На всю нашу восхитительную вечность (гет)

Сумерки сгущаются. Мимо меня, сверкая фарами, из ниоткуда и в никуда проносятся вереницы автомобилей. Я не ловлю попутку, не вызываю такси, не останавливаюсь на остановках общественного транспорта. Бездумно и бесцельно я продолжаю идти вперед.

Перед моим мысленным взором опрокинутый крест и разрытая могила. Шестая по счету могила Оли. Станет ли седьмая последней? Чтó мне сделать, чтобы остановить запущенный маятник, неумолимо отбивающий минуты отпущенного нам времени? До родов при доношенной беременности остается около двадцати двух недель. Олины тюремщики планируют довести дело до логического конца? Отберут новорожденного младенца, закуют в цепи и уложат ее голову на плаху? Для меня, пережившего войны и революции, не секрет, чтó из себя представляет воспеваемая поэтами субстанция, называемая человеческой душой. Я видел, как совершаются подвиги, за руку здоровался с настоящими героями, но великое множество раз наблюдал, как в один миг, казалось бы, идеальный со всех сторон человек, словно пришедшую в негодность одежду, сбрасывал с себя благородство, сдирал остатки человечности, иногда безо всяких к тому причин — просто потому что получал возможность безнаказанно творить с другими лютую дичь. И люди упоенно ее творили. Они насиловали, рвали на части, сжигали, взрывали, придумывали все новые и новые механизмы для уничтожения друг друга и самозабвенно совершенствовали старые. Так на что я надеюсь? На то, что представители древнего культа, чей функционал веками сводился к тому, чтобы надзирать и карать смертью, чудесным образом преисполнятся милосердием по отношению к сатанинскому отродью, ставшему причиной смерти одного из них? Если бы в самом начале я не прогнулся, не позволил бы им увести ее из своего дома, говорил с позиции силы, ставил условия и заставил себя уважать, возможно было отыграть назад. У нас были аргументы против казни Оли. Совершенное ею убийство не было преднамеренным, чему имелись свидетели. Накануне сами хранители не единожды нарушили договор. И никто из нас не забыл и не простил Евгения, безжалостно убитого ими безвинного члена нашей семьи, как и в случае с Олей, обвиненного и приговоренного без суда и следствия.

За столько лет я привык доверяться патриарху нашей семьи, беспрекословно подчиняться ему в вопросах выживания нас как вида. А Оля привыкла в вопросах выживания доверять мне. Вот так до смешного глупо мы и угодили в ловушку, положившись на тех, на кого вовсе не стоило полагаться. Дедуля предсказуемо не бросился выручать из заточения мою бывшую жену, к которой никогда не питал теплых чувств. А я предсказуемо поплыл по течению.

Я не хотел ничего менять. Меня более чем устраивали моя настоящая легенда, упорядоченная и размеренная, но насыщенная событиями жизнь. Я беспокоился о дедуле и Ане, поскольку, серьезная конфронтация с хранителями несла угрозу не только мне, но грозила подорвать уклад нашей семьи. Я подумал, что можно отложить решение на потом. Что впереди у нас достаточно времени, чтобы найти способ отбить у них Ольгу. Константин согласился подождать до рождения ребенка, а беременность, на наше счастье, длится не один месяц. Я поговорил с дедулей и Анной, заручился их поддержкой, а потом пришел к Оле и своими глазами увидел, чтó новый глава хранителей понимал под «достойным содержанием» для беременной женщины.

~*~*~

— Жан! Слава богу, ты здесь! — Оля кидается к решетке, едва меня впускают в подвальное помещение, где ее удерживают. Мысленно я поправляю себя: не подвальное помещение — тюремная камера.

Медленно я обвожу взглядом пустую клетку, посреди которой стоит одинокий стул, с усилием сглатываю и заставляю себя остаться на месте. Ноги буквально рвутся на волю, наверх, к солнцу и небу. Снова клетка! Снова решетки! Мне наивно казалось, что за два века отмеренного мне посмертия я успел повидать все возможные проявления человеческой низости, мстительности и подлости. Я не верил, что так легко, безо всяких к тому усилий меня можно не просто удивить, а ввергнуть в состояние шока. Но я смотрю через прутья решетки на женщину, которую с беспечностью идиота отдал человеку, с недрогнувшим лицом произнесшему слово «казнь», и шокированный увиденным не могу произнести ни слова. Они запихнули ее в клетку, как какое-то животное! Вот наглядная иллюстрация к веками хранимому ими договору — мы для них звери. Звери, которых нужно держать в зоопарке или истребить.

— Жан, как же я тебя ждала… — шепчет Оля и улыбается, в широко распахнутых зеленых глазах — счастье и благодарность. Она верит, что мой приход всё изменит. Ни на секунду не сомневается — по мановению руки я превращу кошмар в сказку. В ее голове не возникает и мысли, что я могу оставить ее, отказаться геройствовать, из предложенного выбрать свою семью, тем самым предав ее. Для нее наша связь — превыше всего. Непреложная истина. Поменяйся мы с ней местами, она никогда бы не отступила. До последней капли крови сражалась бы за мою свободу. Моя дорогая, не склонная к рефлексии, в долю секунды принимающая решения и тут же воплощающая их в жизнь, ледяная принцесса с обжигающе-горячим сердцем, бесконечно преданная мне всем своим существом Оленька. Как, глядя в эти сияющие, преисполненные веры в безграничность моих возможностей глаза, я смогу произнести жестокую правду? На ближайшие девять месяцев эта клетка — твоя реальность. Обживайся, милая. С новосельем!

— Вы не впустите меня к ней? — оглядываюсь я на подвальную дверь, и в этот момент тишину разрывают электрический треск и женский вскрик, помещение озаряет яркий всполох, а через мгновение я слышу звук, который невозможно спутать ни с каким другим, — звук рухнувшего на каменный пол тела.

— Вы ебанутые?! — ору я и до головокружения резко оборачиваюсь назад, к сооруженной истинным садистом клетке.

— Решетка под напряжением, — гогочет голос из-за двери. — Забыли предупредить!

— Оля… — зову я, опустившись перед чертовой решеткой на корточки, и с облегчением вижу, что она в сознании и пытается встать.

— Твари, — от души произносит Оля и, чуть пошатываясь, возвращается обратно к решетке, теперь держась от нее на безопасном расстоянии. — Я ждала, когда ты придешь. Что мне делать дальше?

— Оль, я сейчас пойду к Константину. Мы поговорим, потому что он обещал обеспечить условия содержания, но…

— Какие условия? — перебивает мое невнятное бормотание она. — Ты серьезно? Ты оставишь меня здесь?

— Оленька, всё очень сложно…

— Ничего не сложно, Жан! — надрывно кричит Оля, а я беспомощно наблюдаю за самым страшным зрелищем, которое видел за прожитые столетия. Я стою и смотрю, как в невероятно красивых, обожаемых мною глазах угасают надежда и вера. Безучастным наблюдателем я слежу, как нежная весенняя зелень затягивается ледяной коркой разочарования. «Вот она, точка невозврата», — отстраненно, будто в этот момент рушится чья-то чужая, не моя жизнь, думаю я. Понимаю, что, если сейчас промолчу, если ничего не сделаю, то уже никогда, сколько бы лет нам ни было отмерено, мне не удастся отыграть назад.

Я отдаю себе отчет, что теряю доверие Ольги окончательно и безвозвратно, но не выдерживаю ее пронзительного взгляда, молча поворачиваюсь к ней спиной и ухожу.

Разговор с Константином проходит как в тумане. Я говорю сбивчиво, суетливо, пытаюсь настаивать, взывать к очевидно отсутствующим совести и состраданию по отношению к нам как к виду, а мой собеседник, самоуверенный и убийственно вежливый, откровенно наслаждается моим заискивающим тоном.

— Жан Иванович, маме нужно лекарство, — наконец говорит он, и только тогда я понимаю суть и причину творящегося пиздеца. «Вот так все просто, маменькин ты шантажист?» — думаю я, глядя в самодовольное лицо нового главы хранителей, и сдерживаю себя, чтобы не рассмеяться в голос.

— А моей жене нужны свежий воздух, ванная комната и приватность.

— Бывшей жене, или я чего-то не знаю? — с мерзкой улыбкой переспрашивает Константин, но я не удостаиваю его ответом. С минуту мы молча смотрим друг на друга, и он вынужден заговорить первым. — Я готов пойти на маленькие уступки. Так сказать, в честь длительного сотрудничества между нашими семьями. Вы можете сделать пребывание Ольги Анваровны в наших стенах более комфортным. Привезите необходимые ей вещи. Но это всё, что я могу для вас сделать. Надеюсь, вы способны оценить степень моей уступчивости.

— Вы заперли мою жену в клетке, — доверительным тоном говорю я и подаюсь вперед. — Надеюсь, вы способны оценить степень моего недовольства.

— Ваша жена, бывшая или нет, виновна в смерти моего человека. И я настоятельно рекомендую вам задуматься о том, выгодно ли вашей семье расторгать договор. А также напоминаю, что даже столь радикальные меры не освободят Ольгу Анваровну от ответственности. Условия заключения не изменятся. Мне важно защитить своих людей и членов моей семьи.

— В вашем подвале нечем дышать. Хотя бы гарантируйте возможность прогулок…

— Никаких прогулок! — грубо обрывает меня он. — У нас отличная вентиляция. Я не собираюсь рисковать своими людьми, которые будут вынуждены эти прогулки организовывать. Или вы предлагаете выгуливать ее в кандалах?

От нарисованной воображением картинки вверх по позвоночнику пробегает ледяной холод. Мелкий гаденыш прекрасно сознает, что у меня связаны руки. Любое проявление агрессии с моей стороны на самом деле может привести к озвученным им непоправимым последствиям.

— В вашем подвале нет ни душа, ни ванной.

— Правильно, — хозяин дома смотрит на меня, как на умственно отсталого, — нет и не будет. Или вы что хотели? Там всё под напряжением. Не то чтобы меня волновала безопасность вашей супруги, но вокруг люди. Не забывайте, что это подвал моего дома. Вы, кажется, не понимаете, что это я иду вам навстречу. Меня мало волнует вампирское потомство. Поэтому либо вы соглашаетесь с тем, что я могу предложить в качестве условий содержания вашей прекрасной бывшей жены, либо мы не ждем никаких родов и действуем в соответствии с договором.

— А вам не кажется, что не вполне разумно огорчать единственного врача, способного вытащить вашу маменьку с того света? Или вы думаете, что после смерти Ольги я соглашусь помогать ее убийцам?

— А вот угрожать мне не надо, глубокоуважаемый Жан Иванович, — говорит Константин и пристально смотрит мне в глаза. — Не забывайте, в чьем подвале в данный момент находится Ольга. Только от вашей готовности к плодотворному сотрудничеству зависит, буду ли я относиться к ней, как к своей гостье, или же — как к особо опасной преступнице.

— Может быть что-то хуже тех «достойных» условий, что вы уже создали? — как можно более легкомысленным тоном спрашиваю я, отдавая себе отчет, что в этом противостоянии я проиграл. Проиграл в тот момент, как дал им забрать Ольгу из моего дома.

— О, поверьте, это вовсе не так трудно сделать, как кажется.

— Посадите на цепь, как животное? Будет гармонично сочетаться с клеткой из зоопарка. — Я непроизвольно поднимаюсь на ноги, а «Костик Сергеич» бесстрашно заливается смехом.

— Ну зачем же вы мне подсказываете, Жан Иванович? А теперь спокойно сядьте и подумайте, есть ли необходимость сейчас сотрясать воздух. Привозите любые ее вещи. Пусть она обставляет выделенное ей помещение так, как пожелает. Я готов удовлетворять любые ее капризы. В пределах разумного, разумеется.

— Разумом здесь даже и не пахнет. Ольга ведь не ваша заключенная, она — ваша заложница, — криво усмехаюсь я и возвращаюсь обратно в кресло.

Константин не считает нужным опровергнуть мои слова.

— Вам дорогá Ольга Анваровна. Я забочусь о своей маме. Ну так что? Мы поняли друг друга?

— Еще как поняли. Мы сегодня столько всего поняли, что будто заново познакомились.

— Отлично, — кивает Константин и сразу теряет ко мне интерес. — Возьмите моих людей, привезите вещи, какие захотите. А вечером я жду вас у себя с дозой лекарства.

— Тогда вам придется доставать для него компоненты, — говорю я и поднимаюсь на ноги.

— Обсудим вечером. Кстати, — он лезет в ящик стола, копошится там, протягивает мне телефон Ольги и издевательски улыбается, — это вам. Он не запоролен. Приятного чтения.

Я не швыряю телефон ему в голову, не стираю кулаком омерзительную улыбку. Не прощаясь, я направляюсь к выходу.

— Жан Иванович, — уже у двери нагоняет меня голос Константина. — Телефон мы нашли на месте аварии, где погибла Ольга Анваровна. С нас документы, с вас похороны и поминки. Вы сами знаете процедуру.

— По-настоящему ты ее не убьешь, — проникновенным голосом говорю я и, чтобы подкрепить сказанное, выпускаю клыки. Мой противник вздрагивает, как будто впервые за разговор вспоминает, что имеет дело не с одним из своих холуев, но старается скрыть откровенный испуг за презрительной ухмылкой.

— А это мы обсудим через девять месяцев, — не вполне удачно подстраивается он под заданный мною тон.

Страшное словосочетание «девять месяцев» из уст Олиного тюремщика ошеломляет меня, бьет наотмашь, бьет с такой силой, что я едва нахожу в себе силы устоять на ногах. До последнего я верил, что ситуацию можно как-то уладить, замять, в крайнем случае сократить срок до любой вменяемой цифры. Но девять месяцев в клетке под электрическим напряжением?! Этот ненормальный действительно планирует держать ее у себя до конца беременности? «А чтó он намеривается сделать после?» — думаю я, но не решаюсь произнести этот вопрос вслух.

Я выхожу из кабинета Константина, еду к Оле домой, пытаюсь понять, чтó ей может понадобиться и как это что-то поместится в крохотной клетке. А в моей голове рефреном повторяются слова «девять месяцев». Оля не выдержит так долго. Только не она, превыше всего ценящая свободу. Я вспоминаю электрический треск, Олин вскрик и звук падающего тела. Как вообще можно было придумать этот кошмар?! В чьей извращенной голове могла зародиться мысль подвести к решеткам электрический ток?! И как давно эта клетка была сделана? Они не могли успеть построить свою пыточную камеру за ночь. Значит, тюрьма для вампиров была готова загодя. Вряд ли для семейства хранителей имело значение, кого из нас туда посадить. Как же Оля неудачно подставилась. Более идеальной пленницы, чем уязвимая по всем параметрам беременная женщина, невозможно придумать! Конечно, хорек ее не отпустит. Вряд ли, собираясь к нам, он планировал немедленное исполнение приговора. Константину нужен был рычаг давления на нас, и мы сами вручили ему его лично в руки. Преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой.

Оля молча отходит в угол, когда под моим руководством в клетку заносят выбранные мною вещи. Она ничего не говорит, и мне приходится самому решать, что и куда поставить. Результат превосходит самые смелые мои надежды. Клетка не перестает быть клеткой, но становится похожей на обжитую комнату. Если забыть про решетки и не прислушиваться к электрическому гудению, обставленная «комната» выглядит уютно, а самое главное — целиком и полностью соответствует вкусу Ольги.

Оля продолжает молчать, когда мы остаемся наедине. Стоит, смотрит в пол и не реагирует на мои попытки заговорить с ней.

— Я принес тебе поесть, — говорю я и кладу на стол пакет с кровью. — Оль, тебе придется смириться, придется научиться здесь выживать.

Ольга не двигается, и я повышаю голос.

— Каких чудес ты от меня ждала?!

Она продолжает молчать и не поднимает на меня глаз. А мне, едва ли не впервые за все прожитые нами годы, по-настоящему хочется ее ударить.

— Оля! Поговори со мной! — Я почти кричу и в два шага сокращаю расстояние между нами. — Оля! Твою мать! Пожалуйста, отомри!

Ничего не происходит, и тогда я хватаю ее за плечи и уже дурниной ору ей в лицо:

— Ты сама согласилась сюда пойти! Если бы ты стала сопротивляться, я встал бы с тобой плечом к плечу! Так чтó ты теперь от меня хочешь?! Чтобы я убил всех до единого хранителей и увез тебя в закат?! К чертям договор! К чертям многовековой мир! Всё к чертям, лишь бы тебе было хорошо?!

Я встряхиваю ее с такой силой, что из идеальной прически выпадают целые пряди, но она не подает признаков жизни, словно передо мной кукла, а не живой человек.

— Хорошо, — уже тише говорю я и вскидываю руки вверх. — Я тебя понял. Приятного вечера. С твоего позволения.

Я хватаю саквояж и уже собираюсь крикнуть охранникам, чтобы открыли дверь, когда из угла до меня доносится тихий голос Оли.

— За что ты так?

— Что значит «за что»? Я пытаюсь объяснить тебе, что дело не только в нас. Есть договор, есть дед, есть Аня. Ты понимаешь, что такое ответственность перед другими людьми?

— Нет, — все тем же тихим, невыразительным голосом отвечает она. — Если бы передо мной стоял выбор, спасти мир или спасти тебя, я бы не выбирала. До сегодняшнего дня я наивно верила, что «мы» будем всегда. Неважно, с кем мы спим. Неважно, в кого мы влюблены. Есть мы, и это важнее всего на свете. Глупых договоров. Других людей. Разве всего того, что мы вместе пережили, недостаточно, чтобы всегда быть заодно?

Я знаю, что она на самом деле пошла бы на всё, чтобы спасти меня, и от этого знания становится физически больно. Мне хочется ответить «достаточно», схватить ее в охапку и убить каждого, кто попытается встать у меня на пути. Но я беру себя в руки, пытаюсь отключить эмоции, заползти глубоко-глубоко в панцирь, плыть по течению, ни в чем не сомневаться и ничего никогда не хотеть.

— Ты делаешь меня заложницей договора, который я не заключала, но который соблюдала все эти годы.

— Ой ли?

— Ой ли, Жан. Я хорошо обучаюсь. И я не настолько взбалмошная, какой ты привык меня считать. Ты знаешь, что я не собиралась никого убивать. Я хотела помочь твоей Ане. Они с ее Ваней были так трогательно влюблены, что я не смогла уехать и бросить его на растерзание вашим, с позволения сказать, хранителям величайшего мира и величайшей тайны. Вся эта братия во главе с Ириной так высокоморально себя проявила. — Оля усмехается, но я вижу ее лицо, вижу покрасневшие глаза и понимаю, что сдерживать слезы стóит ей величайших усилий воли. — И никто из вас этого не сказал. Вы даже Женю не вспомнили. Смерть за смерть. Вот вам и договор. Все остаются при своем, и никаких драм с расторжением. Так почему вы мной жертвуете? Я не заслуживаю вашего сочувствия? Для тебя лично важнее удобство Ани? Ты действительно собираешься позволить им держать меня здесь, как животное, все девять месяцев? Здесь даже ванны нет. Самого поганого умывальника. Я настолько тебе безразлична? Это из-за Сергея? Или из-за беременности? Чтó из этого ты не можешь мне простить?

— Оля, я не пытаюсь тебе отомстить. Всё, что случилось, цепочка ужасных недоразумений. Ты же не предлагаешь мне реально начать убивать ради тебя?

— Я только что сказала тебе, что не нужно было никого убивать. Если бы вы открыли вовремя свои рты. Если бы твой тысячелетний дед не охал бы что-то о «дитятке, которого грешно убивать», а стукнул бы по столу и отослал к чертям этого зарвавшегося мальчишку. Дитятко заслуживает жить, а я нет? Серьезно, Жан? Вы это серьезно?!

— Оленька, а почему ты сама не раскрыла рот, пока у тебя была такая возможность? Ну, хорошо, всех нас застали врасплох. Но вот ты пошла с ними. Спустилась в подвал. Увидела эту клетку. Так какого же черта ты в нее вошла? Ты сильная и ты быстрая. Ты не могла с ними не справиться. Будь у каждого хоть по десять шокеров. Зачем ты добровольно вошла в эту проклятую всеми чертями клетку?!

— Поистине феминизм победил, и концепция «дева в беде» поменялась на «спаси-ка ты, душенька, себя сама», — несмотря на обстоятельства, ей удается вполне непринужденно рассмеяться. — Их было слишком много.

— Оля, — говорю я и качаю головой.

— Хорошо! Я не хотела тебя подставлять. Я не знала, какой у вас план. И решила тебя дождаться. А план оказался каким замечательным! Пожертвовать вторым нелюбимым членом семьи. Сначала Женёк. Теперь я. А у вас троих всё в шоколаде.

— Олечка! — неожиданно для самого себя выдыхаю я, опускаюсь перед ней и крепко обнимаю ее колени. — Пожалуйста! Ну, прости меня. Ничего даже близко похожего на этот кошмар я не мог и представить.

— Уходи, Жан, — ледяным голосом говорит она и резкими движениями высвобождается из моих рук. — Если предаешь «любовь всей своей жизни», так хотя бы не превращай это действо в цирк. Вполне достаточно клетки из зоопарка.

Медленно и тяжело, точно пьяный, я поднимаюсь с колен и отхожу обратно к столу.

— Если бы я мог остаться здесь вместо тебя…

— Это просто слова, — отмахивается Оля, наконец выходит из угла и обходит свои новые владения. Она приподнимает настольную лампу, с преувеличенным вниманием рассматривает ее, а затем аккуратно возвращает на место. — Не нужно было всего этого. С единственным стулом было более аутентично. А знаешь, чтобы прямо по хардкору, для идеальной картинки, давайте наденем на меня кандалы. А то как-то недоработано. Мало жести. Если уж взялись, так отрывайтесь по полной!

Ольга соединяет перед собой руки, подходит почти вплотную и протягивает их мне, будто всерьез ожидая, что я, подобно фокуснику, по первому ее требованию вытащу из медицинского саквояжа кандалы, чтобы одним красивым и ловким движением сковать ее запястья. Я поднимаю взгляд на ее лицо и в ужасе отшатываюсь. Глаза Оли подернуты пеленой невыплаканных слез, пустые, невидящие, будто мертвые. А ведь она провела в этой долбаной клетке меньше суток! Какие, к дьяволу, девять месяцев?!

— Оля, — максимально смягчая голос говорю я, беру ее руки и подношу к губам, сначала одну, а затем вторую. — Скорее всего, то, что я скажу, тебя не обрадует. Но я тебя не брошу. Я буду приходить каждый день. Если они позволят, то не один раз. Пожалуйста, наберись терпения. И не провоцируй их. Я тебе обещаю. Я буду рядом. Чтó бы ни случилось, я не брошу тебя здесь одну.

Мои слова производят тот эффект, на который я рассчитывал. Ее глаза приобретают осмысленное выражение, она вздрагивает и выдергивает руки из моих ладоней.

— Жан, мне так страшно, — чуть слышным шепотом произносит Оля и придвигается ко мне. — Скажи мне, может, я просто брежу? Какая беременность? Как? Ты столько лет трахаешь всё, что движется, и никаких беременностей! Ты же говорил, что ни от вампира, ни вампиру невозможно забеременеть. Самое смешное, в отличие от тебя, я пользуюсь презервативами. Но мы с Сережей достаточно давно вместе и, в отличие от нас с тобой, не имеем привычки друг другу изменять. Ты… просто скажи мне, как это возможно?

— Оля, я не знаю…

— Может, ты просто соврал им? Чтобы отсрочить казнь? Жан?

Я не хочу разбивать очередную ее надежду, но мне приходится напомнить о все чаще случающихся странных ухудшениях в ее самочувствии. Она медленно кивает, а в ее взгляд возвращается напугавшее меня исступленное выражение. Цепляясь за лацканы моего пиджака, Оля заглядывает мне в глаза и задает вопросы, каждый из которых я уже озвучил Константину и на каждый из которых получил однозначный отказ.

— Как я буду сидеть здесь беременная? Здесь нечем дышать. А если меня будет тошнить? Здесь даже туалета нет. Я не переживу такого унижения. И я все время буду на виду. Какой извращенец это придумал?! Зачем?! Если держать меня в обычной камере с каменными стенами, я смогу разобрать стены?!

— Ты-то? Ты сможешь, — неловко шучу я, и мы нервно смеемся. Осторожно я привлекаю ее еще ближе, и, к моему удивлению, она позволяет себя обнять. С нежностью, обеими руками я глажу ее по спине и волосам, утыкаюсь губами в шею. — Ты сильная. Этот мальчишка не сможет тебя сломать. Вспомни первую половину прошлого века. Разве тогда не было страшно? Но мы же всё пережили. Всё выдержали.

— Потому что мы были вместе.

— Мы и сейчас вместе. Я же сказал, что не оставлю тебя.

— Нет, Жан. В этот раз я совсем одна, — говорит Оля и подается назад.

— Оля, я здесь, с тобой! — горячо возражаю я, но она отрицательно качает головой.

— Ты сделал свой выбор. Не в мою пользу. Имей мужество это признать. «Нас» больше нет.

Медленно, шаркающей походкой она отходит к кровати и, не сбрасывая обуви, забирается под одеяло.

— Сереже скажут, что я умерла? — спрашивает она, застав меня на полпути к выходу.

— Да.

— Позаботься о нем, пожалуйста.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, не желая даже представлять себе какое-либо взаимодействие с ее дорогим «Сереженькой».

— Он расстроится, когда ты ему скажешь.

— И что я должен буду делать?

— Поддержи его. Это то малое, о чем я тебя прошу, — говорит Ольга и поднимает на меня воспаленные глаза. — Я хочу, чтобы он жил в моем доме. Пожалуйста, Жан. Если ты начнешь задавать вопросы и возмущаться, я расплачусь прямо перед тобой, а ни мне, ни тебе этого не нужно. Мы с Сережей жили вместе. Достаточно долго, чтобы он мог остаться. А теперь уходи и помни, что ты за него отвечаешь.

Мне хочется возразить, возмутиться, даже послать ее к черту, но я улыбаюсь Оле и коротко киваю. На сегодня боли достаточно. Мы наелись ею ложками и сполна.

— Оля, поешь, — вместо прощания говорю я и кричу, чтобы меня выпустили.

Оставлять ее одну тяжело и страшно. Я чувствую себя подлецом и трусом, но, стóит выбраться на свободу — к небу и солнечным лучам, стóит вернуться к повседневным делам, стóит отвлечься и переключиться, как неприятное чувство делается сначала менее заметным, а затем гаснет.

На другой день я прихожу к ней уже более уверенным. И на второй. И на третий.

Больше я не падаю перед ней на колени. И никогда не прошу прощения.

Теперь я могу видеть ее, как только возникает желание. В первый месяц ее заключения я прихожу к Оле так часто, как только могу.

~*~*~

Темнота накатывает на город, погребает под собой улицы и дома, заставляет редких прохожих отшатываться друг от друга и подозрительно оглядываться вслед. Я не смотрю на часы в телефоне и сбрасываю звонок Ани. Я устал разгребать чужие проблемы, мне надоело быть хорошим и удобным для всех. Сегодня я не хочу слушать о врагах вечной девочки Милы и обсуждать планы ее спасения. У меня есть своя «вечная девочка» и свои скопившиеся за месяцы ее заключения проблемы. Я останавливаюсь в чужом, незнакомом дворе, с наслаждением вдыхаю запах свежескошенной травы и усаживаюсь на детскую карусель. Мне нужно подумать — в тишине, темноте и одиночестве. Без участия домочадцев. И без их давления.

Я достаю из кармана результаты анализов и пялюсь на них, пока буквы и цифры не начинают расплываться. «Вы просили анализ сделать. А простите, эта беременная ваша родственница? Или кто?» «Что за черт?» «Ну йода не хватает, магния, белка можно в рацион добавить. Но в целом это нормальные показатели для женщины на четвертом месяце». «Для женщины». «Оля, моя ты страдалица, ничего не хочу утверждать, но, кажется, с твоей восхитительной вечностью возникли серьезные неполадки», — думаю я, а мои мысли снова и снова возвращаются к триггерным образам: решетка, электрический всполох и безобразный, так долго не заживающий ожог.

В ушах звучит голос Константина Сергеевича с характерными для него квакающими интонациями: «Преступник сидит. А ты доктор. Готовишь лекарство. По-моему, всё предельно понятно». Действительно, всё было понятно максимально предельно. Он хотел, чтобы я поставлял ему панацею из собственной крови в промышленных масштабах, а взамен не получил ничего. Обидно, но факт: ничто из моего поведения ранее не говорило за то, что я отвечу на его «просьбу» отказом. Бог терпел и нам велел! С самого начала я принял навязанные мне правила и безропотно соблюдал все поставленные выгодополучателем условия. Сколько угодно можно было бы повторять, что все мои действия и бездействия были оправданы заботой о безопасности Оли, ответственностью перед семьей, попытками сберечь пошатнувшийся мир между вампирами и хранителями, но у красивой обертки существовала оборотная сторона. Мне было удобно исполнять чужие «хотелки», не вступать в споры и конфронтации, легко и спокойно плыть по течению: навещать Олю, поставлять Константину лекарство, слушать деда, который повторял «да чего с твоей бабой сделается?», а потом отказываться обращать внимание на отчаяние в глазах женщины, которая еще вчера была для меня самым важным человеком в мире. Я проявил себя трусом и тряпкой, но даже самый слабый и жалкий человек на свете однажды может оглядеться по сторонам и задать неприятные вопросы. Я четыре месяца терпел устроенный главным Олиным тюремщиком пиздец, чтобы в итоге услышать: «Для вас доступ к Ольге закрыт», утереться и отойти в сторону? Забыть о том, что по его указанию разорили мой кабинет? Если я не разучился складывать два и два, Константин планировал «бодяжить» лекарство из Олиной крови. Интересный сюрприз его ждет, когда старательно созданный ими «дженерик» окажется бесполезной водичкой. Наш горе-хранитель и не поймет, чтó в его плане, надежном, как швейцарские часы, вдруг пошло не так.

А ведь в первый момент, когда мне запретили видеть Ольгу, я испытал облегчение. Как же могла не обрадовать дарованная возможность никогда больше не спускаться в подвал, пропитанный горечью и ненавистью, в место, по капле высасывающее из тебя жизненные силы, в тюремную камеру — само воплощение безысходности? Я не хотел больше видеть погасшие, переполненные ядом, но все так же бесконечно прекрасные глаза. Ольге осточертели мои визиты — бесполезные, однообразные, не приносящие радости, а только множащие ее раздражение и обиду. Я устал от чувства вины и перестал испытывать жалость. А она просто устала и просто хотела вырваться на свободу.

Четыре месяца, прошедшие с тех пор, как за Ольгой захлопнулись двери клетки, камня на камне не оставили от наших с ней отношений, разрушили их до основания, развеяли в прах всё, что нам было дорого. За этот, по сути, такой короткий отрезок времени я узнал о себе много больше, чем когда-либо хотел. В первые два месяца мы с Олей вдохновенно, будто по написанному тем же извращенцем, что спроектировал адскую клетку, сценарию, по ролям разыграли Стэнфордский тюремный эксперимент⁽¹⁾. Практически сразу я ощутил ни с чем не сравнимый вкус власти, которой над ней у меня никогда прежде не было. Теперь я мог видеть Ольгу тогда, когда хотел, и столько, сколько хотел. Только я мог решать, когда и чем окончится наша встреча. А она всякий раз была рада моему приходу. Кроме меня в ее жизни, ограниченной решетками под электрическим напряжением, не было ничего. Никаких иных развлечений. Никаких иных посетителей. Никаких мальчиков. Никаких девочек. Никаких небесно-голубых глаз.

Поначалу наше общение проходило в привычном русле. Она осаживала меня, обвиняла, насмехалась, забрасывала неприятными вопросами, ответы на которые выставляли меня в самом неприглядном свете. Но как же скоро всё изменилось! Если мне что-то не нравилось, я обрывал разговор и уходил. Чтобы она выучила урок, потребовалось всего несколько дней. Никогда, даже на заре наших отношений более полутора веков назад, Ольга не была со мной столь щепетильно вежливой и корректной. Я мог задавать ей любые вопросы, а у нее не было права их игнорировать. Достаточно было трех дней отсутствия, чтобы сломить любое сопротивление, чтобы сделать ее «шелковой» и уступчивой. Заступить за черту было делом времени. К моей чести, полтора месяца в нашем предельно вежливом и корректном общении не проскальзывало и намека на желания иной природы. Но однажды утром я заглянул к ней слишком рано, застал в процессе переодевания и развращенный вседозволенностью зашел к ней за ширму и, не спрашивая позволения, поцеловал. Оля могла сказать «нет», когда я ее отпустил, и, конечно, я не стал бы настаивать. Но она оказалась восхитительно откровенна в желании продолжения, и я стал приходить к ней гораздо чаще. Именно секс стал той лакмусовой бумажкой, что вскрыл и, словно под лупой, продемонстрировал извращенное уродство наших взаимоотношений в условиях ее заточения в клетке. Наш с Ольгой «Стэнфордский тюремный эксперимент» вышел на новый уровень. Роли тюремщика и заключенной не были частью любовной прелюдии, они стали сутью всего происходящего между нами. Я был с ней груб, она с каждым моим визитом делалась все более и более покорной. Она перестала говорить со мной, просто смотрела большими печальными глазами и позволяла всё, чего бы я ни хотел. Почти три недели я отказывался замечать очевидного, но однажды увидел выражение ее лица во время того, что я искренне полагал самым обычным сексуальным актом, и, как сейчас говорят, «не смог развидеть». Она ничего не чувствовала, просто терпела и ждала, когда всё закончится. В ее глазах я не разглядел душевной или физической боли, лишь смирение и усталость. Только тогда я понял, чтó сотворил. Я пообещал поддержку, а вместо этого окончательно ее сломал. Всё, что я делал с ней, являлось непрекращающимся насилием: психологическим и вот теперь сексуальным. Осознание масштаба трагедии пришло позже. Я пытался, но не мог отыграть назад. Лимит ее доверия ко мне был исчерпан. Я перестал дотрагиваться до нее, только в случае крайней необходимости. Заговаривал только по ее желанию. Как мог, старался скрасить серость и однообразие ее существования: притаскивал дурацкие подарки и не менее дурацкие букеты, рассказывал о Сереже, о том, что он ее не забыл, приносил его кровь, а однажды даже украденную у него толстовку, часами говорил о погоде и происходящих в мире событиях, а она продолжала убивать меня вежливой отстраненностью.

Только к исходу третьего месяца поведение Ольги кардинально изменилось. Она дошла до той стадии отчаяния, когда ей стало наплевать, кто перед ней и как на ее судьбе могут отразиться сгоряча брошенные слова. Ненависть выплескивалась из ее глаз, клокотала внутри, душила, требовала выхода. Она била меня и плакала. Бросалась на решетки, если ее злили остававшиеся вне ее досягаемости тюремщики. Умоляла любой ценой вытащить ее из клетки, а в ответ на отказ смеялась все более и более безумным смехом. Беременность усугубляла ее эмоциональную нестабильность. Ей было плохо, ее тошнило, в одну минуту она могла быть абсолютно спокойной, в следующую — беспричинно смеяться, в третью — сорваться в истерику. Я понимал, что Ольгу нужно вытаскивать из в буквальном смысле слова убивавшей ее тюрьмы — чего бы мне это ни стоило, но я сам бесконечно устал от ее обид и пусть справедливых, но до зубовного скрежета раздражающих претензий. Незаметно для самого себя, я максимально переменился к ней — вел себя отстраненно и холодно, не поддавался ни на одну из ее провокаций и сокращал количество и время своих визитов до минимума. Она огрызалась — я равнодушно пожимал плечами. Она плакала — я уходил, не прощаясь и не оборачиваясь на ее зов.

Однажды ей удалось сбежать, и вместо того, чтобы поступить по-умному — обратиться ко мне за помощью, найти безопасное место и переждать там хотя бы несколько дней, она отправилась к своему Сереже, где была схвачена и немедленно возвращена назад. Взбаламученный ею Сергей метался в истерике по всему городу, а Ольга вела себя так, будто ничего не случилось. Они оба меня достали. Сережа — своим нежеланием смириться со смертью любимого человека и превосходящей границы разумного доставучестью. Ольга — зачастившими и неизменно идиотскими попытками выбраться на свободу. Сергей разрыл ее могилу. Ольга снова бросилась на решетку, только на этот раз удар током оставил на ее коже наглядное напоминание никогда больше так не делать. Разрешать сотворимую ими дичь парочка великодушно дозволила мне. Сереже пришлось продемонстрировать разложившийся труп в гробу Оли. А вот чтó делать с ней самой я не знал.

Мой триггер — решетка, ток, незаживающий ожог. Ольга, отказывающаяся признавать очевидные факты: ее регенеративная функция снизилась до человеческого уровня, ее силы катастрофически тают. Я, смиренно подчинившийся приказу, поджавший хвост и оставивший ее одну — без помощи и без защиты. Ольгу. Олю. Оленьку, которую я так любил. Прошедшую почти все стадии обратного очеловечивания. Беременную. Среди озлобленных мужиков с шокерами. Рядом с решеткой под напряжением. «Что же ты будешь делать на этот раз? Твое коронное «ничего»?» — спрашиваю я самого себя и не нахожусь с ответом.

1) Психологический эксперимент, проведённый в 1971 году в Стэнфордском университете. Эксперимент, представляющий собой психологическое исследование реакции человека на ограничение свободы и на влияние навязанной социальной поведенческой модели.

Вернуться к тексту