Дождливые дни (джен)

Четыре листа, исписанных крупным кривым почерком, составляли все наследие Кулета. Писал он в полумраке камеры в темнице, рука его дрожала от холода и переполнявших его чувств, чернила местами расплылись от его слез, и ошибок в этом письме было едва ли не больше, чем слов, ведь автор его был полуграмотен... Разобрать это послание было неимоверно сложно, однако оно стоило того, чтобы его читать. Там не было ни красивого слога, ни поэтичной истории, — лишь простые, искренние и выразительные слова, за которыми скрывались все те чувства, что преступник загонял глубоко внутрь всю жизнь. Вероятно, он и сам не знал, что испытывает все это, но как только он понял, что дни его сочтены, все, что было надежно заперто в самых дальних глубинах его души, вырвалось наружу... Страх и сожаления не сделали из необразованного грубияна поэта, но каждое его слово исходило от тех капель света, что чудом сохранились в его темном сердце и пробудились вместе с раскаянием.

Эрик же бесконечно ценил единственное письмо своего брата еще до того, как увидел его, еще и потому, что это было свидетельство о том, что Кулет помнил о нем. С тех самых пор, когда он осознал, что у него нет никого, кроме старшего брата, его мучил вечный вопрос: нужен ли он ему? Последний родственник никогда не был к нему особенно ласков или внимателен. Мальчик ни разу не получал от него больше заботы и помощи, чем было необходимо, чтобы выжить. Братья могли несколько дней не говорить друг с другом: когда старший бывал не в духе, он мог дать младшему оплеуху за любую попытку обратиться к нему... Если коротко, то при жизни Кулет ни единым словом или действием не выражал привязанности к последнему, кто любил его. Более того, Эрику с детства приходилось быть свидетелем его пьяного безумия, и в такие моменты он не на шутку боялся за свою жизнь, ведь однажды тот, кто должен был защищать его, отвел его на крышу дома и грозился сбросить на вымощенную камнем дорогу. После того случая ребенок научился прятаться, лишь услышав нетвердые шаги и ругань у двери, но и это не всегда спасало его... Когда пьяный старший брат находил его, то ему доставалось еще и за то, что он не вышел на первый его зов. Подчас мальчишке казалось, что единственный родственник его ненавидит, и в такие моменты он скрывался в самых дальних укромных местах, какие только знал, и плакал, пока не заканчивались слезы.

Теперь, в ожидании последней вести от своего по-своему любимого, но все же мучителя, Эрик боялся услышать в качестве последнего обращения к себе проклятие и признание в этой самой ненависти... Он еле сдержался от того, чтобы тихо спросить у Армета, что по его мнению хуже — равнодушие или ненависть, прямо во время проповеди, но вовремя себя одернул. Нарушать порядок в церкви не хотелось совсем, особенно в тот момент, когда всего в двух рядах от него стоял сам Старший Брат, не яростный, но грозный... К тому же он стремился быть как можно лучше и следовать всем идеалам веры, а научиться этому можно было из проповедей. Он пытался полностью сосредоточиться на словах священника, но мысли его неизменно возвращались к брату и его последним словам. Ему и самому хотелось бы быть прилежнее и внимательнее, однако все попытки думать лишь об идеалах были тщетны. Почти так же, как услышать последнее проклятие брата, он боялся, что после службы его спросят о содержании проповеди: он ее будто не слышал и не смог бы даже назвать ее тему.

"Наверное, вечером мне нужно будет покаяться в этом... Только страшно! Что если меня узнают по голосу? Экзарх, конечно, вроде бы добряк, но я же обещал ему быть хорошим! Что он обо мне подумает? В первый же день не слушаю его... Может, я и правда грешник, а дурная кровь — не миф? Как можно следовать идеалам, не зная о них? Я не хочу быть таким же, как Кулет, но все идет к тому, что я стану точь-в-точь как он," — так думал мальчик, не поднимая глаз от пола. Он никогда прежде не чувствовал себя большим грешником, чем в этот момент... Его жизнь на окраинах была полна лишений и страшных картин, которые порой потом не давали спать по ночам, но в одном была проста: в ней не было места моральным терзаниям. В глубине души он, может быть, и чувствовал себя плохим, но никогда не ощущал этого так остро, как сейчас, когда большей части его злоключений вроде бы пришел конец. Это было похоже на запоздалое раскаяние его старшего брата... Разница была лишь в том, что Эрик не был истинно грешен. Это ощущение греха вбил в него Кулет своими внушениями о важности всех ритуалов, а переубедить его было пока некому.

* * *

— Ты сам не свой, мой друг... — этот мягкий голос заставил мальчика сжаться и отвести глаза. Страшно было увидеть в блестящих темно-синих глазах Мориона упрек, пусть и самый спокойный и ласковый. Страшно было понять, что его благодетель в нем разочарован... Когда на плечо легла теплая ладонь, от нее хотелось увернуться, как от удара.

— Ты очень волновался о письме, да? У тебя было такое печальное и испуганное лицо, и к тому же ты тихо плакал... Мне хотелось тебя утешить, но я не мог сделать это посреди службы, — прибавил Армет, мягко касаясь склоненной головы названного брата.

— Все мы иногда бываем слишком погружены в собственные тревоги, чтобы думать о чем-либо другом. Наверное, сейчас ты полагаешь, что мы считаем тебя порочным? — в ответ Эрик лишь кивнул, все еще не решаясь взглянуть в глаза тех, кто казался ему святыми. — Что ж, ты заблуждаешься: чистота души намного важнее ритуалов. Кроме того, ты показал всем пример того, о чем я говорил в проповеди.

— Разве? — спросил бывший беспризорник, моментально поднимая голову.

— Я говорил о терпении, а ты был сегодня, возможно, одним из самых терпеливых людей из прихожан... Тебе это давалось тяжело, но все же ты стоял тихо и вел себя достойно в течение всей службы. Это, безусловно, достойно восхищения. Ты стойко выдержал трудное испытание...

— И все мы сожалеем о том, что тебе пришлось пережить всю эту тревогу. Если бы я пришел на полчаса раньше, я бы, разумеется, не заставил тебя ждать, — прибавил Первый Министр, подавляя вздох. Он снова изо всех сил старался удержать свой образ холодного и невозмутимого человека, не испытывающего сильных чувств по поводу событий последнего месяца... На деле же воспоминание о покойном преступнике и собственных терзаниях после тяжелого решения вызвало у него новый приступ чувства вины — на этот раз перед Эриком, который остался круглым сиротой после казни своего опекуна. Однако показать подобные эмоции двоим подданным было бы непозволительной роскошью.

В следующий миг в дрожащих ладонях мальчика оказались те самые четыре листа — тщательно разглаженные, но все же сохранившие на себе свидетельства небрежности автора. Подросток сжимал их в руках, будто величайшее сокровище мира, которое у него в любой момент могли отнять. На лице его играла растерянная улыбка, в глазах снова стояли слезы, его била крупная дрожь... Он переводил взгляд с одного лица на другое, не зная, что сказать. Прежде он даже не подозревал, что может испытать столько разных сильных чувств в один момент.

— Конечно, прочесть это будет нелегко, но мы решили, что тебе лучше всего увидеть именно оригинал, — мягко сказал священник, помолчав несколько секунд. — Читай же, не бойся: он не проклинает тебя.

— Понимаете... — прошептал мальчик пристыженно. — Я этого совсем не умею, даже не знаю букв... Не подумайте, я не отсталый и не пришибленный, просто меня никто никогда не учил, а сам по себе учиться я не умею.

— Что ж, об этом нам следовало догадаться, — произнес Алебард холодно, доставая будто изниоткуда толстый блокнот в твердом переплете. — Все же не зря я переписал все письмо слово в слово, чтобы иметь возможность прочесть его без необходимости продираться сквозь дебри безграмотности твоего брата. О мертвых не следует говорить плохого, но я предпочитаю говорить правду... Кулет умел писать, но назвать его грамотным язык не поворачивается. Впрочем, чего еще можно ожидать от того, кто окончил лишь начальную школу?

— Наверное, ничего, — ответил Эрик, неловко усмехнувшись.

— Похоже, понятие риторического вопроса тебе незнакомо. Это не твоя вина, разумеется, но впредь знай: не каждый вопрос требует ответа... Теперь же тебе лучше будет сесть.

— Он все же написал обо мне что-то плохое, да? Он не любил меня? Он... — этот поток взволнованной речи был прерван тихим голосом экзарха:

— Имей терпение, дитя, и ничего не бойся. Что бы ни происходило прежде, теперь все будет иначе, ведь мы тебя не оставим, — и мальчишку усадили на скамью.

— Итак... — начал министр, найдя нужную запись в блокноте. — "Я не писатель — вообще ни разу, даже не думал, что когда-нибудь мне придется взяться за это, так что ничего путного у меня наверняка не выйдет... Но не писать это я не могу. Дело в том, что я уже одной ногой на том свете, и это всецело моя вина. О моих мерзких делишках слышала вся страна — мне один раз принесли газету с моим фото на первой странице... Ну, пусть знают про меня. Пусть знают, как делать не надо. Я грешник, худший грешник, какого только носила земля! И попался я на самой дурацкой мелочи — съездил по морде какому-то богохульнику в церкви... Так я думал тогда. А в глаз ему зарядил я очень знатно! Пару часов даже гордился, а теперь расплачиваюсь за это. Этим безбожником оказался сам Великий Зонтик, наш создатель и любимый Верховный Правитель, в человеческом образе, и он теперь страдает из-за меня... Интересно, ему тоже бывает больно? Если да, то мне вдвойне жаль. Он ведь берег меня всю жизнь больше, чем я сам берег себя! Сколько раз я дрался — и отделался всего лишь парой выбитых зубов и шрамом на руке. Сколько раз бегал от легавых — меня ни разу не зацепила ни одна шальная пулька. И это я, грабитель и изверг... Он создал меня нищим, но ведь хватает честных и добрых бедняков! А я не был одним из них. Я решил искать приключения и добывать себе денег на еду... Да кому я вру? Я чаще покупал водку, и эти деньги были не просто грязные — кровавые. Одному я прострелил колено, другому выбил глаз, третьему сломал руку, четвертому... В общем, я калечил людей, когда они не отдавали мне все ценное, что у них с собой было, сразу. Если у них не было ничего совсем, тоже уродовал их с досады... Нескольких убил, потому что перегнул палку по пьяни, нескольких — нарочно задушил, зарезал или прибил чем-то тяжелым... А однажды поджег дом. Был пьяный и злой, нашел спички... Вот что было у меня в голове? Сам понятия не имею. Скольких я погубил? Скольких оставил калеками? Не буду прикидываться умным — считать я толком не умею, да и помню не все. Я нажирался чаще, чем ел! Это тоже грех. Водка тянет наружу все самое мерзкое и страшное, что есть у людей внутри. Я не оправдываюсь... Оправдания мне нет. Это я такой гнилой и злобный, и виновата в этом точно не водка. Но, наверное, я бы натворил поменьше, если бы меньше пил. Мне очень жаль, что я за всю жизнь не сделал ни одного доброго дела. Во мне нет ничего святого. Даже в церкви я не был хорошим человеком и не следовал идеалам... Я только притворялся прилежным, а сам был вруном. Великий Зонтик, прошу вас, если сможете, простите меня за все страдания, что я принес вам и вашим верным хорошим подданным! Мне говорили, вы добрый и мягкий, и прощаете всех. Я слышал, что вы не любите наказывать, но я здесь паршивая овца, и меня будет справедливо отправить в самое ужасное место в мире. Если бы вы пытали меня, это тоже было бы правильно. Мне очень жаль, если я причинил вам боль, если вы теперь больны из-за меня... И простите, что трачу ваше время своим жалким бредом. Я лишь хотел попросить о прощении и милосердии, если мои молитвы вас не достигают. Хотя вы наверняка и без моих просьб решите по справедливости, куда отправить меня после смерти. Я покорюсь любому вашему приказу и не буду жаловаться, если вы жестоко накажете меня за мои грехи. И я очень благодарен вам за то, что вы берегли меня, хотя я совсем этого не заслужил... Морион, прости, что врал тебе, не уважал тебя достаточно, думал о тебе плохо, не рассказал, почему я теперь хожу в тот храм, где ты служишь, а не в один из тех, что на окраинах, не делал того, о чем ты говорил в проповедях... В общем, прости, что я был плохим верующим и прихожанином. Очень надеюсь, что тебе не доставалось за мои грехи ни от самого Великого Зонтика, ни от Старшего Брата. Они оба вроде бы справедливы и понимают, что ты ни в чем не виноват, но последнего лучше не злить — если честно, я даже имя его написать боюсь..." — на этой фразе Алебард тихо усмехнулся, но предпочел никак не комментировать ее. — "И еще... Не в обиду другим, но самым страшным грехом я считаю то, что я ужасный брат. Эрик, умоляю тебя, прости! Я должен был тебя растить и беречь, а я... Если бы я мог начать все с начала, с того самого момента, когда мама умерла, я был бы настоящим братом. Я бы не оставлял тебя одного ни на час, каждый день добывал бы еду получше, чтобы ты вырос повыше и посильнее, учил бы читать, писать, работать, отправил бы в школу... И сам бы работал и жил честно, чтобы показывать тебе хороший пример. Может, и школу закончил бы ради тебя, чтобы потом найти работу получше и дать тебе все, что нужно. Я ведь люблю тебя... Ты веришь мне? Ты меня простишь? Я хотел бы хоть не пить так много и не бить тебя без причины. И мне очень жаль, что тебе приходилось видеть мои пьяные выходки. Надеюсь, что ты забудешь, как я дрался с собутыльниками, пугал и бил тебя... И, кто бы тебя теперь ни растил, пусть он не бросает тебя на целые дни, как я. Ты уже взрослый, все можешь сам, но одному тоскливо, как в могиле, и я это знаю... Я оставлял тебя одного только потому, что я эгоист и не достоин тебя. Может, было бы лучше, если бы нас с тобой обоих забрали в приют после смерти матери, — там бы ты хоть под присмотром был... Но я и тут не поступил как надо. Я прятал тебя и не хотел никому отдавать, — сам не знаю, почему. Но знаю, что очень перед тобой виноват. Кажется, у тебя до сих пор на плече большой шрам, и ты не помнишь, откуда он... Это тоже моя вина. Я запер тебя одного в доме на несколько часов, когда тебе было года три, и ты, видно, почти сразу уронил на себя чайник. Наверняка ты орал все время до моего прихода, но я и тогда не отвел тебя в больницу, потому что не хотел, чтобы тебя забрали у меня. Я сломал тебе жизнь, Эрик! Пожалуй, будет честно, если ты будешь меня ненавидеть, но мне до безумия хотелось бы, чтобы ты любил меня... Конечно, казненных не хоронят, а сжигают в крематории, так что могилы у меня не будет, но... давай будем считать, что моя могила — это последняя скамья в храме, у самого прохода? Именно там я ударил Великого Зонтика, и это стало последней каплей. После этого меня и поймали. Если бы я мог вернуться домой, я бы рассказал тебе безумную историю про свой побег от легавых и гвардейцев, но я не вернусь никогда... Если прощаешь меня, оставь на том самом месте несколько синих гвоздик, ладно? Я никогда этого не узнаю, но перед тем, как мне отрубят голову на площади перед всеми, я буду представлять, что ты сделал это, и так мне будет легче. Конечно, очень нагло просить что-то после всего, что я сделал, но я же негодяй без стыда и совести! Я очень надеюсь, что ты, Эрик, получишь мое письмо. Я попрошу тебя найти... У Великого Зонтика есть третий глаз, который видит все, и он и правда очень добрый. Я помолюсь, чтобы он помог Мориону найти тебя и передать это... Мой господин, если вы читаете это, умоляю вас, позаботьтесь о моем брате! Я прошу не ради себя, а ради него, он ни в чем не виноват, он добрее, честнее и чище меня. И сейчас я мечтаю только о том, чтобы он узнал, что я люблю его, хотя бы и слишком поздно... А у всех остальных, особенно у тех, кого я покалечил или обокрал, я хочу просто попросить прощения. Если бы я мог, я бы все исправил. Простите меня! Простите! Я очень сожалею обо всем."

* * *

Как только прозвучало последнее слово послания от Кулета, в церкви на несколько минут повисла тишина, изредка прерываемая тихими вздохами. Эрик беззвучно рыдал, судорожно прижимая к груди листы, к которым прикасался его брат... Все же он любил его, хотя тот и был бесконечно далек от идеала. Мальчик не боялся его лишь потому, что тот никогда не избивал его слишком сильно, — впрочем, иногда ему приходилось с трудом убеждать себя в том, что последний родственник никогда не нанесет ему серьезных увечий. Он нередко видел, как жестоко преступник расправлялся с собутыльниками в порыве пьяного гнева, и в своих кошмарах оказывался на месте его жертв.

В тот момент его захватили все воспоминания о детстве с братом. Несмотря на все трудности, лишения и грубость опекуна, те немногие счастливые моменты, что он помнил, были ему бесконечно дороги... Он вспоминал первые годы своей жизни, когда Кулет хотя бы старался заботиться о нем, и это недолгое, но приятное время будто дарило ему тепло и свет, подобно солнцу. Когда-то это помогало ему убедить себя в любви единственного члена своей семьи, а теперь он словно оплакивал то, что его детство так быстро закончилось. До этого он будто бы не до конца верил в гибель брата, но теперь его захлестнули все чувства, что он только мог испытать по этому поводу. Остальные, казалось, понимали это без слов и ничего не говорили. Что можно было сказать в этот миг? Проповеди были бы совершенно неуместны, как и просьбы успокоиться или убеждения в том, что все пройдет... Морион почти для каждого мог найти несколько слов утешения — сейчас же он лишь приобнял мальчика, как его брата несколько дней назад, и держал его в своих объятиях, пока он не утих. Самому Эрику казалось, что он будет рыдать вечно, а страдания не закончатся никогда. Он потерял счет времени, полностью погрузившись в воспоминания, ни одно из которых не могло теперь радовать. Хотелось забыть обо всем, просто забыться... Он плакал будто обо всем сразу, но если бы его спросили, отчего ему так плохо, то он не смог бы ответить.

Армет тоже тихо всхлипывал, закрыв лицо руками, хотя он и не знал покойного. Он с детства не мог оставаться спокойным, когда кому-то рядом было тяжело, и он сам начинал плакать... Впрочем, обычно он делал это так тихо, что его почти не замечали. В эти бесконечно долгие несколько минут ему было невыносимо больно оттого, что он не мог помочь тому, кого еще накануне обещал защищать. Он хотел бы сделать что-нибудь, но не решался даже поднять глаза на своего названного брата: было слишком страшно увидеть его заплаканное лицо.

Как бы сильно ни страдал последний член семьи Шарито, его слезы не могли длиться бесконечно. Ему казалось, что он рыдал очень долго, но на деле прошло не больше пятнадцати минут, — впрочем, сам он совершенно не умел считать минуты и отмерял время лишь по бою часов на башнях. Когда он успокоился и поднял глаза, ему тут же протянули флягу с водой... Вскоре он перестал всхлипывать, и лишь дрожь в руках и покрасневшее лицо выдавали его боль. Еще несколько секунд все молча смотрели на него, будто ожидая нового потока слез, но плакать он больше не мог.

— И как же ты ответишь на его вопрос? Тебе хотелось бы оставить на этом месте синие гвоздики? — спросил Алебард, не поднимая взгляда от каменных плит пола. Голос его звучал глухо, будто он пытался скрыть сильное чувство... Эрик не мог в это поверить: тот, кого он считал безупречным и холодным, в этот день казался ему как никогда живым. Перед службой он рассказывал о проступке министров не с праведным гневом, а с вполне обыкновенным раздражением, а теперь сдерживал слезы, явно прикладывая для этого некоторые усилия... Эта мысль промелькнула мимолетно. Об этом подросток успел бы подумать и позже, а пока все его мысли занимал покойный брат.

— Да... Я прощаю его, и не только потому, что нужно быть милосердным. Я по-настоящему простил его, понимаете? — ответил он, в последний раз всхлипывая.

— Возможно, понимаю даже в большей степени, чем ты можешь себе представить... Что ж, в таком случае я последую твоему примеру, хоть меня об этом и не просили, — отозвался Старший Брат все так же тихо и глухо. В его руках снова словно изниоткуда появились десять синих гвоздик — немного помятых и начинающих увядать, но еще живых.

— Неужели ты и это предвидел? Иногда мне кажется, что Великий Зонтик наделил тебя некоторыми особыми способностями, — невесело усмехнулся Морион. — К сожалению, сегодня мне нечего положить на его могилу, хотя мне и хотелось бы почтить память Кулета.

— Моя главная способность — острый ум... Я не могу предсказывать будущее, как прорицатели из легенд, ведь на это не способен никто, но могу предугадать дальнейшие события, исходя из своих знаний и логики. В этот раз я был почти уверен в том, что Эрик примет именно такое решение, и оказался прав. А что до цветов, десятка вполне хватит на всех... Армет, ты, вероятно, также хотел бы присоединиться к нам? — в ответ юноша кивнул, но не решился сказать что-нибудь вслух. — В таком случае будет справедливо, если брат умершего положит четыре, а остальные мы разделим поровну.

— Не нужно делить так... У меня есть еще две — они, конечно, почти завяли, пока лежали у меня, но остались красивыми. Пусть Эрик положит шесть, а от меня будут эти, — почти прошептал молодой человек, вытаскивая из-под полы накидки два изрядно помятых цветка. — Я не знаю, зачем их взял... Просто почему-то мне захотелось.

Последнее прощание с Кулетом прошло тихо и скромно. Каждый сказал несколько слов и положил цветы на скамью у прохода... Ни ритуалов, ни черных траурных костюмов, ни лент и венков, — только синие гвоздики и простые, но искренние слова. Все вышли из церкви в тишине, и священник снова провожал своих подопечных до дома, но на этот раз Первый Министр шел с ними. Некоторое время они молчали, не зная, что сказать, однако после Алебард все же заговорил:

— Не знаю, утешит ли это тебя, Эрик, но твой брат ушел не навсегда. Великий Зонтик считает, что почти каждый заслуживает нового шанса, и потому души умерших подданных он переселяет в новые тела... И Кулет получил новую жизнь, которая, вероятно, будет счастливее, чем прежняя. Я не знаю точно, кем он рожден теперь, но ему больше не придется терпеть лишения и страдать так, как это было раньше.

— Я верю вам, но мне все равно почему-то очень тяжело... Это не объяснить так просто, но у меня как будто есть лишняя дыра, только не в теле, а в душе. Наверно, со мной что-то не то... — мальчик замолчал, когда его плеча коснулась тонкая ледяная ладонь.

— Это обыкновенная душевная боль. Вполне естественно страдать через несколько дней после смерти последнего близкого родственника, которого ты любил и который любил тебя, пусть и не проявлял своей любви. Я полагаю, ты будешь плакать о нем еще долго, и в этом также не будет ничего странного... Важно лишь одно: ты не должен оставаться наедине со своими страданиями. Впрочем, я уверен в том, что тебя и не бросят в одиночестве, ведь тебя окружают поистине милосердные и чуткие люди, — произнес министр мягко и почти ласково. В его голосе в этот момент даже не было тех холодных и твердых ноток, что пугали некоторых его собеседников... Он был вполне способен на сострадание, хотя его и считали жестоким человеком, и старался помочь ребенку, которого искренне жалел.

— Я не очень хорошо разбираюсь в людях, но Армет и Морион вроде и правда добрые. Ну, они меня хотя бы не бьют ни за то, что я мешал спать ночью, ни за то, что плохо слушал проповедь... — Эрик и сам не знал, зачем все это говорит, но его собеседник улыбнулся — почти тепло, — и кивнул, как бы прося продолжать. — А еще вы и экзарх кажетесь мне очень умными. Мне таким, наверное, никогда не стать! Вы ведь, наверное, учились с детства, чтобы столько знать и так красиво говорить?

— Я был обычным гражданином, пока меня не назначили Первым Священником. Меня отправили в школу в семь лет, и я учился не больше, чем остальные дети... Ты, конечно, вряд ли сможешь получить те же знания, что и я, но нужно ли это тебе? Даже большинство священников знает намного меньше, чем я. Я же читал и учился лишь потому, что меня это увлекало, — ответил на это Морион. — Кроме того, учиться никогда не поздно. Ты можешь получить любые знания, какие тебе понадобятся, и то, что сейчас ты не умеешь читать, тебе не помешает. Ты быстро научишься чтению, письму и счету, если будешь прилежен... Армет уже делает некоторые успехи в этом, хотя он прозрел всего месяц назад. Конечно, у каждого ученика есть трудности, но ты преодолеешь их.

— Наверное, все так... Вы будете помогать мне, верно? Очень вас прошу, не бейте меня, если я окажусь не таким умным, как вы думаете!

— Даже я не ударил бы ребенка за неуспеваемость, а уж Морион... Поверь мне, он не ударит тебя ни при каких обстоятельствах, если только ты не будешь угрожать чьей-либо жизни, — произнес Алебард с легкой усмешкой. — Ты больше не станешь жертвой чужой вспыльчивости или непоследовательности.

* * *

В тот самый момент, когда юный гончар открывал дверь своей крошечной квартиры, чтобы впустить названного брата и опекуна, к замку приближался другой юноша того же возраста. Он прятал лицо и плотно кутался в темную накидку... Немногочисленные прохожие не обращали на него внимания, потому что привыкли иногда его видеть. Лишь один человек подошел у нему и начал разговор.

— Добрый день, мой повелитель. Должен сказать, меня восхищает ваша смелость: после того инцидента в церкви не прошло и месяца, а вы уже решились выйти на улицу... — сказал Первый Министр, поравнявшись с ним.

— Я боялся снова быть побитым, но на этот раз мне действительно нужно было собрать волю в кулак, чтобы не пропускать еще один съезд правителей... Простите, если я поступил неправильно, но я не мог не поехать. Я очень старался избегать неприятностей! — быстро ответил юноша, который, разумеется, был тем самым Великим Зонтиком, которому еще час назад молились все подданные.

— Вы поступили правильно, мой господин, ведь вы действуете на благо своей страны... А ваша внутренняя сила поражает меня. У вас множество страхов, но вы мужественно боретесь с ними, а это в высшей степени заслуживает уважения! Но вы сейчас очень бледны и кажетесь утомленным и расстроенным... Я полагаю, вы услышали неприятные вести на съезде?

— Очень многое произошло... Кое-что меня и правда расстроило и взволновало, но в целом я скорее просто устал, — король слабо улыбнулся, переступая порог замка. — Я расскажу вам все, но сначала мне нужно собраться с мыслями.

Примечания:

Первая сюжетная арка закрыта, а впереди еще много интересного!