Один лишь взгляд (джен)

Холеные руки с длинными пальцами привычно застегнули ряд маленьких пуговиц, поправили классический узел галстука, стряхнули невидимую пылинку с лацкана пиджака. Последний критический взгляд в зеркало — в отражении немолодой импозантный мужчина, глаза спрятаны за стеклами очков, да и сам он, будто скован, наглухо застегнутым элегантным костюмом.

— Не смей меня позорить!

— Да, мама…

Мамы уже давно нет, но ее голос неотступно преследует его, заставляя искать забвения. Но, как ни горько признавать, мама была права. Он был неаккуратен, он допустил ошибку, которую должен исправить. И мама уже не поможет, ее нет, но она везде! В ажурных салфетках, в ровных рядах книг, в кипенно-белых занавесках. Даже ее комната осталась нетронутой. Это святыня, которую нельзя осквернить. Две ипостаси — любовь и ненависть, слились в одно чувство — mamihlapinatapei — он просто не успел. И теперь ищет эту связующую нить, натянутую, словно струна, и обрывает ее одним движением, одним громким завершающим аккордом. Снова не та…

— Палыч, гордыня для патологоанатома — глупое качество, — усмехнулся Меглин, раскрывая портсигар, — Давай, не томи, рассказывай.

— Я не патологоанатом, я эксперт. — сделав весомое ударение на слове «эксперт», иронично, в тон собеседнику, отозвался Палыч.

— Я же говорю, гордыня. — не унимался следователь, не обращая внимание на Стеклову, осматривающую труп девушки.

Палыч же, видя неподдельный интерес Есении, в подробностях расписал ей свои наблюдения, бросая при этом многозначительные взгляды на Родиона, словно заостряя его внимание на собственной значимости.

Меглин щелкнул зажигалкой, — Вот делать мне больше нечего, кроме как любоваться нежной кожей трупа! Ты что-то знаешь, и молчишь. — он выбрал из кучи инструментов скальпель и направился к Палычу, размахивая находкой, — Хочешь впечатление на меня производить? Давай, производи!

— Что я у них нашел в желудках, у всех трех, никогда не догадаешься! — ничуть не смутился эксперт, получая удовольствие от нечастых визитов эксцентричного следователя.

— Заявление с именем убийцы. Дальше. — дирижировал скальпелем Родион.

— Нет… — Палыч, выдержал театральную паузу, — Торт бисквитный. А в торте алкалоиды тропанового ряда. Скополамин. — довольный удивлением слушателей, он продолжил, — Но самое интересное, скополамин в торте был не в препаратном виде, а в натуральном. А его единственный источник в природе — дурман индийский.

— Да, пап, — Есения вышла из машины, — Конечно с ним, а с кем я еще могу быть. …Что? В каком смысле отдохнуть? Я не устала, вроде бы. — усмехнулась она в трубку. Разговора снова не получилось. Обеспокоенный родитель использовал все возможные средства давления на дочь. Пока, к его сожалению, безрезультатно.

— Почему его так раздражает, что я с тобой работаю? — Есения не особо рассчитывала на ответ, но не угадала.

— А кому понравится, что его дочь с маньяком спит, а? — припечатал Меглин.

Стеклова остановилась, ошарашенная, — Я с тобой не сплю.

— А как ты им это докажешь? Что ты со мной все время делаешь? Учишься? Смешно! Чему я могу научить… Я же не педагог. — насмехался Родион над стажером, даже не скрывая удовольствия, которое получал от ее смущения.

Это утро было особенным. Даже немного подрагивали кончики пальцев в предвкушении. Декан факультета семейных отношений Сергей Леонидович Цветков обладал кристально-чистой биографией и идеальной репутацией. Иногда ему безумно хотелось, аж до скрипа зубов, распахнуть этим подхалимам и лизоблюдам глаза на то, что недоступно их пониманию. Он даже видел себя — растрепанного и безумного, хохочущего над изумлением толпы. Но мама никогда бы не одобрила подобного вопиюще-вызывающего поведения, ничего, что могло бы выйти за рамки приличия. Ему оставалось только наблюдать за следователем и его помощницей, всем телом чувствуя взгляд, острый, словно бритва, такой, что хотелось сорвать пиджак и сорочку, чтоб воочию убедиться в реальности кровавых ран. Декан встряхнул головой, стараясь прогнать наваждение. На высоком лепном лбу поблескивала испарина. Но он продолжил лекцию, не обращая внимание на шепот заинтересованных визитерами студентов. Привычная терминология успокаивала волнение, голос обретал прежнюю звучность; отражаясь от стен аудитории обретал, обычно не свойственную ему, глубину и значимость.

— Я хотел бы сообщить… Ну…не то, чтобы я подозреваю… У нас преподаватель есть на факультете экстремальной психологии, — под взглядом Меглина он снова стал ребенком, пытающимся оправдаться за неблаговидные поступки, сваливая вину на товарища, — Жуков Андрей Иванович.

— Ну… — раздраженно поторопил его следователь.

— Он уделяет повышенное внимание студенткам. — закончил мысль Цветков и, набравшись смелости, посмотрел в глаза Меглину открыто и честно. Сейчас он и вправду был абсолютно честен, даже где-то обеспокоен судьбой девушек, так наивно увлеченных молодым преподавателем.

Следователь, однако, продолжал терзать его взглядом, от которого хотелось спрятаться, закрыв голову руками.

— А вот и он! — облегченно бросил Сергей Леонидович и поспешил покинуть аудиторию, в которой стало невозможно душно, то ли от странного, возбуждающего все его низменные потребности, волнения, то ли от прожигающих насквозь глаз майора Меглина.

За кафедрой появился невзрачный очкарик. Есения бросила недоумевающий взгляд на своего наставника — «Этот?». Меглин только ухмыльнулся, приглашая ее послушать очередную лекцию. Недавней выпускнице все стало понятно, стоило Жукову заговорить. Эмоциональный, эрудированный молодой преподаватель оставил опытного декана далеко позади. Стеклова обвела взглядом аудиторию, отмечая явную заинтересованность студентов, внимающих лектору, а особенно некоторых студенток, без стеснения пожирающих глазами Андрея Ивановича. Она сама была под впечатлением от его манеры изложения материала. А вот Родион откровенно скучал, нюхая сигареты и разглядывая студенток, и ее это раздражало, как и ухмылка, не сходившая с губ следователя.

— Это он, — шепнула Стеклова.

Меглин вынырнул из омута мыслей, — Почему бы и нет. Доступ к студенческому телу имеется, обаяния — вагон. Вон, смотри, — он показал взглядом на одну из слушательниц, — Готова уже сейчас отдаться экстремальной психологии.

Снова не расслышав сарказма в словах наставника, Есения уже прокручивала в голове план действий, наблюдая за Жуковым и студенткой, что-то обсуждающих в перерыве между лекциями.

Как заправский сыщик, чувствуя себя, по меньшей мере, агентом 007, Стеклова скользила вдоль стены, бесшумно продвигаясь к аудитории с запершейся внутри парочкой. Меглин шел следом, ничуть не скрываясь, глубоко спрятав руки в карманы плаща. Времени — вагон, так что можно немного поразвлекаться, позволив стажеру поиграть в следователя.

Сидя возле дверей кабинета, Родион поражался и умилялся наивности Есении, ее непоколебимой уверенности в том, что она прямо сейчас возьмет маньяка с поличным. Он уже не пытался скрыть сарказма, подтверждая ее догадки, но стажер ничего не замечала.

— Почему он убивает? Он не похож на закомплексованного ботаника, он нравится девочкам. Почему? — недоумевала Есения.

— Сейчас спросим. — невозмутимо ответил Родион.

Из аудитории раздался пронзительный женский визг. Стеклова влетела туда, размахивая пистолетом: — Слезь с нее, животное!

Неожиданно, на диване между перепуганных любовников, появился Меглин.

— За зачет или по любви? — неизменным издевательским тоном поинтересовался он у полуобнаженной студентки, сжавшейся в комок на краешке дивана.

Есения, все же потребовала отправить торт на экспертизу, старательно пряча глаза от наставника.

Цветков возвращался домой в приподнятом настроении. Он получил удовольствие просто от самого факта того, что его действия привлекли внимание полиции, а сам он остался вне подозрений. Он проявил живой интерес и неподдельное участие в попытках поимки и розыска возможного преступника, даже подсказал подозреваемого, разумеется, выгодного ему. Этот мальчишка во многом превосходил его, как преподавателя, пользуясь при этом вниманием женского пола. Отвратительное и развязное поведение Жукова должно быть наказано! Сама эта мысль приносила удовлетворение, согревая, словно хороший коньяк. Сергей Леонидович надеялся, что эти эмоции помогут ему продержаться еще немного.

Не зажигая света, сдернул с шеи галстук, казавшийся слишком тесным, смял в кулаке, но, будто устыдившись своей неаккуратности, разгладил ткань, убрав в шкаф к похожим собратьям. Вздрагивающие пальцы погладили темно-зеленые листья цветущего растения в огромном вазоне.

Надо продержаться… А как, если каждый новый день причиняет боль? Если просыпаясь, вспоминаешь о собственной ничтожности, и никто не поможет. С годами боль не ослабевала, а превращалась в изощренную пытку, выкручивала суставы и разъедала сознание.

— За что, мама? — простонал Сергей во тьму.

Идеальный мальчик, примерный юноша, достойный мужчина — какую цену он заплатил за видимое благополучие? Повседневный кошмар, тянущийся за ним шлейфом долгие годы; надежда на короткую передышку — для этого нужно убить. Но для начала долгий испытывающий взгляд — mamihlapinatapei. Никто не понимает… Не чувствует…

Цветков достал из кармана шприц и, подойдя к бутону загадочно-прекрасного растения, тронул иглой основание цветка. Сок по капле собирался в прозрачном цилиндре, постепенно заполняя его. Привычный ритуал немного успокоил декана, сердце уже не проламывало бешеными ударами грудную клетку. Теперь дело за тортом.

Громкий звонкий смех. От него нигде не укрыться, смех везде, он обволакивает его, утягивая за собой в бездну. Он оказывается перед аудиторией, полной студентов, абсолютно обнаженный, смех переходит в хохот, а среди толпы стоит мама, с поджатыми губами, глядит осуждающе и молчит.

Цветков проснулся в липком холодном поту. Еще долго, стоя под струями воды, он пытался смыть со своего тела остатки липкой безысходности, доказательства собственной ничтожности и несостоятельности.

Спасибо, мама, ты воспитала достойное подобие себя!

Сколько прекрасных женщин встретилось ему на пути, сколько зовущих глаз и манящих губ. Но он ждал ту, единственную, он верил в mamihlapinatapei. Хрупкое тело, бледная кожа, страдальчески изогнутые губы… Словно та, чье тело было зверски изувечено штыками, сойдет с пожелтевших снимков в его объятья, ища защиты, любви и понимания. Сергей гладил кончиками пальцев потускневшие от времени фото, смаргивая подступающие слезы. Страсть смешивалась с болью, тело сводило судорогой и наступало облегчительное опустошение.

Но в этот раз, вслед за сладкой истомой:

— Мерзкий грязный мальчишка! Немедленно вытащи руки из-под одеяла! Завтра в школе я поставлю тебя перед классом и заставлю рассказать о том, чем ты занимаешься по ночам, позоря облик пионера!

Этот крик, застывший в глубинах памяти, сжал сердце ледяной рукой с коротко остриженными ногтями, мешая вздохнуть. А воздух, свежий утренний воздух, влетающий в распахнутую форточку, пах приторно-сладковатым ароматом духов.

— Ты такой же, как твой отец. Тебе от женщины нужно только ее тело!

Да, мама, ты права. Только тело. Они все лишь жалкое подобие той единственной, у них в глазах лишь обреченность и принятие, слепое подчинение его воле. И только тела — нежные, хрупкие, беспомощные, но такие желанные, открывшиеся его жадному взору, только они свидетельства того, что он настоящий, он живой человек, а не очередной пыльный фолиант из маминой коллекции.

Причудливые тени скользят, лаская, по женской коже, легкий ветерок треплет тонкие волосы, ниспадающие на острые плечи. Шаг за шагом, покорно и обреченно юная нимфа восходит на эшафот. Нет-нет, девочка моя, это не казнь, это освобождение! Это я преподнес тебе этот дар; они отняли, а я вернул. Ты свободна, лети…

Сергей снял очки и вытер набежавшие слезы. Она прекрасна, словно богиня, но она не та, она не понимает и не чувствует его боли… Он протянул руку, желая прикоснуться к телу, безжизненно повисшему в петле. Тонкие длинные пальцы погладили воздух, повторяя очертания плеч, бедер, длинных ног. Ее маленькие острые груди, совсем еще девичьи, не налившиеся женской округлостью, были скрыты фанерной табличкой с кривой надписью «partisanen». Декан упал на колени, ловя, с благоговейным трепетом последние мгновения оглушительного восторга, тело его содрогнулось в конвульсиях, выгибаясь навстречу лучам солнца, пробивающимся сквозь густые кроны вековых кленов.

Вот уже третий час Меглин уничтожал неаппетитные салатики в шумной столовой университета. Раздраженная и вконец вымотанная бездельем, Стеклова даже не пыталась понять ход его мыслей.

— Ты думаешь, он мимо пройдет, и ты его учуешь? — даже не пыталась скрыть сарказм Есения.

Не отрываясь от очередной порции салата, Родион буркнул, — Угу, — продолжая смотреть поверх ее плеча.

— Слушай, и с мелкими сидеть, и сессию… Трудно же! — проговорила одна из студенток, обращаясь к подруге.

— Да нет, не трудно, — пожала плечами та.

— Да нет, трудно. — резюмировал Меглин, вмешавшись в разговор девушек, — Тяжело быть старшей сестрой, по себе знаю.

Его шутка, в совокупности с фирменной ухмылкой и янтарным блеском насмешливых глаз, явно польстила студенткам.

— Зато потом мамой легко будет. — неожиданно тепло улыбнулся следователь и вышел, проводив оценивающим взглядом проходящую мимо студентку.

— Прикольный! Нужно телефончик попросить! — захихикала брюнетка.

— У него нет телефона. — надменно бросила через плечо Стеклова, проходя мимо удивленных ее резкостью девиц.

— Простите, вы не врач, нет? — подскочил Родион на улице к психологу, выходящему из отделения милиции.

— Н-нет, — обеспокоенно ответила женщина.

— Там ребенок… Я подошел к машине, там мяукнуло, я думал… — сбивчиво объяснял Родион быстрым шагом подходя к Мерседесу.

«Психологиня» заглянула в салон, — А где ребенок?

И тут же застонала от боли в заломленной за спину руке.

— Тихо, тихо… — прошипел ей в ухо следователь, — Ты спрашивала, как женщину посадить в машину? — обратился он к Есении, — Очень просто. Скажи ей, что там ребенку плохо, тут же побежит спасать. Женщина, значит — мать, мать, значит — жертва. Поняла?

— Поняла она, отпусти ее. — Стеклова радовалась, что в этот раз роль жертвы досталась не ей.

— Козлина! — истерически крикнула убегающая женщина.

— Многодетная семья, это стая, где общее благо важнее личного, — терпеливо объяснял Меглин стажеру, — Вот так появляются хорошие родители, верные друзья, герои… и жертвы маньяков. Наташ, ты моя хорошая! — внезапно расплылся в улыбке следователь, обращаясь к эффектной незнакомке, — Сто лет тебя не видел.

Девушка расплылась в ответной улыбке, подкрепив ее двусмысленным жестом, — Я бы тебя еще сто лет не видала. Чё, новая твоя? — бросила она оценивающий взгляд на Есению.

Меглин тут же подхватил, — Ну, типа того… — и, встав рядом с Натальей, осмотрел Стеклову с ног до головы.

— Ну, ничё так… — небрежно мурлыкнула красотка.

Обалдевшая от такой вопиющей наглости Есения, поспешила занять место в аудитории.

— Сегодня наши гости из компетентных органов проведут с вами инструктаж по обеспечению личной безопасности. — вещала из-за трибуны дама, — Прошу вас, пожалуйста. — обратилась она к Меглину.

Он небрежно облокотился на стойку, — Значит, я хочу, чтоб было тихо. — негромко и повелительно сказал он в микрофон, — Еще тише. — потребовал он вкрадчивым баритоном.

— Тема лекции — как не стать жертвой маньяка. Поднимите руки те, кто считает себя жертвой… Нет таких? Человек, который охотится, считает по-другому. — следователь оглядел студентов, — Чтобы не стать добычей, надо знать две вещи об охотнике: чего он хочет и чего боится. Иногда они совпадают. Сейчас моя ассистентка наглядно продемонстрирует то, чего он хочет.

Меглин распахнул дверь аудитории и пригласил уже знакомую Есении девушку. Наталья легко вспорхнула на стол, за которым восседал преподавательский состав, и легким движением сбросила с плеч плащ, оставшись в одних сапогах на высоком каблуке. Собственная нагота абсолютно не смущала девушку, даже наоборот — она наслаждалась эффектом, произведенным на зрителей. Толпа ликовала, слышались аплодисменты, свист, одобрительные возгласы; и в этом балагане тонул недоуменный ропот педсостава университета.

Есения бросила вопросительный взгляд на Родиона, но он не наслаждался устроенным его подругой шоу, а что-то напряженно высматривал.

— Ну что, развеялась немножко? — весело уточнил Родион, выходя с Натальей из здания университета. Есения, убрав руки в карманы джинсов, шагала сзади, обескураженная выходкой наставника.

— Может, потанцуем как-нибудь? — следователь явно находился в приподнятом настроении.

Наталья продемонстрировала многозначительный жест, приоткрыв ярко накрашенные губы.

В ответ Меглин расхохотался, как мальчишка.

— Тоже из «ваших»? — хмуро уточнила Есения, — Эксгибиционистка…

— Грубое слово, — отмахнулся Родион, — Наташа — красивая барышня. — вполне объективно завершил он разговор.

Но Есения не сдавалась, — То есть тебе такие нравятся?

Меглин повернулся, чтобы ответить, но внезапный щелчок отбросил его далеко в прошлое.

Приступ…

Ну, здравствуй, Бергич, давно не виделись!

Сергей Леонидович заперся в квартире, пытаясь отогнать навязчивые воспоминания. Перед глазами стояла обнаженная богиня — развратная и прекрасная. Ей не поклоняться хотелось, не любоваться, а принести себя в жертву, как агнца. Вот она — обратная сторона медали, то, с чего все началось. Красивая, смелая, свободная, оставившая далеко позади робких тургеневских барышень, навязанных заботливой матерью.

— Такие тебе нравятся? Распутница… — шипит материнский голос, обжигая память.

— Мама, я могу решить сам! — пытается вырваться юноша из-под удушающей заботы.

— Ты меня в могилу сведешь! — пронзительно кричит память декана отвратительно-любимым голосом, — Так значит, такие тебе нравятся?

Цветков сунул голову под ледяную струю воды, надеясь заглушить воспоминания, превращающие его в бесхребетного маменькиного сынка, в вечный объект насмешек со стороны более опытных друзей. Волна боли прокатилась по позвоночнику, растекаясь по венам, подобно яду. Не обращая внимание на капли, стекающие с мокрых волос на рубашку, он бросился в комнату. Только один укол, и все закончится. Он тоже будет свободным, ничто не будет опутывать и удерживать.

— Если тебе грустно, испеки торт.

— Ты права, мама. Ты, как всегда, права…

Есения сидела за столиком университетской столовой, стараясь в мельчайших подробностях воспроизвести в памяти день, когда они были здесь с Меглиным. Даже салат взяла тот же, хотя и не притронулась к нему. Что же он искал?

Гул голосов стал тише, звучал будто издалека, так, что слов не разобрать, очертания людей расплылись, и, среди однообразного шума звонкий девичий голос:

— Ой, девчонки, нет, спасибо! Я сегодня всю ночь не спала, мама в ночной, а я с мелкими.

Стеклова мысленно потянулась за этим воспоминанием, стараясь смотреть его глазами.

Мужчина за соседним столиком. Прислушивается, делая вид, что пришел на обед. Встает и стремительно уходит.

«Чёрт! Кто ты?» — мысленно шипит Есения, сжимая холодными пальцами виски.

На столе обнаженная Наталья, дерзкая и великолепная в своей наготе, упивается визгами толпы, впитывая в себя весь спектр эмоций зрителей. Хлопает дверь аудитории.

«Нет-нет… Назад!»

Из аудитории выходит мужчина, нет, не выходит, сбегает. Панически оборачиваясь через плечо, бросая последний взгляд на ассистентку следователя, так смело воплотившую на глазах изумленных студентов и преподавателей все желания охотника. В глазах декана холодная клокочущая ярость.

Свои услуги немолодой любезный слесарь оценил всего лишь в пятьсот рублей, согласитесь, смешная цена, если хочешь залезть в чужую квартиру. А для мужчины квартира странная. Ухоженная, старомодная, но неуютная. Здесь никому не рады, здесь не звучит смех, здесь все чинно и правильно, так, что до тошноты. Стеклова тянет дверцу старого холодильника, отступая на шаг назад — торт… Бисквитный, украшенный розовым цветком с зелеными листьями.

А вот и сам цветок… В большом вазоне гордо произрастает Datura innoxia, или, как вещал Палыч, Дурман индийский. Она погладила глянцевитую поверхность плотного темно-зеленого листа, а перед глазами мелькали кадры, как старая затертая кинопленка, показывая руки мужчины, старательно вырисовывающего разноцветным кремом цветок дурмана… В тишине комнаты особенно громко прозвучал щелчок открываемого ножа. Есения, ощутимо волнуясь, поднесла острое лезвие к листу.

— Дурман… — знакомый баритон вторгся, разбивая душную тишину квартиры.

Стеклова обернулась, подавляя испуганный возглас, выставила перед собой острие ножа, нервно подрагивающее в ее руке.

— Ага… Годы нужны, чтобы научиться им хотя бы защищаться. Ну, спасибо, что хоть не потеряла. — обманчиво спокойным голосом произнес Меглин, наслаждаясь замешательством стажера.

— А почему ты не в больнице? — нашлась Есения.

— Что мне там делать? — усмехнулся следователь, — Полежал, подумал. Вдруг ты поймешь кто он, придешь к нему, он тебя тортиком угостит… — с легкой издевкой продолжил наставник, медленно приближаясь к Стекловой, — И плакал мой ножичек. А у меня с ним столько воспоминаний!

Родион забрал из ее руки нож, — Я тебе сколько раз говорил, дверь закрывай!

Она метнулась к двери, но была остановлена раздраженным: — Закрыл я уже!

Есения обернулась, уже не скрывая недовольства поведением наставника, готовая здесь и сейчас окончательно расставить все точки на «И».

— Да-да, я тоже скучал. — мгновенно обезоружил ее Меглин.

— Я прочитала, что в древности этот цветок называли Трубой Ангела. — решила блеснуть эрудицией стажер.

— Какого ангела, не уточняется? — казалось, нет ничего такого, чем она могла бы удивить опытного майора.

— Уточняется, смерти. — добавила Стеклова, но он уже не слушал ее, рассматривая соцветие, на котором четко выделялись следы от иглы: множество маленьких точек — совсем свежие, потемневшие от сока; почти незаметные, затянувшиеся.

— Значит, в малых дозах подавляет волю, в средних — потеря сознания, интересно, что будет в больших… — склонившись над цветком, бормотал Меглин, набирая в шприц сок дурмана.

Есения завороженно следила за его движениями, — Шаманы, если хотели не просто убить врага, а навести на него ужас, использовали сок дурмана, — подняла она глаза на Родиона, не ожидая, что золотистые насмешливые зрачки окажутся так близко от ее, в миг расширившихся, почти черных от нахлынувших эмоций. Колени как-то сразу ослабли, в голове не осталось ни одной мысли, она добровольно отдалась власти этих глаз, таких непривычно мягких сегодня, этого завораживающего голоса, властного и безапелляционного, хрипловатые бархатные нотки которого вызывали необъяснимую дрожь и желание подчиниться, бездумно отдаться его воле…

— Ну… — попытался вывести стажера из транса Родион. Но удивительным образом и сам оказался во власти распахнутых ему навстречу глаз, открытых, доверчивых и невероятно влюбленных. Он еще успел подумать — куда я ее втягиваю? А взгляд скользил по полуоткрытым губам, не тронутым помадой, возвращаясь к дрожащим озерам зрачков, позволяя себе хоть на секунды забыть о том, кто он.

— … Считалось, что человек перед смертью видит такие видения, и испытывает такие муки, что даже боги не могли выдержать… — Есения, словно загипнотизированная, отвечала, не отрывая взгляда, мысленно улетая в теплое золотистое свечение глаз наставника, желая только одного, чтоб это мгновение, сблизившее их, длилось вечно.

Mamihlapinatapei — ее надежда и его боль, переплетенные в одно обжигающее слово. Но ни один не хочет быть первым; она — из страха быть отвергнутой, он — желая защитить.

Подарив себе еще несколько секунд блаженного забытья, Меглин уточнил, — Что ж это за муки то, а? — возвращая Есению в реальность, и в подкрепление, уже своим обычным насмешливым тоном, — Надо будет попробовать… Шучу, — убирая шприц в карман, бросил он в ответ на перепуганный взгляд стажера, — Палычу обещал, он же у нас — любитель редких ядов. «Ну вот, пришла в себя…», только эта мысль отозвалась не облегчением, а горечью.

— Что видишь? — снова менторский тон, но сейчас Есения была даже благодарна ему за такую встряску. Она огляделась…

Начиная строить дом, закладывают фундамент. Именно от него зависит, каким будет в итоге строение. То же самое и с человеком — все идет из детства. Детство Сергея Леонидовича Цветкова закончилось, когда он пошел в школу, всецело попав под материнский надзор. Каждый его шаг рассматривался под призмой морали и долга, были то друзья, игры, учеба, увлечения. Ничего, что не попадает под одобрение матери. И сама мать — любящая, заботливая, эталонный образец, точно такая, как описывалось в книгах незабвенных классиков, ровными рядами стоящих на полках, прогнувшихся под тяжестью мудрых мыслей. Как же она просчиталась, своей же рукой вложив в руки сына те самые фотографии, истерзанной фашистскими выродками, Зои Космодемьянской? И его слезы, вызванные вовсе не чувством патриотизма, а сладкой болью, сковывающей область паха, она приняла с материнской гордостью и учительским благословением. Видит бог, он старался быть как все. Беспокойными ночами вызывая в памяти картинки из журналов, тех самых, тайно изучаемых неиспорченными советскими мальчишками. Но шикарные тела знойных красоток вытесняло одно бледное и худенькое измученное тело, с маленькими, совсем еще девчоночьими, острыми грудками. Видение медленно приподнимало запорошенные снегом веки, приглашая его в омуты карих глаз, обещая любви и прося защиты. И он клялся, что никому не позволит больше подавить ее волю, ее жажду жизни, ее юность, отданную во благо единой цели.

— Подонок! Я привяжу твои руки к кровати! Я выставлю тебя перед Советом Дружины! — визгливо кричала мать, ослепляя его светом лампы.

Он научился быть незаметным. Примерным и любящим, почтительным и смирным. Образцовым сыном идеальной матери. До тех пор, пока в его жизни не появилась, совсем как в песне, красивая и смелая. Сергей, забыв обо всем, не слыша угроз матери, мчался к ней, беззаботной и юной, плевавшей на все условности и догмы общества. У реки, под старыми кленами, она сбросила с плеч короткий цветастый сарафан, представ перед ним во всей своей великолепной золотистой зрелой наготе, в полном осознании своей безоговорочной привлекательности. У него в паху запульсировало желание, разливаясь электрическими волнами по всему телу, посылая крошечные разряды в кончики дрожащих пальцев. Мир взорвался фейерверком ослепляющих искр, упал куда-то в небытие, оставив только звуки серебристого смеха.

Цветков открыл глаза, в беспамятстве уставившись на хохочущую спутницу. Он стоял на коленях в густой траве, а на светлых летних брюках расплывалось темное пятно. А она заливалась хохотом, вздрагивая всем телом, полными грудями с крупными розовыми сосками, манящими округлостями бедер, и, о боже, мягкими, даже на вид, завитками волос в том самом, потаенном месте. Сергей почувствовал, что вместе с очередной волной возбуждения, приходит холодная расчетливая ярость. Она даже не сопротивлялась, просто не успела понять, как оказалась между небом и землей, безуспешно пытаясь вдохнуть воздуха. Еще несколько судорожных движений, и тело девушки вытянулось, окончательно затихнув. Он какое-то время любовался картиной, как художник, желающий добавить последний штрих. На фанерной дощечке, оставшейся после неаккуратных отдыхающих, написал угольком «partisanen», прикрыв этим незамысловатым щитом бесстыдно-пышную грудь. Отступив на шаг, Сергей всмотрелся в свое творение, опутанное замысловатой игрой теней и солнечных бликов. Рука сама собой потянулась, расстегивая пуговицы тугого крахмального воротничка рубашки. Да… Я отпускаю тебя, лети! И сам, вслед за мерцающим образом, тающим в прозрачном летнем небе, позволив телу взять верх над разумом, улетел навстречу ослепительным лучам полуденного солнца.

Очнувшись, впервые за многие годы Сергей почувствовал небывалую легкость сознания, отпустившего все тревоги и унижения; воплотивший в жизнь свою самую смелую фантазию, он обрел такую желанную свободу, поддавшись минутному импульсу, возродившему его из праха.

Что послужило толчком, заставляющим снова и снова прибегать к единственно-верному способу, облегчающему его муки? Безупречный и высокоморальный декан превращался в трясущегося мальчишку, ожидающего, что его вот-вот застукают за недостойным поведением. Каждый раз он верил в чудо, надеясь, уже не на любовь, а на понимание. Каждый раз искал во взгляде ту зовущую глубину, манящую бесконечность, за которой блаженное небытие.

Чуть расширившиеся зрачки подрагивают, рука нервно комкает выглаженную льняную скатерть — видит бог, он не может по-другому — рот наполняется вязкой слюной в предвкушении скорого облегчения. Он нервно сглатывает, дергая кадыком, и резко встает из-за стола, ведя за собой девушку, которая, как он надеялся, подарит ему еще немного времени.

Сергей привез ее на то самое место, где впервые познал чувство свободы, словно делясь с ней, так и не сумевшей понять его, будто прося прощения. Но он же не оскверняет ее девственной чистоты, он любуется ей! Его так мама научила, что женщину надо боготворить, а не унижать грязным соитием. Господи, как можно обидеть эту чистоту, безропотно отшвырнувшую свою неповторимую молодость в угоду матери, взвалившей на нее бремя старшей сестры? Цветков вел ее, бережно поддерживая под локоток, как тщательно оберегаемую святыню. Напоследок, он позволил себе прикоснуться к нежной коже за ушком, вдохнув запах волос; поймал прозрачную слезинку, сбежавшую по бледной щеке и накинул петлю…

Декан еще попытался скрыться от разъяренного следователя в машине, пока его стажер вынимала из петли его последнюю жертву, но не успел. Меглин просто вышвырнул его на траву, несколько раз приложившись дверцей к свернувшемуся телу, молящему о пощаде. Здесь Сергей Леонидович просчитался, он даже не догадывался, что скрывается за потрепанным плащом и напускной небрежностью. Казалось, все его причитания и мольбы, так безотказно работавшие с матерью, еще больше раззадоривали необъяснимую жажду крови, так явственно читающуюся в глазах майора Меглина, желающего четвертовать декана, разорвать живьем на части, упиваясь его криками.

Ему повезло. Просто повезло. Наивная девочка-стажер отстояла его, теперь уже точно, никчемную жизнь.

Треск милицейских раций, синие вспышки мигалок, собаки, люди, а на губах, застывших безумной ухмылкой, металлический привкус собственной крови. Декан факультета семейных отношений Сергей Леонидович Цветков, шел, гордо расправив плечи, подставляя ветру, обезображенное успевшими застыть кровавыми потеками, породистое лицо, превратившееся в гротескную маску.

Замедлив шаг, Сергей Леонидович поймал взгляд следователя, бросая ему вызов, и замер, попадая в ревущую бездну безжалостных глаз. Вот оно, долгожданное чувство mamihlapinatapei, и одно желание на двоих. Вот только теперь, на глазах толпы, Меглин не сможет разорвать его на части, он упустил свой шанс, опрометчиво поддавшись порыву девчонки, кричащей что-то о правосудии. Он бы принял свою участь с той же покорностью, что и недосягаемый идеал, столько лет являющийся во снах. Значит, ещё не время для искупления, и не известно кто первый шагнет в адский котел.

Избитое, окровавленное лицо декана содрогнулась в улыбке и, не отрывая глаз от лица майора, он подмигнул, намекая на скорую встречу.

Есения ахнула, потрясенная этим откровенным и неприкрытым вызовом, брошенным деканом. Перед глазами стояло обезображенное лицо Сергея Леонидовича, которого она вырвала из рук разьяренного Меглина, так развязно и, в то же время, жутко подмигивающего, словно давая понять, что история не окончена.

Меглин прищурил потемневшие глаза и медленно пошел за местным следователем, уводившим Цветкова.

— Повезло тебе, добрая она! — хлопнул задержанного по шее Родион, и махнул головой, — Увозите.

Подойдя ближе к Есении, он надел колпачок на иглу опустевшего шприца, — Поехали.

Цветков хотел вдохнуть, но, появившиеся из тьмы сознания бледные руки, изо всех сил сжали горло. Обжигающий холод пополз к сердцу и он рухнул на пыльную дорогу, не в силах вытерпеть эту боль. Последнее, что увидел Сергей Леонидович перед тем, как кровавая пелена залила глаза, прозрачную голубую даль, пронизанную солнечными лучами.

Впереди был его персональный ад.