацев, которые в недоумении стояли перед ними, знали, с кем они имеют дело.

— Передайте вашему капитану, что с ним посол Российского Царства говорить желает, — громовым голосом на безукоризненном английском произнес Михаил Феодорович.

Солдаты, переглянувшись между собой, тихо зашептались, и один из них, пытаясь понять, что от них хочет этот странный англичанин, воскликнул: «Señor?» Английского они не знали, так же, как и их собеседник не знал испанского, поэтому один из солдат, подтолкнув своего товарища к дверям и сделав ему многозначительный жест рукой, послал его к капитану для получения дополнительных разъяснений. Прасковья что-то шептала, кажется, молилась; оставшийся в карауле солдат недоверчиво их разглядывал. Больше всего его удивляла женщина: она была одета совсем не так, как дОлжно было бы европейской девушке любого происхождения, — в длинное зеленое платье до пят и головной убор, непохожий на привычные женские шляпки. Мужчина же был наряжен в странный халат, больше похожий на восточный, и красные длинные сапоги — любопытное зрелище для европейца, задающего себе вопрос, кто эти люди и зачем на свой страх и риск они сами, ненасильно пришли сюда. За дверью столовой стало тихо — до этого были слышны чьи-то приглушенные голоса — и через несколько минут из нее вышел ушедший солдат, сделав пригласительный взмах рукой. Михаил Феодорович взял Прасковью за руку и потащил за собой — сама девушка уже не могла идти куда-то самостоятельно; войдя в столовую, он обнаружил дрожащего от страха губернатора Стида, несколько английских военных, включая полковника Бишопа, и вальяжно развалившегося в губернаторском кресле мужчину с красивыми чертами лица, рядом с которым стоял совсем молодой юноша, видимо, его сын, и несколько человек офицеров. Мужчина с любопытством разглядел вошедших, потом по-испански спросил что-то у сопровождавшего их кирасира. Тот с почтением ответил, и мужчина, сделав знак рукой, приказал ему выйти.

— Мне сказали, сеньор, что вы говорите по-английски, — через минуту сказал он уже на английском и чуть-чуть подался вперед, рассматривая Михаила Феодоровича. Лицо мистера Стида при этих словах приняло непередаваемое выражение, полковник Бишоп покраснел — они все же были уверены, что русский не понимает ничего из того, о чем они между собой говорят, и услышанное всех присутствующих неприятно поразило: не то что бы они обсуждали что-то неприличное, но иногда в их разговорах проскальзывали шуточки о простоватости русского посла, которые тот непременно счел бы обидными для себя.

— При таком раскладе и по-турецки заговорить можно, — попытался выкрутиться Михаил Феодорович. Испанец улыбнулся и краем глаза взглянул на недовольных англичан, гадая, чем они могут быть так возмущены.

— Тем не менее вы не англичанин, — констатировал факт мужчина и откинулся на спинку кресла, еще раз оглядев собеседника с головы до ног. Разговор этот доставлял ему некоторое удовольствие, причину которого Михаил Феодорович распознать пока не мог. — Кто же вы? Не француз, не голландец и не португалец… Оh Virgen Santa⁽¹⁾! — в голосе испанца проскользнула нотка радости. — Я же слышал о вас — король Яков пригласил русского посла с семьей посетить свои колонии на западе… — на мгновение улыбка на его лице заметно увяла, но через секунду испанец, взяв себя в руки, снова улыбнулся. — Так это вы, сеньор? Вы и ваша… — он посмотрел на испуганную Прасковью, прикидывая, кем она может приходиться русскому послу. — Жена?

— Да, жена моя, — согласился Михаил Феодорович, надеясь, что англичане не раскроют его маленький секрет. Те загадочно молчали, и это было хоть и не слишком хорошо, но по крайней мере ему на руку.

— Значит, вы не уехали из Бриджтауна при появлении моего корабля? Похвально… Вы — храбрый человек, — заметил испанец. — Чем же я могу вам служить?

— Хотел бы я знать, что испанскому кораблю… и его капитану надобно в английской колонии, — аккуратно поинтересовался Михаил Феодорович. Испанец ухмыльнулся, его офицеры, не понимавшие английского, сильно заволновались и начали перешептываться между собой.

— Что ж, сеньор… Простите, за незнанием вашего имени не могу к вам обращаться…

— Англичане зовут меня мистер Майкл; вы можете называть меня этим именем, коли вашей душе так угодно, — осторожно ответил Михаил Феодорович. Испанец кивнул и встал с кресла; он больше не улыбался, а непринужденность уступила место самоуверенности и решительности.

— Что же, сеньор Майкл… Меня зовут дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес — думаю, что мое имя мало что говорит вам, поэтому перейду сразу к делу. Что меня привело именно в эту колонию, спрашиваете вы? Я вам отвечу: справедливое мщение. Вы, должно быть, слышали о «Прайд оф Девон»? Он пришвартовался в здешнем порту пару недель назад, и его капитан наверняка рассказывал о своей победе над двумя испанскими галеонами, один из которых был потоплен, а второй — трусливо бежал… Жаль, что он не упомянул о том, что сам развязал этот бой, первым обстреляв нас. Это был грабеж, сеньор, а за такие действия в мирное время приходиться отвечать, — с блеском в глазах сказал испанец, представившийся доном Диего. Михаил Феодорович, слушая его, понял, что он как-то связан со всей этой историей, раз говорит о ней с такой горячностью. Потом дон Диего, замолчав, несколько успокоился и в упор посмотрел на русского посла. Михаил Феодорович его взгляд выдержал, и испанец уже тише продолжил: — Надеюсь, что вы, сеньор, будете достаточно тактичны, чтобы в этой ситуации хотя бы сохранить нейтралитет.

Михаил Феодорович заложил руки за спину и задумался. Увиденное и услышанное привело его к мысли о том, что Вест-Индия, как ее называли англичане, живет по каким-то особым правилам, нисколько не подчиняясь указам Эскуриала, Версаля и Сент-Джеймского двора. А если это было так, то можно было предположить, что законы, принятые в европейских странах, колоний на западе касались ровным счетом никак — или по усмотрению живущих здесь. Михаил Феодорович, посмотрев на открывшуюся перед ним анархию со стороны, решил, что будет лучше для него не вмешиваться в нее, так и оставшись сторонним наблюдателем — это сохранило бы и его честь, и его жизнь; хотя рассказанное доном Диего нельзя было назвать действительно правдивым, от этого человека веяло таким искренним негодованием, что Михаил Феодорович невольно осознал, что он был более расположен к нему, нежели чем к губернатору Стиду и тем более к полковнику Бишопу.

Дон Диего терпеливо ждал того, что скажет его собеседник, — это было довольно любезно со стороны человека, чувствовавшего непоколебимость своего положения. Михаил Феодорович поймал на себе его изучающий взгляд, ощутил напряжение англичан и быстрое дыхание стоявшей рядом Прасковьи, потом слегка покачнулся и низко наклонил голову, выказывая уважение испанцу.

— Вольному — воля, — сказал наконец Михаил Феодорович, — а спасенному — рай. Так что не в моей власти указывать вам, сударь, как-де вам стоит поступить: пусть за меня это делают ваша совесть и Господь Бог. А мне позвольте все-таки выразить вам свое неудовольствие, как того пожелала бы наша светлая царевна, и немедленно откланяться — у вас помимо меня еще и другие есть, кто вашего внимания желает, — Михаил Феодорович кивнул в сторону притихших англичан; полковник Бишоп наградил его свирепым взглядом; в глазах губернатора Стида читалась только вселенская печаль. Лица всех остальных англичан приняли какое-то отстраненное и окаменевшее выражение и не являли миру ничего, кроме бесконечной усталости. Михаил Феодорович, отвернувшись от них, снял шапку с головы, низко поклонился дону Диего и, тронув за плечо Прасковью, заставил ее сделать то же самое.

— Я вам обещаю полную неприкосновенность до тех пор, пока я нахожусь в Бриджтауне, — сказал испанец и, видимо, решив, что ответить собеседнику нужно симметрично, склонил голову — не на русский манер, до земли, а так, как то было принято при европейских дворах. — Здесь вы можете чувствовать себя в безопасности, сеньор.

— Спасибо за заботу вашу о нас, сударь, — поблагодарил Михаил Феодорович. Потом, на всякий случай, он повторился: — Однако ж знайте, что ваших действий я не одобряю, но оставляю все, что дальше будет, на вашу совесть.

— К сожалению, сеньор, ваше разрешение так же, как и ваше негодование, для меня значат довольно мало, особенно учитывая ваше положение, — с улыбкой сказал дон Диего. — Однако это еще раз подтверждает то, что вы человек смелый; а так как я уважаю таких людей, то вы можете идти с миром — вы абсолютно правы, сегодня у меня еще много дел.

Михаил Феодорович нахмурился — ему показалось, что испанец своими словами пытался несколько унизить его, но решил с ним не спорить и никак не отвечать на некоторую грубость с его стороны — могло выйти себе дороже, а свою жизнь Михаил Феодорович все же хотел сохранить — не из-за трусости или страха перед смертью, а из-за долга перед страной и перед дочерью; Российское царство без него могло и обойтись, а вот Настасья со своей горячностью молодости могла таких дров наломать, что потом век отгребать придется — нужно было подождать, пока она окрепнет и размышлять будет трезво, а без наставлений отца она бы такой и осталась — взбалмошной и слишком вольной.

— Тогда, сударь, прошу откланяться, — сказал Михаил Феодорович. Дон Диего кивнул, и русский посол, взяв под руку Прасковью, увел ее из столовой.

Как только они вышли, оттуда донеслись возгласы и живейшее обсуждение: испанцы были удивлены — нога русского еще ни разу не вступала в пределы Карибского бассейна, который испанцы считали почти что своей собственностью; сейчас же появление в Америке еще кого-то помимо ее обычных обитателей вызвало кроме удивления еще и настороженность: конечно, дон Диего мог и не знать всех договоренностей между Михаилом Феодоровичем и лордом Сэндерлендом, обусловленных желанием короля Якова похвастаться перед иноземцами своим величием, но появление на арене нового игрока, тем более вряд ли настроенного дружественно к испанской короне, могло пошатнуть и так зыбкое положение верноподданных Его Католического Величества. В связи с этим учтивость дона Диего имела только одну цель — показать, что испанцы — не варвары, и что если кто здесь и варвар, так это англичане. Цель свою испанец в той или иной мере достиг: Михаил Феодорович задумался над тем, какими хорошими — или нехорошими — могут оказаться английские союзники. Впрочем, идя по гулким коридорам, нельзя было не услышать, как с улиц раздаются крики людей — испанцы, упиваясь своей победой, перешли все допустимые границы, которые ставились перед человеком законом и Богом. Прасковья, напуганная до смерти, внезапно повисла на руке Михаила Феодоровича: она потеряла сознание. Пытаясь привести служанку в чувство, русский посол понял, что, увидев своими глазами упрямость и неуверенность англичан, жадность и фанатизм испанцев, он никогда больше не будет относится ко всему по-прежнему — интриги интригами, ложь ложью, но такой людской жестокости ему еще видеть не приходилось.

— О Господи Исусе, — воскликнула Прасковья, придя в себя и увидев перед собой своего барина. — Что же это делается, Михаил Феодорович? Что же, совсем не осталось что ли на земле людей добрых? Что же, в Бога все веру потеряли? — она ошеломленно села на полу и опять залилась слезами.

— Да не верят они в Бога нашего, — возразил Михаил Феодорович. — Одни — католики, другие — протестанты, а почитай что и нехристи. Кто с ними не одной веры — тот негодяй и подлец, да и единоверцев они не чтят — за что ж их чтить-то?

— Одни мы здесь, батюшка, православные, — со слезами сказала Прасковья и перекрестилась. — Чувствую, что смерть наша близка.

— Тьфу ты, девка, — недовольно ответил Михаил Феодорович и с силой поднял служанку на ноги. — Вот что я тебе скажу: никогда не говори того, чего знать не знаешь — авось и проживешь дольше. А мы пока ничего не говорим — живыми и будем. И нечего здесь разглагольствовать.

Довольно близко, из окна, раздался крик женщины; Прасковья вздрогнула и с недоверием посмотрела в глаза Михаилу Феодоровичу. Тот молчал — сказать ему было нечего.

Примечания:

https://megabook.ru/stream/mediapreview?Key=%d0%91%d0%be%d1%8f%d1%80%d0%b5 (так, вдруг кому-то будет интересно — одежда русских бояр конца XVII века)

1) Пресвятая дева!

Вернуться к тексту