Necessity (гет)

Хоуп пятнадцать.

Её возвращение из Нового Орлеана в школу Сальваторе поначалу остаётся всеми незамеченным (а может, и проигнорированным). Единственный, кто встречает трибрида, — Аларик, делающий это по большей части из-за своей должности и возложенных на него обязательств; и немного, совсем чуть-чуть, потому что и вправду рад, что она нашла в себе силы вернуться.

Аларик Зальцман для Хоуп — чуть больше чем незнакомец, поэтому Майклсон угрюмо смотрит на директора школы, равнодушно кивает на его приветствие и уходит, бросая сухое «пока» тёте. Фрея провожает племянницу грустным взглядом, и Зальцман обещает ей, что Хоуп будет в порядке. Фрея верит Аларику, обещая звонить как можно чаще.

Вторым человеком, с кем сталкивается Майклсон, оказывается Эмма, хотя Аларик был против: возможно, стоило дать Хоуп время, чтобы свыкнуться с самим фактом возвращения в школу? Эмма считает, что лучше не оттягивать, ей проще начать работать с трибридом прямо сейчас. Рик ни черта не смыслит в психологии, поэтому уступает.

~~~

Все замечают возвращение Хоуп Майклсон, когда она за первую неделю обучения отправляет двух учеников в больничное крыло.

Посттравматическое стрессовое расстройство, чувство вины выжившего, почти полная потеря социальных контактов, частые конфликты, агрессия к окружающим. Эмма осыпает диагнозами и симптомами, как конфетти. Аларик слушает и молчит, понятия не имея, что ему делать. Да и что он сделает? Он ведь чуть больше чем незнакомец для Хоуп. Впрочем, как и она для него, наверное. Рик немного знал маленькую девочку, которую сюда привезла Хейли. Но той маленькой девочки, Хоуп Маршалл, чьё происхождение долго держалось в секрете, уже давно нет. Нынешнюю Хоуп — Хоуп Майклсон — Рик не знает совсем.

— У Хоуп серьёзные проблемы, — заключает психолог. Это так же очевидно, как то, что луна светит только ночью. — Ей нужна помощь.

Тоже факт довольно очевидный.

Аларик смотрит на Тиг, как бы спрашивая: «Разве помочь ей — не твоя задача?» — в глубине души понимая, что она и так делает всё возможное. С Хоуп тяжело, и ей нужен не психолог. В школе Сальваторе невозможно найти ученика с пустотой в графе «клинический диагноз», но Хоуп — иная история. В Хоуп психологических травм больше, чем себя самой, и те, что озвучила Эмма, — вероятно, лишь малая часть.

Рик думает позвонить Фрее. Проблема в том, что Хоуп игнорирует все попытки тёти поговорить с ней на протяжении месяца. Почти полная потеря социальных контактов? По-видимому, слово «почти» лишнее.

— Я не психотерапевт. Разговоры со мной ей мало чем могут помочь. — Эмма обречённо вздыхает, признавая свою бесполезность. — Знаю, Хоуп отказывается говорить и видеться с семьёй, но ей это нужно. Ей нужен кто-то. Хоуп нужен человек, который будет рядом, которому она сможет довериться.

Аларик разводит руками:

— Я не могу заставить её говорить с семьёй, если она этого не хочет. Как и подружиться с кем-то.

Самоотчуждение Хоуп приводит к результату, которого она отчаянно добивалась довольно продолжительное время: однажды её оставляют в покое, предоставив самой себе. Однако с тех пор, как она вернулась из Нового Орлеана, её не только старательно обходят стороной, её по-настоящему боятся, потому как глупая шутка о злодейской стороне истории Майклсонов едва не обернулась реальным убийством одного из учеников, что послужило поучительным уроком для остальных.

— Не надо её заставлять. Нужно помочь, подтолкнуть, — тихо бормочет Тиг, из-за чего Аларик задаётся вопросом: она всё ещё говорит с ним или размышляет вслух?

Напоследок Эмма упоминает синдром эмоциональной депривации и социального отвержения, о котором Зальцман слышит впервые, но он и без того знает, что у них серьёзные проблемы с Хоуп Майклсон, что она нуждается в помощи, что она становится угрозой для окружающих, да и для себя тоже. Рик почти не вслушивается в симптомы некоего СЭДСО; он думает, как помочь Хоуп. А потом Эмма неожиданно говорит о том, что вновь заставляет Аларика сосредоточиться на психологе, — о чувстве ненужности.

— Прости, подожди, что? — прерывает Эмму Рик, пытаясь совладать с охватившим его неприятным удивлением. — Чувство ненужности?

Замолкнувшая Тиг вздыхает, озадаченность в её взгляде сменяют искренние беспокойство и сострадание.

— Хоуп потеряла родителей. Её отношения с семьёй в подвешенном состоянии, она отказывается общаться с ними, потому что чувствует себя ненужной.

И опасной.

— Но она нужна, — тихо говорит Аларик.

Эмма знает это, и не только.

Хоуп нужен человек, который будет рядом, которому она сможет довериться.

Хоуп нужен человек, который протянет ей руку, а не убежит, испугавшись уничтожающего взгляда.

Хоуп нужен друг.

В глазах Эммы застывает немая просьба о помощи: она не справляется, она не может прорабатывать травмы Хоуп одна. Аларик ничего не обещает — ни Эмме, ни себе, — и всё же чувствует странную, необъяснимую необходимость помочь.

Другом он не станет — вряд ли нужно, вряд ли удастся. Когда придёт время, Хоуп сама найдёт себе друга, может быть, не одного. А Рик… Он будет рядом, попробует. В конце концов, роль участливого наставника, заботливого и понимающего учителя ему достаётся не впервые.

~~~

Спустя три дня Аларик терпеливо ждёт Хоуп на маленькой пристани. Майклсон опаздывает на восемь минут. Когда Рик уже готов смириться с тем, что она не появится, её фигура наконец маячит среди деревьев.

Директор школы Сальваторе скрывает своё неподдельное удивление — он успевает убедить себя в глупости собственной затеи, — пока выжидающе смотрит на не особо спешащую к нему Майклсон.

— Это что, какой-то оригинальный способ сообщить мне, что я отчислена? — язвительно усмехается трибрид, в привычном жесте складывая руки на груди.

Аларик смотрит ей в глаза, в которых плещутся гнев и магия. Хоуп — разрушительный шторм, ураган, способный смести любого на своём пути; вовсе не удивительно, что её избегают.

— Ты этого хочешь? — Зальцман невозмутимо пожимает плечами.

Хоуп переводит взгляд на озеро, жмурится от ярких солнечных лучей и раздражающих бликов на воде.

— Зачем я здесь?

Рик протягивает ей тренировочные перчатки.

— Ты получишь ответ на свой вопрос, когда мы закончим.

Майклсон недовольно хмурится, когда берёт перчатки, затем снова усмехается.

— Вы собираетесь учить меня, — она озадаченно смотрит на Зальцмана, — драться?

У Аларика вырывается лёгкий смешок. Учить махать кулаками того, кто может любого стереть в порошок, не прилагая ровным счётом никаких усилий, наверное, весьма занимательно, но, стоит полагать, совершенно бесполезно.

— Я знаю, гнев тяжело обуздать. Но всегда можно попытаться это сделать, не причиняя никому вред. Этому полезно поучиться, как считаешь?

Хоуп на его вопрос отвечает сардоническим смехом, склоняет голову набок и пристально смотрит. Рик ощущает касание её магии на коже.

Зальцман выясняет, что трибрид не любит слушать, — ей бы сразу к практике, к действиям, а нудные лекции об элементарных правилах безопасности и технике он, видимо, может оставить при себе. У Хоуп вид самого скучающего человека в мире держится до момента, пока Рик всё же не позволяет ей пустить кулаки в ход.

Сначала — как бы удивительно это ни было — движения Майклсон порывистые, однако несильные и отчасти робкие; но позже, когда в её взгляде всё-таки вспыхивает нечто похожее на интерес, Хоуп становится куда более уверенной.

У Аларика появляется навязчивое чувство дежавю. Зальцман на миг перемещается во времени — и вот он, молодой учитель истории, охотник на вампиров, перед ним — Елена Гилберт, а не Хоуп, которую он когда-то тоже тренировал. Сколько минуло? Пятнадцать лет, двадцать?..

Чувство дежавю исчезает быстро. Хоуп совсем не Елена. Хоуп — трибрид: она ловчее, сильнее, быстрее. Всё тело Майклсон, каждый напряженный мускул, каждое движение излучают смерть.

— В самом деле считаете, что это, — Хоуп оглядывается, в голубых глазах снова плещутся гнев да магия, — как-то поможет мне?

Зальцман не отвечает, лишь с интересом наблюдает за ней.

— Глупо, — холодно бросает Хоуп, тяжело вздыхая. Только вот во взгляде мелькает боль.

— Если тебе протягивают руку, не кусай её, Хоуп. Это приведёт к тому, что руку перестанут протягивать. — В нравоучительно-сдержанном тоне директора школы проскальзывает снисходительность, выдавая его искреннее, твёрдое желание помочь.

На мгновение маска ледяного безразличия идёт сколами, за которыми проглядывается настоящая Хоуп — сломленная, беспомощная, опустошённая и испуганная девочка, которую обстоятельства вынудили повзрослеть слишком рано.

Но кто сказал, что сломанное однажды уже никогда не починить?

— Жду тебя завтра здесь же, — заключает Зальцман.

Хоуп приходит на следующее занятие, и на последующие — тоже.

~~~

Это оказывается весьма просто — учить её владеть силой и собой. Так же просто, как и принять решение помочь, быть рядом, как будто это нормально и правильно — человеку учить трибрида.

Майклсон всё схватывает на лету. Рик понимает, что так и должно быть — у неё превосходные инстинкты, — но ещё долго не может перестать удивляться тому, насколько с ней легко.

Хоуп обычно предпочитает молча слушать, причём довольно внимательно: она мгновенно понимает указания Аларика и исправляет собственные ошибки, на которые он ей указывает, с первого раза.

— Мы можем увеличить количество занятий?

Зальцман, успев привыкнуть к тому, что Хоуп уходит, всё так же сохраняя молчание, оборачивается и изумлённо смотрит на неё.

— М-м, конечно, — слегка неуверенно отвечает он, всё ещё не справившись с удивлением и не думая о том, что Лиззи с Джози не обрадуются отнятому у него времени, которое он мог бы провести с ними.

Майклсон как-то облегчённо вздыхает, спешно благодарит, затем, пряча глаза, хватает спортивную сумку и уходит. Нет, сбегает.

Спустя несколько месяцев Эмма говорит о прекратившихся неконтролируемых всплесках магии у Хоуп. Аларик искренне рад — всё же попробовать стоило, и риск попасть под горячую руку дочери Клауса оказался оправдан, — но он ничего не говорит, ограничиваясь коротким удовлетворённым кивком.

~~~

До каникул остаётся всего ничего. Рик пытается вписать в график, где верхние строчки занимают поиск нового учителя по астрономии и заполнение кипы бумаг по случаю окончания учебного года и начала следующего, небольшой отпуск с дочерьми.

У Аларика все мысли исчезают из головы, когда его спина внезапно касается грубого дерева; от удара из лёгких вышибает кислород.

Яркое июньское солнце на миг ослепляет, пока Хоуп не закрывает его собой: посмеиваясь, она протягивает ладонь Рику. Зальцман не знает, чему удивляется больше: смеху Хоуп или же тому, что позволил девчонке каким-то образом уложить его на лопатки, пусть та даже и трибрид!

Смех Майклсон стихает. Аларик на миг сомневается, слышал ли он его, ведь смех никак не вяжется с мрачной Хоуп.

— Мухлюешь, — догадывается Аларик.

— У вас сегодня что-то не так с концентрацией внимания, доктор Зальцман, — замечает Хоуп. Она ловит на себе испытующий взгляд и выпрямляется неестественно прямо, гордо вскинув голову. — Я ведьма, какой смысл запрещать мне использовать магию?..

— Ты можешь лишиться её после обращения, — говорит Аларик, протягивая Майклсон бутылку воды.

— А могу не лишиться, — возражает трибрид. — Никто этого не знает.

— Вот именно.

Больше Хоуп в этот день ничего не говорит. Уходит она так же молча, как и обычно.

~~~

Эмма отмечает положительные результаты Хоуп: из списка исчезают частые конфликты и агрессия к окружающим. Майклсон вправду становится более уступчивой, спокойной, избегая всякого рода ссор, и Рик больше не ощущает её гнев на тренировках.

Майклсон демонстрирует отличные успехи в учёбе; однако вместо того, чтобы попытаться наладить отношения с одноклассниками, Хоуп зарывается в книги, продолжает досконально изучать магию, за что получает не первый выговор от Аларика — ничего не изменилось, тёмная магия в школе под строгим запретом, тем более для неё, — а ещё снова начинает рисовать.

Окружающие сторонятся Хоуп, что, как замечает Зальцман, её саму вполне устраивает. И Рик не просит дочерей проявить к Хоуп лояльность, просто намекает — из этого, ожидаемо, ничего не выходит.

У Лиззи личная неприязнь к Майклсон. Аларик уже пытался решить эту проблему, тоже не удалось, и его личные тренировки с трибридом всё только усугубили. Джози, не единожды пытавшаяся подружиться с Хоуп и потерпевшая поражение, говорит отцу прямо: Хоуп не нужны друзья; поэтому она поддерживает решение сестры держаться от Майклсон на расстоянии.

Аларик принимает выбор двойняшек: они вправе сами выбирать, с кем им дружить, а с кем — нет. Правда, он думает, что сейчас, если бы они дали Хоуп ещё шанс, то из этого что-то могло получиться. Рик осознаёт свою ошибку чуть позже.

~~~

— Ты остаёшься на каникулах в школе? — Зальцман уворачивается от кулака, едва не прилетевшего ему в челюсть.

Хоуп кивает, вновь выбирая молчание. Аларика это не радует: он надеялся, что Майклсон вернётся домой, попробует наладить отношения с семьёй, что бы между ними ни случилось. Звонки Фреи сократились до пары в месяц, которые Хоуп всё равно продолжает игнорировать.

— Это проблема? — интересуется Хоуп, всё активнее атакуя.

Рик блокирует её удары.

— Нет.

Это действительно не проблема. На лето в школе остаётся довольно много учеников, и причина у каждого своя: кому-то некуда ехать, кто-то боится покидать место, где он в безопасности и сам не может причинить вред другим…

— Может, тебе удастся завести хотя бы одного друга, — по-доброму усмехается Аларик.

Знакомое покалывающее ощущение прикосновения магии. Трибрид резким боковым ударом сбивает ногу Рика в сторону, лишая его равновесия.

— Сомневаюсь, — бросает Майклсон, глядя на директора школы сверху, и, помедлив, протягивает ему руку. — Так, — нерешительно продолжает она, — вы уезжаете?

— Ненадолго, — поднимаясь на ноги, отвечает Аларик.

Хоуп хмурится.

— Вы были правы, — тихо говорит она и, опуская глаза, рассматривает свои руки, выглядя неожиданно уязвимой. — Это помогает.

Зальцман кивает — одобрительно и понимающе.

— В спортивном зале есть груши, если что. На пару недель тебе хватит, — шутит он.

Хоуп поднимает взгляд — разрушительность, своенравность и замкнутость на миг пропадают, — и Рик замечает, что глаза у неё ясно-голубые.

— Спасибо. — Майклсон улыбается: смущённо и робко, осторожно так, будто позабыла, как это делается.

Похоже, они больше не незнакомцы.

Аларик возвращается в школу через две недели. Джози с Лиззи отправляются путешествовать с Кэролайн, Рик берёт на себя поиск информации по Слиянию, продолжая надеяться, что двойняшкам удастся избежать ритуала.

Директор школы невозмутимо списывает три уничтоженные груши, заказывая новые. Когда он спрашивает Эмму, как обстояли дела в школе в его отсутствие, психолог говорит, что всё спокойно, притом неоднозначно пожимает плечами, заставляя Зальцмана насторожиться.

— Хоуп? — интересуется Аларик, надеясь, что та ничего не натворила, пока его не было.

Эмма сцепляет руки в замок, опять пожимает плечами. Она нерешительно вычёркивает ещё одну проблему из списка: почти полная потеря социальных контактов.

— Правда, возвращаться домой она всё же отказалась, — добавляет Тиг после того, как сообщает Аларику, что у Хоуп вроде бы наблюдается положительная динамика в отношениях с семьёй: та всё-таки ответила на звонок тёти. — Но и здесь есть успехи в общении.

Директор школы отрывается от своих записей, с лёгким удивлением смотрит на Эмму.

— Она с кем-то подружилась? — недоверчиво спрашивает он: слишком уж идеально прошли две недели, не верится.

Эмма хмыкает. Подружилась — чересчур громкое слово.

От трибрида действительно некоторые перестают испуганно шарахаться — маленький, но прогресс, считает психолог.

~~~

Зальцман возобновляет тренировки почти сразу. Хоуп сосредоточена и привычно молчалива; у неё всё так же неприкрытая сила в каждом движении и магия, искрами разлетающаяся под натиском мыслей трибрида. Рик замечает, что она отлично отработала технику ударов, но вот с защитой есть промахи, которые Хоуп, впрочем, быстро исправляет.

Собранность даёт Майклсон преимущество, но не особо совершенствует её инстинкты, пусть они и сами по себе отлично развиты. Рик считает, что практика нужна всем и всегда. Хоуп не станет исключением.

Аларик интересуется, как прошли две недели, и Хоуп, отвлекаясь из-за внезапного вопроса, едва не пропускает удар, успев уклониться в самый последний момент. Она недовольно хмурится, бросает равнодушное «неплохо» в ответ и снова сосредотачивается на тренировке. Зальцман готов примириться с её неразговорчивостью. Хоуп неожиданно спрашивает, как прошёл его отпуск.

— Неплохо, — отзывается Рик, наблюдая за трибридом.

Майклсон бросает на него мрачный взгляд.

Аларик задумывается: возможно ли вообще заслужить её расположение? Может, ну его, даже не пытаться, оставить всё как есть?..

~~~

Поздним вечером, когда все ученики уже должны быть в кроватях — или хотя бы в своих комнатах, — Зальцман, как обычно, засиживается в своём кабинете, по десятому кругу изучая всё, что они с Кэролайн выяснили о Слиянии.

Хоуп замирает у приоткрытой двери, стучит тихо и осторожно. В глазах Аларика, когда он поднимает взгляд, сначала читается осуждение, затем — удивление. Рик моргает и пытается понять, не заснул ли он, не причудилась ли ему трибрид на пороге кабинета.

— Почти одиннадцать, — захлопывая древний фолиант, замечает директор школы назидательным тоном, но во взгляде всё то же удивление.

— Разве на каникулах обязательно соблюдать комендантский час? — пренебрежительно фыркает Майклсон.

— Да, — твёрдо кивает Аларик. Уголки его губ дёргаются в едва заметной улыбке, только глаза выдают озабоченность.

Хоуп упрямо складывает руки на груди.

— Не спится? — Зальцман смягчается, жестом приглашает её войти, незаметно отодвигает книги, которые не один год прячет ото всех.

Хоуп нерешительно топчется на пороге кабинета. Упрямство куда-то исчезает.

— Мне не… — Майклсон вздыхает, опускает глаза. — Мне неспокойно, — признаётся она тихо, вновь поднимает голову, смотрит непривычно испуганно и беспомощно.

Потерянная душа, ищущая пристанище.

Хоуп спрашивает, может ли она обратиться в волка. Она обещает, что всё будет нормально, и Рик почему-то верит ей.

Зальцман обманет, если скажет, что не испытывает страха, когда слышит волчий вой из леса.

Он не обманет, если скажет, что рад видеть Хоуп, возвращающуюся в свою комнату, и совершенно неважно, что время давно перевалило за полночь.

~~~

Это оказывается весьма просто — стать её наставником, путеводной звездой, огоньком света в ночи. Аларик ведёт Хоуп, отчуждённую, одинокую девочку, сломленную недавними потерями, которую боятся все, включая её саму. И Хоуп доверчиво следует за ним.

У Майклсон характер становится крепче стали. Девочка — сломленная, отчуждённая, одинокая — куда-то исчезает. Хоуп — упрямая, независимая, отчаянная — всё так же следует за Зальцманом, чувствуя какую-то необходимость. Будто бы так должно быть, так правильно: она, всё ещё хватающаяся за его руку, протянутую ей, как за нить Ариадны, указывающую верный путь.

Зальцман приглядывает за ней — молча, незаметной тенью, не привлекая внимания. Будто бы так должно быть, так правильно: если Майклсон оступится, кто-то должен быть рядом, чтобы вновь протянуть ей руку. Хоуп всё ещё одиночка, он всё ещё остаётся единственным, кто может это сделать.

Рик понимает: ему бы самому её уже пора отпустить. Вот только почему-то страшно — вдруг снова потеряется? Он даёт себе слово, что отпустит. Как только Хоуп кого-нибудь подпустит к себе, как только заведёт хотя бы одного друга, обязательно отпустит…

~~~

Аларик впервые отменяет тренировку. Майклсон вопросительно поднимает бровь и смотрит на него почти что требовательно, ожидая ответа на своё «почему?»

Хоуп шестнадцать; от той девочки, что вернулась из Нового Орлеана, мало что осталось: имя, ноющая боль в груди, которую нынешняя Хоуп каждый день старательно прячет как можно глубже, несмелость одноклассников, чётко выдерживающих дистанцию, прекрасно зная нрав трибрида.

Рик ссылается на срочное и важное дело. Хоуп как можно равнодушнее пожимает плечами, отворачивается, собираясь уйти, но медлит.

«…потому что чувствует себя ненужной».

— Хоуп, — поддаваясь внезапному порыву, останавливает её Аларик. — Поехали.

Майклсон замирает, медленно поворачивается. В глазах: немой вопрос и неподдельное удивление.

— Может понадобиться твоя помощь, — поясняет Зальцман.

«Но она нужна».

~~~

— Это своего рода партнёрство? — делает неожиданный вывод Хоуп.

Аларик едва заметно качает головой.

Хоуп Майклсон, бесспорно, личность исключительная: могущественная ведьма, несмотря на юный возраст, к тому же с силами оборотня. Трибрид — непобедимый соперник и надёжный напарник, если говорить о физической силе. Впрочем, почему только о физической?..

Хоуп всего лишь ученица школы Сальваторе, напоминает себе Рик, поэтому, как директор, он не может каждый раз брать её с собой, подвергая опасности. Да и вообще не должен.

Когда директор школы вновь отправляется за новым учеником, Майклсон опять рядом.

Похоже, они и вправду партнёры. В самом странном и необычном смысле, каким только может обладать это слово.

В жилах Хоуп Майклсон кровь ведьмы, оборотня и вампира. Хоуп Майклсон — единственный в мире трибрид с, как пророчат, уже уготованной судьбой (не героя, конечно же).

Хоуп Майклсон боятся; говорят, что она представляет угрозу, она — монстр (пробуждённое проклятие оборотня подкрепляет догадки). Аларику не нравится, когда Майклсон напоминает ему об этом в какой-то странной шутливой манере, к которой он с трудом, но всё-таки привыкает.

Зальцман твердит, что только от неё зависит, станет она монстром или нет, но сам всеми силами пытается этого не допустить, заставляя Хоуп каждый раз задаваться вопросом: зачем? Очевидно же, что не из-за страха перед ней.

Иногда она всё в той же — обычной для себя, странной для него — шутливой манере говорит, что, возможно, всё уже предрешено. Рик в такие моменты всегда чрезмерно серьёзен, говорит, что никто ничего не может решить за неё.

— Судьбу не ожидают, Хоуп, её создают, — упрямо твердит Аларик (Хоуп, не сдерживаясь, закатывает глаза).

Он пытается сделать всё, чтобы Майклсон не чувствовала себя другой. Трибрид молча высмеивает его попытки и некую наивность, редко-редко напоминая, что, в общем-то, она и впрямь другая, бессмысленно переубеждать кого-то.

Многие всё так же держатся на расстоянии от Хоуп — она самодовольно улыбается. Вновь и вновь ставит под сомнение целесообразность идеи завести здесь друзей, которую Аларик внушает ей с завидной регулярностью (Хоуп никак не может понять его мотивы).

~~~

Железная выдержка опасно трещит под гнётом вины. Майклсон в оглушительной тишине одиночества глотает слёзы, сжимая подушку до побелевших костяшек пальцев, и теряется в собственных кошмарах, а по утрам умело прячет под косметикой бессонные ночи, надевая неизменную маску мрачного безразличия.

Когда становится совсем невыносимо, Хоуп выскальзывает из своей комнаты в полумрак школьных коридоров, тенью прокрадывается в спортивный зал и теряется уже в попытках довести себя до изнеможения, чтобы снов не было вовсе, да вот только из раза в раз ничего не получается. Майклсон устаёт, но не физически. Морально.

Разум всё ещё пытается до конца осознать, принять, что нет их — тех, кто обещал всегда и навечно, — и никогда больше не будет. И всё, что было — и обещания, и надежда воссоединить семью, — ушло вместе с ними.

Хоуп сбивает кулаки до ссадин, исчезающих секундой позже, жалея, что душевные раны так быстро не излечиваются.

Аларик замечает её дважды, прежде чем решается поговорить.

Майклсон плачет, тихонько шмыгает носом и не слышит тихо скрипящий пол, а потому испуганно вздрагивает, когда за спиной раздаётся знакомый голос:

— Бессонница?

Хоуп наспех вытирает слёзы тыльной стороной ладони. Медленно оборачивается, смотрит в пол, пряча покрасневшие глаза.

— Кошмары, — едва слышно бормочет она.

Хоуп Майклсон уже давно не сломленная, отчуждённая, одинокая девочка. Она упряма, независима, отчаянна, своенравна, неукротима — и никто не посмеет возразить. Кроме Аларика, видевшего её настоящую: подавленную, беспомощную, разбитую.

— Хочешь поговорить?

Хоуп качает головой.

Зальцман помнит: Хоуп нужен человек, который будет рядом, которому она сможет довериться. Он знает: Хоуп никогда не признается, но ей, как и всем, на самом деле не хватает поддержки, ласковых слов, чьего-то тёплого плеча…

Рик уходит, оставляя Майклсон со странным чувством необходимости его присутствия.

— Надеюсь, возражать против партнёра для спарринга ты не будешь? — Аларик возвращается, чувствуя странную необходимость быть здесь, с ней.

Улыбка у Хоуп уже не такая робкая, но всё такая же смущённая.

Зальцман не замечает, что улыбается она (пока что) только ему. Впрочем, как не замечает этого и сама Хоуп.

~~~

Когда вокруг праздничная суета, Майклсон не изменяет себе: она всё так же равнодушна, игнорирует любые проявления веселья, не поддаваясь всеобщей одержимости, название которой — Рождество.

Днём Хоуп торопливо преодолевает искусно наряженные коридоры и скрывается в своей комнате, прячась от разноцветных гирлянд, шуршания обёрточной бумаги (такой яркой, что в глазах рябит), омелы и запаха ели; чарами глушит радостный смех и разговоры о подарках.

По ночам всё так же тонет в море боли, гонит воспоминания и продолжает неравную борьбу с собственным чувством вины, как и всегда — проигрывая. Майклсон больше не выскальзывает тенью из спальни: там, за дверью, уютный сумрак рассеивает сверкающий Сочельник, напоминая об одиночестве, о том, что у неё было, а теперь — нет.

В затуманенном грёзами сознании мелькают картинки — яркие такие, реальные. Родной дом, родные стены. Знакомые голоса, тихие шаги; семья, воссоединившаяся спустя годы. Ласковые объятия мамы, любящая улыбка отца. Но их оглушительный шёпот напоминает Хоуп, что это она виновата, из-за неё их нет, это она их уничтожила.

Майклсон вздрагивает, выныривает из кошмара, стирает жгущую солью влагу со щёк и вглядывается в ночную мглу до болезненной рези в глазах, наизусть заучивая очертания каждой мелочи, о которую спотыкается затравленный, быстро привыкший к темноте взгляд: мольберт, учебники и тетради на столе, ночник на тумбочке, рядом — рамки с фотографиями…

В комнате тихо; ни знакомых голосов, ни тихих шагов, ни призрачной семьи, что навещает её, как духи Скруджа. Эти стены тоже отчасти родные, пусть сейчас и ощущаются как прутья тесной клетки — железные, нерушимые, — в которую, впрочем, Хоуп сама себя заточила (и из которой ей пора бы выбраться, но всё сил не хватает).

Хоуп страшно. И одиноко.

Хоуп от бессилия едва не воет.

Зальцман неделями призраком ходит мимо спортивного зала, — каждый раз замирать на секунду-другую превращается в своеобразную привычку, как и чересчур поздние обходы, — но с тех пор, как он решился всё-таки поговорить с Хоуп, по ночам там пусто. Рик каждый раз убеждает себя в том, что так и должно быть, но чувство, что он что-то испортил, почему-то не даёт покоя.

Когда по пути в библиотеку директор замечает тёмную фигуру, сидящую у горящего камина, он не удивляется, точно зная, кто именно в очередной раз нарушает комендантский час.

Аларик застывает на месте, оглядывается, делает неуверенный шаг. Его выдаёт чуть слышный скрип половиц, перекликающийся с уютным треском огня. Силуэт, освещённый тёплым светом, льющимся из камина, неспешно оборачивается (на сей раз, замечает Рик, Хоуп не вздрагивает при его появлении).

— Снова не спится?

Майклсон кивает, но не опускает взгляд. В глазах Хоуп Рик не видит отблесков слёз, лишь отражение разноцветных огоньков гирлянды, аккуратно развешенной на ели. И много-много грусти.

Аларик для Хоуп все эти недели — тихая гавань, где можно спрятаться от окружающего сумасшествия: директор школы так же равнодушен по отношению к приближающемуся празднику, как и Майклсон. Хоуп позже догадывается о причинах его отстранённости (наверняка расстроен, что дочери предпочли уехать, чтобы провести Рождество с Кэролайн), но тактично молчит, делая вид, что вовсе не замечает отсутствия двойняшек.

Хоуп для Аларика последние дни — убежище, где можно укрыться от всеобщего счастья, от которого как никогда тошно. Майклсон обрывает его попытку подтолкнуть её к участию в праздничной суматохе (и Рик больше не пытается, потому что самому не до праздника). Он знает, что должен уважать выбор дочерей, да и Кэролайн заслужила провести время с девочками, но неприятного гложущего чувства это осознание не унимает. Он примиряется с тем, что это Рождество для него — не семейный праздник.

— В обязанности директора школы входит знание содержания всей литературы, хранящейся в библиотеке? — интересуется Хоуп, разглядев в руках Зальцмана огромный старинный фолиант и ещё парочку книжонок.

Ей порой кажется, что он всерьёз поставил цель прочитать всю библиотеку, потому что поглощает — она почему-то подмечает эту деталь — книги десятками. Не то чтобы Майклсон это волновало, обычное любопытство — зачем?..

Аларик усмехается — получается невесело, — относит книги в библиотеку и возвращается к Хоуп, всё так же сидящей у камина, наблюдающей за пляшущим внутри огнём и почти полностью погружённой в свои мысли. Рик замечает на полу около неё блокнот: на белом листе едва-едва виден набросок рисунка.

— Опять кошмары? — Зальцман останавливается в нескольких шагах от Хоуп.

Она вновь оборачивается — всё так же неспешно, — растерянно рассматривает украшения, в которых отражается хаотично-весёлый танец язычков пламени, нерешительно пожимает плечами. Не плачет, не шмыгает носом, просто смотрит — мрачно, тоскливо. Взгляд голубых глаз, где печали больше, чем воды в Тихом океане, на миг застывает на Зальцмане.

— Предложение поговорить всё ещё в силе, — участливо напоминает Рик.

Хоуп отрешённо отворачивается, обнимает колени, утыкаясь в них подбородком, и понимает, что ей слишком уж хорошо знаком его участливый тон. Она слышит глухие шаги, улавливает приблизившуюся тень и снова решается взглянуть на Аларика: порывисто, коротко, потому что в глазах опасно-предупреждающе жжёт, но остро необходимо. Рик смотрит прямо — на яркий огонь, продолжающий свою сумбурную пляску, — и молчит: выжидающе так, терпеливо.

Зальцман — мудрый наставник, отзывчивый, сострадательный и понимающий учитель — рядом, и Хоуп кажется это странным. Но она ловит себя на мысли, что это… приятно. Приятно, когда рядом есть кто-то.

Её порой тянет — в такие моменты, как сейчас, когда он разбавляет одинокую тишину своей безмолвной компанией, готовый выслушать, разделить её тревоги и переживания, — задать вопрос. Всего один, банально простой. Зачем он рядом с ней? Почему решил помочь и помогает до сих пор? Почему… Ох, нет, вопросов куда больше одного. Майклсон не уверена, что хочет знать ответы.

Хоуп погружается в воспоминания, часто моргает, сглатывает ком в горле.

— Знаете, похоже, я больше не люблю Рождество, — внезапно для самой себя признаётся она.

А раньше любила…

Аларик слушает. Слушает о её мире, что вдребезги разбился и не собирается поддаваться отчаянным попыткам его восстановить; о её потерях, после которых всё изменилось, кажется, навсегда; о разочарованиях. Боль Хоуп льётся изнутри, обида — все здесь бегают благодарные за то, что у них есть, а ей остаётся оплакивать то, чего она лишилась, — топит всё вокруг.

Рик смотрит. Проницательно, живо и неравнодушно. Долго молчит — даёт Хоуп выговориться, — а потом, как и всегда, находит нужные, правильные слова, от которых лучше не становится, просто проще. Проще от того, что кто-то понимает.

Майклсон кажется, что внутри уже ничего живого не осталось — голое поле, выжженное гневом, скорбью, виной, горечью; всё стало пеплом, которым она медленно распадается, разлетается. Зальцман искренне боится, что Хоуп не против совсем исчезнуть — безвозвратно, навеки.

Аларик говорит, говорит, говорит. Майклсон слышит, но в слова не вслушивается; ей одного голоса хватает — понимающего, непритворного, обнадёживающего, — чтобы дышать стало чуть легче. Больше пока не нужно, да и не способна она пока на большее.

Рик улыбается, продолжает свою утешающую речь, обещая, что она справится, и Хоуп улыбается в ответ. Майклсон — холодная сдержанность под щитом колкого сарказма, и потому Аларик каждый раз как в первый удивляется её улыбке, мелькающей на губах с частотой появления солнца в Кируне⁽¹⁾.

— А у вас какое оправдание? — хмыкает Хоуп.

Зальцман пожимает плечами, отводит взгляд.

— Никакого. Я люблю Рождество.

Хоуп усмехается, слегка склоняет голову набок и смотрит, пожалуй, слишком внимательно. Необычно, непривычно.

— Поэтому прячетесь?

Аларик молчит, а Майклсон всё смотрит, отчего-то размышляет о том, что они чертовски разные; но, замечая, как темнеет его взгляд, всё-таки находит в нём что-то до боли знакомое: саднящее, одинокое, невысказанное. Майклсон понимает, что ему тоже тяжело, видит, что он тоже скучает. Как и она.

Вот и оправдание.

Им обоим непросто — их раздробило, потрепало, опустошило, — пусть каждому по-своему.

Хоуп украдкой видит, как Зальцман бросает взгляд на часы — истекают последние мгновения суток, — заранее предугадывая, что он вот-вот отправит её в постель. Аларик так и делает, в ответ получает неохотный кивок.

Майклсон не торопится уходить, всё медлит и медлит, возвращается к позабытому рисунку, вновь теряется в собственных мыслях. Рик её не торопит, уходит тихо и незаметно.

Хоуп, опомнившись, оглядывается. Никого рядом нет.

Она не слышит, как Аларик возвращается; едва заметно вздрагивает и тихонько испуганно ойкает — выглядит забавно, — когда поднимает взгляд и снова видит рядом его, протягивающего ей… тарелку. Майклсон хмурится, затем — удивляется, наивно так, даже как-то по-детски.

— Мороженое?

— Говорят, помогает от грусти, — коротко улыбается Рик.

Хоуп на миг замирает. Тронутая такой заботой, она не в силах сделать ничего, кроме как вернуть улыбку — стеснённую, несмелую. Особенную.

— Спасибо.

Аларик, слегка коснувшись плеча Хоуп в ободряющем жесте, желает спокойной ночи и — окончательно — уходит.

Несмотря на расстояние между ними, Рик всё же слышит вслед нерешительное:

— С Рождеством, доктор Зальцман.

Он оборачивается.

Стрелки часов две минуты как начали новый день.

— С Рождеством, Хоуп.

Тёплый взгляд Аларика продирается куда-то глубоко, — туда, где, как Майклсон казалось, осталась пустыня, — зарождает что-то сладостное, приятное, живое… Хоуп становится не по себе. Необыкновенно всё, а ещё — страшно почему-то, до безумия.

Пустота внутри будто становится меньше.

~~~

Хоуп не сразу (никогда, как ей кажется, Аларику) признаётся себе в том, что ей с ним легко. Она устаёт быть сильной — и с Алариком Майклсон позволяет себе быть собой: обозлённой, потерянной, запутавшейся, ранимой, уязвимой, искренней. Настоящей.

Зальцман рядом с ней: добрый, терпеливый и понимающий, скрупулёзно собирающий её по осколкам, склеивающий по кусочкам, а затем — разбирающий по кирпичикам стены отчуждения, которые Хоуп отчаянно выстраивает вокруг себя. У него получается не сразу, попытки чаще безуспешны, но он продолжает (и каждый раз, когда Майклсон улыбается, Рик считает это победой).

Даже когда Хоуп шутит — впервые — про человеческую уязвимость и старые косточки директора школы во время очередной тренировки (за что, естественно, получает нарочито возмущённый взгляд), Зальцман рад. Потому что Хоуп улыбается (и посттравматическое стрессовое расстройство, чувство вины выжившего, практически полная потеря социальных контактов, частые конфликты, агрессия к окружающим остаются почти что позади), потому что живая.

Майклсон становится лучшей в классе, порой поражая мудростью и знаниями, никак не вяжущимися с её юностью, но всё так же избегает общества других людей, совсем не задумываясь о том, чтобы завести друзей (пожалуй, единственный вопрос, в котором Аларик не готов ей уступить).

Хоуп пропадает в кабинете директора школы непозволительно часто, засиживается там неприемлемо долго. Зальцман сомневается, что это нормально, думает, что правильно было бы это прекратить, даёт себе обещание, что в следующий раз так и сделает.

Хоуп возвращается, тихонько проскальзывая в кабинет, и, как обычно, на секунду замирает на пороге. Аларик забывает об обещании. Майклсон вновь берёт книгу (почти каждый вечер новую), растворяется в строках и нарушает тишину, давно растерявшую какую-либо неловкость, шелестом страниц да редкими вопросами-рассуждениями.

Когда Рик слышит волчий вой, доносящийся из леса (Хоуп этим вечером не приходит), он ловит себя на мысли, что слишком привык к девичьему силуэту в кресле и шороху бумаги, исчезающим каждый раз примерно около одиннадцати.

До полуночи семь минут. Возвращаясь в школу, Майклсон медлит, смотрит в сторону двери, из-под которой выбивается полоска света, и проскальзывает в кабинет, как и всегда, нерешительно замирая на пороге.

— Почти успела, — усмехается Рик, смотря на часы.

Она обещала ему, что в полночь уже будет в постели.

— Успела, вообще-то, — спешно возражает Хоуп.

— Ты не в своей комнате, — менторским тоном замечает Зальцман.

— У меня есть ещё три минуты, — хмыкает трибрид.

Уголки губ Аларика дёргаются в едва заметной улыбке, прежде чем он поднимает глаза и смотрит на Хоуп — ласково и обеспокоенно.

— Всё в порядке?

Каждый раз, когда Хоуп видит этот его взгляд, всё так же пробирающийся чересчур глубоко, она чувствует что-то знакомое (не совсем естественное и уместное, как ей кажется).

— Да. Решила пожелать спокойной ночи.

Всё ещё странно и необычно. Но Хоуп больше не боится, уже нет. Потому что, когда Зальцман смотрит на неё так, боль не притупляется, она исчезает. Там, в районе груди где-то, появляется и разрастается тепло.

— Спокойной ночи, Хоуп.

Одна минута до полуночи.

Майклсон не уходит, опускает глаза, чувствует вопросительно-ожидающий взгляд Аларика, взволнованно-смущённо кусает губы.

Полночь.

Рик настораживается, но, прежде чем успевает что-то сказать, Хоуп бросает короткий взгляд на часы, затем на него и выпаливает:

— С днём рождения, доктор Зальцман.

Пустота внутри и правда становится меньше.

~~~

— Вы ведь зачем-то взяли на себя роль няньки, — фыркает Майклсон, перелистывая страницу.

— Няньки? — переспрашивает Зальцман, изображает возмущение.

— Ага, — отрываясь от книги, бросает Хоуп в ответ. — А ведь могли просто оставаться моим директором.

— Я всего лишь присматриваю за тобой, — бормочет Аларик. — Как и за каждым в школе.

— Не заметила, чтобы вы кому-то уделяли столько внимания. Кроме Джози и Лиззи, естественно.

Рик умалчивает, как сильно его дочерей раздражает то, сколько внимания он уделяет Хоуп Майклсон.

— Была бы ты чуть пообщительнее, нашла бы хоть одного друга, — начинает заученную речь директор школы, — мне не пришлось бы…

Хоуп, издав по-театральному утомлённый вздох, картинно закатывает глаза.

— Мы уже это обсуждали.

— Очевидно, недостаточно, — сухо констатирует Зальцман. — Не заметил, чтобы ты с кем-то начала общаться.

— Слушайте, друзьями называют людей, связанных между собой дружбой, верно? Между нами устойчивые личные отношения, основанные на понимании и доверии. И уважении, — с лукавой усмешкой произносит Майклсон. — Видите? Дружба! Получается, мы друзья. Вуаля! Вы достигли своей цели — я нашла себе друга. Можем больше не поднимать тему необходимости друзей?

Аларик тихо хмыкает. Устойчивые? Ну да. Как чёртов карточный домик!

— На уважении, значит?..

— На понимании и доверии, — с лёгким кивком повторяет Хоуп.

Зальцман смотрит на Хоуп как на странную, но милую диковинку, очутившуюся в его кабинете каким-то нелепо-случайным образом. Хоуп накручивает рыжевато-каштановый локон на указательный палец и выглядит как ребёнок; под проницательным взглядом смущённо опускает глаза, аккуратно складывает руки на коленях. Аларик напоминает себе, что она и в самом деле ребёнок, ещё не потерявший очаровательно-детскую наивность.

— Я говорил о сверстниках, — усмехается Зальцман.

Трибрид нарочито громко захлопывает книгу.

Рик смотрит на её руки — тонкие запястья, хрупкие пальцы, — вспоминает, насколько легко они могут лишить жизни; смотрит в её глаза — ясно-голубые, чистые, невинные, — вспоминает золотой блеск гнева. О таком забывать не стóит…

Время близится к одиннадцати.

— Доброй ночи, Хоуп.

— Доброй ночи, Рик, — Хоуп задумчиво склоняет голову, пробует на языке три буквы, звучащие по-особенному.

Аларик замирает, и на секунду кажется, что она сделала шаг на запретную территорию.

— Рик? — Он обескураженно смотрит на Хоуп.

На её лице мелькает озорство, но Майклсон невозмутимо пожимает плечами.

— Ну… мы же вроде как друзья.

— Завтра тебя ждёт лекция о том, что такое «субординация», — решительно-нравоучительным тоном заявляет Аларик (Хоуп успевает заметить его улыбку).

Утром, когда они пересекаются в коридоре, Майклсон серьёзна и — как обычно — своей мрачностью напоминает грозовую тучу, неожиданно возникшую на безоблачном небе.

— Доброе утро, доктор Зальцман.

Аларик, приподнимая бровь, — единственное, что выдаёт его удивление, — хмыкает, отвечает на приветствие в своей привычной сдержанно-любезной манере, но провожает Майклсон непривычно внимательным взглядом.

На тренировке Хоуп встречает его беззастенчивой ухмылкой, демонстративно скрестив руки на груди. Зальцман кивает с коротким смехом, всё понимая: она знает о субординации, лекция ни к чему.

Для неё он остаётся Риком.

~~~

Хоуп всё так же пропадает в кабинете директора школы непозволительно часто, засиживается там неприемлемо долго. Аларик больше не сомневается, нормально ли это, не думает, правильно ли было бы это прекратить, и не даёт себе обещаний, что в следующий раз что-то изменит.

Майклсон всё так же игнорирует советы Рика завести хотя бы одного друга (сверстника, разумеется), чаще рассуждает с ним о прочитанном, внимательно слушает его соображения и постепенно привыкает к тому, что с ним почти можно смеяться.

Проводить вечера в его компании становится необходимостью. Слышать её голос входит в привычку.

Майклсон задерживается допоздна (три минуты до полуночи) — редкий случай, — убирает очередную прочитанную книгу на место, прощается будничным «доброй ночи».

— Хоуп, — останавливает её Аларик. Хоуп оборачивается к нему, оглядывает кабинет, как будто проверяет, не забыла ли чего, непонимающе хмурится. — С днём рождения.

Полночь.

Аларик ошибается насчёт неё: Хоуп Майклсон уже не ребёнок. Девчонка слишком рано и быстро повзрослела, ей пришлось. И всю детскую наивность Майклсон давным-давно растеряла — где-то между вселившейся в неё Инаду и прощанием с родителями.

Хоуп семнадцать. У неё броня из сарказма и отрешённости, целеустремлённости и непреклонности, выстроенные вокруг стены (Зальцман пробивается сквозь них) и избегание всякого рода привязанностей (Аларик становится исключением).

Майклсон благодарно улыбается, и Рик улыбается в ответ, на миг удивляясь тому, насколько привычным стало видеть, как её губы растягиваются в улыбке, видеть её мягкий взгляд вместо пугающего отчуждения.

Похоже, они и вправду стали друзьями.

1) Город Кируна в Швеции находится рядом с полярным кругом, солнце тут бывает исключительно по графику — с мая по июль, примерно 60 дней.

Вернуться к тексту