Один лишь взгляд (джен)

Есения сидела за столиком университетской столовой, стараясь в мельчайших подробностях воспроизвести в памяти день, когда они были здесь с Меглиным. Даже салат взяла тот же, хотя и не притронулась к нему. Что же он искал?

Гул голосов стал тише, звучал будто издалека, так, что слов не разобрать, очертания людей расплылись, и, среди однообразного шума звонкий девичий голос:

— Ой, девчонки, нет, спасибо! Я сегодня всю ночь не спала, мама в ночной, а я с мелкими.

Стеклова мысленно потянулась за этим воспоминанием, стараясь смотреть его глазами.

Мужчина за соседним столиком. Прислушивается, делая вид, что пришел на обед. Встает и стремительно уходит.

«Чёрт! Кто ты?» — мысленно шипит Есения, сжимая холодными пальцами виски.

На столе обнаженная Наталья, дерзкая и великолепная в своей наготе, упивается визгами толпы, впитывая в себя весь спектр эмоций зрителей. Хлопает дверь аудитории.

«Нет-нет… Назад!»

Из аудитории выходит мужчина, нет, не выходит, сбегает. Панически оборачиваясь через плечо, бросая последний взгляд на ассистентку следователя, так смело воплотившую на глазах изумленных студентов и преподавателей все желания охотника. В глазах декана холодная клокочущая ярость.

Свои услуги немолодой любезный слесарь оценил всего лишь в пятьсот рублей, согласитесь, смешная цена, если хочешь залезть в чужую квартиру. А для мужчины квартира странная. Ухоженная, старомодная, но неуютная. Здесь никому не рады, здесь не звучит смех, здесь все чинно и правильно, так, что до тошноты. Стеклова тянет дверцу старого холодильника, отступая на шаг назад — торт… Бисквитный, украшенный розовым цветком с зелеными листьями.

А вот и сам цветок… В большом вазоне гордо произрастает Datura innoxia, или, как вещал Палыч, Дурман индийский. Она погладила глянцевитую поверхность плотного темно-зеленого листа, а перед глазами мелькали кадры, как старая затертая кинопленка, показывая руки мужчины, старательно вырисовывающего разноцветным кремом цветок дурмана… В тишине комнаты особенно громко прозвучал щелчок открываемого ножа. Есения, ощутимо волнуясь, поднесла острое лезвие к листу.

— Дурман… — знакомый баритон вторгся, разбивая душную тишину квартиры.

Стеклова обернулась, подавляя испуганный возглас, выставила перед собой острие ножа, нервно подрагивающее в ее руке.

— Ага… Годы нужны, чтобы научиться им хотя бы защищаться. Ну, спасибо, что хоть не потеряла. — обманчиво спокойным голосом произнес Меглин, наслаждаясь замешательством стажера.

— А почему ты не в больнице? — нашлась Есения.

— Что мне там делать? — усмехнулся следователь, — Полежал, подумал. Вдруг ты поймешь кто он, придешь к нему, он тебя тортиком угостит… — с легкой издевкой продолжил наставник, медленно приближаясь к Стекловой, — И плакал мой ножичек. А у меня с ним столько воспоминаний!

Родион забрал из ее руки нож, — Я тебе сколько раз говорил, дверь закрывай!

Она метнулась к двери, но была остановлена раздраженным: — Закрыл я уже!

Есения обернулась, уже не скрывая недовольства поведением наставника, готовая здесь и сейчас окончательно расставить все точки на «И».

— Да-да, я тоже скучал. — мгновенно обезоружил ее Меглин.

— Я прочитала, что в древности этот цветок называли Трубой Ангела. — решила блеснуть эрудицией стажер.

— Какого ангела, не уточняется? — казалось, нет ничего такого, чем она могла бы удивить опытного майора.

— Уточняется, смерти. — добавила Стеклова, но он уже не слушал ее, рассматривая соцветие, на котором четко выделялись следы от иглы: множество маленьких точек — совсем свежие, потемневшие от сока; почти незаметные, затянувшиеся.

— Значит, в малых дозах подавляет волю, в средних — потеря сознания, интересно, что будет в больших… — склонившись над цветком, бормотал Меглин, набирая в шприц сок дурмана.

Есения завороженно следила за его движениями, — Шаманы, если хотели не просто убить врага, а навести на него ужас, использовали сок дурмана, — подняла она глаза на Родиона, не ожидая, что золотистые насмешливые зрачки окажутся так близко от ее, в миг расширившихся, почти черных от нахлынувших эмоций. Колени как-то сразу ослабли, в голове не осталось ни одной мысли, она добровольно отдалась власти этих глаз, таких непривычно мягких сегодня, этого завораживающего голоса, властного и безапелляционного, хрипловатые бархатные нотки которого вызывали необъяснимую дрожь и желание подчиниться, бездумно отдаться его воле…

— Ну… — попытался вывести стажера из транса Родион. Но удивительным образом и сам оказался во власти распахнутых ему навстречу глаз, открытых, доверчивых и невероятно влюбленных. Он еще успел подумать — куда я ее втягиваю? А взгляд скользил по полуоткрытым губам, не тронутым помадой, возвращаясь к дрожащим озерам зрачков, позволяя себе хоть на секунды забыть о том, кто он.

— … Считалось, что человек перед смертью видит такие видения, и испытывает такие муки, что даже боги не могли выдержать… — Есения, словно загипнотизированная, отвечала, не отрывая взгляда, мысленно улетая в теплое золотистое свечение глаз наставника, желая только одного, чтоб это мгновение, сблизившее их, длилось вечно.

Mamihlapinatapei — ее надежда и его боль, переплетенные в одно обжигающее слово. Но ни один не хочет быть первым; она — из страха быть отвергнутой, он — желая защитить.

Подарив себе еще несколько секунд блаженного забытья, Меглин уточнил, — Что ж это за муки то, а? — возвращая Есению в реальность, и в подкрепление, уже своим обычным насмешливым тоном, — Надо будет попробовать… Шучу, — убирая шприц в карман, бросил он в ответ на перепуганный взгляд стажера, — Палычу обещал, он же у нас — любитель редких ядов. «Ну вот, пришла в себя…», только эта мысль отозвалась не облегчением, а горечью.

— Что видишь? — снова менторский тон, но сейчас Есения была даже благодарна ему за такую встряску. Она огляделась…

Начиная строить дом, закладывают фундамент. Именно от него зависит, каким будет в итоге строение. То же самое и с человеком — все идет из детства. Детство Сергея Леонидовича Цветкова закончилось, когда он пошел в школу, всецело попав под материнский надзор. Каждый его шаг рассматривался под призмой морали и долга, были то друзья, игры, учеба, увлечения. Ничего, что не попадает под одобрение матери. И сама мать — любящая, заботливая, эталонный образец, точно такая, как описывалось в книгах незабвенных классиков, ровными рядами стоящих на полках, прогнувшихся под тяжестью мудрых мыслей. Как же она просчиталась, своей же рукой вложив в руки сына те самые фотографии, истерзанной фашистскими выродками, Зои Космодемьянской? И его слезы, вызванные вовсе не чувством патриотизма, а сладкой болью, сковывающей область паха, она приняла с материнской гордостью и учительским благословением. Видит бог, он старался быть как все. Беспокойными ночами вызывая в памяти картинки из журналов, тех самых, тайно изучаемых неиспорченными советскими мальчишками. Но шикарные тела знойных красоток вытесняло одно бледное и худенькое измученное тело, с маленькими, совсем еще девчоночьими, острыми грудками. Видение медленно приподнимало запорошенные снегом веки, приглашая его в омуты карих глаз, обещая любви и прося защиты. И он клялся, что никому не позволит больше подавить ее волю, ее жажду жизни, ее юность, отданную во благо единой цели.

— Подонок! Я привяжу твои руки к кровати! Я выставлю тебя перед Советом Дружины! — визгливо кричала мать, ослепляя его светом лампы.

Он научился быть незаметным. Примерным и любящим, почтительным и смирным. Образцовым сыном идеальной матери. До тех пор, пока в его жизни не появилась, совсем как в песне, красивая и смелая. Сергей, забыв обо всем, не слыша угроз матери, мчался к ней, беззаботной и юной, плевавшей на все условности и догмы общества. У реки, под старыми кленами, она сбросила с плеч короткий цветастый сарафан, представ перед ним во всей своей великолепной золотистой зрелой наготе, в полном осознании своей безоговорочной привлекательности. У него в паху запульсировало желание, разливаясь электрическими волнами по всему телу, посылая крошечные разряды в кончики дрожащих пальцев. Мир взорвался фейерверком ослепляющих искр, упал куда-то в небытие, оставив только звуки серебристого смеха.

Цветков открыл глаза, в беспамятстве уставившись на хохочущую спутницу. Он стоял на коленях в густой траве, а на светлых летних брюках расплывалось темное пятно. А она заливалась хохотом, вздрагивая всем телом, полными грудями с крупными розовыми сосками, манящими округлостями бедер, и, о боже, мягкими, даже на вид, завитками волос в том самом, потаенном месте. Сергей почувствовал, что вместе с очередной волной возбуждения, приходит холодная расчетливая ярость. Она даже не сопротивлялась, просто не успела понять, как оказалась между небом и землей, безуспешно пытаясь вдохнуть воздуха. Еще несколько судорожных движений, и тело девушки вытянулось, окончательно затихнув. Он какое-то время любовался картиной, как художник, желающий добавить последний штрих. На фанерной дощечке, оставшейся после неаккуратных отдыхающих, написал угольком «partisanen», прикрыв этим незамысловатым щитом бесстыдно-пышную грудь. Отступив на шаг, Сергей всмотрелся в свое творение, опутанное замысловатой игрой теней и солнечных бликов. Рука сама собой потянулась, расстегивая пуговицы тугого крахмального воротничка рубашки. Да… Я отпускаю тебя, лети! И сам, вслед за мерцающим образом, тающим в прозрачном летнем небе, позволив телу взять верх над разумом, улетел навстречу ослепительным лучам полуденного солнца.

Очнувшись, впервые за многие годы Сергей почувствовал небывалую легкость сознания, отпустившего все тревоги и унижения; воплотивший в жизнь свою самую смелую фантазию, он обрел такую желанную свободу, поддавшись минутному импульсу, возродившему его из праха.

Что послужило толчком, заставляющим снова и снова прибегать к единственно-верному способу, облегчающему его муки? Безупречный и высокоморальный декан превращался в трясущегося мальчишку, ожидающего, что его вот-вот застукают за недостойным поведением. Каждый раз он верил в чудо, надеясь, уже не на любовь, а на понимание. Каждый раз искал во взгляде ту зовущую глубину, манящую бесконечность, за которой блаженное небытие.

Чуть расширившиеся зрачки подрагивают, рука нервно комкает выглаженную льняную скатерть — видит бог, он не может по-другому — рот наполняется вязкой слюной в предвкушении скорого облегчения. Он нервно сглатывает, дергая кадыком, и резко встает из-за стола, ведя за собой девушку, которая, как он надеялся, подарит ему еще немного времени.

Сергей привез ее на то самое место, где впервые познал чувство свободы, словно делясь с ней, так и не сумевшей понять его, будто прося прощения. Но он же не оскверняет ее девственной чистоты, он любуется ей! Его так мама научила, что женщину надо боготворить, а не унижать грязным соитием. Господи, как можно обидеть эту чистоту, безропотно отшвырнувшую свою неповторимую молодость в угоду матери, взвалившей на нее бремя старшей сестры? Цветков вел ее, бережно поддерживая под локоток, как тщательно оберегаемую святыню. Напоследок, он позволил себе прикоснуться к нежной коже за ушком, вдохнув запах волос; поймал прозрачную слезинку, сбежавшую по бледной щеке и накинул петлю…

Декан еще попытался скрыться от разъяренного следователя в машине, пока его стажер вынимала из петли его последнюю жертву, но не успел. Меглин просто вышвырнул его на траву, несколько раз приложившись дверцей к свернувшемуся телу, молящему о пощаде. Здесь Сергей Леонидович просчитался, он даже не догадывался, что скрывается за потрепанным плащом и напускной небрежностью. Казалось, все его причитания и мольбы, так безотказно работавшие с матерью, еще больше раззадоривали необъяснимую жажду крови, так явственно читающуюся в глазах майора Меглина, желающего четвертовать декана, разорвать живьем на части, упиваясь его криками.

Ему повезло. Просто повезло. Наивная девочка-стажер отстояла его, теперь уже точно, никчемную жизнь.

Треск милицейских раций, синие вспышки мигалок, собаки, люди, а на губах, застывших безумной ухмылкой, металлический привкус собственной крови. Декан факультета семейных отношений Сергей Леонидович Цветков, шел, гордо расправив плечи, подставляя ветру, обезображенное успевшими застыть кровавыми потеками, породистое лицо, превратившееся в гротескную маску.

Замедлив шаг, Сергей Леонидович поймал взгляд следователя, бросая ему вызов, и замер, попадая в ревущую бездну безжалостных глаз. Вот оно, долгожданное чувство mamihlapinatapei, и одно желание на двоих. Вот только теперь, на глазах толпы, Меглин не сможет разорвать его на части, он упустил свой шанс, опрометчиво поддавшись порыву девчонки, кричащей что-то о правосудии. Он бы принял свою участь с той же покорностью, что и недосягаемый идеал, столько лет являющийся во снах. Значит, ещё не время для искупления, и не известно кто первый шагнет в адский котел.

Избитое, окровавленное лицо декана содрогнулась в улыбке и, не отрывая глаз от лица майора, он подмигнул, намекая на скорую встречу.

Есения ахнула, потрясенная этим откровенным и неприкрытым вызовом, брошенным деканом. Перед глазами стояло обезображенное лицо Сергея Леонидовича, которого она вырвала из рук разьяренного Меглина, так развязно и, в то же время, жутко подмигивающего, словно давая понять, что история не окончена.

Меглин прищурил потемневшие глаза и медленно пошел за местным следователем, уводившим Цветкова.

— Повезло тебе, добрая она! — хлопнул задержанного по шее Родион, и махнул головой, — Увозите.

Подойдя ближе к Есении, он надел колпачок на иглу опустевшего шприца, — Поехали.

Цветков хотел вдохнуть, но, появившиеся из тьмы сознания бледные руки, изо всех сил сжали горло. Обжигающий холод пополз к сердцу и он рухнул на пыльную дорогу, не в силах вытерпеть эту боль. Последнее, что увидел Сергей Леонидович перед тем, как кровавая пелена залила глаза, прозрачную голубую даль, пронизанную солнечными лучами.

Впереди был его персональный ад.