Necessity (гет)

В жилах Хоуп Майклсон кровь ведьмы, оборотня и вампира. Хоуп Майклсон — единственный в мире трибрид с, как пророчат, уже уготованной судьбой (не героя, конечно же).

Хоуп Майклсон боятся; говорят, что она представляет угрозу, она — монстр (пробуждённое проклятие оборотня подкрепляет догадки). Аларику не нравится, когда Майклсон напоминает ему об этом в какой-то странной шутливой манере, к которой он с трудом, но всё-таки привыкает.

Зальцман твердит, что только от неё зависит, станет она монстром или нет, но сам всеми силами пытается этого не допустить, заставляя Хоуп каждый раз задаваться вопросом: зачем? Очевидно же, что не из-за страха перед ней.

Иногда она всё в той же — обычной для себя, странной для него — шутливой манере говорит, что, возможно, всё уже предрешено. Рик в такие моменты всегда чрезмерно серьёзен, говорит, что никто ничего не может решить за неё.

— Судьбу не ожидают, Хоуп, её создают, — упрямо твердит Аларик (Хоуп, не сдерживаясь, закатывает глаза).

Он пытается сделать всё, чтобы Майклсон не чувствовала себя другой. Трибрид молча высмеивает его попытки и некую наивность, редко-редко напоминая, что, в общем-то, она и впрямь другая, бессмысленно переубеждать кого-то.

Многие всё так же держатся на расстоянии от Хоуп — она самодовольно улыбается. Вновь и вновь ставит под сомнение целесообразность идеи завести здесь друзей, которую Аларик внушает ей с завидной регулярностью (Хоуп никак не может понять его мотивы).

~~~

Железная выдержка опасно трещит под гнётом вины. Майклсон в оглушительной тишине одиночества глотает слёзы, сжимая подушку до побелевших костяшек пальцев, и теряется в собственных кошмарах, а по утрам умело прячет под косметикой бессонные ночи, надевая неизменную маску мрачного безразличия.

Когда становится совсем невыносимо, Хоуп выскальзывает из своей комнаты в полумрак школьных коридоров, тенью прокрадывается в спортивный зал и теряется уже в попытках довести себя до изнеможения, чтобы снов не было вовсе, да вот только из раза в раз ничего не получается. Майклсон устаёт, но не физически. Морально.

Разум всё ещё пытается до конца осознать, принять, что нет их — тех, кто обещал всегда и навечно, — и никогда больше не будет. И всё, что было — и обещания, и надежда воссоединить семью, — ушло вместе с ними.

Хоуп сбивает кулаки до ссадин, исчезающих секундой позже, жалея, что душевные раны так быстро не излечиваются.

Аларик замечает её дважды, прежде чем решается поговорить.

Майклсон плачет, тихонько шмыгает носом и не слышит тихо скрипящий пол, а потому испуганно вздрагивает, когда за спиной раздаётся знакомый голос:

— Бессонница?

Хоуп наспех вытирает слёзы тыльной стороной ладони. Медленно оборачивается, смотрит в пол, пряча покрасневшие глаза.

— Кошмары, — едва слышно бормочет она.

Хоуп Майклсон уже давно не сломленная, отчуждённая, одинокая девочка. Она упряма, независима, отчаянна, своенравна, неукротима — и никто не посмеет возразить. Кроме Аларика, видевшего её настоящую: подавленную, беспомощную, разбитую.

— Хочешь поговорить?

Хоуп качает головой.

Зальцман помнит: Хоуп нужен человек, который будет рядом, которому она сможет довериться. Он знает: Хоуп никогда не признается, но ей, как и всем, на самом деле не хватает поддержки, ласковых слов, чьего-то тёплого плеча…

Рик уходит, оставляя Майклсон со странным чувством необходимости его присутствия.

— Надеюсь, возражать против партнёра для спарринга ты не будешь? — Аларик возвращается, чувствуя странную необходимость быть здесь, с ней.

Улыбка у Хоуп уже не такая робкая, но всё такая же смущённая.

Зальцман не замечает, что улыбается она (пока что) только ему. Впрочем, как не замечает этого и сама Хоуп.

~~~

Когда вокруг праздничная суета, Майклсон не изменяет себе: она всё так же равнодушна, игнорирует любые проявления веселья, не поддаваясь всеобщей одержимости, название которой — Рождество.

Днём Хоуп торопливо преодолевает искусно наряженные коридоры и скрывается в своей комнате, прячась от разноцветных гирлянд, шуршания обёрточной бумаги (такой яркой, что в глазах рябит), омелы и запаха ели; чарами глушит радостный смех и разговоры о подарках.

По ночам всё так же тонет в море боли, гонит воспоминания и продолжает неравную борьбу с собственным чувством вины, как и всегда — проигрывая. Майклсон больше не выскальзывает тенью из спальни: там, за дверью, уютный сумрак рассеивает сверкающий Сочельник, напоминая об одиночестве, о том, что у неё было, а теперь — нет.

В затуманенном грёзами сознании мелькают картинки — яркие такие, реальные. Родной дом, родные стены. Знакомые голоса, тихие шаги; семья, воссоединившаяся спустя годы. Ласковые объятия мамы, любящая улыбка отца. Но их оглушительный шёпот напоминает Хоуп, что это она виновата, из-за неё их нет, это она их уничтожила.

Майклсон вздрагивает, выныривает из кошмара, стирает жгущую солью влагу со щёк и вглядывается в ночную мглу до болезненной рези в глазах, наизусть заучивая очертания каждой мелочи, о которую спотыкается затравленный, быстро привыкший к темноте взгляд: мольберт, учебники и тетради на столе, ночник на тумбочке, рядом — рамки с фотографиями…

В комнате тихо; ни знакомых голосов, ни тихих шагов, ни призрачной семьи, что навещает её, как духи Скруджа. Эти стены тоже отчасти родные, пусть сейчас и ощущаются как прутья тесной клетки — железные, нерушимые, — в которую, впрочем, Хоуп сама себя заточила (и из которой ей пора бы выбраться, но всё сил не хватает).

Хоуп страшно. И одиноко.

Хоуп от бессилия едва не воет.

Зальцман неделями призраком ходит мимо спортивного зала, — каждый раз замирать на секунду-другую превращается в своеобразную привычку, как и чересчур поздние обходы, — но с тех пор, как он решился всё-таки поговорить с Хоуп, по ночам там пусто. Рик каждый раз убеждает себя в том, что так и должно быть, но чувство, что он что-то испортил, почему-то не даёт покоя.

Когда по пути в библиотеку директор замечает тёмную фигуру, сидящую у горящего камина, он не удивляется, точно зная, кто именно в очередной раз нарушает комендантский час.

Аларик застывает на месте, оглядывается, делает неуверенный шаг. Его выдаёт чуть слышный скрип половиц, перекликающийся с уютным треском огня. Силуэт, освещённый тёплым светом, льющимся из камина, неспешно оборачивается (на сей раз, замечает Рик, Хоуп не вздрагивает при его появлении).

— Снова не спится?

Майклсон кивает, но не опускает взгляд. В глазах Хоуп Рик не видит отблесков слёз, лишь отражение разноцветных огоньков гирлянды, аккуратно развешенной на ели. И много-много грусти.

Аларик для Хоуп все эти недели — тихая гавань, где можно спрятаться от окружающего сумасшествия: директор школы так же равнодушен по отношению к приближающемуся празднику, как и Майклсон. Хоуп позже догадывается о причинах его отстранённости (наверняка расстроен, что дочери предпочли уехать, чтобы провести Рождество с Кэролайн), но тактично молчит, делая вид, что вовсе не замечает отсутствия двойняшек.

Хоуп для Аларика последние дни — убежище, где можно укрыться от всеобщего счастья, от которого как никогда тошно. Майклсон обрывает его попытку подтолкнуть её к участию в праздничной суматохе (и Рик больше не пытается, потому что самому не до праздника). Он знает, что должен уважать выбор дочерей, да и Кэролайн заслужила провести время с девочками, но неприятного гложущего чувства это осознание не унимает. Он примиряется с тем, что это Рождество для него — не семейный праздник.

— В обязанности директора школы входит знание содержания всей литературы, хранящейся в библиотеке? — интересуется Хоуп, разглядев в руках Зальцмана огромный старинный фолиант и ещё парочку книжонок.

Ей порой кажется, что он всерьёз поставил цель прочитать всю библиотеку, потому что поглощает — она почему-то подмечает эту деталь — книги десятками. Не то чтобы Майклсон это волновало, обычное любопытство — зачем?..

Аларик усмехается — получается невесело, — относит книги в библиотеку и возвращается к Хоуп, всё так же сидящей у камина, наблюдающей за пляшущим внутри огнём и почти полностью погружённой в свои мысли. Рик замечает на полу около неё блокнот: на белом листе едва-едва виден набросок рисунка.

— Опять кошмары? — Зальцман останавливается в нескольких шагах от Хоуп.

Она вновь оборачивается — всё так же неспешно, — растерянно рассматривает украшения, в которых отражается хаотично-весёлый танец язычков пламени, нерешительно пожимает плечами. Не плачет, не шмыгает носом, просто смотрит — мрачно, тоскливо. Взгляд голубых глаз, где печали больше, чем воды в Тихом океане, на миг застывает на Зальцмане.

— Предложение поговорить всё ещё в силе, — участливо напоминает Рик.

Хоуп отрешённо отворачивается, обнимает колени, утыкаясь в них подбородком, и понимает, что ей слишком уж хорошо знаком его участливый тон. Она слышит глухие шаги, улавливает приблизившуюся тень и снова решается взглянуть на Аларика: порывисто, коротко, потому что в глазах опасно-предупреждающе жжёт, но остро необходимо. Рик смотрит прямо — на яркий огонь, продолжающий свою сумбурную пляску, — и молчит: выжидающе так, терпеливо.

Зальцман — мудрый наставник, отзывчивый, сострадательный и понимающий учитель — рядом, и Хоуп кажется это странным. Но она ловит себя на мысли, что это… приятно. Приятно, когда рядом есть кто-то.

Её порой тянет — в такие моменты, как сейчас, когда он разбавляет одинокую тишину своей безмолвной компанией, готовый выслушать, разделить её тревоги и переживания, — задать вопрос. Всего один, банально простой. Зачем он рядом с ней? Почему решил помочь и помогает до сих пор? Почему… Ох, нет, вопросов куда больше одного. Майклсон не уверена, что хочет знать ответы.

Хоуп погружается в воспоминания, часто моргает, сглатывает ком в горле.

— Знаете, похоже, я больше не люблю Рождество, — внезапно для самой себя признаётся она.

А раньше любила…

Аларик слушает. Слушает о её мире, что вдребезги разбился и не собирается поддаваться отчаянным попыткам его восстановить; о её потерях, после которых всё изменилось, кажется, навсегда; о разочарованиях. Боль Хоуп льётся изнутри, обида — все здесь бегают благодарные за то, что у них есть, а ей остаётся оплакивать то, чего она лишилась, — топит всё вокруг.

Рик смотрит. Проницательно, живо и неравнодушно. Долго молчит — даёт Хоуп выговориться, — а потом, как и всегда, находит нужные, правильные слова, от которых лучше не становится, просто проще. Проще от того, что кто-то понимает.

Майклсон кажется, что внутри уже ничего живого не осталось — голое поле, выжженное гневом, скорбью, виной, горечью; всё стало пеплом, которым она медленно распадается, разлетается. Зальцман искренне боится, что Хоуп не против совсем исчезнуть — безвозвратно, навеки.

Аларик говорит, говорит, говорит. Майклсон слышит, но в слова не вслушивается; ей одного голоса хватает — понимающего, непритворного, обнадёживающего, — чтобы дышать стало чуть легче. Больше пока не нужно, да и не способна она пока на большее.

Рик улыбается, продолжает свою утешающую речь, обещая, что она справится, и Хоуп улыбается в ответ. Майклсон — холодная сдержанность под щитом колкого сарказма, и потому Аларик каждый раз как в первый удивляется её улыбке, мелькающей на губах с частотой появления солнца в Кируне⁽¹⁾.

— А у вас какое оправдание? — хмыкает Хоуп.

Зальцман пожимает плечами, отводит взгляд.

— Никакого. Я люблю Рождество.

Хоуп усмехается, слегка склоняет голову набок и смотрит, пожалуй, слишком внимательно. Необычно, непривычно.

— Поэтому прячетесь?

Аларик молчит, а Майклсон всё смотрит, отчего-то размышляет о том, что они чертовски разные; но, замечая, как темнеет его взгляд, всё-таки находит в нём что-то до боли знакомое: саднящее, одинокое, невысказанное. Майклсон понимает, что ему тоже тяжело, видит, что он тоже скучает. Как и она.

Вот и оправдание.

Им обоим непросто — их раздробило, потрепало, опустошило, — пусть каждому по-своему.

Хоуп украдкой видит, как Зальцман бросает взгляд на часы — истекают последние мгновения суток, — заранее предугадывая, что он вот-вот отправит её в постель. Аларик так и делает, в ответ получает неохотный кивок.

Майклсон не торопится уходить, всё медлит и медлит, возвращается к позабытому рисунку, вновь теряется в собственных мыслях. Рик её не торопит, уходит тихо и незаметно.

Хоуп, опомнившись, оглядывается. Никого рядом нет.

Она не слышит, как Аларик возвращается; едва заметно вздрагивает и тихонько испуганно ойкает — выглядит забавно, — когда поднимает взгляд и снова видит рядом его, протягивающего ей… тарелку. Майклсон хмурится, затем — удивляется, наивно так, даже как-то по-детски.

— Мороженое?

— Говорят, помогает от грусти, — коротко улыбается Рик.

Хоуп на миг замирает. Тронутая такой заботой, она не в силах сделать ничего, кроме как вернуть улыбку — стеснённую, несмелую. Особенную.

— Спасибо.

Аларик, слегка коснувшись плеча Хоуп в ободряющем жесте, желает спокойной ночи и — окончательно — уходит.

Несмотря на расстояние между ними, Рик всё же слышит вслед нерешительное:

— С Рождеством, доктор Зальцман.

Он оборачивается.

Стрелки часов две минуты как начали новый день.

— С Рождеством, Хоуп.

Тёплый взгляд Аларика продирается куда-то глубоко, — туда, где, как Майклсон казалось, осталась пустыня, — зарождает что-то сладостное, приятное, живое… Хоуп становится не по себе. Необыкновенно всё, а ещё — страшно почему-то, до безумия.

Пустота внутри будто становится меньше.

~~~

Хоуп не сразу (никогда, как ей кажется, Аларику) признаётся себе в том, что ей с ним легко. Она устаёт быть сильной — и с Алариком Майклсон позволяет себе быть собой: обозлённой, потерянной, запутавшейся, ранимой, уязвимой, искренней. Настоящей.

Зальцман рядом с ней: добрый, терпеливый и понимающий, скрупулёзно собирающий её по осколкам, склеивающий по кусочкам, а затем — разбирающий по кирпичикам стены отчуждения, которые Хоуп отчаянно выстраивает вокруг себя. У него получается не сразу, попытки чаще безуспешны, но он продолжает (и каждый раз, когда Майклсон улыбается, Рик считает это победой).

Даже когда Хоуп шутит — впервые — про человеческую уязвимость и старые косточки директора школы во время очередной тренировки (за что, естественно, получает нарочито возмущённый взгляд), Зальцман рад. Потому что Хоуп улыбается (и посттравматическое стрессовое расстройство, чувство вины выжившего, практически полная потеря социальных контактов, частые конфликты, агрессия к окружающим остаются почти что позади), потому что живая.

Майклсон становится лучшей в классе, порой поражая мудростью и знаниями, никак не вяжущимися с её юностью, но всё так же избегает общества других людей, совсем не задумываясь о том, чтобы завести друзей (пожалуй, единственный вопрос, в котором Аларик не готов ей уступить).

Хоуп пропадает в кабинете директора школы непозволительно часто, засиживается там неприемлемо долго. Зальцман сомневается, что это нормально, думает, что правильно было бы это прекратить, даёт себе обещание, что в следующий раз так и сделает.

Хоуп возвращается, тихонько проскальзывая в кабинет, и, как обычно, на секунду замирает на пороге. Аларик забывает об обещании. Майклсон вновь берёт книгу (почти каждый вечер новую), растворяется в строках и нарушает тишину, давно растерявшую какую-либо неловкость, шелестом страниц да редкими вопросами-рассуждениями.

Когда Рик слышит волчий вой, доносящийся из леса (Хоуп этим вечером не приходит), он ловит себя на мысли, что слишком привык к девичьему силуэту в кресле и шороху бумаги, исчезающим каждый раз примерно около одиннадцати.

До полуночи семь минут. Возвращаясь в школу, Майклсон медлит, смотрит в сторону двери, из-под которой выбивается полоска света, и проскальзывает в кабинет, как и всегда, нерешительно замирая на пороге.

— Почти успела, — усмехается Рик, смотря на часы.

Она обещала ему, что в полночь уже будет в постели.

— Успела, вообще-то, — спешно возражает Хоуп.

— Ты не в своей комнате, — менторским тоном замечает Зальцман.

— У меня есть ещё три минуты, — хмыкает трибрид.

Уголки губ Аларика дёргаются в едва заметной улыбке, прежде чем он поднимает глаза и смотрит на Хоуп — ласково и обеспокоенно.

— Всё в порядке?

Каждый раз, когда Хоуп видит этот его взгляд, всё так же пробирающийся чересчур глубоко, она чувствует что-то знакомое (не совсем естественное и уместное, как ей кажется).

— Да. Решила пожелать спокойной ночи.

Всё ещё странно и необычно. Но Хоуп больше не боится, уже нет. Потому что, когда Зальцман смотрит на неё так, боль не притупляется, она исчезает. Там, в районе груди где-то, появляется и разрастается тепло.

— Спокойной ночи, Хоуп.

Одна минута до полуночи.

Майклсон не уходит, опускает глаза, чувствует вопросительно-ожидающий взгляд Аларика, взволнованно-смущённо кусает губы.

Полночь.

Рик настораживается, но, прежде чем успевает что-то сказать, Хоуп бросает короткий взгляд на часы, затем на него и выпаливает:

— С днём рождения, доктор Зальцман.

Пустота внутри и правда становится меньше.

~~~

— Вы ведь зачем-то взяли на себя роль няньки, — фыркает Майклсон, перелистывая страницу.

— Няньки? — переспрашивает Зальцман, изображает возмущение.

— Ага, — отрываясь от книги, бросает Хоуп в ответ. — А ведь могли просто оставаться моим директором.

— Я всего лишь присматриваю за тобой, — бормочет Аларик. — Как и за каждым в школе.

— Не заметила, чтобы вы кому-то уделяли столько внимания. Кроме Джози и Лиззи, естественно.

Рик умалчивает, как сильно его дочерей раздражает то, сколько внимания он уделяет Хоуп Майклсон.

— Была бы ты чуть пообщительнее, нашла бы хоть одного друга, — начинает заученную речь директор школы, — мне не пришлось бы…

Хоуп, издав по-театральному утомлённый вздох, картинно закатывает глаза.

— Мы уже это обсуждали.

— Очевидно, недостаточно, — сухо констатирует Зальцман. — Не заметил, чтобы ты с кем-то начала общаться.

— Слушайте, друзьями называют людей, связанных между собой дружбой, верно? Между нами устойчивые личные отношения, основанные на понимании и доверии. И уважении, — с лукавой усмешкой произносит Майклсон. — Видите? Дружба! Получается, мы друзья. Вуаля! Вы достигли своей цели — я нашла себе друга. Можем больше не поднимать тему необходимости друзей?

Аларик тихо хмыкает. Устойчивые? Ну да. Как чёртов карточный домик!

— На уважении, значит?..

— На понимании и доверии, — с лёгким кивком повторяет Хоуп.

Зальцман смотрит на Хоуп как на странную, но милую диковинку, очутившуюся в его кабинете каким-то нелепо-случайным образом. Хоуп накручивает рыжевато-каштановый локон на указательный палец и выглядит как ребёнок; под проницательным взглядом смущённо опускает глаза, аккуратно складывает руки на коленях. Аларик напоминает себе, что она и в самом деле ребёнок, ещё не потерявший очаровательно-детскую наивность.

— Я говорил о сверстниках, — усмехается Зальцман.

Трибрид нарочито громко захлопывает книгу.

Рик смотрит на её руки — тонкие запястья, хрупкие пальцы, — вспоминает, насколько легко они могут лишить жизни; смотрит в её глаза — ясно-голубые, чистые, невинные, — вспоминает золотой блеск гнева. О таком забывать не стóит…

Время близится к одиннадцати.

— Доброй ночи, Хоуп.

— Доброй ночи, Рик, — Хоуп задумчиво склоняет голову, пробует на языке три буквы, звучащие по-особенному.

Аларик замирает, и на секунду кажется, что она сделала шаг на запретную территорию.

— Рик? — Он обескураженно смотрит на Хоуп.

На её лице мелькает озорство, но Майклсон невозмутимо пожимает плечами.

— Ну… мы же вроде как друзья.

— Завтра тебя ждёт лекция о том, что такое «субординация», — решительно-нравоучительным тоном заявляет Аларик (Хоуп успевает заметить его улыбку).

Утром, когда они пересекаются в коридоре, Майклсон серьёзна и — как обычно — своей мрачностью напоминает грозовую тучу, неожиданно возникшую на безоблачном небе.

— Доброе утро, доктор Зальцман.

Аларик, приподнимая бровь, — единственное, что выдаёт его удивление, — хмыкает, отвечает на приветствие в своей привычной сдержанно-любезной манере, но провожает Майклсон непривычно внимательным взглядом.

На тренировке Хоуп встречает его беззастенчивой ухмылкой, демонстративно скрестив руки на груди. Зальцман кивает с коротким смехом, всё понимая: она знает о субординации, лекция ни к чему.

Для неё он остаётся Риком.

~~~

Хоуп всё так же пропадает в кабинете директора школы непозволительно часто, засиживается там неприемлемо долго. Аларик больше не сомневается, нормально ли это, не думает, правильно ли было бы это прекратить, и не даёт себе обещаний, что в следующий раз что-то изменит.

Майклсон всё так же игнорирует советы Рика завести хотя бы одного друга (сверстника, разумеется), чаще рассуждает с ним о прочитанном, внимательно слушает его соображения и постепенно привыкает к тому, что с ним почти можно смеяться.

Проводить вечера в его компании становится необходимостью. Слышать её голос входит в привычку.

Майклсон задерживается допоздна (три минуты до полуночи) — редкий случай, — убирает очередную прочитанную книгу на место, прощается будничным «доброй ночи».

— Хоуп, — останавливает её Аларик. Хоуп оборачивается к нему, оглядывает кабинет, как будто проверяет, не забыла ли чего, непонимающе хмурится. — С днём рождения.

Полночь.

Аларик ошибается насчёт неё: Хоуп Майклсон уже не ребёнок. Девчонка слишком рано и быстро повзрослела, ей пришлось. И всю детскую наивность Майклсон давным-давно растеряла — где-то между вселившейся в неё Инаду и прощанием с родителями.

Хоуп семнадцать. У неё броня из сарказма и отрешённости, целеустремлённости и непреклонности, выстроенные вокруг стены (Зальцман пробивается сквозь них) и избегание всякого рода привязанностей (Аларик становится исключением).

Майклсон благодарно улыбается, и Рик улыбается в ответ, на миг удивляясь тому, насколько привычным стало видеть, как её губы растягиваются в улыбке, видеть её мягкий взгляд вместо пугающего отчуждения.

Похоже, они и вправду стали друзьями.

1) Город Кируна в Швеции находится рядом с полярным кругом, солнце тут бывает исключительно по графику — с мая по июль, примерно 60 дней.

Вернуться к тексту