Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
В небесно-голубых глазах — ужас. Плещется, расплескивается, выплескивается в невнятное бормотание, перерастающее в крик.
Не скрывая удовольствия, я опускаю взгляд на раздувшийся труп. Думаю: «Ну, здравствуй, Оленька!» и вновь поднимаю глаза на бывшего питомца бывшей жены.
— Как так-то? Правда, я, правда, своими глазами видел, что ее там не было, — убивается над раскопанной могилой теперь уже только моя — моя и больше ничья — всклокоченная зверушка с небесно-голубыми глазами. Не таясь, я рассматриваю исполненное страданием юное личико. Всё, как ей нравилось. Никаких сюрпризов. Чернявые вихры. Трепещущие ресницы. И такая восхитительно-безыскусная пустота в напрочь отбитой голове.
— Захар, — обращаюсь я к представителю власти. — Я полагаю, этот вопрос закрыт?
Зверушка причитает. Из небесно-голубых глаз во все стороны брызжет отчаяние. Если бы я еще мог что-то чувствовать, то и тогда вряд ли ощутил бы жалость. Скорее, легкую брезгливость. Le mauvais ton(1), мой мальчик. Моя бывшая жена, без сомнений, достойна, чтобы по ней убивались. Но в ее случае — исключительно изящно и не теряя достоинства.
Мальчик захотел посмотреть на мертвое тело? Мальчик его увидел. Зачем бы еще разрывать кладбищенскую землю и глумиться над дорогой нашей памяти покойницей?
«Оленька» непристойно смердит. Сереженька бьется в истерике. Пусть шестая по счету, но все же могила Оли заслуживает более благопристойных сцен скорби.
Уйдя с кладбища, Олин питомец непременно отправится искать утешения в наркотиках и алкоголе. И если нам всем повезет, навсегда сгинет во тьме надвигающейся ночи. Как сгинул однажды чернявый, напоминающий неуклюжего олененка юноша с небесно-голубыми глазами и вечно расширенными после приема кокаина зрачками, нежным именем Павлуша и крайне опасными для тех времен идеями о сатанинской природе большевизма. И как однажды сгинула Верочка. Ma chère, je me souviendrai toujours de Vérotchka(2). Как говорили в Отечественную, «Не забудем, не простим!»
~*~*~
Вначале мой рабочий кабинет обволакивает сладковато-дурманящий аромат духов. Затем я слышу перестук каблучков. Улавливаю, жадно втягиваю в себя другой, пьянящий в тысячи раз сильнее самого дорогого парфюма в мире, аромат — запах Оли. Ее тела. Ее кожи. Ее волос. Кружащий голову, сводящий с ума запах великолепной женщины, которую с одинаковой страстью хочется до исступления целовать или долго и медленно убивать.
Я ненавижу ее за то, что она делает это снова. Еще не дойдя до моего кабинета, она будто тем же самым ножом из кровавой ванны нашего прошлого вспарывает покой и благостность теплой июньской ночи, каблучками затаптывает трепетно взращенное, выстраданное мной душевное равновесие.
Она еще не ворвалась в «обитель похоти и разврата», а та самая пресловутая похоть уже доходит до точки кипения.
— С Днем рождения, Оленька, — говорю я, когда, жалобно скрипнув, дверь распахивается, едва не слетев с петель, и с грохотом захлопывается, впустив в кабинет мою незваную, но — жестокосердная ирония! — всегда желанную и долгожданную гостью.
— К дьяволу Оленьку! К дьяволу дни рождения! — вскрикивает она и кидается к моему столу. Некрасиво зареванное лицо видится мне почти иконописным, так светла и вдохновенна ее печаль, когда, картинно замерев, Оля вглядывается в беспросветную черноту за моим окном, а ее черты, словно случайно, идеально подсвечиваются светом настольной лампы.
— Что на этот раз? — терпеливо спрашиваю я. Без удивления широко развожу руки, позволяя своей — вот уже как двадцать три года бывшей — жене по-кошачьи забраться ко мне на колени.
— Верочка… — горячо шепчет она, слезами и потекшей тушью лишает девственной чистоты белизну моего халата.
— Ну кто бы сомневался, что Верочка, — вздыхаю я, зарываюсь пальцами во всё еще непривычно короткие светлые локоны и, приподняв ее голову, растворяюсь в двух зеленых омутах.
— Ее… я… Жан… — несколько раз безуспешно пытается она, безжалостно искренняя в своем горе. — Я зашла к ее матери, и там… Там… Верочка…
— Твоя Верочка — наркоманка, Оль. К нам регулярно поступают такие, как она. Метамфетамин она потребляет или нет, но я прекрасно знаю, как выглядят и ведут себя наркоманы. И твоя Верочка…
— Ее больше нет, — на одном выдохе произносит она и, как-то по птичьи настороженно склонив голову, ждет моей реакции. Мне искренне хочется ее порадовать, но я не могу изобразить удивление. В отличие от моей прекрасной жены, я никогда не имел склонности ни к актерству, ни к драматизированию очевидных для всех исходов событий.
Скорбная зелень глаз продолжает изливаться слезами, а я прислушиваюсь к собственным ощущениям и не чувствую ни жалости, ни облегчения. Я знаю, зачем Оля пришла ко мне в клинику. Ненавижу ее за то, как хорошо она знает меня. Ненавижу себя за то, что рад ее приходу и тому, что за ним последует. На корню гашу соблазн наконец-то задать своей бывшей жене больше года терзающий меня вопрос: «Оленька, ну какая, к дьяволу, Верочка?!» Мне много больше пятнадцати лет. Я прекрасно знаю, чтó услышу в ответ. Прозвучавшая бы из ее уст правда о характере — совсем не двусмысленных, болезненных и губительных для обеих и окружающих — отношений моей Оли и чернявой, коротко стриженной девочки с небесно-голубыми глазами, то ли актрисы, то ли поэтессы, самозабвенно рифмующей слова «кровь» и «любовь», причинила бы нестерпимую боль моему давно мертвому, но категорически отказывающемуся разлюбить и перестать страдать сердцу.
— Передоз? — подчеркнуто равнодушно спрашиваю я, а Оля трясет головой, отчего ее кудряшки очаровательно подпрыгивают, взлетают вверх в завораживающе красивом танце.
— Мать сказала, что она упала накануне. Ударилась головой. Легла спать и…
— Ну, Оленька, ну к чему столько слез? — говорю я, приглаживая обрамляющие ее лицо локоны. — Порадуйся, что она умерла не перед тобой и не поставила тебя перед сложным выбором.
— Ты сейчас сравниваешь ее со мной? — спрашивает она, а ее голос волшебным образом перестает дрожать и обретает такие знакомые и «любимые» ледяные нотки.
— Я всего лишь не позволил себе усомниться в глубине испытываемых тобою чувств.
— Никогда, Жан. Никогда-никогда. Никогда никаких людей в моей жизни! — заверяет она то ли меня, то ли саму себя. — Они только и заняты тем, что умирают. Умирают. Умирают. Умирают. Умирают, Жан. Бесконечно и постоянно умирают!
— Когда-то я уже это слышал, — начинаю я, но передумываю и без спроса накрываю ее губы своими. — Главное, что не умираешь ты. Не умираешь. Не стареешь. Живешь и будешь продолжать жить.
Я говорю те слова, которые она ждет. Не требую, но знаю, что получу награду за на отлично выученный урок. Да воздастся каждому по делам его, думаю я, и мои старания безо всякого промедления вознаграждаются.
— Благодаря тебе… — шепчет Оля, покрывая мои лицо и шею горячими и влажными поцелуями. — Всё! Всё хорошее в моей жизни — благодаря тебе! Тебе, Жан. C'est grâce à toi seul.(3) Ma délicieuse éternité...(4)
Всякий раз, как эта женщина переходит на французский язык, я чувствую себя восхитительно живым и как впервые влюбленным, мое тело покрывается мурашками, мертвое сердце разгоняется, словно безумное, бьется изнутри о грудную клетку, чтобы, вырвавшись на свободу, пасть к ногам предмета своего обожания.
Как мальчишка, как последний дурак, я твержу, снова и снова повторяю самые глупые, самые наивные слова любви. А она выгибается в моих руках, запрокидывает голову и смеется счастливым и переливчатым девичьим смехом, как будто не знает, что дорогие ее сердцу признания без стыда и сожалений будут забраны обратно, стóит взаимному экстазу схлынуть.
Грубо, обеими руками я хватаю ее за волосы, накручиваю белокурые локоны на пальцы и с силой притягиваю к себе ее голову. Неотрывно и жадно я смотрю на нее — глаза в глаза, смотрю и не могу наглядеться — впрок, про запас, чтобы по желанию, в любой момент можно было доставать из памяти это воспоминание, сколь угодно долго, смакуя, рассматривать нежное Олино личико, опускать глаза на полуоткрытые, припухшие от поцелуев губы и пытаться не сойти с ума от разочарования, что ее больше нет и не будет рядом. Сколько раз вот так же бесцеремонно, как сейчас, врывалась она в мою жизнь, стоило случиться чему-то плохому или просто маясь от скуки? Сколько раз я вел себя подобающе взрослому человеку и отсылал, по сути, давно постороннюю мне женщину самой разбираться со своими проблемами? Ответ на первый вопрос — столько, сколько хотела. Ни единого раза — ответ на второй.
— Embrasse-moi, mon chéri(5), — просит она, не пытаясь обуздать дыхание, и не сводит с моего лица умоляющего взгляда. — Fais moi sentir vivant.(6)
«Пусть твоя Верочка горит в аду всю свою восхитительную вечность!» — мысленно, от всей души желаю я бесконечной агонии своей наконец-то сгинувшей в небытие сопернице и буквально впиваюсь в губы бывшей жены, не церемонясь, с некогда не свойственными мне напором и яростью. С Олей на руках я срываюсь со стула и через мгновение не рассчитывая силу швыряю ее на кушетку. Одна из прелестей посмертного секса заключается в том, что у нас нет причины бережно относиться к телам друг друга. Даже если бы захотел, я бы не смог нанести ей увечье. А вот сделать больно — всегда пожалуйста! Ни один из нас никогда не откажет себе в этом маленьком удовольствии.
— Солдафон! — тихонько вскрикивает Оля, а я нависаю над ней, пока ее пальчики спешно расстегивают пуговицы моего халата, и мысленно соглашаюсь с ее словами. Манеры французского аристократа я похоронил еще в сорок первом году в сражении под Смоленском. Семнадцать лет прошло с окончания войны, но я все еще не уверен, что вернулся с нее. Бóльшая часть меня продолжает вести невидимый бой со всегда превосходящим в силе невидимым противником. Меньшая часть — отчаянно желает так громко, как это возможно, прямо здесь и прямо сейчас прокричать предложение руки и сердца распростертой подо мной женщине. Видеть ее от случая к случаю, раз в несколько месяцев — самая настоящая пытка, которой, не понимая, что творю, я подверг себя сам, когда заявил, что нам нужно развестись. Если бы я только знал, что на этот раз она согласится, а всего через два года начнется кровавая и безумная бойня, моего возвращения с которой некому будет ждать, я никогда не произнес бы этих страшных слов.
— Оленька, — вожделенно выдыхаю я и, словно к живительному источнику, припадаю губами к ее обнаженной груди.
— В виде исключения. Хотя бы один раз, — слышу я ее шепот возле самого своего уха, чувствую на своей голове ее пальцы, перебирающие мои волосы. — Будь со мной нежным.
Беспрекословно я исполняю ее просьбу. Ласково приглаживаю разметавшиеся по кушетке обожаемые кудряшки и наклоняюсь, чтобы поцеловать. Сколько же лет или веков должно пройти, чтобы я научился тебе отказывать, думаю я, ее губы раскрываются навстречу моим губам, и мы продолжаем праздновать торжество нашей разделенной на двоих вечности.
Возле самого моего уха исступленно звучит и повторяется до смешного банальное и старое, как мир, признание «Je t'aime»(7). Мое мертвое и такое глупое сердце захлебывается счастьем, как будто не зная, что стóит взаимному экстазу схлынуть, произнесенные слова любви будут жестоко и бесстыдно отобраны.
— Люблю тебя, — повторяю я.
— Je t'aime(8), — эхом откликается она…
1) дурной тон
2) Моя дорогая, я всегда буду помнить Верочку.
3) Это только благодаря тебе..
4) Моя восхитительная вечность.
5) Поцелуй меня, мой милый.
6) Дай мне почувствовать себя живой.
7) «Я люблю тебя»
8) Я люблю тебя
Я оставляю опрокинутый крест и раскуроченную могилу. Ноги сами собой несут меня по привычному маршруту — в сторону старинных захоронений, к каменному кресту с одной из самых красивых фотографий Оли. Эту, как и все другие ее могилы, я обустраивал лично. Каждая из них дорога мне, даже последняя — созданная по недоразумению, причиняющая боль одним своим существованием, бесцеремонно оскверненная малолетним балбесом, в вечной любви к которому продолжает упорствовать некогда любившая меня женщина.
Усилием воли я останавливаю самого себя и разворачиваюсь в сторону выхода. Более я не чувствую себя в праве навещать ни одно из ее надгробий. Все права на нее и связанное с ней я отнял у себя сам.
Медленно я выхожу за кладбищенские ворота. Прислушиваюсь к семенящим за моей спиной шагам Олиного Сережи.
— Захар тебя отпустил? — не оборачиваясь, задаю я вопрос в никуда.
— Велел прийти завтра утром, — послушно откликается голос человека, которого я ненавижу всей своей беспросветно-черной, давным-давно сгнившей душой. — Жааан? Дай мне таблеточек? Я же не усну. Что мне тогда делать? Жааан?
— Сергей, твоя Оля мертва. Прошло достаточно времени, чтобы начать жить дальше. Если ты этого не хочешь, твое право. Можешь пойти домой и вскрыть себе вены. Я не буду тебя спасать, — говорю я, по-прежнему не поворачиваясь в его сторону. Оля не простит мне еще одного предательства, но, благо, конкретно об этом ей не от кого будет узнать. Если мальчонка внемлет исходящему из моих уст голосу разума.
— Жива! Я видел! Своими глазами видел! Чтоб ты сам сдох, моя Оля жива! — будто чужим, неприятно визгливым голосом кричит за моей спиной ее любимый Сереженька. Очередной вставший между нами пустоголовый наркоша, которому удалось невозможное. Он сделал ее беременной. Мою Олю.
— Тварь! — резко разворачиваюсь я, а мои пальцы сами собой впиваются в нежное горло мальчика. — Если ты еще раз при мне произнесешь ее имя, я тебя придушу. Иди домой, Сереженька. Нашей с тобой Оли больше нет. Та, что осталась, переполнена ненавистью и ядом. Дай тебе бог никогда больше ее не встречать. Ты не вырвешься из плена этих чертовых глаз. Ведь уже прочувствовал на своей шкуре, что значит ее потерять. А будет только хуже. Поверь моему богатому опыту. Это моя женщина. Вот уже сто шестьдесят лет как моя. А ты — маленький и глупый звереныш, который путается у меня под ногами.
С искренним удовлетворением я смотрю в перепуганные небесно-голубые глаза. Заметно темнеет. Вокруг ни души. Я притягиваю Сережу к себе, торопясь закончить до появления ненужных свидетелей, близко-близко, на расстояние поцелуя.
— У тебя невероятно красивые глаза, Сереженька, — проникновенным голосом — так, как всегда делала она, говорю я. — Сейчас ты пойдешь и достанешь самый сильный наркотик. Ширнешься им и сдохнешь. Понял меня, мой хороший?
— Жан Иванович, ну, пустите! — хриплым шепотом просит Сережа и таращится на меня огромными глазищами, которыми с любовью взирал на ту, что принадлежала, принадлежит и будет принадлежать только мне. Непростительная ошибка, Сереж, — думаю я и выпускаю клыки.
Разумеется, у меня нет Олиной сверхспособности зачаровывать и внушать то, чего не было, но стереть из памяти мальчонки недопустимое проявление слабости мне вовсе несложно. Гораздо сложнее обуздать собственную память, которая бережно хранит каждое гнусное воспоминание и в любой, самый неподходящий для этого момент готова ткнуть тебя носом в разведенную твоими же руками грязь.
Я завидую Оле с ее склонностью действовать, немедленно разрешать проблемы любым доступным ей способом, не растрачиваясь на рефлексию и сделки с собственной совестью. Давно сбился со счета, сколько проблем и бед доставило ей самой и окружающим ее людям всякий раз приводящее меня в ужас абсолютное отсутствие у этой женщины чувства самосохранения, но не могу не признать, что с радостью поменялся бы с ней местами. Как бы я хотел танком нестись вперед, плюя на всё и вся, бездумно размазывая в труху чувства и жизни встававших на моем пути — даже самых дорогих, даже по-настоящему мной любимых — людей, не оглядываясь назад и не терзаясь муками совести. Видеть только себя. Исходить исключительно из своих интересов. Нестись и нестись вперед, пока со всего размаха не расшибусь о вставшую на пути каменную стену. Или о прутья решетки под электрическим током.
~*~*~
— Жан, милый, вытащи меня отсюда! Убей этого идиота за дверью. Убей их всех. Ну, подкупи. Ну сделай хоть что-нибудь!
Я отвечаю немедленно. Не оставляю себе ни секунды на размышления. Не позволяю крупице сомнения пробраться к себе под кожу.
— Ты просишь невозможное, Оль.
Я не смотрю на нее. Мой тон максимально невыразителен. Я весь состою изо льда. Во мне нет ни сочувствия, ни жалости, ни любви. Совесть спит. Душа давно умерла вместе с телом. «Дурочка, тебе не к чему взывать», — думаю я и пропускаю последующую шпильку мимо ушей.
Сколько раз за прожитые нами годы она называла меня трусом? Возможно, больше, чем этими же губами произносила слова любви.
Мне хочется сделать ей больно. Еще больнее, в разы больнее, чем я когда-либо делал. Мне осточертело приходить сюда, видеть, как она мается, выслушивать тысячи раз повторенное и повторять-повторять-повторять сказанное и пересказанное. «Ты сама виновата, — думаю я, оборачиваюсь к ней, но, по счастью, упираюсь взглядом ей в спину. — Ты выбрала труса. Сама связала с ним свою жизнь. Что теперь ты хочешь услышать? Что, раз предавший, не предаст тебя снова?»
Я жалею, что сказал ей о новой пассии дорогого Сереженьки коротко и без фантазии. Мне нужно было подобрать другие слова. Те, которые максимально ранили бы, разбередили самое уязвимое, самое сокровенное. Как никто, я знаю, как причинить Оле по-настоящему сильную боль, вызвать ярость, заставить страдать. Но я смотрю ей в спину, а затем отворачиваюсь и говорю в никуда: «Я выхожу!»
Я тороплюсь поскорее вырваться на свободу из склепа, в котором нечем дышать и невозможно жить, но Оля — и я не могу поверить, что она делает это снова — выскальзывает из открывшейся клетки в идиотской попытке укрыться от взгляда своего надзирателя, вжавшись спиной в стену.
Уже множество раз отыгранная сцена повторяется. Эта женщина неспособна угомониться. Пока она дышит, у меня не будет ни единого шанса на спокойную жизнь. А она, будто ей мало уже содеянного, кидается ко мне с требованием отметить День ее рождения традиционным для нас двоих способом. На глазах у ее охранника. Возле решетки под электрическим напряжением. После всего ею сказанного. После всего мною сделанного.
«Думай, думай, думай! — из последних сил сохраняя хладнокровие, мысленно взываю я к лихорадочно расстегивающей на мне одежду женщине. — Думай, прежде чем что-то делать! Неужели это никогда не закончится?!»
Ее запах, ее близость по-прежнему действуют безотказно. Я хочу, так нестерпимо сильно хочу крепко прижать ее к чертовой двери, послать стерегущего ее мудака самыми грубыми известными мне словами и целовать так, чтобы она забыла собственное имя. Если бы точка невозврата не была пройдена, в мире не было бы силы, способной меня остановить. Но мне не на что жаловаться. В отличие от Ольги, я действовал по собственной воле. Меня никто ни к чему не принуждал и не запирал. «Прости, дорогая, что испортил тебе еще один праздник», — думаю я, и в этот момент она наконец-то отыгрывает назад.
— Представила, что мы трахаемся, и чуть не блеванула! — слова и издевательский смех ноющей болью отзываются где-то в области грудной клетки. Что ж, я слышал из этих восхитительных уст и более неприятные вещи.
— Мальчики! Будьте вы прокляты, — говорит она на прощание, и я наконец-то выметаюсь прочь.
Мне нужно заглянуть к матери разрушившего мою жизнь ублюдка, но я откладываю визит на потом и почти бегом выхожу за ворота.
— Это никогда не кончится. Никогда-никогда-никогда, — вслух проговариваю я и прислоняюсь спиной к забору.
Зачем насылать проклятия на уже не единожды проклятого? Проклятого любимой, проклятого самой жизнью ничтожное существо. На нежить, чье мертвое сердце захлебнулось в зловонной, ядовитой желчи, когда за его ненаглядной Оленькой захлопнулись двери клетки. Вот только ее тюрьма имеет физическую природу. Из нее можно выйти. Из моей же — выбраться невозможно. Чтó бы я ни сделал, как бы ни повернулась жизнь, мне не покинуть собственноручно воздвигнутых стен. Я сам себе тюрьма, из которой мне никуда не деться.
Мои мысли бьются и разбиваются вдребезги о другое «никогда». О «никогда больше». Самое страшное для меня наказание — чертово «никогда больше». Никогда больше я не возьму ее за руку, с чистой совестью не загляну в глаза, не увижу в них то безграничное доверие, к которому так привык и которое сам же безжалостно уничтожил. Никогда больше не испытаю блаженное чувство возведенного в абсолют единения душ и тел. Никогда больше между нами не будет упоительных мгновений близости, когда мысли, чувства, потребности, желания сводятся к одному единственному человеку, заключенному в твои объятия, когда тебе не к чему больше стремиться, когда здесь и сейчас у тебя есть всё, чего ты когда-либо хотел. Никогда больше я не услышу любовных признаний из уст по-прежнему любимой мной женщины. Только проклятия. Только заслуженные слова ненависти. Из моей тюрьмы нет и не будет выхода.
Никто, ни один из нас не заслуживал такого исхода. Ни Оля, которую черт дернул — едва ли не единственный в жизни раз — бескорыстно совершить что-то хорошее для других. Ни я сам, отчаянно старающийся уладить проблему максимально бескровно и с наименьшими для всех потерями.
Она не заслуживала заключения в клетку.
Я не заслуживал потерять всё, что любил и во что верил.
Но бездушный чинуша с моего позволения упивается властью и безнаказанностью, а пропасть между мной и Олей ширится и разрастается с каждым прожитым днем.
«Счастливого Дня рождения, Оленька», — думаю я, от души жалею, что не умею плакать, и торопливо направляюсь к дороге. Я спешу окунуться в повседневные суету и заботы и старательно отгоняю от себя поедом евшую меня все эти месяцы мысль о том, что у Оли такую возможность отняли. Вся ее реальность — это решетка, электрическое гудение и «ублюдочные рожи в очках». Увы, ничего нового она мне не сказала. Смог бы ты сам так жить? — спрашиваю я себя. И как долго, прежде чем начнешь развлекать самого себя, бросаясь на решетки под напряжением?
Я не хочу отвечать на вопросы, на которые у меня нет ответов. Достаю телефон и, чтобы переключиться, набираю номер коллеги, чтобы справиться о здоровье общего пациента.
Вслушиваюсь в то, что мне говорят, но не могу перестать думать о чертовой решетке и так опасно приблизившейся к ней Оле…
~*~*~
Сереженька обмякает в моих руках даже раньше, чем я отыскиваю заветную пульсирующую жизнью жилку.
Я не хочу его пить. Чтобы стереть из его памяти наш разговор, достаточно легкого укуса. Но я не нахожу в себе сил, чтобы остановиться.
«Что же ты в нем нашла?» — думаю я, жадно вбирая в себя человека, которого выбрала Оля, но все, что я могу сказать — он чист. Ни наркотиков, ни алкоголя. Самая обычная человеческая кровь. Ничем не примечательная. Горячая кровь из живого человека. Давно мой организм не удостаивался столь гурманского пиршества.
Я отстраняю от себя Сережу, аккуратно усаживаю его на лавочку и внимательно изучаю его лицо. В сгущающихся сумерках его черты лишаются возраста. Я больше не вижу мальчика — суетного, бедового, потерянного в своем горе. Я вижу мужчину, которым он может стать, если преодолеет кризис и прекратит разрушать собственные тело и душу. «Таким ты его видела?» — задаю очередной вопрос в никуда я, и тут же в моей голове всплывает ответ. «Ты знаешь, он такой… мужик. Молодой еще, но уже мужик», — голос Оли звучит в моей голове, память воспроизводит сказанное ею дословно, с точностью до интонации. Еще тогда она всё сказала. Исчерпывающе и доступно. И только моя проблема, что я не стал ее слушать. Двадцать ему лет или сорок, он смог то, чего не удалось ни одному из его предшественников. Он забрал ее у меня. Я ведь видел, с самого начала видел, что она не играет. Сколько они встречались, пока я ни о чем не знал? Месяц? Полгода? Год? Больше года? Сколько времени нужно, чтобы сложилась история отношений? Сколько необходимо минут или часов, чтобы страсть переросла во что-то иное — глубокое, искреннее, настоящее? Судя по этой парочке, времени им хватило на всё. И на зарождение чувств, и на развитие романа, и на незапланированную, но бесспорно придавшую их истории вес и значимость, беременность.
Я вспоминаю, как он смотрел на нее, пока был моим пациентом. Спокойно, уверенно, не испытывая ни малейших сомнений в том, что его чувства взаимны. За последние месяцы я хорошо узнал паренька, и отлично понимаю, что те спокойствие и уверенность не могли возникнуть из ниоткуда. Если бы Оля сама ему не сказала, что любит, он маялся бы, нервничал, сходил с ума от одной только возможности ее отказа. О том, как она на него смотрела, вспоминать у меня нет никакого желания. Как и о том, чтó она о нем говорила.
— Так что? — тихо говорю я и наклоняюсь к самому уху Сережи, как будто он мог бы меня услышать. — Герой! Ты никуда не денешься и будешь ждать? Чувствуешь ведь, что ничего еще не закончилось. И она к тебе придет. Как только будет возможность. Сразу придет к тебе. И снова подставится, потому что ты понятия не имеешь, как ее защитить. Ты думаешь, что одной твоей любви будет достаточно? Что хватит дурацких стишков, которыми однажды удалось ее порадовать? Как ты собрался с ней жить? Неужели действительно веришь, что, если она позволит надеть себе на палец обручальное кольцо, что-то в ваших жизнях кардинально изменится? Ты отдашь ей всего себя, но этого будет мало. Какой из тебя отец?! Какой из тебя, к дьяволу, муж?! Мальчик, ну зачем же ты влез в нашу жизнь?! Ты же никогда не сделаешь ее счастливой!
С моих губ срывается горький смешок. Я выпрямляюсь и отхожу от скамейки на безопасное расстояние. Только тогда желание придушить мелкого гаденыша сходит на нет. Медленно я выдыхаю, стираю с губ кровь и ухожу прочь.
Ускоряя шаг, я думаю о том, что сказал Сереже, и только чудом сдерживаю крик. «Ему не сделать ее счастливой? — думаю я и мысленно смеюсь над произнесенной вслух несуразицей. — А ты сам? Чтó ты сделал для ее счастья? Позволил запереть в клетке, как дикое животное? Едва не убил отца ее будущего ребенка? Какое право после всего сделанного и несделанного осталось у тебя, чтобы лезть в ее жизнь?!»
«Это моя жизнь. И не суйся в нее со своей приторной заботой», — звучит у меня в голове исполненный презрения голос Оли.
Она права. Права во всем. Кроме одного, не было никакой заботы. Ничего, я не сделал абсолютно ничего, чтобы она почувствовала себя лучше. В прах развеял все гласные и негласные наши договоренности. Изничтожил основу основ наших отношений — в сложные времена всегда и во всем быть заодно, приходить на помощь, чего бы нам это ни стоило, искать и находить утешение друг в друге, какой бы непреходящий кошмар ни творился за нашими окнами.
~*~*~
В узком коридорчике накурено и грязно. Брезгливо я продираюсь сквозь беспорядочно наваленные вещи и без стука открываю хлипкую дверь.
Первым, что я вижу, оказывается распростертое на полу тело. Вторым — стекающая по губам жены струйка крови.
— Ты обезумела? — спрашиваю я, опускаюсь на колени и проверяю пульс у, по счастью, не бездыханного человека.
— Я испугалась, — голосом маленькой девочки отвечает Оля и обхватывает себя руками. — Это никакие не люди. Это самые настоящие демоны. В них вообще нет ничего человеческого.
— Почему ты не использовала гипноз? — чтобы отвлечь ее, говорю я. Обшариваю тело, вынимаю из кобуры пистолет и прячу себе за пояс.
— Говорю же, я так испугалась, что просто защищалась. Как пришло в голову.
— Дай мне простыни, — приказываю я и придвигаю тело к ножке стола. — Быстро!
Как могу крепко, я прикручиваю человека к столу, прикладываю все усилия, чтобы прочно зафиксировать его руки, и только тогда поворачиваюсь к Оле.
— Действуй! — коротко говорю я и сверлю ее взглядом, убеждая поторопиться.
Она не двигается, и мне приходится буквально швырнуть ее на колени перед привязанным человеком, который как раз начинает приходить в себя.
— Говори, сейчас же говори! — почти ору я ей в ухо и разгибаюсь.
— У… у вас очень добрые глаза, — дрожащим голосом начинает она и наклоняется к лицу мужчины. — Вы пришли и застали здесь женщину. Очень красивую женщину. Совсем одну. И вы сделали с ней всё, что хотели. Так, как вам нравится. Это было хорошо. Так хорошо, что еще не раз вам захочется вернуться. Чтобы получить еще больше. Вы можете ее насиловать. Вы можете заниматься с ней такими вещами, о которых стыдно думать, не то что произносить вслух. И вы вымараете ее фамилию из всех списков, к которым у вас есть доступ. Потому что эта женщина много для вас значит. А сейчас вы уйдете из этого дома и вернетесь на работу. Думайте. Много думайте об этой женщине. Но никому не говорите о ней.
Ольга нетерпеливым жестом указывает на нашего пленника, и, применив всю имеющуюся в запасе ловкость, я в считанные мгновения освобождаю его от пут.
— Скажи ему, что свой пистолет он потерял по пути сюда.
— Вы не помните, где оставили свой пистолет. Его не нужно искать, потому что он пропал. Поэтому вы найдете возможность выйти из положения. Можете украсть у своего товарища. Если у них нет инвентарного номера…
— Оля! — тихо зову я, подсказывая, что она заговаривается.
— Вы найдете возможность выйти из положения, — быстро договаривает она. — А сейчас вы проснетесь и уйдете отсюда. Очень быстро и ни на кого не глядя.
Оля щелкает перед лицом мужчины пальцами, резко поднимается и отходит в сторону. Медленно и тяжело энкавэдэшник встает на ноги и выметается восвояси.
Едва за ним захлопывается дверь, Оля бросается ко мне в объятия и судорожно всхлипывает. Молча я прижимаю ее к себе, всем своим существом переживая острую фазу чувства тотальной беспомощности, с которым мы оба, казалось, давно сроднились и примирились.
— Я не стала вчера говорить. Нам устроили очередное собрание. Все то же что-то абсолютно бессмысленное. Но у меня возникло очень нехорошее чувство. Эти люди там были. С пустыми, нечеловеческими лицами. А вот этот, — на этом моменте она начинает рыдать в голос, — не сводил с меня глаз. У меня же ничего нет в биографии! Осталось сделаться прачкой или драить кастрюли в местной столовой! Что еще им нужно?! Ты врач, я учительница в их паршивой школе с их завшивленными тупыми детьми. Почему опять? Он сказал, что у них есть списки учителей, ведущих пропагандистскую деятельность. Зачем ты слушаешь своего деда? Почему мы не уехали отсюда, пока могли?!
По-честному, я уже не знаю, чтó ей ответить.
— Оленька, нужно немного потерпеть. Постепенно они обрастают государственностью. Смута не может длиться вечно.
Она чуть отстраняется, чтобы заглянуть мне в лицо, и я вижу в ее заплаканных глазах по-настоящему животный ужас.
— Жан, эта страна, этот город и есть та самая смута. Как же она прекратится? Еще вчера я заметила, какие пустые у них глаза. За ними нет ничего. Ни намека на душу. Ты это понимаешь? Он пришел изнасиловать и убить. Безнаказанно. Просто потому что он может. А я забыла, что у меня есть какая-то сила. Вообще забыла. И только когда он швырнул меня на пол и начал рвать платье, сообразила, что мне есть чем ответить.
Я опускаю глаза и немедленно нахожу подтверждение ее словам. Скромное и безвкусное платье, которое так ей не нравится, в клочья разорвано на груди. Как будто взбесившимся животным.
— Прости меня, — на выдохе говорю я, а Оля обнимает меня за шею и тесно прижимается всем телом.
— Я подумала, пусть он считает меня персональной шлюхой. Пусть приходит, сколько вздумается, ведь теперь я буду готова, — шепотом произносит она и зарывается пальцами в мои волосы. — Самое главное, что это никак не заденет тебя. Хорошо, что по новым документам я тебе чужой человек. Не представляю, как пережить этот кошмар еще один раз…
Я отбрасываю прочь воспоминания о чавкающем звуке, с которым вгрызается в голову выпущенная в затылок пуля, и о той непередаваемой боли, что приносит она с собой, обхватываю ладонями лицо Оли и нежно целую в губы.
— Я никому не дам причинить тебе вред. Никогда и никому, — убежденно говорю я, вглядываясь в глаза самого близкого мне человека на этом свете. — Ты веришь мне?
Ее лицо приобретает трогательно-доверчивое выражение. Молча она улыбается мне и тянется, чтобы поцеловать в ответ.
С наслаждением целуя соленые от ее слез губы, я искренне верю в спасительную силу произнесенных мной слов, в вечность дарованной самими Небесами любви и в то, что, пока мы вместе, никакой, самой злой и разрушительной силе не одержать над нами верх. Пока мы вместе, мы справимся со всем, что угодно!
«Пока мы вместе…», — думаю я, осторожно, словно что-то невероятно хрупкое, поднимаю Олю на руки и бережно опускаю на нашу скрипучую односпальную кровать.
— Сегодня будь тихой, — с улыбкой прошу ее я и дожидаюсь ответной улыбки. — Нам не нужны проблемы с соседями.
— Ничего не обещаю, но буду очень стараться, — смеется она и тянет меня на себя. — Для разнообразия можешь побыть сверху. Сегодня ты заслужил.
— Никогда и никому, — отвечая на горячие и влажные поцелуи, повторяю я.
— Я тебе верю, — без паузы откликается она.
~*~*~
Сгорбившись, прижав колени к груди, я сижу на кровати и бездумно наблюдаю, как на рифленом бочке стоящего на столе стакана танцуют алые отсветы пламени. Оконные стекла выбиты. Соседнее здание полыхает, озаряя ночное небо яркими всполохами. А внутри меня расползается пустота — беспредельная и безысходная. От души я жалею, что бомба попала не в этот дом. Поистине долгожданная смерть стала бы счастливым избавлением. У меня не осталось ничего, ради чего стоило бы жить дальше. И я лютой ненавистью ненавижу человечество. Продолжать жить среди них, только и мечтающих истребить самих себя как вид, — настоящая изощренная пытка.
С тихим скрипом приоткрывается и плотно захлопывается дверь, но я не поднимаю голову в сторону вошедшей женщины, несмотря на то что почувствовал ее близость, едва она поднялась на мой этаж.
Я слышу, как она скидывает обувь и почти бесшумно проскальзывает к кровати.
Ничего не говоря, Оля забирается ко мне и со спины обнимает за плечи. Даже в ее руках я не могу расслабиться. Сколько мы с ней не виделись? Месяц? Два? Кажется, мельком я видел ее в городе на Пасху.
— Иди ко мне, — шепчет она, осторожно, но настойчиво тянет меня к себе, и я не успеваю заметить, как моя голова оказывается у нее на коленях. — Я не могла прийти раньше. Вместе с другими женщинами мы прятали детей в подвалах, а потом обустраивали бомбоубежища. И как, Жан? Это то самое «будет лучше», которое ты обещал?
— Не будет лучше, — глухим голосом откликаюсь я и с силой сжимаю ее колени. — И хорошо, что не будет. Я хочу, чтобы они все сдохли. Пусть забирают меня с собой в преисподнюю. Этот мир заслуживает того, чтобы наконец очиститься.
Будто не слыша меня, Оля продолжает говорить будничным, неуместно легкомысленным тоном.
— Я заходила к вам домой. Дед в ужасе от того, что ты не приходишь уже несколько дней. Почему ты вернулся в этот клоповник? Разве сейчас подходящее время для рефлексии? Вовсе нет, Жан. Именно сейчас ты должен собраться и сделать для меня одно очень важное дело.
— Господи, что? — со стоном спрашиваю я. Неужели она не понимает, чтó происходит? Неужели думает, что от войны можно отмахнуться, стóит лишь захотеть?
— Много-много-много раз ты клялся мне, что всегда будешь рядом. Наше расставание не освобождает тебя от необходимости держать слово. Поэтому сейчас ты возьмешь себя в руки и сделаешь всё для того, чтобы выжить. Ты меня услышал?
Олин голос продолжает звучать буднично, не дрожит и не срывается на крик. Что только усиливает эффект от произнесенных ею слов.
— Ты еще помнишь то, что я тебе говорил? — приподняв голову, я впервые заглядываю ей в лицо — осунувшееся, строгое, словно высеченное из мрамора.
Медленно она качает головой и зарывается пальцами в мои волосы.
— Не время, — говорит она и кивает в сторону разбитого окна и горящего напротив него здания. — Я везу детей в эвакуацию. По слухам, это опаснее, чем оставлять их здесь. Но пришел приказ. Поэтому я здесь. Скорее всего, мы очень долго не увидимся. Сколько продлится эта война? Полгода? Год?
Вечность? — хочу сказать я, но не произношу вслух.
— А мне придется вернуться на фронт, — говорю я и неожиданно для себя зарываюсь лицом в ее юбку. — Я не смогу. Оля, я не смогу. Просто не смогу. Еще раз не смогу…
— Шшш, — горячо шепчет она мне на ухо. Ее руки гладят меня по плечам, по спине, по голове. — Шшш. Это не твоя война. Пусть они делают, что хотят. Хоть дотла сожгут всю эту чертову страну! Ты сильнее их. Ты всё это уже видел. У тебя есть одна простая задача. Выжить. Ради меня. Ты не будешь геройствовать. Ты просто наберешься терпения и будешь ждать, когда всё закончится. А оно закончится. Всё всегда заканчивается. Всё пройдет. И даже это.
Я пытаюсь что-то ответить. Силюсь набрать воздуха в грудь. Как голодная птица, беспомощно разеваю рот.
— Господи, милый… — со страданием в голосе произносит Ольга, и тогда пережитый пятидневный кошмар прорывается наружу. Второй раз в жизни я рыдаю навзрыд и ничего не могу сделать, чтобы остановиться. В первый раз свидетелем моего позора стал отнявший мою человеческую жизнь и взамен даровавший кровавую вечность, о которой я никого не просил, русский дед-ополченец. Я вспоминаю холодные, как стекляшки, глаза старика, непрекращающееся цоканье языком и брезгливое оханье. Как же мне повезло, несмотря ни на что, повезло, что у меня есть Оля. Моя Оленька.
— Оля, — удается выговорить мне, а она продолжает укачивать меня у себя на руках, словно большого, но невероятно глупого младенца.
— Плачь столько, сколько нужно, — тихонько говорит мне она. — У нас вся ночь впереди. Долгая-долгая ночь.
Ткань ее юбки насквозь промокла от моих слез. Я чувствую ее руку на своих волосах и наконец нахожу в себе силы приподнять голову.
— Все погибли, — хриплым голосом говорю я. Наши взгляды встречаются, и я вижу в ее глазах необходимые мне, как воздух, понимание и сочувствие. — Бомба попала в южное крыло больницы. Я пытался кого-то спасти, но это было кровавое месиво. Настолько мерзотное, что меня вырвало. Ты можешь в это поверить? Меня, который видел всё и даже больше?
— О, еще как могу, — пылко вскрикивает Оля и пальцами впивается в мои плечи. — Я поклялась себе, что не буду плакать. И… я не хочу говорить о том, что я видела. Я просто хочу, чтобы ты меня услышал. Это их войны. Их революции. Их всегда поганая жизнь. Когда всё успокоится, мы будем жить рядом, но своей параллельной с их жизнью. Они будут стареть, дряхлеть и умирать. А мы — на всё это смотреть со стороны. Ты больше не человек. Я больше не человек. Они имеют над нами власть только из-за численного превосходства.
— Пообещай мне, что будешь осторожна, — прошу я, и она широко улыбается.
— Думаешь, какой-то дурацкой войне удастся отнять у меня мою вечность?
— Твою восхитительную вечность? — переспрашиваю я, с удивлением отмечая, с какой легкостью мои губы расплываются в ответной улыбке. — Ну нет. Никакой дурацкой войне это не по силам.
— Обещаю, — говорит Оля и наклоняется к моему лицу. — А теперь ты. Пообещай мне, что выживешь. А если не сдержишь слово, поверь мне, я спущусь за тобой в ад.
— Полагаешь, там существует филиал для вампира-атеиста?
— Жан! Я серьезно! Поклянись мне, что выживешь!
Вместо ответа я притягиваю к себе ее голову, до последнего не веря, что она позволит поцеловать себя. Только не после инициированного мной расставания. Только не после почти двухлетней разлуки.
— Обещай, Жан! — губы в губы продолжает она требовать и, когда мне удается выговорить заветное «обещаю», первая целует меня — жадно и яростно, одним движением переворачивает меня на спину и усаживается сверху. Завороженно я слежу, как мучительно медленно расстегивает она каждую пуговичку чопорной учительской блузки, а затем резко отбрасывает ее в сторону. Без удивления я отмечаю отсутствие на ней нижнего белья и понимаю, что именно такое прощание, собираясь ко мне, она и планировала. Поднимаю руки и подзабытыми движениями выуживаю из аккуратного пучка все до единой шпильки. Такие непривычно длинные волосы рассыпаются по ее плечам, падают вперед, полностью скрывая от моего взора обнаженную грудь, вспыхивают алыми отсветами догорающего за окном пожарища.
— Какая же ты красивая! — благоговейным шепотом выдыхаю я, а она смотрит на меня долгим, пронизывающим взглядом, словно старается запечатлеть в памяти этот момент, запомнить, как я выгляжу, приберечь воспоминание на черный день. Мне нестерпимо хочется заверить ее, что всё будет хорошо. Что иначе просто не может быть. Что черных дней в наших жизнях было более чем достаточно. Но я смотрю на ее полыхающие агрессивно-красным волосы, на залегшие под глазами глубокие тени и не могу выдавить из себя ни слова. Реальность опечатывает мои губы печатью молчания. Страшная и жестокая реальность, сплошь состоящая из черных дней — один другого темнее.
— Ты скучал? — зачем-то Оля задает мне самый глупый вопрос из всех, что когда-либо я от нее слышал. Неужели у нее есть хоть какие-то сомнения в однозначности моего ответа?!
— Каждый богом проклятый день, — говорю я, и она вопросительно изгибает брови.
— Я была уверена, что развод сделает тебя счастливее.
— Оленька, ну зачем говорить неправду в такую ночь? Ты же знаешь, что без тебя нет и не может быть никакого счастья.
— Знаю? — вопросом на вопрос отвечает она и наконец опускается ко мне, чтобы поцеловать и начать расстегивать пуговицы на моей рубашке. — Я знаю то, что ты говоришь. И то, что ты делаешь. Ты сказал, что хочешь расстаться. Ты привел в наш дом любовницу. Чтó другое я должна знать?
Сами собой — бесконтрольно и лихорадочно — мои руки блуждают по ее телу — касаются, гладят, не могут насытиться. Она наклоняется надо мной, чтобы стянуть и отбросить прочь расстегнутую рубашку, и я успеваю поймать ее грудь губами. Так, как ей нравилось, я сжимаю на второй груди пальцы, и с наслаждением слышу сорвавшийся с ее губ протяжный стон.
— Почему в твоей истории не фигурирует твой молоденький любовник? — спрашиваю я, перекатывая ее сосок между своими зубами.
Она крепче притягивает к себе мою голову и отвечает прерывистым из-за сбившегося дыхания голосом.
— Потому что я не хотела с тобой разводиться. И если ты позволял себе вереницу сменяющих друг друга бабенок, почему я должна была отказывать себе в маленьких радостях?
Договорив, Оля высвобождается из моих объятий и, чуть привстав, стягивает с себя юбку. Больше на ней ничего нет. С непроницаемым выражением лица она тянется к моим брюкам.
— Оля, а если я скажу тебе, что наше расставание было моей самой большой ошибкой в жизни?
Ее пальчики на мгновение замирают на пряжке моего ремня, а затем методично продолжают начатое дело и меньше чем за минуту полностью освобождают меня от оставшейся одежды.
— У тебя было два года, чтобы это понять и сказать, — отрывисто произносит она и отворачивает голову в сторону, чтобы не встречаться со мной взглядами. Только сейчас я сознаю, как больно ранил ее наш разрыв и какая она на самом деле хорошая актриса. — И ты даже не пришел узнать, не разорвало ли меня после первой бомбежки. Я уже молчу про вторую и третью. Где ты был, Жан, со своей любовью? Где ты всё это время был?!
— Оленька, — начинаю я, но она падает на меня сверху и затыкает рот поцелуем.
— Это наша последняя ночь, — дрожащим голосом выпаливает Оля, заглядывает мне в лицо и на мгновение крепко зажмуривается, прежде чем продолжить. — Возможно, действительно, последняя. Поэтому ничего мне не говори. Просто будь со мной. Здесь и сейчас. В самый последний раз!
Мне нечем ей возразить. Для счастливого исхода нет никаких предпосылок. Можно клясться друг другу в чем угодно и сколько угодно раз, но клятвы — даже самые искренние — не имеют магической силы. Это всего лишь слова. Оля права. Пустое сотрясание воздуха. Такое же, как мои признания в любви после двухлетнего молчания.
Молча и медленно мы занимаемся любовью. Тесно прижавшись друг к другу, оставшуюся половину ночи недвижно лежим на теперь уже только моей односпальной кровати. Без слез и слов, одними глазами прощаемся и прощаем всё, что еще не успели простить. Я не свожу взгляда с Олиного лица, отказываясь гадать, увижу ли я его снова.
С первыми проблесками рассвета Оля выбирается из моих объятий и спешно одевается. Смотреть на нее в последний раз — возможно, действительно, последний — физически больно. Она не прощается, накручивает волосы в небрежный пучок, быстро обувается и торопится к двери.
Мне хочется окликнуть ее, сказать что-то значимое и обнадеживающее, что мы оба могли бы трепетно хранить в памяти, но в голове бьется только наивное и неуместное: «Не уходи!»
С моих губ не слетает ни слова. Уже открыв дверь, она задерживается, но не оборачивается в мою сторону. Затем дверь захлопывается, и, возможно, навсегда Оля исчезает из моей жизни.
Я откидываюсь на подушку, слепо таращусь в обшарпанный потолок, а внутри меня разливается блаженное безразличие ко всем и ко всему, словно она забрала с собой мои мысли и чувства. За разбитым окном постепенно светает, снизу доносятся голоса и звуки просыпающегося города. Я продолжаю лежать, ни о чем не думая, ничего не чувствуя.
Вот она какая, наша восхитительная вечность.
~*~*~
— Надо же, ты ни с кем не сношаешься! В такую восхитительную ночь! Что ж так печально?
Я оборачиваюсь к Ольге, вижу ее счастливое лицо и возвращаюсь к прерванному занятию.
— Графиню Воронцову не учили стучать, прежде чем входить? — жестко говорю я, мечтая об одном — чтобы она обиделась и вернулась в палату к своему Сереже. Я не готов к анализу и объективным оценкам собственных чувств, поэтому предпочитаю думать, что Оля просто мешает моей работе.
— Ну зачем быть таким злым? — даже и не думает обижаться она и, подойдя к моему стулу, обнимает меня со спины.
— Оля, это лишнее, — цежу я сквозь зубы, но не делаю попытки освободиться. Ситуация становится все более комичной. И я в ней главный клоун.
— Жан, я просто пришла сказать спасибо и извиниться, — слышу я ее голос, и хвала Небесам, она разжимает руки и отходит от моего стола. — За панацею. За то, что ты его спас. Мне очень жаль, что я в тебе усомнилась.
— Я тебя услышал, — холодно отвечаю я, по-прежнему делая вид, что полностью сосредоточен на работе. — Возвращайся к своему пациенту.
— Нет, ты не услышал. — Оля упрямо отказывается уходить. — Можешь продолжать игнорировать меня. Я все равно скажу то, что хотела. Пожалуйста, прости меня за то, что я сделала. После всех лет, что нас связывают. После всего, что мы пережили. У меня не было никакого повода в тебе сомневаться. Тем более допускать мысль, что ты можешь действовать злонамеренно по отношению ко мне. Ты можешь сказать, что просто выполнял свою работу, поведать про клятву Гиппократа, но я знаю, что ты помог мне. Мне, Жан. Ты мне помог.
— И почему же? В память о былом?
Я не хочу на нее смотреть, а наш разговор с каждым произнесенным ею словом превращается во все более и более извращенную пытку.
— Нет, потому что я тебе дорогá, — выдает она, и я смеюсь в голос.
— Ну, Оль, ну, пожалуйста! Шутка заходит слишком далеко.
— Смейся, но ты знаешь, что это правда, — не поддается на мою провокацию Оля и вновь приближается ко мне со спины. — Это наша с тобой выстраданная правда. Можешь сколько тебе угодно играть в безразличие и во враждующих бывших супругов. У меня нет никого ближе и роднее тебя. И если бы ты знал, как мне стыдно, что я не просто поверила, а сама себя убедила, что ты специально ввел Сереже какой-то препарат, чтобы его убить. Ты никогда не подводил меня и не давал повода в тебе усомниться.
Я разворачиваюсь к Оле и окидываю ее насмешливым взглядом.
— Никогда?
— Если ты имеешь в виду измены, тут мы оба насвинячили так, что не отмыться даже сейчас, — пожимает плечами она и, наклонившись, прижимается губами к моей щеке. — Спасибо, что вытащил Сережу с того света. Спасибо, что, несмотря ни на что, ты все еще рядом. Я не говорю об этом, но я ценю всё, что ты для меня делаешь.
Я смотрю на нее и думаю о том, что вот сейчас она закончит говорить и вернется в палату к своему Сереже. Думаю о том, что она возьмет его за руку. О том, как она будет на него смотреть. О том, что у него есть право касаться ее, по первому желанию целовать. О том, что я мог в нужный момент отойти в сторону и опробовать лекарство на любом другом тяжелом пациенте. Я смотрю на нее и думаю о том, как я жалею, что спас ее любовнику жизнь.
Слова Оли не трогают меня, как должны были бы, по живому в клочья они кромсают остатки моего самообладания, в пыль развеивают наивное убеждение, что я давным-давно остыл и перегорел, мучают, терзают, поднимают из самых глубин моего подсознания, казалось, навсегда захороненные сомнения в правильности когда-то принятого решения.
— Оль, у меня много работы, — все так же холодно говорю я, и она кивает в ответ.
— Я сказала, всё, что собиралась. Еще раз благодарю, — произносит Оля и уже делает шаг в сторону выхода, когда я резким движением удерживаю ее за руку.
Я понятия не имею, почему не дал ей уйти. Мне хочется спросить, зачем она наступает на те же грабли? Какого черта ищет этих бедолаг с вечными проблемами, тучей зависимостей, зачем начинает о них заботиться, вытаскивает из одной задницы только затем, чтобы они с тем же фееричным безрассудством рухнули в следующую — но еще глубже? Какая, к дьяволу, Верочка?! Какой, к дьяволу, Сережа? Ты можешь быть, с кем только захочешь. Тебе не нужно для этого ни зачаровывать, ни прилагать усилия. Достаточно просто быть собой. Так почему, Оль?! Объясни, почему он?
Она вопросительно изгибает брови и ждет. Я молчу и безотрывно вглядываюсь в ее лицо, отыскивая в нем ответы на вопросы, которые банально трушу задать.
Больше всего на свете я хочу притянуть ее к себе, спрятать лицо у нее на груди, протянуть руки, вытащить из прически все до единой шпильки и долго, с наслаждением пропускать сквозь пальцы, перебирать божественно-шелковистые, светлые пряди.
Как получилось, как я допустил, что ей от меня не нужно ничего, кроме врачебной помощи, а меня опять раздирает от желания поцеловать ее силой? Хотя бы для того, чтобы на практике выяснить, как долго она будет сопротивляться? И будет ли?
— Жан, ты меня пугаешь, — медленно, растягивая гласные, произносит Оля и аккуратно высвобождает руку из моей хватки.
— Я просто хотел сказать, что ты права. Для тебя я всегда сделаю всё, что могу. И, что не могу, тоже сделаю, — несколько принужденно улыбаюсь я и киваю в сторону двери. — Иди. Не заставляй своего кавалера ждать. Он достаточно настрадался.
— Он спит.
— Оль, уходи, пожалуйста, — чужим, каким-то поскуливающим голосом выговариваю я, но Оля предсказуемо остается на месте.
— У тебя какие-то проблемы? — спрашивает она, и, как ни смешно, в ее глазах я вижу искреннюю обеспокоенность.
Да, Оля, если бы только мог, бросил бы я ей в лицо, у меня есть проблема. Всего одна, но космических масштабов. Моя чертова проблема — ты. А теперь убирайся отсюда и, сделай милость, никогда больше не возвращайся.
Но я растягиваю губы в улыбке, повторяю, что у меня много работы, и говорю ей: «Увидимся завтра».
Она уходит, а чертов шлейф духов — приторно-сладких, обволакивающих, сквозь поры проникающих под кожу — остается. Я сбегаю из больницы, но ничего не меняется. С ног до головы я пропах ею. Мне некуда спрятаться. Я не могу убежать от себя, как больше не могу себе врать. Я ревную ее к этому мальчишке. Спустя столько лет, ревную, словно впервые. «Озеро нашей любви высохло», — думаю я и от души смеюсь над самим собой, упрямым, самоуверенным и слепым.
Я понятия не имею, насколько история с Сереженькой может оказаться долговечной и как далеко Ольга планирует зайти в их отношениях, но у меня есть одно преимущество. Время. Я могу ждать, сколь угодно долго. Человеческий век короток, и однажды мы Олей снова останемся вдвоем. Как знать, быть может, я действительно дозрею, чтобы вновь погрузиться в прежние, пропитанные дурманящими, терпкими ароматами ее духов воды? Если жизнь циклична и, как говорят буддисты, похожа на медленную поскрипывающую карусель, почему бы нам, для разнообразия, не проехать еще один круг в качестве пары?
Сумерки сгущаются. Мимо меня, сверкая фарами, из ниоткуда и в никуда проносятся вереницы автомобилей. Я не ловлю попутку, не вызываю такси, не останавливаюсь на остановках общественного транспорта. Бездумно и бесцельно я продолжаю идти вперед.
Перед моим мысленным взором опрокинутый крест и разрытая могила. Шестая по счету могила Оли. Станет ли седьмая последней? Чтó мне сделать, чтобы остановить запущенный маятник, неумолимо отбивающий минуты отпущенного нам времени? До родов при доношенной беременности остается около двадцати двух недель. Олины тюремщики планируют довести дело до логического конца? Отберут новорожденного младенца, закуют в цепи и уложат ее голову на плаху? Для меня, пережившего войны и революции, не секрет, чтó из себя представляет воспеваемая поэтами субстанция, называемая человеческой душой. Я видел, как совершаются подвиги, за руку здоровался с настоящими героями, но великое множество раз наблюдал, как в один миг, казалось бы, идеальный со всех сторон человек, словно пришедшую в негодность одежду, сбрасывал с себя благородство, сдирал остатки человечности, иногда безо всяких к тому причин — просто потому что получал возможность безнаказанно творить с другими лютую дичь. И люди упоенно ее творили. Они насиловали, рвали на части, сжигали, взрывали, придумывали все новые и новые механизмы для уничтожения друг друга и самозабвенно совершенствовали старые. Так на что я надеюсь? На то, что представители древнего культа, чей функционал веками сводился к тому, чтобы надзирать и карать смертью, чудесным образом преисполнятся милосердием по отношению к сатанинскому отродью, ставшему причиной смерти одного из них? Если бы в самом начале я не прогнулся, не позволил бы им увести ее из своего дома, говорил с позиции силы, ставил условия и заставил себя уважать, возможно было отыграть назад. У нас были аргументы против казни Оли. Совершенное ею убийство не было преднамеренным, чему имелись свидетели. Накануне сами хранители не единожды нарушили договор. И никто из нас не забыл и не простил Евгения, безжалостно убитого ими безвинного члена нашей семьи, как и в случае с Олей, обвиненного и приговоренного без суда и следствия.
За столько лет я привык доверяться патриарху нашей семьи, беспрекословно подчиняться ему в вопросах выживания нас как вида. А Оля привыкла в вопросах выживания доверять мне. Вот так до смешного глупо мы и угодили в ловушку, положившись на тех, на кого вовсе не стоило полагаться. Дедуля предсказуемо не бросился выручать из заточения мою бывшую жену, к которой никогда не питал теплых чувств. А я предсказуемо поплыл по течению.
Я не хотел ничего менять. Меня более чем устраивали моя настоящая легенда, упорядоченная и размеренная, но насыщенная событиями жизнь. Я беспокоился о дедуле и Ане, поскольку, серьезная конфронтация с хранителями несла угрозу не только мне, но грозила подорвать уклад нашей семьи. Я подумал, что можно отложить решение на потом. Что впереди у нас достаточно времени, чтобы найти способ отбить у них Ольгу. Константин согласился подождать до рождения ребенка, а беременность, на наше счастье, длится не один месяц. Я поговорил с дедулей и Анной, заручился их поддержкой, а потом пришел к Оле и своими глазами увидел, чтó новый глава хранителей понимал под «достойным содержанием» для беременной женщины.
~*~*~
— Жан! Слава богу, ты здесь! — Оля кидается к решетке, едва меня впускают в подвальное помещение, где ее удерживают. Мысленно я поправляю себя: не подвальное помещение — тюремная камера.
Медленно я обвожу взглядом пустую клетку, посреди которой стоит одинокий стул, с усилием сглатываю и заставляю себя остаться на месте. Ноги буквально рвутся на волю, наверх, к солнцу и небу. Снова клетка! Снова решетки! Мне наивно казалось, что за два века отмеренного мне посмертия я успел повидать все возможные проявления человеческой низости, мстительности и подлости. Я не верил, что так легко, безо всяких к тому усилий меня можно не просто удивить, а ввергнуть в состояние шока. Но я смотрю через прутья решетки на женщину, которую с беспечностью идиота отдал человеку, с недрогнувшим лицом произнесшему слово «казнь», и шокированный увиденным не могу произнести ни слова. Они запихнули ее в клетку, как какое-то животное! Вот наглядная иллюстрация к веками хранимому ими договору — мы для них звери. Звери, которых нужно держать в зоопарке или истребить.
— Жан, как же я тебя ждала… — шепчет Оля и улыбается, в широко распахнутых зеленых глазах — счастье и благодарность. Она верит, что мой приход всё изменит. Ни на секунду не сомневается — по мановению руки я превращу кошмар в сказку. В ее голове не возникает и мысли, что я могу оставить ее, отказаться геройствовать, из предложенного выбрать свою семью, тем самым предав ее. Для нее наша связь — превыше всего. Непреложная истина. Поменяйся мы с ней местами, она никогда бы не отступила. До последней капли крови сражалась бы за мою свободу. Моя дорогая, не склонная к рефлексии, в долю секунды принимающая решения и тут же воплощающая их в жизнь, ледяная принцесса с обжигающе-горячим сердцем, бесконечно преданная мне всем своим существом Оленька. Как, глядя в эти сияющие, преисполненные веры в безграничность моих возможностей глаза, я смогу произнести жестокую правду? На ближайшие девять месяцев эта клетка — твоя реальность. Обживайся, милая. С новосельем!
— Вы не впустите меня к ней? — оглядываюсь я на подвальную дверь, и в этот момент тишину разрывают электрический треск и женский вскрик, помещение озаряет яркий всполох, а через мгновение я слышу звук, который невозможно спутать ни с каким другим, — звук рухнувшего на каменный пол тела.
— Вы ебанутые?! — ору я и до головокружения резко оборачиваюсь назад, к сооруженной истинным садистом клетке.
— Решетка под напряжением, — гогочет голос из-за двери. — Забыли предупредить!
— Оля… — зову я, опустившись перед чертовой решеткой на корточки, и с облегчением вижу, что она в сознании и пытается встать.
— Твари, — от души произносит Оля и, чуть пошатываясь, возвращается обратно к решетке, теперь держась от нее на безопасном расстоянии. — Я ждала, когда ты придешь. Что мне делать дальше?
— Оль, я сейчас пойду к Константину. Мы поговорим, потому что он обещал обеспечить условия содержания, но…
— Какие условия? — перебивает мое невнятное бормотание она. — Ты серьезно? Ты оставишь меня здесь?
— Оленька, всё очень сложно…
— Ничего не сложно, Жан! — надрывно кричит Оля, а я беспомощно наблюдаю за самым страшным зрелищем, которое видел за прожитые столетия. Я стою и смотрю, как в невероятно красивых, обожаемых мною глазах угасают надежда и вера. Безучастным наблюдателем я слежу, как нежная весенняя зелень затягивается ледяной коркой разочарования. «Вот она, точка невозврата», — отстраненно, будто в этот момент рушится чья-то чужая, не моя жизнь, думаю я. Понимаю, что, если сейчас промолчу, если ничего не сделаю, то уже никогда, сколько бы лет нам ни было отмерено, мне не удастся отыграть назад.
Я отдаю себе отчет, что теряю доверие Ольги окончательно и безвозвратно, но не выдерживаю ее пронзительного взгляда, молча поворачиваюсь к ней спиной и ухожу.
Разговор с Константином проходит как в тумане. Я говорю сбивчиво, суетливо, пытаюсь настаивать, взывать к очевидно отсутствующим совести и состраданию по отношению к нам как к виду, а мой собеседник, самоуверенный и убийственно вежливый, откровенно наслаждается моим заискивающим тоном.
— Жан Иванович, маме нужно лекарство, — наконец говорит он, и только тогда я понимаю суть и причину творящегося пиздеца. «Вот так все просто, маменькин ты шантажист?» — думаю я, глядя в самодовольное лицо нового главы хранителей, и сдерживаю себя, чтобы не рассмеяться в голос.
— А моей жене нужны свежий воздух, ванная комната и приватность.
— Бывшей жене, или я чего-то не знаю? — с мерзкой улыбкой переспрашивает Константин, но я не удостаиваю его ответом. С минуту мы молча смотрим друг на друга, и он вынужден заговорить первым. — Я готов пойти на маленькие уступки. Так сказать, в честь длительного сотрудничества между нашими семьями. Вы можете сделать пребывание Ольги Анваровны в наших стенах более комфортным. Привезите необходимые ей вещи. Но это всё, что я могу для вас сделать. Надеюсь, вы способны оценить степень моей уступчивости.
— Вы заперли мою жену в клетке, — доверительным тоном говорю я и подаюсь вперед. — Надеюсь, вы способны оценить степень моего недовольства.
— Ваша жена, бывшая или нет, виновна в смерти моего человека. И я настоятельно рекомендую вам задуматься о том, выгодно ли вашей семье расторгать договор. А также напоминаю, что даже столь радикальные меры не освободят Ольгу Анваровну от ответственности. Условия заключения не изменятся. Мне важно защитить своих людей и членов моей семьи.
— В вашем подвале нечем дышать. Хотя бы гарантируйте возможность прогулок…
— Никаких прогулок! — грубо обрывает меня он. — У нас отличная вентиляция. Я не собираюсь рисковать своими людьми, которые будут вынуждены эти прогулки организовывать. Или вы предлагаете выгуливать ее в кандалах?
От нарисованной воображением картинки вверх по позвоночнику пробегает ледяной холод. Мелкий гаденыш прекрасно сознает, что у меня связаны руки. Любое проявление агрессии с моей стороны на самом деле может привести к озвученным им непоправимым последствиям.
— В вашем подвале нет ни душа, ни ванной.
— Правильно, — хозяин дома смотрит на меня, как на умственно отсталого, — нет и не будет. Или вы что хотели? Там всё под напряжением. Не то чтобы меня волновала безопасность вашей супруги, но вокруг люди. Не забывайте, что это подвал моего дома. Вы, кажется, не понимаете, что это я иду вам навстречу. Меня мало волнует вампирское потомство. Поэтому либо вы соглашаетесь с тем, что я могу предложить в качестве условий содержания вашей прекрасной бывшей жены, либо мы не ждем никаких родов и действуем в соответствии с договором.
— А вам не кажется, что не вполне разумно огорчать единственного врача, способного вытащить вашу маменьку с того света? Или вы думаете, что после смерти Ольги я соглашусь помогать ее убийцам?
— А вот угрожать мне не надо, глубокоуважаемый Жан Иванович, — говорит Константин и пристально смотрит мне в глаза. — Не забывайте, в чьем подвале в данный момент находится Ольга. Только от вашей готовности к плодотворному сотрудничеству зависит, буду ли я относиться к ней, как к своей гостье, или же — как к особо опасной преступнице.
— Может быть что-то хуже тех «достойных» условий, что вы уже создали? — как можно более легкомысленным тоном спрашиваю я, отдавая себе отчет, что в этом противостоянии я проиграл. Проиграл в тот момент, как дал им забрать Ольгу из моего дома.
— О, поверьте, это вовсе не так трудно сделать, как кажется.
— Посадите на цепь, как животное? Будет гармонично сочетаться с клеткой из зоопарка. — Я непроизвольно поднимаюсь на ноги, а «Костик Сергеич» бесстрашно заливается смехом.
— Ну зачем же вы мне подсказываете, Жан Иванович? А теперь спокойно сядьте и подумайте, есть ли необходимость сейчас сотрясать воздух. Привозите любые ее вещи. Пусть она обставляет выделенное ей помещение так, как пожелает. Я готов удовлетворять любые ее капризы. В пределах разумного, разумеется.
— Разумом здесь даже и не пахнет. Ольга ведь не ваша заключенная, она — ваша заложница, — криво усмехаюсь я и возвращаюсь обратно в кресло.
Константин не считает нужным опровергнуть мои слова.
— Вам дорогá Ольга Анваровна. Я забочусь о своей маме. Ну так что? Мы поняли друг друга?
— Еще как поняли. Мы сегодня столько всего поняли, что будто заново познакомились.
— Отлично, — кивает Константин и сразу теряет ко мне интерес. — Возьмите моих людей, привезите вещи, какие захотите. А вечером я жду вас у себя с дозой лекарства.
— Тогда вам придется доставать для него компоненты, — говорю я и поднимаюсь на ноги.
— Обсудим вечером. Кстати, — он лезет в ящик стола, копошится там, протягивает мне телефон Ольги и издевательски улыбается, — это вам. Он не запоролен. Приятного чтения.
Я не швыряю телефон ему в голову, не стираю кулаком омерзительную улыбку. Не прощаясь, я направляюсь к выходу.
— Жан Иванович, — уже у двери нагоняет меня голос Константина. — Телефон мы нашли на месте аварии, где погибла Ольга Анваровна. С нас документы, с вас похороны и поминки. Вы сами знаете процедуру.
— По-настоящему ты ее не убьешь, — проникновенным голосом говорю я и, чтобы подкрепить сказанное, выпускаю клыки. Мой противник вздрагивает, как будто впервые за разговор вспоминает, что имеет дело не с одним из своих холуев, но старается скрыть откровенный испуг за презрительной ухмылкой.
— А это мы обсудим через девять месяцев, — не вполне удачно подстраивается он под заданный мною тон.
Страшное словосочетание «девять месяцев» из уст Олиного тюремщика ошеломляет меня, бьет наотмашь, бьет с такой силой, что я едва нахожу в себе силы устоять на ногах. До последнего я верил, что ситуацию можно как-то уладить, замять, в крайнем случае сократить срок до любой вменяемой цифры. Но девять месяцев в клетке под электрическим напряжением?! Этот ненормальный действительно планирует держать ее у себя до конца беременности? «А чтó он намеривается сделать после?» — думаю я, но не решаюсь произнести этот вопрос вслух.
Я выхожу из кабинета Константина, еду к Оле домой, пытаюсь понять, чтó ей может понадобиться и как это что-то поместится в крохотной клетке. А в моей голове рефреном повторяются слова «девять месяцев». Оля не выдержит так долго. Только не она, превыше всего ценящая свободу. Я вспоминаю электрический треск, Олин вскрик и звук падающего тела. Как вообще можно было придумать этот кошмар?! В чьей извращенной голове могла зародиться мысль подвести к решеткам электрический ток?! И как давно эта клетка была сделана? Они не могли успеть построить свою пыточную камеру за ночь. Значит, тюрьма для вампиров была готова загодя. Вряд ли для семейства хранителей имело значение, кого из нас туда посадить. Как же Оля неудачно подставилась. Более идеальной пленницы, чем уязвимая по всем параметрам беременная женщина, невозможно придумать! Конечно, хорек ее не отпустит. Вряд ли, собираясь к нам, он планировал немедленное исполнение приговора. Константину нужен был рычаг давления на нас, и мы сами вручили ему его лично в руки. Преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой.
Оля молча отходит в угол, когда под моим руководством в клетку заносят выбранные мною вещи. Она ничего не говорит, и мне приходится самому решать, что и куда поставить. Результат превосходит самые смелые мои надежды. Клетка не перестает быть клеткой, но становится похожей на обжитую комнату. Если забыть про решетки и не прислушиваться к электрическому гудению, обставленная «комната» выглядит уютно, а самое главное — целиком и полностью соответствует вкусу Ольги.
Оля продолжает молчать, когда мы остаемся наедине. Стоит, смотрит в пол и не реагирует на мои попытки заговорить с ней.
— Я принес тебе поесть, — говорю я и кладу на стол пакет с кровью. — Оль, тебе придется смириться, придется научиться здесь выживать.
Ольга не двигается, и я повышаю голос.
— Каких чудес ты от меня ждала?!
Она продолжает молчать и не поднимает на меня глаз. А мне, едва ли не впервые за все прожитые нами годы, по-настоящему хочется ее ударить.
— Оля! Поговори со мной! — Я почти кричу и в два шага сокращаю расстояние между нами. — Оля! Твою мать! Пожалуйста, отомри!
Ничего не происходит, и тогда я хватаю ее за плечи и уже дурниной ору ей в лицо:
— Ты сама согласилась сюда пойти! Если бы ты стала сопротивляться, я встал бы с тобой плечом к плечу! Так чтó ты теперь от меня хочешь?! Чтобы я убил всех до единого хранителей и увез тебя в закат?! К чертям договор! К чертям многовековой мир! Всё к чертям, лишь бы тебе было хорошо?!
Я встряхиваю ее с такой силой, что из идеальной прически выпадают целые пряди, но она не подает признаков жизни, словно передо мной кукла, а не живой человек.
— Хорошо, — уже тише говорю я и вскидываю руки вверх. — Я тебя понял. Приятного вечера. С твоего позволения.
Я хватаю саквояж и уже собираюсь крикнуть охранникам, чтобы открыли дверь, когда из угла до меня доносится тихий голос Оли.
— За что ты так?
— Что значит «за что»? Я пытаюсь объяснить тебе, что дело не только в нас. Есть договор, есть дед, есть Аня. Ты понимаешь, что такое ответственность перед другими людьми?
— Нет, — все тем же тихим, невыразительным голосом отвечает она. — Если бы передо мной стоял выбор, спасти мир или спасти тебя, я бы не выбирала. До сегодняшнего дня я наивно верила, что «мы» будем всегда. Неважно, с кем мы спим. Неважно, в кого мы влюблены. Есть мы, и это важнее всего на свете. Глупых договоров. Других людей. Разве всего того, что мы вместе пережили, недостаточно, чтобы всегда быть заодно?
Я знаю, что она на самом деле пошла бы на всё, чтобы спасти меня, и от этого знания становится физически больно. Мне хочется ответить «достаточно», схватить ее в охапку и убить каждого, кто попытается встать у меня на пути. Но я беру себя в руки, пытаюсь отключить эмоции, заползти глубоко-глубоко в панцирь, плыть по течению, ни в чем не сомневаться и ничего никогда не хотеть.
— Ты делаешь меня заложницей договора, который я не заключала, но который соблюдала все эти годы.
— Ой ли?
— Ой ли, Жан. Я хорошо обучаюсь. И я не настолько взбалмошная, какой ты привык меня считать. Ты знаешь, что я не собиралась никого убивать. Я хотела помочь твоей Ане. Они с ее Ваней были так трогательно влюблены, что я не смогла уехать и бросить его на растерзание вашим, с позволения сказать, хранителям величайшего мира и величайшей тайны. Вся эта братия во главе с Ириной так высокоморально себя проявила. — Оля усмехается, но я вижу ее лицо, вижу покрасневшие глаза и понимаю, что сдерживать слезы стóит ей величайших усилий воли. — И никто из вас этого не сказал. Вы даже Женю не вспомнили. Смерть за смерть. Вот вам и договор. Все остаются при своем, и никаких драм с расторжением. Так почему вы мной жертвуете? Я не заслуживаю вашего сочувствия? Для тебя лично важнее удобство Ани? Ты действительно собираешься позволить им держать меня здесь, как животное, все девять месяцев? Здесь даже ванны нет. Самого поганого умывальника. Я настолько тебе безразлична? Это из-за Сергея? Или из-за беременности? Чтó из этого ты не можешь мне простить?
— Оля, я не пытаюсь тебе отомстить. Всё, что случилось, цепочка ужасных недоразумений. Ты же не предлагаешь мне реально начать убивать ради тебя?
— Я только что сказала тебе, что не нужно было никого убивать. Если бы вы открыли вовремя свои рты. Если бы твой тысячелетний дед не охал бы что-то о «дитятке, которого грешно убивать», а стукнул бы по столу и отослал к чертям этого зарвавшегося мальчишку. Дитятко заслуживает жить, а я нет? Серьезно, Жан? Вы это серьезно?!
— Оленька, а почему ты сама не раскрыла рот, пока у тебя была такая возможность? Ну, хорошо, всех нас застали врасплох. Но вот ты пошла с ними. Спустилась в подвал. Увидела эту клетку. Так какого же черта ты в нее вошла? Ты сильная и ты быстрая. Ты не могла с ними не справиться. Будь у каждого хоть по десять шокеров. Зачем ты добровольно вошла в эту проклятую всеми чертями клетку?!
— Поистине феминизм победил, и концепция «дева в беде» поменялась на «спаси-ка ты, душенька, себя сама», — несмотря на обстоятельства, ей удается вполне непринужденно рассмеяться. — Их было слишком много.
— Оля, — говорю я и качаю головой.
— Хорошо! Я не хотела тебя подставлять. Я не знала, какой у вас план. И решила тебя дождаться. А план оказался каким замечательным! Пожертвовать вторым нелюбимым членом семьи. Сначала Женёк. Теперь я. А у вас троих всё в шоколаде.
— Олечка! — неожиданно для самого себя выдыхаю я, опускаюсь перед ней и крепко обнимаю ее колени. — Пожалуйста! Ну, прости меня. Ничего даже близко похожего на этот кошмар я не мог и представить.
— Уходи, Жан, — ледяным голосом говорит она и резкими движениями высвобождается из моих рук. — Если предаешь «любовь всей своей жизни», так хотя бы не превращай это действо в цирк. Вполне достаточно клетки из зоопарка.
Медленно и тяжело, точно пьяный, я поднимаюсь с колен и отхожу обратно к столу.
— Если бы я мог остаться здесь вместо тебя…
— Это просто слова, — отмахивается Оля, наконец выходит из угла и обходит свои новые владения. Она приподнимает настольную лампу, с преувеличенным вниманием рассматривает ее, а затем аккуратно возвращает на место. — Не нужно было всего этого. С единственным стулом было более аутентично. А знаешь, чтобы прямо по хардкору, для идеальной картинки, давайте наденем на меня кандалы. А то как-то недоработано. Мало жести. Если уж взялись, так отрывайтесь по полной!
Ольга соединяет перед собой руки, подходит почти вплотную и протягивает их мне, будто всерьез ожидая, что я, подобно фокуснику, по первому ее требованию вытащу из медицинского саквояжа кандалы, чтобы одним красивым и ловким движением сковать ее запястья. Я поднимаю взгляд на ее лицо и в ужасе отшатываюсь. Глаза Оли подернуты пеленой невыплаканных слез, пустые, невидящие, будто мертвые. А ведь она провела в этой долбаной клетке меньше суток! Какие, к дьяволу, девять месяцев?!
— Оля, — максимально смягчая голос говорю я, беру ее руки и подношу к губам, сначала одну, а затем вторую. — Скорее всего, то, что я скажу, тебя не обрадует. Но я тебя не брошу. Я буду приходить каждый день. Если они позволят, то не один раз. Пожалуйста, наберись терпения. И не провоцируй их. Я тебе обещаю. Я буду рядом. Чтó бы ни случилось, я не брошу тебя здесь одну.
Мои слова производят тот эффект, на который я рассчитывал. Ее глаза приобретают осмысленное выражение, она вздрагивает и выдергивает руки из моих ладоней.
— Жан, мне так страшно, — чуть слышным шепотом произносит Оля и придвигается ко мне. — Скажи мне, может, я просто брежу? Какая беременность? Как? Ты столько лет трахаешь всё, что движется, и никаких беременностей! Ты же говорил, что ни от вампира, ни вампиру невозможно забеременеть. Самое смешное, в отличие от тебя, я пользуюсь презервативами. Но мы с Сережей достаточно давно вместе и, в отличие от нас с тобой, не имеем привычки друг другу изменять. Ты… просто скажи мне, как это возможно?
— Оля, я не знаю…
— Может, ты просто соврал им? Чтобы отсрочить казнь? Жан?
Я не хочу разбивать очередную ее надежду, но мне приходится напомнить о все чаще случающихся странных ухудшениях в ее самочувствии. Она медленно кивает, а в ее взгляд возвращается напугавшее меня исступленное выражение. Цепляясь за лацканы моего пиджака, Оля заглядывает мне в глаза и задает вопросы, каждый из которых я уже озвучил Константину и на каждый из которых получил однозначный отказ.
— Как я буду сидеть здесь беременная? Здесь нечем дышать. А если меня будет тошнить? Здесь даже туалета нет. Я не переживу такого унижения. И я все время буду на виду. Какой извращенец это придумал?! Зачем?! Если держать меня в обычной камере с каменными стенами, я смогу разобрать стены?!
— Ты-то? Ты сможешь, — неловко шучу я, и мы нервно смеемся. Осторожно я привлекаю ее еще ближе, и, к моему удивлению, она позволяет себя обнять. С нежностью, обеими руками я глажу ее по спине и волосам, утыкаюсь губами в шею. — Ты сильная. Этот мальчишка не сможет тебя сломать. Вспомни первую половину прошлого века. Разве тогда не было страшно? Но мы же всё пережили. Всё выдержали.
— Потому что мы были вместе.
— Мы и сейчас вместе. Я же сказал, что не оставлю тебя.
— Нет, Жан. В этот раз я совсем одна, — говорит Оля и подается назад.
— Оля, я здесь, с тобой! — горячо возражаю я, но она отрицательно качает головой.
— Ты сделал свой выбор. Не в мою пользу. Имей мужество это признать. «Нас» больше нет.
Медленно, шаркающей походкой она отходит к кровати и, не сбрасывая обуви, забирается под одеяло.
— Сереже скажут, что я умерла? — спрашивает она, застав меня на полпути к выходу.
— Да.
— Позаботься о нем, пожалуйста.
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, не желая даже представлять себе какое-либо взаимодействие с ее дорогим «Сереженькой».
— Он расстроится, когда ты ему скажешь.
— И что я должен буду делать?
— Поддержи его. Это то малое, о чем я тебя прошу, — говорит Ольга и поднимает на меня воспаленные глаза. — Я хочу, чтобы он жил в моем доме. Пожалуйста, Жан. Если ты начнешь задавать вопросы и возмущаться, я расплачусь прямо перед тобой, а ни мне, ни тебе этого не нужно. Мы с Сережей жили вместе. Достаточно долго, чтобы он мог остаться. А теперь уходи и помни, что ты за него отвечаешь.
Мне хочется возразить, возмутиться, даже послать ее к черту, но я улыбаюсь Оле и коротко киваю. На сегодня боли достаточно. Мы наелись ею ложками и сполна.
— Оля, поешь, — вместо прощания говорю я и кричу, чтобы меня выпустили.
Оставлять ее одну тяжело и страшно. Я чувствую себя подлецом и трусом, но, стóит выбраться на свободу — к небу и солнечным лучам, стóит вернуться к повседневным делам, стóит отвлечься и переключиться, как неприятное чувство делается сначала менее заметным, а затем гаснет.
На другой день я прихожу к ней уже более уверенным. И на второй. И на третий.
Больше я не падаю перед ней на колени. И никогда не прошу прощения.
Теперь я могу видеть ее, как только возникает желание. В первый месяц ее заключения я прихожу к Оле так часто, как только могу.
~*~*~
Темнота накатывает на город, погребает под собой улицы и дома, заставляет редких прохожих отшатываться друг от друга и подозрительно оглядываться вслед. Я не смотрю на часы в телефоне и сбрасываю звонок Ани. Я устал разгребать чужие проблемы, мне надоело быть хорошим и удобным для всех. Сегодня я не хочу слушать о врагах вечной девочки Милы и обсуждать планы ее спасения. У меня есть своя «вечная девочка» и свои скопившиеся за месяцы ее заключения проблемы. Я останавливаюсь в чужом, незнакомом дворе, с наслаждением вдыхаю запах свежескошенной травы и усаживаюсь на детскую карусель. Мне нужно подумать — в тишине, темноте и одиночестве. Без участия домочадцев. И без их давления.
Я достаю из кармана результаты анализов и пялюсь на них, пока буквы и цифры не начинают расплываться. «Вы просили анализ сделать. А простите, эта беременная ваша родственница? Или кто?» «Что за черт?» «Ну йода не хватает, магния, белка можно в рацион добавить. Но в целом это нормальные показатели для женщины на четвертом месяце». «Для женщины». «Оля, моя ты страдалица, ничего не хочу утверждать, но, кажется, с твоей восхитительной вечностью возникли серьезные неполадки», — думаю я, а мои мысли снова и снова возвращаются к триггерным образам: решетка, электрический всполох и безобразный, так долго не заживающий ожог.
В ушах звучит голос Константина Сергеевича с характерными для него квакающими интонациями: «Преступник сидит. А ты доктор. Готовишь лекарство. По-моему, всё предельно понятно». Действительно, всё было понятно максимально предельно. Он хотел, чтобы я поставлял ему панацею из собственной крови в промышленных масштабах, а взамен не получил ничего. Обидно, но факт: ничто из моего поведения ранее не говорило за то, что я отвечу на его «просьбу» отказом. Бог терпел и нам велел! С самого начала я принял навязанные мне правила и безропотно соблюдал все поставленные выгодополучателем условия. Сколько угодно можно было бы повторять, что все мои действия и бездействия были оправданы заботой о безопасности Оли, ответственностью перед семьей, попытками сберечь пошатнувшийся мир между вампирами и хранителями, но у красивой обертки существовала оборотная сторона. Мне было удобно исполнять чужие «хотелки», не вступать в споры и конфронтации, легко и спокойно плыть по течению: навещать Олю, поставлять Константину лекарство, слушать деда, который повторял «да чего с твоей бабой сделается?», а потом отказываться обращать внимание на отчаяние в глазах женщины, которая еще вчера была для меня самым важным человеком в мире. Я проявил себя трусом и тряпкой, но даже самый слабый и жалкий человек на свете однажды может оглядеться по сторонам и задать неприятные вопросы. Я четыре месяца терпел устроенный главным Олиным тюремщиком пиздец, чтобы в итоге услышать: «Для вас доступ к Ольге закрыт», утереться и отойти в сторону? Забыть о том, что по его указанию разорили мой кабинет? Если я не разучился складывать два и два, Константин планировал «бодяжить» лекарство из Олиной крови. Интересный сюрприз его ждет, когда старательно созданный ими «дженерик» окажется бесполезной водичкой. Наш горе-хранитель и не поймет, чтó в его плане, надежном, как швейцарские часы, вдруг пошло не так.
А ведь в первый момент, когда мне запретили видеть Ольгу, я испытал облегчение. Как же могла не обрадовать дарованная возможность никогда больше не спускаться в подвал, пропитанный горечью и ненавистью, в место, по капле высасывающее из тебя жизненные силы, в тюремную камеру — само воплощение безысходности? Я не хотел больше видеть погасшие, переполненные ядом, но все так же бесконечно прекрасные глаза. Ольге осточертели мои визиты — бесполезные, однообразные, не приносящие радости, а только множащие ее раздражение и обиду. Я устал от чувства вины и перестал испытывать жалость. А она просто устала и просто хотела вырваться на свободу.
Четыре месяца, прошедшие с тех пор, как за Ольгой захлопнулись двери клетки, камня на камне не оставили от наших с ней отношений, разрушили их до основания, развеяли в прах всё, что нам было дорого. За этот, по сути, такой короткий отрезок времени я узнал о себе много больше, чем когда-либо хотел. В первые два месяца мы с Олей вдохновенно, будто по написанному тем же извращенцем, что спроектировал адскую клетку, сценарию, по ролям разыграли Стэнфордский тюремный эксперимент(1). Практически сразу я ощутил ни с чем не сравнимый вкус власти, которой над ней у меня никогда прежде не было. Теперь я мог видеть Ольгу тогда, когда хотел, и столько, сколько хотел. Только я мог решать, когда и чем окончится наша встреча. А она всякий раз была рада моему приходу. Кроме меня в ее жизни, ограниченной решетками под электрическим напряжением, не было ничего. Никаких иных развлечений. Никаких иных посетителей. Никаких мальчиков. Никаких девочек. Никаких небесно-голубых глаз.
Поначалу наше общение проходило в привычном русле. Она осаживала меня, обвиняла, насмехалась, забрасывала неприятными вопросами, ответы на которые выставляли меня в самом неприглядном свете. Но как же скоро всё изменилось! Если мне что-то не нравилось, я обрывал разговор и уходил. Чтобы она выучила урок, потребовалось всего несколько дней. Никогда, даже на заре наших отношений более полутора веков назад, Ольга не была со мной столь щепетильно вежливой и корректной. Я мог задавать ей любые вопросы, а у нее не было права их игнорировать. Достаточно было трех дней отсутствия, чтобы сломить любое сопротивление, чтобы сделать ее «шелковой» и уступчивой. Заступить за черту было делом времени. К моей чести, полтора месяца в нашем предельно вежливом и корректном общении не проскальзывало и намека на желания иной природы. Но однажды утром я заглянул к ней слишком рано, застал в процессе переодевания и развращенный вседозволенностью зашел к ней за ширму и, не спрашивая позволения, поцеловал. Оля могла сказать «нет», когда я ее отпустил, и, конечно, я не стал бы настаивать. Но она оказалась восхитительно откровенна в желании продолжения, и я стал приходить к ней гораздо чаще. Именно секс стал той лакмусовой бумажкой, что вскрыл и, словно под лупой, продемонстрировал извращенное уродство наших взаимоотношений в условиях ее заточения в клетке. Наш с Ольгой «Стэнфордский тюремный эксперимент» вышел на новый уровень. Роли тюремщика и заключенной не были частью любовной прелюдии, они стали сутью всего происходящего между нами. Я был с ней груб, она с каждым моим визитом делалась все более и более покорной. Она перестала говорить со мной, просто смотрела большими печальными глазами и позволяла всё, чего бы я ни хотел. Почти три недели я отказывался замечать очевидного, но однажды увидел выражение ее лица во время того, что я искренне полагал самым обычным сексуальным актом, и, как сейчас говорят, «не смог развидеть». Она ничего не чувствовала, просто терпела и ждала, когда всё закончится. В ее глазах я не разглядел душевной или физической боли, лишь смирение и усталость. Только тогда я понял, чтó сотворил. Я пообещал поддержку, а вместо этого окончательно ее сломал. Всё, что я делал с ней, являлось непрекращающимся насилием: психологическим и вот теперь сексуальным. Осознание масштаба трагедии пришло позже. Я пытался, но не мог отыграть назад. Лимит ее доверия ко мне был исчерпан. Я перестал дотрагиваться до нее, только в случае крайней необходимости. Заговаривал только по ее желанию. Как мог, старался скрасить серость и однообразие ее существования: притаскивал дурацкие подарки и не менее дурацкие букеты, рассказывал о Сереже, о том, что он ее не забыл, приносил его кровь, а однажды даже украденную у него толстовку, часами говорил о погоде и происходящих в мире событиях, а она продолжала убивать меня вежливой отстраненностью.
Только к исходу третьего месяца поведение Ольги кардинально изменилось. Она дошла до той стадии отчаяния, когда ей стало наплевать, кто перед ней и как на ее судьбе могут отразиться сгоряча брошенные слова. Ненависть выплескивалась из ее глаз, клокотала внутри, душила, требовала выхода. Она била меня и плакала. Бросалась на решетки, если ее злили остававшиеся вне ее досягаемости тюремщики. Умоляла любой ценой вытащить ее из клетки, а в ответ на отказ смеялась все более и более безумным смехом. Беременность усугубляла ее эмоциональную нестабильность. Ей было плохо, ее тошнило, в одну минуту она могла быть абсолютно спокойной, в следующую — беспричинно смеяться, в третью — сорваться в истерику. Я понимал, что Ольгу нужно вытаскивать из в буквальном смысле слова убивавшей ее тюрьмы — чего бы мне это ни стоило, но я сам бесконечно устал от ее обид и пусть справедливых, но до зубовного скрежета раздражающих претензий. Незаметно для самого себя, я максимально переменился к ней — вел себя отстраненно и холодно, не поддавался ни на одну из ее провокаций и сокращал количество и время своих визитов до минимума. Она огрызалась — я равнодушно пожимал плечами. Она плакала — я уходил, не прощаясь и не оборачиваясь на ее зов.
Однажды ей удалось сбежать, и вместо того, чтобы поступить по-умному — обратиться ко мне за помощью, найти безопасное место и переждать там хотя бы несколько дней, она отправилась к своему Сереже, где была схвачена и немедленно возвращена назад. Взбаламученный ею Сергей метался в истерике по всему городу, а Ольга вела себя так, будто ничего не случилось. Они оба меня достали. Сережа — своим нежеланием смириться со смертью любимого человека и превосходящей границы разумного доставучестью. Ольга — зачастившими и неизменно идиотскими попытками выбраться на свободу. Сергей разрыл ее могилу. Ольга снова бросилась на решетку, только на этот раз удар током оставил на ее коже наглядное напоминание никогда больше так не делать. Разрешать сотворимую ими дичь парочка великодушно дозволила мне. Сереже пришлось продемонстрировать разложившийся труп в гробу Оли. А вот чтó делать с ней самой я не знал.
Мой триггер — решетка, ток, незаживающий ожог. Ольга, отказывающаяся признавать очевидные факты: ее регенеративная функция снизилась до человеческого уровня, ее силы катастрофически тают. Я, смиренно подчинившийся приказу, поджавший хвост и оставивший ее одну — без помощи и без защиты. Ольгу. Олю. Оленьку, которую я так любил. Прошедшую почти все стадии обратного очеловечивания. Беременную. Среди озлобленных мужиков с шокерами. Рядом с решеткой под напряжением. «Что же ты будешь делать на этот раз? Твое коронное «ничего»?» — спрашиваю я самого себя и не нахожусь с ответом.
1) Психологический эксперимент, проведённый в 1971 году в Стэнфордском университете. Эксперимент, представляющий собой психологическое исследование реакции человека на ограничение свободы и на влияние навязанной социальной поведенческой модели.
Я продираюсь сквозь заваленную хламом прихожую, спотыкаюсь обо что-то и больно ударяюсь лодыжкой. Готовое сорваться с губ ругательство застывает в области гортани, когда я вижу попавшийся мне под ноги предмет.
«Не может быть…» — думаю я, не позволяя зародиться очередной неоправданной надежде. Чемодан может принадлежать кому угодно. Миниатюрный и изящный, он может быть частью дедова барахла, которую я ранее просто не замечал. Дорогой и новый, он мог быть частью Аниного «приданого», на присутствие которой в нашей прихожей я опять же не обращал внимание.
«С объявления победы прошло полгода», — думаю я.
Смотрю на чемодан — миниатюрный, изящный, дорогой, новый, абсолютно точно не Анин, отдаленно не напоминающий ни один из экспонатов дедовой «антикварной» коллекции.
«Если бы она была жива, за это время она дала бы о себе знать», — думаю я.
Смотрю на чемодан, а мои ноздри жадно вбирают аромат духов — незнакомых, но узнаваемо-сладковатых, приторных, пьянящих.
— Оля? — то ли всхлипом, то ли стоном срывается с моих губ, и шатающейся походкой, сшибая всё на своем пути, я прохожу в комнату.
— Жанчик, а у нас гости! — едва завидев в дверях мой силуэт, поднимается мне навстречу дед.
Я не смотрю на него, буквально вваливаюсь в гостиную и, не веря своим глазам, обнаруживаю на старом дедовом диване ту, чью смерть, несмотря на убеждения домочадцев, логику и здравый смысл, отказывался признать и оплакать.
— Bonsoir, Jean-Claude(1), — с вежливой отстраненностью улыбается Ольга и не встает мне навстречу.
Жадно я осматриваю ее. Элегантная высокая прическа по последней моде, откровенно дорогое не фабричного пошива платье. Где бы она ни провела последние полгода, вряд ли это «где-то» было застенками, из которых невозможно ни выбраться, ни отправить хотя бы одну-единственную весточку: «Я жива».
— J'ai rencontré ta belle sœurette(2), — говорит она, и только тогда я замечаю притулившуюся на стуле рядом с диваном Аннушку. — Très-très-très belle sœurette. Vous vivez déjà ensemble? Ou dormez-vous simplement l'un avec l'autre?(3)
— Нет. И нет, — по-русски отвечаю я. Деду и Ане достает ума не встревать в этот странный диалог. Меня колотит от ярости. Я тяжело дышу и не свожу взгляда с лица Ольги, по-прежнему хранящего выражение учтивого равнодушия. За четыре с половиной года — ни одного письма, думаю я. И, как ни в чем не бывало, ты объявляешься только затем, чтобы устроить мне допрос, с кем я сплю?!
— Non et non? Je ne te reconnais pas, chéri Jean. Elle est magnifique et séduisante. Et elle est si jeune!(4) — продолжает она нести бред и не встает, чтобы меня обнять. Осознание последнего заставляет меня перейти на крик.
— Je n'ai baisé personne depuis six mois parce que j'ai pleuré ma femme pendant tout ce temps! Ce qui t'a empêché de m'écrire?!(5)
— Oh, mon cher, ça!(6) — отвечает она, а в ее кошачьих глазах черти не просто пляшут, водят хороводы, отплясывают треклятый канкан. — Sinon, comment pourrais-je voir cette expression étonnant sur ton visage?(7)
— Sorcière!(8) — выдыхаю я, смотрю на нее и не успеваю уловить момент, когда терзающие меня горечь и злость сменяются эйфорией. Выражение Олиного лица не меняется, губы не трогает улыбка, но вся она, с головы до ног, загорается радостью, вспыхивает и полыхает, словно объятая невидимым пламенем. А я наконец-то понимаю истинную суть ее вопросов. — Non, tu n'es pas en retard. Même si tu étais revenue dans cent ans, tu n'aurais pas pu être en retard. Parce que je n'arrêterai pas de t'attendre. Même en sachant que tu ne reviendras pas, je continuerai à t'attendre.(9)
Голова Ольги дергается, как от удара, с минуту она неотрывно вглядывается в мое лицо, а затем совершает невообразимое — на глазах у ненавистного ей деда и малознакомой девушки, никого и ничего не стесняясь, выходит из образа. Ледяной принцессы, утонченной и скупой на эмоции аристократки больше нет. Она шумно выдыхает, подается вперед и абсолютно неприемлемым даже для бывшей графини образом широко раскрывает рот и улыбается мне во все зубы.
— Я вернулась бы к тебе и с того света, — порывисто произносит она, отказываясь перекладывать восторженно-наивное признание на наш потайной язык. Дед громко фыркает, но в этот момент мне, как и Оле, глубоко наплевать на наших невольных зрителей.
— Моя девочка, — шепотом проговариваю я и срываюсь с места. Бесцеремонно я стаскиваю смеющуюся Ольгу с дивана и, до сих пор не веря в реальность происходящего, крепко прижимаю к себе.
— Вы закончили, Жанчик? — откровенно забавляясь разыгранным представлением, спрашивает дед, но я отрицательно трясу головой и, полностью сосредоточенный на заключенной в моих объятиях женщине, не удостаиваю его даже мимолетным взглядом.
— Мы только начали, — говорю я и эффектным движением подхватываю Ольгу на руки — на этот раз действительно играя на публику, а она всё понимает и прячет лицо у меня на плече, очевидно, чтобы не испортить красивую картинку неуместным смешком. Прежде чем прикрыть за собой дверь, я бросаю через плечо, обращаясь, скорее, к бесцеремонному деду, чем к так и не проронившей ни слова Ане, — имейте совесть и не беспокойте нас до утра!
— Куда уж нам! Беспокоить Ее Сиятельство! — в тон мне откликается дедуля, и меня полностью устраивает его ответ.
Плотно прикрыв дверь своей спальни, я ставлю Ольгу на ноги и разжимаю руки.
— Здравствуй, — тихим голосом, без улыбки говорит она и проводит по моей щеке тыльной стороной ладони. — Я скучала.
Я ловлю ее руку и подношу к губам.
— Так скучала, что даже не могла мне написать? — спрашиваю я, целую в раскрытую ладошку и замечаю упущенную ранее деталь. — Тебя нужно поздравить?
— А? Нет, — Ольга высвобождает руку и стаскивает с безымянного пальца правой руки обручальное кольцо. Мгновение она смотрит на него, а затем широко замахивается и швыряет его в угол комнаты. — Каждый выживал так, как мог. Думаю, у тебя тоже скопилось достаточно историй, которыми ты не гордишься.
— Я убивал людей.
— А есть кто-то, кто за четыре проклятых года этого не сделал?
— Оль? — Я заглядываю ей в глаза, и она не отводит взгляд.
— Все мы просто пытались выжить. Всеми доступными нам способами. А я отвечала не только за себя, но и за дурацких детей, — говорит она и пожимает плечами, давая понять, что тема «убийств» закрыта. — Все выжили, ни одного малолетнего засранца не потеряла. В нормальном мире могла бы получить медаль. Впрочем, в нормальном мире и никакой войны не случилось бы. Ты, правда, поверил, что я мертва?
Вместо ответа я привлекаю ее к себе, не желая, чтобы она видела мое лицо. Ее близость путает мысли, убыстряет пульс, запах волос дурманит голову. Шепотом, будто случайно касаясь губами ее уха, я спрашиваю: «Можно?» и не дожидаюсь ответа. Подрагивающими пальцами я освобождаю волосы Оли от шпилек, и с металлическим звоном те падают к нашим ногам. Белокурые локоны красивыми волнами рассыпаются по ее плечам. Повинуясь непреодолимому желанию, я пропускаю шелковистые пряди между пальцами и чувствую тупую, непреходящую боль в области грудной клетки. Как же я мог примириться со своей потерей? Позволял деду Славе говорить об Оле в прошедшем времени. Прекратил искать ее после месяца безуспешных попыток. Приносил цветы к ее захоронениям на местном кладбище и каждый раз заставлял себя просить прощения и прощаться. Неужели я мог поверить, что самой невероятной на свете женщины больше нет, и продолжать жить? Зачем мне без нее чертова вечность? Зачем мне мир, навсегда осиротевший без вешней зелени этих прекрасных глаз?
— Прости меня, — едва слышно шепчет моя Оленька. — Я не хотела тебя мучить. Но еще больше я не хотела тебя подставлять. Ситуация сложная и неприятная. Давай мы всё это отпустим и будем жить дальше? Потому что главное здесь это то, что мы сдержали данные друг другу обещания.
— Ты угрожала, что спустишься за мной в ад, — улыбаюсь я, неотрывно глядя в ее глаза. Смотрю и не могу наглядеться.
— А у тебя есть сомнения, что я поступила бы иначе? — выговаривает она, неожиданно хватает меня за шею, с силой притягивает к себе мою голову и целует бесконечно-чувственным, сладостным, упоительным поцелуем. Под натиском ее губ мои губы безропотно раскрываются, мы углубляем поцелуй, яростно, жадно, как будто смертельно голодны и не можем насытиться. Сгорая от неосуществимого желания вобрать ее в себя, стать одним целым, единым существом, я стискиваю пальцами ее затылок, рывком подтягиваю ее вверх, и она обвивает меня ногами. Я слышу треск разъезжающейся по шву ее узкой юбки, но не останавливаюсь и буквально впечатываю спину Ольги в закрытую дверь. Поцелуи становятся все более и более ненасытными, мы пытаемся отыграть свое у жестокой реальности, взять сполна — всё, чего нас лишили долгие годы разлуки и непрекращающегося земного ада. Я пытаюсь действовать деликатнее, но крошечные пуговки на лифе ее платья под моими лихорадочными прикосновениями смертоносными дробинками разлетаются во все стороны. Мы не сдерживаем и не контролируем срывающиеся с наших губ звуки, и, скорее всего, многое повидавшие стены этого дома, как и его немногочисленные обитатели надолго запомнят ночь нашего триумфального воссоединения.
Позднее, окончательно потеряв счет времени, разгоряченные, все еще ненасытившиеся друг другом, мы падаем на мою кровать, и я не могу прекратить целовать ее, дрожащими руками пытаюсь раздеть, но окончательно порчу ее роскошное платье. Ольга смеется, привстает, несколькими сводящими с ума движениями гибкого тела красиво освобождается от одежды и падает на меня сверху. Я зарываюсь пальцами в ее волосы и тянусь к ее губам, чтобы поцеловать. Прижимаю к себе — всё крепче и крепче, и не могу представить, как смогу выпустить эту женщину из своих объятий. Как же я протянул так долго, не имея возможности подпитаться от источника моей жизненной силы? Не видя ее. Не прикасаясь к ней. Не имея понятия, жива она или нет...
— Мне нужна новая легенда, Жан, — говорит мне она. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу на очередной в нашей жизни узкой кровати, небо за окнами начинает розоветь, живописно переливаясь отсветами на Олиных радужках. — Только больше никаких детей. Если нужно, я могу преподавать всё равно что, но уже взрослым людям.
— Всё равно что, — посмеиваюсь я над безграничной ее самоуверенностью и целую в кончик носа. — Я поговорю с дедом Славой. Только будь с ним предельно учтивой и милой. Иначе, узнав о твоей просьбе, он сделает всё, чтобы отправить тебя в ясельную группу высаживать малышню на горшки.
— Фу, как низко! — притворно возмущается Оля, на мгновение задумывается и делает неожиданное и крайне неоднозначное заявление. — А я могла бы быть очень хорошей матерью.
— Как это понимать? — спрашиваю я, безуспешно стараясь скрыть от нее свое удивление.
— Так, как я и сказала. Когда разбомбили поезд… — начинает она, но тут же спохватывается и в две фразы закрывает тему. — До того как меня отправили в эвакуацию, я думала, что вся эта чушь с детьми гораздо сложнее. Но ты бы видел, как хороша я была.
— Оленька, ты неисправима, — уже не таясь, смеюсь над ней я. — Надо вставать. Надеюсь, у тебя в чемодане одежда. Иначе мне придется просить для тебя что-то из гардероба Ани, а, боюсь, ее вкус тебе не понравится.
— Все-таки какая же сволочь твой дед, — беспечно бросает Оля, а я немедленно закрываю ей рот ладонью.
— Ты представляешь, какой у него слух?!
— А тебе нравится, что специально для тебя обратили девицу? — Ольга отталкивает от себя мою руку, но ощутимо понижает голос. — И не говори мне, что это не так. Пока тебя не было, он только что прямым текстом не заявил о том, как вы с Анечкой друг другу подходите.
— Он просто тебя злит, а ты ведешься, как маленькая.
— Не такая уж и маленькая, — говорит Оля и выбирается из постели. — У тебя невероятно тесно. Нам нужна другая кровать. Для двух взрослых людей.
— Кровать? — вскидываюсь я и напряженно замираю в ожидании ответа.
— Да, Жан. Мы физиологически не нуждаемся во сне, но, представь себе, двуспальная кровать нужна не только для того, чтобы спать.
— Ты останешься? — напрямую спрашиваю я и улыбаюсь во весь рот, услышав ответ.
— На какое-то время, — говорит Ольга, и мне этого более чем достаточно.
Торопливо я натягиваю брюки и рубашку и крепко целую ее в губы.
— Я принесу твой чемодан. А ты пока порепетируй, как будешь улыбаться дедуле. Я вернусь и проверю. И если мне не захочется расплакаться от умиления, значит, кто-то серьезно подрастерял артистический дар.
— Черт, Жан, как же я по тебе скучала, — без улыбки говорит Оля и льнет ко мне обнаженным телом.
— Тебе вряд ли понравится, что я скажу, — прижимаясь к ее ушку губами, шепчу я. — Но je t'aime(10), моя хорошая. Je t'aime(11).
— А тебе точно понравится, — откликается она и отклоняется в моих руках, чтобы заглянуть мне в глаза. — Moi aussi(12).
И мне нравится. Не могу передать, насколько мне нравится то, что я слышу.
Я продираюсь сквозь заваленную дедовым хламом прихожую в поисках чемодана Оли и не могу стереть с лица глупую улыбку.
— Ишь, улыбается он, — беззлобно говорит мне нарисовавшийся в коридоре дед. — Если твоя мамзель планирует задержаться, будь добр, купи ей хороший кляп.
— Такого не повторится, — заверяю я, не имея понятия, насколько обещание исполнимо.
— Будем считать, что старый дурак тебе верит, — ухмыляется дедуля и неожиданно обнимает меня, когда я, возвращаясь в комнату, прохожу мимо. — Рад за тебя, дорогой. Чувствовал ведь, что жива твоя зазнобушка. Я-то думал, что просто упрямишься с правдой примириться, а оно вон как обернулось.
— Спасибо… — осторожно говорю я, не вполне понимая, как реагировать на его непривычную откровенность.
— Ну и хорошо, что жива, — резюмирует дед и машет рукой. — Красивая, конечно, но как рот раскроет, хоть стреляй, хоть стреляйся. Ты, Жанчик, постарайся хорошенько. Авось, что и сложится. Любит она тебя. Как глазищи вчера таращила. Аньку чуть не разодрала от ревности. Попробуй на этот раз всё не просрать. Светишься-то весь, как ее видишь.
— Дедуль, мы как-то, наверное, сами попробуем…
— Попробует! Пробальщик! На баб других взгляд свой кобелиный не клади, вон оно всё хорошо и будет, — назидательно вещает дед Слава, и я понимаю, что с меня достаточно.
— Оле нужно переодеться, — говорю я, обхожу его и скрываюсь теперь уже в нашей спальне. Единственное, что я вынес из странного разговора в коридоре, хозяин дома не против, чтобы моя Оленька осталась.
— Благодарю! — Она отбирает у меня чемодан, а я смотрю на нее, любуюсь совершенством линий ее обнаженного тела и искренне думаю: «Какие, к черту, другие бабы, когда у меня есть она?!»
~*~*~
Я выхожу из такси и прохожу через благоухающий сладкими ароматами ночной сад. На моей давным-давно мертвой душе скверно и муторно. Я не хочу, но быстрыми шагами двигаюсь к дому, влекомый навязчивым, необоримым, весь день вызревающим во мне предвкушением катастрофы. У меня нет никакого плана, я понятия не имею, зачем приехал, но ноги сами собой несут меня в сторону подвала.
Чтó я собираюсь там делать? Драться с ее охранниками? Устроить скандал посреди ночи? Я почти уже разворачиваюсь обратно к воротам, но нашариваю в кармане анализ крови, произношу про себя, как слова детской считалочки: «решетка, всполох, ожог» и уверенно спускаюсь вниз по ступеням.
Еще не добравшись до последней ступеньки, я понимаю, что предчувствие меня не обманывало. В этом богом проклятом месте прямо сейчас разворачивается очередной пиздец, спровоцированный моей дорогой и прекрасной Оленькой.
Ее голос, выкрикивающий имя охранника, эхом отдается от каменных стен.
— Гриша, не уходи! Гриша! Гриша! — заходится в крике Оля, и я ускоряю шаг.
В подвале темно, но вампирского зрения более чем достаточно, чтобы разглядеть выходящего из камеры охранника по имени Григорий и направляющегося к распределительному щиту.
Неистовый крик Оли, леденяще-жуткий, нутряной, квинтэссенция боли, ярости и отчаяния, шокирует, порождает мучительное чувство стыда и желание вырваться из этих давящих стен, навсегда забыть о погребенной в них женщине, бежать прочь и не оглядываться назад.
— Где же вы, семья?! Где?! — срывая голос, кричит она. — Когда вы так сильно нужны мне!
Я дохожу до стола, когда прямо передо мной раздается спокойный голос Гриши:
— Отпустите решетку. Я даю напряжение!
Он хватается за рубильник, и всё, что происходит дальше, сливается в один неизбывный кошмар.
Крик Ольги: «Ненавижу вас всех! Ненавижу!!!» перекрывает мой собственный: «Остановись! Ты ее убьешь!!!» Я выпускаю клыки и секунду спустя оказываюсь рядом с охранником, хватаю его за плечо и не успеваю. В помещении вспыхивает свет, из камеры доносятся знакомые звуки: треск, женский вскрик, удар тела о каменный пол. Пульсирующая в голове мысль: «Опоздал! Опоздал! Опоздал! Опоздал!» поглощает сознание, словно проваливаясь в черную дыру, я вижу — до мельчайших деталей, голосов, шорохов и запахов — похороны Оли, только теперь всамделишние, с неизбежным присутствием главной героини с восковым лицом, закоченевшими губами и навсегда сокрытыми от меня самыми красивыми зелеными глазами на свете. «Тогда ты будешь смотреть, как я умираю», — беспечный голосок звучит у меня в ушах.
Мое умопомрачение длится меньше мгновения. Я успеваю вдохнуть, думаю, сработает ли инициация во второй раз, отвлекаюсь и в нужный момент не сбавляю силу.
Отброшенный мною Гриша отлетает к стене. Как в замедленной съемке, я прослеживаю за его полетом и слышу громкий звук, напоминающий хруст разломанной ветки, когда голова ударяется о плитку. В состоянии аффекта я не сразу оцениваю масштаб трагедии. Пока тело, словно тряпичная кукла, не падает на пол, я не сознаю силу собственного броска. Из расколотого, как большой орех, черепа на каменные плиты с хлюпающими звуками выхлестывается кровь, но я не акцентирую внимание на мертвом охраннике и дергаю за рычаг, открывающий клетку. «Черт с тобой, — проносится у меня в голове дикая мысль. — Если он не жалел ее, почему его должен жалеть я?!»
— Нет, пожалуйста, нет… — жалобно взываю я к богу, в которого не верю, бросаюсь к распростертому на каменном полу телу, хватаю тоненькую безжизненную ручку и не нащупываю пульса.
Леденящий ужас сковывает движения, рыданиями прорывается из груди, не помня себя, я сгребаю тело в объятия, трясу, прижимаю к себе и снова и снова зову по имени единственную женщину, которую любил за всю свою жизнь.
~*~*~
— Оля! Оля! Олечка! Оля! — настойчиво зову я. — Заканчивай. Мы опоздаем.
— Да что ж ты такой доставучий?! Посмотри лучше! Как? — Она откладывает зеркало и косметичку и буквально вспархивает на ноги. Мне хочется возмутиться, накричать на нее за то, что это она несколько месяцев ныла о том, как мечтает попасть на премьеру в Большой, а теперь после всех затраченных мною денег и усилий три часа не может собраться и накраситься. Но я смотрю на нее — счастливую, словно девочка, с восторгом наблюдаю, как она кружится в своем сложносочиненном платье с развевающейся юбкой и огромными атласными пионами, которые на ком угодно смотрелись бы аляписто и дешево, но, конечно же, не на ней. Я слишком люблю, когда Оля такая, чтобы на нее злиться.
— И кому же достанется всё это великолепие? — небрежно спрашиваю я. Она понимает суть вопроса, но продолжает кружиться и мелодично смеется.
— Тому единственному, преданному и прекрасному!
— Оль, я знаю, что ты получила предложение руки и сердца. И как? Вас можно поздравить?
Легкость в моем голосе наигранна, и я знаю, что для нее это никакой не секрет. Ее роман с моим коллегой я переживал тяжело с момента их первой встречи и не сумел скрыть свои чувства. Если бы на его месте был очередной всклокоченный юноша или, черт с ней, такая же девочка с небесно-голубыми глазами и ветром в голове, я бы смирился и отошел в сторону. Но ему было слегка за сорок, он был умен, талантлив и обладал внешностью голливудской суперзвезды. Разве можно было смириться, видя их вместе в моей собственной больнице? Когда она приходила туда и шла не ко мне?
— Если хочется, поздравляй! — Она вытанцовывает новый круг в мою сторону и в изящном прыжке повисает у меня на шее. — Зачем ты со мной развелся? Если спустя семьдесят лет после расставания, которое ты сам же инициировал, ты продолжаешь так мило меня ревновать?
— Так мило? — переспрашиваю я, пытаюсь, но не могу разозлиться, глядя в ее сияющие глаза. — Мило — это то, что семьдесят лет спустя я везу тебя в Москву, потому что ты хочешь «Воццека». А крутить романы у меня на глазах, с моими же коллегами — не мило от слова «совсем». Захотелось примерить свадебное платье?
— Жаааан, — зовет она и тянется ко мне губами. К своему стыду, я исполняю ее негласную просьбу — рефлекторно, даже не задумываясь о том, что делаю. Целовать ее одинаково приятно — и год, и десять, и двадцать пять, и семьдесят лет спустя после феерической глупости, которую я совершил, предложив этой женщине расстаться со мной. Оля первая разрывает поцелуй, ловит и удерживает мой взгляд. — Pourquoi ai-je besoin de quelqu’un d’autre alors que j’ai un homme aussi beau, impressionnant et incroyablement doux? L'homme de ma vie.(13)
— Ты сейчас надо мной смеешься?
— Как же ты умеешь испортить момент! — Оля закатывает глаза, высвобождается из моих объятий и усаживается обратно за стол. — Расслабься. Я отказала, и мы расстались. Замужество — скука смертная.
— Предпочту придерживаться предыдущей версии, — говорю я и даже не пытаюсь скрыть облегчение. Она всё про меня знает. За столько лет мы разучились удивлять друг друга.
— Предыдущая — такая же правда. Разве ты не мужчина всей моей жизни? Я уже и не сосчитаю, сколько лет мы друг друга знаем, — откликается она и, накрасив губы ярко-алой помадой, кидает ее в клатч и поднимается. — И, конечно же, правда, что ты у меня очень милый и очень красивый в этом новом костюме.
— Да что с тобой сегодня?! — Я искренне не понимаю ее настроения, но с готовностью признаю, что женщина всей моей жизни никогда не перестанет меня удивлять.
— Я просто рада, что я здесь. А еще больше тому, что здесь я именно с тобой, — говорит она и надевает туфли. — Закажи такси. У нас будет время «на поговорить и не только», когда мы вернемся.
Я вызываю такси, помогаю Ольге надеть пальто и уже на выходе из гостиничного номера удерживаю ее за локоть.
— Оля, спасибо тебе большое, что почти полтора века назад ты насадила себя на нож, — шепотом говорю я ей на ухо.
— За это ты меня еще ни разу не благодарил. — Она оборачивается и упирается в меня пристальным взглядом. — Только бесконечно ругал.
— Лучшей спутницы по восхитительной вечности я не мог и желать, — говорю я и, наклонившись, прижимаюсь губами к ее щеке. — Allons-y! Ton stupide opéra n'attendra pas.(14)
— А я, столько лет спустя, не теряю надежды, что однажды тебе понравится высокое искусство.
— Оленька, в этой жизни мне нравится всё, кроме очень громко и очень долго поющих людей, — смеюсь я и подталкиваю ее вперед. Задержавшись, чтобы закрыть дверь, я смотрю вслед своей ослепительно-прекрасной женщине и чувствую себя абсолютно счастливым человеком, готовым высидеть и сорокачасовой спектакль, если она будет рядом. Я улыбаюсь собственным мыслям и ускоряю шаг, чтобы нагнать Олю.
1) Добрый вечер, Жан-Клод.
2) Я познакомилась с твоей прекрасной сестричкой.
3) Очень-очень-очень красивая сестричка. Вы уже живете вместе? Или просто спите друг с другом?
4) Нет и нет? Я не узнаю тебя, дорогой Жан. Она прекрасна и соблазнительна. И она так юна!
5) Я ни с кем не спал последние полгода, потому что всё это время я оплакивал свою жену! Что помешало тебе мне написать?!
6) О, мой дорогой, это!
7) Как иначе я увидела бы это изумительное выражение на твоем лице?
8) Ведьма!
9) Нет, ты не опоздала. Даже если бы ты вернулась через сто лет, ты бы не опоздала. Потому что я не перестану тебя ждать. Даже зная, что ты не вернешься, я буду продолжать тебя ждать.
10) люблю тебя
11) Я люблю тебя.
12) Я тоже люблю тебя
13) Зачем мне кто-то другой, когда у меня есть такой красивый, импозантный и невероятно милый мужчина? Мужчина моей жизни.
14) Поехали! Твоя дурацкая опера не будет ждать.
У меня нет ничего острого. Я оглядываю почему-то пустую клетку и уже приноравливаюсь к собственному запястью, чтобы зубами вскрыть себе вены, когда Оля издает тихий стон и открывает глаза.
— Господи… — выдыхаю я и, снова забыв, что я врач, прижимаю ее к себе так крепко, что она протестующе вскрикивает. Я не могу поверить, что она жива. Не могу поверить, что только чудом не напоил ее собственной кровью. Вспоминаю о мертвом человеке в коридоре и отстраненно, без эмоций думаю о том, что после родов обращать Олю будет некому.
— Жан? У меня галлюцинации? — слабым голосом спрашивает Ольга и, к моему изумлению, хватается за мое плечо, опирается на него всем телом и поднимается на ноги.
— Ты можешь встать?
— А не должна? — серьезно переспрашивает она, разглядывая обожженные о решетку ладони.
— Нет, не должна. Ты почти пять минут была в глубоком обмороке, — говорю я и решаю не сообщать ей о своих едва не претворенных в жизнь планах на повторное обращение. — Оля, ты что наделала?
Она оборачивается к открытой дверце, переводит взгляд на меня и прижимает руки к груди.
— Жан, что случилось? Почему ты здесь? И почему у тебя такое лицо? — выговаривает она, а я не могу вспомнить, видел ли я ее когда-либо такой напуганной. Если только в тридцатых годах прошлого века?
— Ты веришь в карму? — вопросом на вопрос отвечаю я. Ольга отрицательно качает головой, а я удивляюсь, что способен вполне искренне рассмеяться. — А она есть. Я точно не смогу забеременеть, поэтому можешь попрощаться со мной. Было не скучно. Местами хорошо, а порой очень хорошо. А вот с вечностью не задалось ни у меня, ни у тебя.
— Что? — едва слышно шепчет она. Я безучастно наблюдаю за тем, как ее огромные глаза наполняются слезами, но продолжаю сидеть посреди пустой клетки. Совсем скоро меня не будет с ней рядом, поэтому моей совсем уже не маленькой девочке нужно учиться утешать себя самостоятельно.
Очень медленно, пошатываясь, она выходит из клетки и, чуть замешкавшись на пороге, словно готовя себя к тому, что ей предстоит увидеть, Оля проскальзывает в подвальный коридор.
Я слышу ее вскрик, слышу, как сначала тихо, затем всё громче и громче она зовет убитого мной мужчину по имени, после чего ее рвет, а я хочу, но не могу заставить себя подняться, чтобы помочь ей.
— Как, Жан? Как?! — еще более бледная, чем обычно, она появляется в дверях камеры.
— Ты не собиралась никого убивать, но не рассчитала силу. Я тоже не хотел убивать твоего Гришу. Только защитить тебя.
— Господи боже… У него жена беременная. Ну как же так? Жан, ну зачем ты сюда пришел?! — Оля уже не просто плачет, она рыдает навзрыд, влетает в клетку и падает передо мной на колени. — Вставай! Слышишь меня?! Быстро вставай и уходи отсюда! Никто не узнает, что ты здесь был. Трупом больше, трупом меньше. Какая разница? Я скажу, что это я швырнула его о стену. Они ведь не знают, что у меня больше нет такой силы. Они ведь ничего не знают. Жан, пожалуйста. Поднимайся! Жан!
Я нахожу в себе силы лишь на то, чтобы качнуть головой.
— Вставай!!! — кричит она так, что у меня закладывает уши. — Черт тебя подери, Жан, вставай!!! Я не дам им тебя убить! Ты меня слышишь?!
— Оля, если ты хочешь, ты можешь сейчас уйти, — говорю я. Мне хочется закрыть глаза, лечь на пол и не вставать до тех пор, пока за мной не придут. — Найди своего Сережу и валите к чертям из этого города. А лучше уезжайте из страны. Куда ты всегда хотела. Откроешь для мальчика ту Европу, которая нам нравилась.
— Какая Европа? Какой мальчик?! Ты в своем уме? — жалобным голосом произносит Оля, подается ко мне и покрывает мое лицо нежными, влажными от ее слез поцелуями. — Мой дорогой, мой любимый, ну, пожалуйста… Давай мы уедем с тобой вдвоем? Хотя бы попытаемся? Ну, давай? Это несчастный случай. Ты спас столько жизней! Разве можно тебя убивать? Ты всего себя отдал этому городу!
— Оленька, пока у тебя есть возможность, уходи. Когда меня не будет, тебя некому будет защитить. И еще… запомни, пожалуйста, что я никогда не переставал тебя любить. Прости меня за всё. И отпусти. Просто отпусти меня.
Изо всех сил она бьет меня кулаками по плечам, по груди, пытается поднять на ноги, но не может. Еще несколько раз она безуспешно дергает меня за руку, а потом от души пинает ногой по колену.
— Никогда я тебя не отпущу! Понял меня?! Придурок ты чертов! Кому нужны твои жертвы?! Мне лечь под топор рядом с тобой?!
— Оля, подумай о ребенке. Прекрати истерику, пожалуйста, — не глядя на нее, говорю я.
— Жан? — непривычно высоким голосом вдруг произносит она. — А не будет никакого ребенка.
Я чудом успеваю ее подхватить и тут же вижу то, что увидела перед обмороком Оля — стекающие по ее ногам ярко-красные струйки. Металлический запах крови заполняет клетку. С моих губ срывается нечеловеческий крик, и кошмар этой нескончаемой ночи переходит в новую фазу.
С Олей на руках я несусь к шоссе, как никогда благодарный проведению за дарованную мне способность передвигаться со сверхскоростью, пусть я и пользуюсь ею, скорее всего, последний раз в жизни. Выпачканной в крови рукой, я голосую, ловлю попутку и ору, что нам срочно нужно в больницу.
Последующие два часа состоят из гонки по больничным коридорам, самых настоящих эмоциональных качелей и шока. Я не питаю иллюзий, что беременность получится сохранить. Слишком много факторов сложилось, чтобы этот чудом зародившийся ребенок никогда не появился на свет. Кровотечение на втором триместре. Месяцы стресса, изоляции, отсутствия прогулок и регулярных ударов током. Еще не пережитый ужас этой беспросветной ночи. Ну и, конечно, в качестве своеобразного бонуса — родители нашего «человеко-вампира», достойная друг друга парочка: малолетний наркоман и умершая в позапрошлом веке женщина. Однако, когда Олю завозят в смотровую палату, кровотечения уже нет. Мы проводим тесты, берем анализы, и все чертовы показатели оказываются в пределах чертовой нормы. Регенеративные функции ее организма по какой-то причине всё еще гипертрофированы, а наш маленький вампиреныш, еще на стадии зародыша пошедший характером в мать, всеми клыками отчаянно цепляется за жизнь.
Ольга окончательно приходит в себя, когда я везу ее на УЗИ, таращится на меня несчастными глазищами, а я понятия не имею, какой ответ она хочет услышать? «Ребенка больше нет» или «Всё обошлось»?
Я закрываю дверь кабинета и оборачиваюсь к ней, мысленно подбирая слова, чтобы до первого ультразвука не давать необоснованных надежд, но, конечно же, она всё уже решила сама и не нуждается в подтвержденном медицинском диагнозе.
— Теперь они меня убьют? — спрашивает Оля, и от жуткого спокойствия в ее голосе мое тело покрывается мурашками. — Этот ребенок был вообще ни к месту. Если бы меня не заперли, я бы еще, возможно, поиграла в счастливое ожидание, но, кроме проблем и дискомфорта, беременность мне не дала ничего. И все равно жаль. Как будто я еще способна что-то чувствовать.
— Оль, выслушай меня, пожалуйста, — говорю я и осторожно перекладываю ее на кушетку.
— Жан, подожди, — ее ледяная рука цепляется за мое запястье. — Сначала ты меня послушай. Я всё понимаю. Знаю о твоей тонкой душевной организации. О том, как идиотской рефлексией ты выносишь мозг и себе, и окружающим. Но давай мы отставим эмоции и просто логически порассуждаем. Кому будет лучше, если убьют нас обоих? Жертвенность красива в кино, да и то сомнительно. Я из этой истории уже не выпутаюсь. И в смерти Гриши я виновата больше, чем ты. Поэтому отвези меня обратно. Или позвони Константину. А ты — ради меня, ради нас — должен жить. Ты же всегда говорил, как важно приносить пользу. И ты это делаешь. Спасаешь, спасаешь, спасаешь их, а им всё мало. Ну что ты так смотришь? Я не сдаюсь. И не жертвую собой. Я просто очень устала. За эти месяцы я чертовски устала от вечной жизни. Она вообще ни разу не восхитительная, а откровенно поганая. Хорошо? Тебя там не было, я заставила Гришу открыть дверь и ударила его о стену. Мне поверят, потому что я уже это делала. Отшвырнула человека и убила его.
Я сгибаюсь над ней и прижимаюсь к ее лбу губами. Моя дорогая девочка, продолжающая нестись вперед, не задумываясь о последствиях и не сбавляя ход. Излюбленный алгоритм: решила — сделала. Без перерыва на «задумалась» и «взвесила за и против». Любимая, эгоистичная, обожающая жизнь Оленька, с готовностью приносящая себя в жертву Закону, в который не верит, и договору, который не чтит. С граничащим с безрассудством бесстрашием она добровольно положит на плаху голову, как только услышит мое «согласен». Если бы мне требовались доказательства ее преданности, сегодня в ней не осталось бы никаких сомнений. Вот только разве она не знает, что я такой же упрямый и не менее безрассудный, чем она?
— Оленька, к чему мелочиться? Как тебе идея с двойной казнью? Только представь, каким бы это было незабываемым зрелищем!
— Не смешно, — поджимает губы она. — Мне безумно жалко Гришу, но, если ты ляжешь под топор, это его не вернет.
Тратить время на пустые споры, доказывая друг другу, кто из нас двоих больше заслуживает казни, бессмысленно. Каждый будет упорно предлагать себя, а тем временем настанет утро, по наши души явятся хранители и что-то кому-то доказывать станет поздно.
— Подними рубашку, — приказываю я и настраиваю аппарат.
— Когда вы успели меня переодеть? — удивляется Оля, но покорно задирает больничную рубашку и даже не спрашивает меня, чтó и какого черта я собираюсь с ней делать.
Ночь продолжает сыпать сюрпризами, словно мы оба сорвали джекпот в какой-то извращенной игре, где вместо призов в случае выигрыша тебя осыпают болезненными ударами по самым уязвимым местам. Я молча пялюсь на экран монитора и не представляю, как озвучить Оле то, что на нем вижу.
— Жан, — не выдерживает она и дергает меня за рукав. — На что ты смотришь? Это меня убьет, и я могу не бояться хранителей?
— Может, и это, — говорю я, откладываю датчик и устало потираю виски. — Только сначала ты убьешь меня, хотя я тут абсолютно ни при чем. Все вопросы к тебе и твоему Сереже. Трахаться вас никто не заставлял.
— О чем ты говоришь? Какая разница, трахались мы или нет, если всё уже закончилось?!
— Вытрись, — тяну время я и протягиваю ей бумажные полотенца. Когда я озвучу то, что показало обследование, выбора, кому ложиться на плаху, у нас не останется. И ей придется смириться не только с этим.
— Ну?! — небрежно растерев гель по все еще стройному животу, Оля опускает рубашку, усаживается на кушетке и не спускает глаз с монитора. — Я понятия не имею, на что смотрю! Ты можешь мне сказать, что это?
— Их двое, — говорю я, а она предсказуемо не понимает меня.
— Чего двое?
— Кого, Оля. Детей ваших с Сережей двое. А чего мы, собственно, ждали? Удивлен, что не трое, а то и не все пятеро. Раз вы с Сережей оба над этим поработали. Никогда тебе не говорил, но у тебя ужасный, отвратительный вкус на мужчин. Пожинай плоды.
— Каких детей? — Микс ужаса, удивления и отвращения на ее лице складывается в крайне забавное выражение, и при других обстоятельствах я бы нашел это смешным. — Разве вся эта история не закончилась… ничем?
— Кто тебе это сказал?! Сама придумала! Сама поверила! Оля, чтó ты будешь делать?! — Я пытаюсь понизить голос, но продолжаю остервенело на нее орать. Она не справится ни с беременностью, ни с детьми, а, если еще посадит себе на шею Сереженьку, то идея с двойной казнью волшебным образом обернется заманчивым избавлением. — Меня не будет рядом. Чтó ты планируешь делать со своей жизнью?!
— Казнив Ольгу сегодня, вы убьете троих, — бесцветным голосом декламирует она и закрывает лицо руками. — Сука, ну что же за дерьмо…
— Не ругайся, тебе это не идет, — машинально говорю я и опускаю взгляд на часы. — Половина второго ночи. Во сколько у твоих охранников пересменка?
— Я не знаю. У меня нет часов.
— Хорошо. Сиди здесь. Я позвоню деду, чтобы приехал. И чтобы тебе захватил какие-нибудь Анины вещи. Свою одежду ты залила кровью. — Я встаю, а Ольга цепко хватает меня за рукав и тянет к себе.
— Почему этот ребенок… черт, дети выжили?! — сквозь зубы цедит она и гипнотизирует меня взглядом. — Если было столько крови?!
— Откуда мне знать, почему? Потому что у них есть сверхспособности? Потому что твоя регенерация работает не на тебя, а на них? И ты вон какая худющая. Может, вампирские беременности длятся годами?! Откуда мне это знать?!
Оля разжимает пальцы и выпрямляется. Ее взгляд стекленеет, молча она начинает раскачиваться — сначала медленно, затем быстрее со всё большей и большей амплитудой. В ужасе я наблюдаю за этими резкими, всё убыстряющимися движениями, мысленно кроя себя последними словами за то, что раскрыл рот.
— Всё-всё-всё, — быстро говорю я и крепко ее обнимаю. — Забудь, что я сказал. Так бывает при многоплодных беременностях. Твои анализы в пределах нормы. Человеческой. Мы что-нибудь придумаем. Давай, — я подкладываю ей под голову подушку и аккуратно укладываю на кушетку, — полежи, ни о чем не думай. Я вернусь, и тогда… Что-нибудь придумаем.
Отстранившись, я заглядываю ей в лицо и с облегчением вижу, что первый шок отступил. Она раздраженно отталкивает от себя мои руки и отворачивается.
— Ты уже придумал. Самоубиться. Принеси мне кровь.
— Оля, если меня на самом деле казнят, я тебя очень прошу, учись говорить людям «пожалуйста» и сбавляй тон. Тебя никто не будет терпеть.
— Жан. Пока тебя не казнили, принеси своей беременной женщине чертову кровь! А «пожалуйста» можешь засунуть себе…
Не дослушав ее, я выхожу из кабинета и, только прикрыв за собой дверь и пройдя пару шагов по коридору, сознаю смысл того, что она сказала. Наивная дурочка! Неужели она всерьез верит, что, если «повесит» на меня себя и детей, это что-то изменит? Я вампир, который убил человека. Завтра в это время я уже буду мертв. И я ничего не смогу сделать, если они решат вернуть ее в клетку. А после случившегося ночью глупая шутка о том, что они могут посадить Ольгу на цепь или заковать в кандалы, скорее всего, станет ее новой реальностью.
Я достаю телефон и набираю номер деда Славы. Если он поможет мне спрятать Олю, я приму свою смерть с благодарностью и счастливой улыбкой на губах.
— Да мне плевать на тебя и на всех, — произносит Ольга и легким движением вытряхивает труп из мешка. — Мне надоело с этим возиться.
Мы прослеживаем траекторию падения, а уже через мгновение фура размазывает тело по асфальту.
— А вот и несчастный случай, — резюмирует она. — Поехали, больше я тебе ничего не должна.
В ее голосе легкое сожаление, а за ним — безразличие. Между нами нет ничего, ни обид, ни недосказанности. Восемьдесят один год спустя после расставания в нашем прошлом не осталось ни сомнительного события, ни проблемы, которые мы не успели бы предъявить друг другу.
Я сажусь к ней в машину, и всю дорогу до города мы проводим в давящей тишине. Я уверен, что Ольга специально не включает радио. Ей хочется выжать из ситуации всё. Она наслаждается неловким молчанием. Подпитывается испытываемым мной дискомфортом, черпает в нем силы и будто хорошеет на глазах.
Конечно же, мне не нужно было просить ее помочь избавиться от тела. Я должен был сохранять дистанцию. Опечатать все входы и выходы и никогда не впускать ее в свою жизнь. А также не вваливаться нахрапом — в ее. Какая мне разница, с кем она спит, с кем живет и в кого влюблена? Все стадии ревности я успешно преодолел больше ста лет назад. Ольга выпустит меня из машины, я спокойно уйду и больше не стану искать с ней встреч. Я смотрю на ее унизанные перстнями аристократические пальцы, вальяжно покоящиеся на руле, и повторяю дурацкую мантру: она меня выпустит, я спокойно уйду, больше не стану искать с ней встреч.
Я думаю о том, чтó сказал ей. Пытаюсь понять, зачем я это сделал, и не нахожусь с ответом. Промолчи я, она не выбросила бы труп на дорогу и не раскатывала бы меня сейчас презрительным молчанием. Да и высохло ли то озеро? Я скашиваю глаза на ее профиль и тяжело вздыхаю. Полтора года мы не занимались любовью. Восемь месяцев я не имел возможности поцеловать ее, только воздух в нашем нелепом ритуале прощания. Зачем я раскрыл рот и лишил себя шанса провести с ней приятный вечер? Всё, что от меня требовалось, поддержать ее ностальгию по прошлому, улыбнуться и ответить на трогательное рукопожатие. Но я испугался. Испугался обрушившихся из ниоткуда воспоминаний, тех чувств, что они всколыхнули, и их остроты. В этот раз я почти поверил, что отболел и перегорел. Я расслабился и успокоился. Тем больнее ударила правда. «Озеро нашей любви» по-прежнему полноводно, а Оля все так же переполнена ядом. Она-то меня, конечно, выпустит, вот только со спокойствием и уходом у меня могут возникнуть серьезные затруднения.
Я вижу, что она направляется к своему дому, минуя поворот к моему, но делаю вид, что ничего не заметил. Я знаю, что этой ночью она ночует одна, и в душе зарождается робкая, но по-юношески пылкая надежда.
— Тебе было трудно завезти меня домой? — Я вкладываю в голос всё раздражение, которое должен был бы испытывать. — Предлагаешь мне топать пешком?
Молча Ольга пожимает плечами и выбирается из машины, а я тенью торопливо следую за ней — шаг в шаг, чтобы она не захлопнула дверь перед моим носом.
— Зайду? — уточняю я, когда Ольга, не останавливаясь, шествует внутрь своего жилища. Она не сбавляет шаг, не оглядывается и не отвечает. — Значит, зайду.
Я аккуратно запираю дверь на починенный мною днем замок и прохожу в гостиную.
Скинув верхнюю одежду и обувь, Ольга с ногами забирается в кресло и с головой погружается в телефон.
Я пользуюсь тем, что меня столь безыскусно игнорируют, и решаю осмотреться по сторонам. Идеальный порядок и чистота гостиной меня мало интересуют. Я прохожу в ванную и обнаруживаю искомое — целую кучу откровенно не женского барахла. В спальне я нахожу разбросанную одежду, зачехленную гитару, тут и там валяющиеся тетрадки и книги. Не могу удержаться и распахиваю шкаф — вот они, полки с Сережиными шмотками. Значит, я угадал, еще вчера, как только увидел выходящее из Олиной спальни тело. Сереженька не был очередным ее увлечением. Сереженьку обогрели и впустили в дом. С ним жили и, скорее всего, продолжительное время.
С первого взгляда на Олиного мальчонку я понял — слишком многое сходится. Отбитость, вихры, глаза цвета чистого весеннего неба. Сереженька повиснет на ней на несколько лет. Проблемный, явно не брезгующий веществами и алкоголем молодой человек, которого Оля с готовностью примется спасать, а в результате — к гадалке не ходи — погубит. Моя дорогая и любимая femme fatale(1), сколько судеб таких вот Сереженек остались на твоей мирно почивающей совести?
— Объяснишь мне, чтó ты делаешь в моей спальне? — слышу я за своей спиной голос Оли и оборачиваюсь.
— Вот решил сам себя пригласить, — говорю я и вопросительно изгибаю брови. — Разве тебе не будет одиноко без твоего мужчины?
Она часто-часто моргает, как будто перепрограммирует себя к изменившейся ситуации.
— Озеро у тебя высохло, а желание залезть мне под юбку осталось? — прямо спрашивает она, и я недовольно морщусь.
— Оленька, ну зачем же так неизящно? Я просто по-дружески зашел тебя поддержать.
— А я не нуждаюсь в твоей дружбе. «Дружескую поддержку» ты можешь продолжать оказывать Люсеньке из своего притона, а также всем ее готовым по первой просьбе раздвинуть перед тобой ноги, прости, господи, коллегам.
— Запомнила имя, — расплываюсь я в довольной улыбке. Отрадно осознавать, что не я один до сих пор могу испытывать ревность.
— Представь себе, у меня хорошая память. Я помню великое множество таких Люсенек. И знаешь, в чем разница между нами? Эти Люсеньки для тебя не имеют никакого значения. Ты трахаешь то одну, то другую, то третью. Кто-то из них наверняка наивно полагает, что у вас отношения. Такой бурный незабываемый роман с галантным кавалером. А для «кавалера» нет ни романа, ни отношений, ни, собственно говоря, человека, одни гениталии. — Оля подается вперед и кивает на незакрытый мною шкаф. — Думаешь, я не знаю, чтó ты искал? Да, Жан. Мы с Сережей живем вместе. И, кроме него, у меня никого нет. Представь себе, существуют люди, которые не изменяют друг другу по первой же прихоти. В этом и разница между нами. Для тебя существует работа и потрахули на рабочем месте. Ты в принципе не способен на серьезные отношения. Да и зачем они тебе, если ты можешь, не выходя из рабочего кабинета, удовлетворить все свои потребности.
— Ты намеренно умолчала об еще одном моем более вековом пристрастии? Потому что тогда разбивается твоя теория? — спрашиваю я и сокращаю расстояние между нами. Взяв Олину руку в свою, я подношу ее к губам и, развернув, целую в раскрытую ладошку.
— Умерьте пафос, глубокоуважаемый Жан Иванович. Я давно не верю песням о любви всей твоей жизни, — говорит она, но не отбирает у меня свою руку.
— Веришь, Оленька. Еще как веришь. — Свободной рукой я обнимаю ее за талию и привлекаю к себе. — Помимо нашей угасшей любви нас связывают прошлое, воспитание, изумительно поддерживающее в форме общение. А чтó тебя связывает с ним? О чем ты с ним говоришь? Не может же нарциссизм настолько зашкаливать, чтобы продолжительное время выдерживать рядом с собой, мягко скажем, не блещущего интеллектом человека. Или ты готова до бесконечности выслушивать незамысловатые признания в любви?
— Опять ты судишь по себе, — отвечает Оля и чуть подается вперед, почти касаясь губами моих губ. — Ты слушай иногда своих Люсенек. Кто-то из них однажды тебя очень удивит.
— И что же остроумного поведал тебе твой студентик?
— Он поэт, — выдает Оля, а я чудом сдерживаю истерический смешок и отказываюсь верить, что ситуация с незабвенной Верочкой повторяется один в один. — Нет, ты не понял. Он не рифмует слова. Он их находит. Вытаскивает из ниоткуда, как фокусник. То самое — единственное нужное слово. Единственно подходящее. Которое с первого взгляда кажется откровенно странным, неподходящим выбором. Но он берет следующее. Нанизывает слова, одно на другое, и получившаяся конструкция буквально вводит в состояние шока. Помнишь, когда мы слушали Маяковского? Это очень похоже. Слова другие. Стиль другой. Но не эффект, который на тебя оказывает зачитываемое произведение. Невозможно не влюбиться, когда он читает.
Я недоверчиво смотрю на ее искренне восторженное лицо, перевожу взгляд на полуоткрытые губы, находящиеся буквально в паре миллиметров от моих. Как никогда прежде, я чувствую свою неуместность в этой спальне, рядом с замершей в моих руках женщиной.
— Маяковский? Оля, побойся бога. Что ты говоришь?
— Ты хочешь меня поцеловать? Целуй. Но только не проси большего. Ты сам не можешь определиться, чтó тебе нужно. Столько лет я качалась на этих качелях рядом с тобой. Ты зовешь, ты бросаешься невыполнимыми обещаниями, а потом, стóит тебе поверить, сразу же делаешь крутой разворот. Я всё про себя знаю. И понимаю, как со мной может быть трудно. Но даже такой человек, как я, однажды может захотеть чего-то простого и теплого, без надрыва и пафоса. Ты думаешь, я бегаю по университету, как ненормальная, и выискиваю себе мальчиков посимпатичнее? Всё случилось само собой. Никто ничего не планировал. — Оля поднимает на меня растерянные глаза и переходит на шепот. — Он, правда, талантливый. Надежный. Верный. И я могу говорить с ним часами.
— Ma chère(2), мы говорим о человеке, который прошлым вечером использовал горшок с цветком, как писсуар? — произношу я и тут же жалею о том, что раскрыл рот. Она выскальзывает из моих рук, и я понимаю, что виртуозно продолбал все свои шансы на любое приятное взаимодействие с хозяйкой дома. Ольга отходит к кровати, какое-то время молча стоит спиной, а затем резко поворачивает ко мне исполненное горечью личико.
— Такой ты меня видишь? Способной увлечься ничего из себя не представляющим человеком? О котором можно сказать только то, что он не знаком с элементарными правилами приличия? Тогда чем я отличаюсь от верениц оприходованных тобой Люсенек?
Внезапно я чувствую прилив раздражения. Чтó она рассчитывает услышать? Заверения, что не похожа ни на одну из женщин, «которые раздвигали передо мной ноги» — до, во время и после нее?
— Я прекрасно знаю о твоей склонности к драматизации и дешевому актерству, — с подчеркнуто равнодушными интонациями говорю я. — Но тут ты откровенно переигрываешь. Я констатировал случившееся вчера вечером. Твой мужчина, если тебе нравится так называть обдолбанного вхлам мальчишку, использовал горшок с цветком, как писсуар. Каким образом мою фразу можно интерпретировать, как выражение неуважительного отношения к тебе?
— Все твои фразы говорят об одном. — Она высоко вздергивает подбородок и кривит губы в некрасивой усмешке. — Ты меня не слышишь. Ты мне не веришь. Ты не воспринимаешь меня всерьез. Жан, я отказываюсь играть в твои игры. Мне надоело. Считай меня дешевой актриской. Думай обо мне, как о дуре, которая тащит к себе в постель всех без разбора. Только прекрати меня мучить. Я очень надеюсь, что ситуация очень скоро и благополучно разрешится, хранители и полиция оставят нас в покое, и тогда мы с Сережей уедем из этого города.
— Даже так? И куда же увезет тебя твой Сережа? На какие, прости меня, средства? Или ты начнешь продавать драгоценности, которые мы чудом сберегли в эпоху торжества коммунизма? Настолько низко ты себя ценишь?
— Да причем тут деньги, Жан?! — почти кричит она, а я приближаюсь к ней — резко и быстро — и хватаю за руку повыше локтя.
— Оля, я уважаю тебя и твою свободу. Но парень, ссущий в цветочный горшок и закидывающийся наркотиками, как аскорбинками, как бы тебе ни нравились его стишки, тебя не достоин. Хватит заламывать руки и угрожать, что покинешь меня навсегда. В нашем случае «навсегда» — это максимум десять лет. Да и не выдержишь ты так долго. А если выдержишь, я сам найду тебя. Спущусь в ад, поднимусь в рай, но найду. А ты не сможешь скрыть свою радость.
— Даже если ты тысячу раз прав, — говорит она и бесстрашно и глупо приближает ко мне лицо, — ссущий в цветочный горшок парень не бежит от меня и не боится обязательств. Он очень молод, несовершенен, но искренне любит меня.
С силой я стискиваю пальцами ее щеки и впиваюсь в губы грубым, коротким, но крепким поцелуем, намеренно стараясь сделать ей больно — хотя бы физически. А она застывает в моих руках, не отвечает на поцелуй, но и не оказывает сопротивление.
— Я немолод. Я несовершенен, — отпустив Олю, произношу я, провожу большим пальцем по ее нижней губе и тяну с окончанием фразы.
— И? — предсказуемо не выдерживает она, а я смеюсь над ней и направляюсь в сторону выхода.
— И ты так вдохновенно уверяла меня — или себя? — в хранимой тобой верности своему юному дарованию, что я не смею вводить тебя в искушение. Захочешь от меня признаний или чего угодно другого, приходи сама, раскрой этот прелестный ротик и произнеси вслух, — в знак прощания я целую воздух, дожидаюсь ответного «поцелуя» и перед тем, как уйти, добавляю. — А если понадобится кровь, просто приходи. Тебе нужно поддерживать силы в ожидании Сереженьки. Особенно если твое ожидание затянется. Au revoir(3).
— Ты невыносим! — бросает Ольга мне вслед и не прощается.
Я покидаю ее дом, закрываю за собой дверь, на мгновение прислоняюсь к ней спиной и сбрасываю с себя браваду. «Черт тебя побери, Оля. Маяковский», — думаю я, сдерживая желание со всей силы впечататься головой в дверь.
Жизнь полна сюрпризов. Я вытащил с того света нового любовника своей бывшей жены. И как же велика вероятность, что именно он, засравший своим барахлом всегда идеально прибранное жилище Оленьки, а дурацкими стишками — ее очаровательную головку, окажется тем самым «единственным», кому удастся совершить невозможное — забрать ее у меня.
Если она действительно уедет с ним, чтó я буду делать здесь без нее? Прислушиваться к лепету очередной «Люсеньки» в надежде обомлеть, плениться, увлечься, переключиться, забыться? Иначе я представлял себе ту самую «восхитительную вечность», обещанную нам Олей. И ведь не удастся ни обомлеть, ни забыться! Ни одной, самой несравненной «Люсеньке» меня не пленить. Я отделяюсь от двери, торопясь сбежать — подальше от Ольги и от собственных, принимающих опасный оборот мыслей. «Люсеньки» — не Оля. Вот и вся причина моего к ним безразличия. На мгновение я замедляюсь от внезапного озарения: именно эти слова мне следовало озвучить ей — хотя бы один раз в жизни! Я сознаю — мне бы вернуться, заставить ее выслушать меня и перебить карту юного поэта Сереженьки собственным предложением бросить всё и уехать, но предсказуемо ускоряю шаг, продолжая убегать от Оли и возможно последнего своего шанса быть с ней.
Как делал до этого сотни раз, я убегаю, перекладывая ответственность за принятие решений на будущего себя.
С рук на руки передаю любовь всей своей жизни прилюдно нассавшему в цветочный горшок, «неприученному к лотку» парню.
У Оли скверный вкус на мужчин. И я первое тому доказательство.
~*~*~
— А потом у Оли открылось маточное кровотечение, и я привез ее сюда, — заканчиваю я максимально краткий пересказ событий, а дед, не проронивший ни слова, пока я говорил, продолжает молчать.
Я не знаю, какими словами попросить его о защите и помощи. Оставить Олю, не заручившись поддержкой патриарха семьи, означает обречь ее на смерть — либо в родах, либо сразу после на плахе. «Да кто, если не я, примет эти чертовы роды?!» — думаю я и не могу сдержать протяжный нутряной стон.
Со скоростью хищника, учуявшего добычу, тысячелетний вампир поворачивается на звук.
— Что я могу сказать? На две казни вы себе заработали.
— Оля ни в чем не виновата!
— Тон понизь. Она-то и виновата как раз. Что ей не сиделось спокойно? Вот и допрыгалась Оля твоя. И тебя за собой потащила.
— Я не спрашивал, что случилось, но они оставили ее в пустой клетке. Это нормально? Держать в таких условиях беременную женщину, это нормально? — говорю я, все еще надеясь вызвать в старике жалость, но тот передергивает плечами и громко хмыкает.
— А что тебя удивляет? Оля твоя и святого до греха доведет. Ребенка своего она потеряла?
— Нет, не потеряла.
— Ты ж сказал, что кровотечение. — Дедуля всем телом подается ко мне, и под его пристальным взглядом мне становится не по себе. Он на самом деле напоминает большого безжалостного хищника, древнего и жуткого. И только сейчас я обращаю внимание на изменения в его речи. Запоминающиеся поговорки да цветистые прибаутки доброго дедушки улетучились, как не бывало, сменились вполне современными выражениями, прагматичными и незамысловатыми, а его ясному и правильному, с точки зрения фонетики, произношению позавидовал бы и профессиональный лингвист. Полон сюрпризов старый вампир. Вот только как воззвать к его состраданию? Да и могло ли оно, подлинное и искреннее, остаться у нежити, тысячелетний рубеж перешагнувшей?
— Так случается, — с максимально возможным безразличием я пожимаю плечами, не собираясь выкладывать перед дедом все карты и рассказывать о все еще работающей вампирской регенерации Ольги.
— А не врешь ли ты сейчас? Чтобы любимую твою не казнили. Потеряла она ребенка?
— Нет, никого она не теряла, только приобрела. Я провел ультразвуковое исследование плода. На четвертом месяце беременности первое УЗИ — прямо-таки торжество гуманизма! И я увидел то, о чем нужно было узнать давным-давно! Оля беременна двойней, — отвечаю я и тут же добавляю, — сердцебиения прослушиваются, анализы в норме. Предугадывая твои следующие вопросы.
Дед хлопает себя по лбу и тихо, но от души смеется.
— Да что ж вам так не везет, горемычные вы мои? Ладно, шутки в стороны. Времени совсем не осталось. Оля транспортабельна? Ее можно забрать из больницы?
Я молча киваю, боясь неудачно подобранным словом спугнуть удачу или оттолкнуть от себя древнего упыря, в когтистых руках которого сжимается не только мое двухсотлетнее мертвое сердце, но и Олино — уже живое, по-человечески хрупкое.
— Слушай меня, Жанчик. Как мы сейчас поступаем. Ты берешь Анину одежку, впихиваешь в нее свою ненаглядную, сажаешь в такси, вместе с ней добираешься до пункта проката машин, желательно где-то за городом. Пока будешь ехать, посмотри в интернете, где подходящий есть. Вы берете машину и, не останавливаясь, едете до Москвы. Город большой, есть, где укрыться. Сними номер или квартиру, где документы не потребуют, доплати хорошо, если нужно будет. Купи новую сим-карту для телефона и позвони мне.
— Дедуля, ты, кажется, не понял. Я убил человека.
— Всё я понял и всё услышал. А теперь меня ты послушай. Ты — моя семья, хоть и дурак распоследний. Хранителя убитого твоя казнь с того света не возвратит. Похвально, что ты так рвешься смерть мученическую принять, но головой своей, пока она к шее прикреплена, задумайся. Ты ж не за себя одного отвечаешь! Уехать вам срочно нужно. Они ж со злости и от шока не озаботятся тем, чтобы казни организовывать. Всей толпой женщину твою ногами забьют, да еще руками рвать станут. Ты первый год на земле живешь? Думаешь, их, что беременная она, остановит? Для них и она, и мы все — бесполые чудовища. А коли пол тот сгоряча разглядят, сам должен понимать, во чтó то понимание выльется. Тебе ли не знать, что она красивая баба. Не на одной войне ты был. Точно знаешь, как оно происходит. Оленьку свою под мужиками теми представь. Пока толпу эту разъяренную в чувство приведут, Оля твоя, что уже человечком обратно заделалась, десять раз мертвая будет. Этого ты для нее хочешь? Дашь себя в кандалы заковать, тем самым к смерти ее приговоришь. Только не быстрой, как у тебя, смерть та будет. И ни ты, ни я, ни Аня ее не отобьем. Одного из них она убила тем же способом. Второго о стену брошенного они не простят. И не послушают никого, что убийцей другой оказаться может. Пока не отомстят, не послушают. А когда услышат, поздно будет. Никто тебе любимую с того света не вернет. Услышал меня, герой?
Я услышал. Даже если тысячелетний интриган намеренно сгустил краски, он не врал и не стремился меня запугать. Хранители — люди, а я за двухвековую жизнь, пережив несколько войн, революций и бесконечных, одно другое сменяющих смутных времен, повидал более чем достаточно изуверских убийств, когда толпой налетали на одного, терзали в клочья, словно голодные звери; видел и те не укладывающиеся в голове изнасилования, на которые намекал дед. Месть — тот единственный, естественный порыв, которым сменится шок от вида жестоко убитого товарища. Дед прав, если бы Оля осталась в клетке, я не сумел бы ее отбить. Толпа есть толпа, а с разъяренной толпой не справиться никакой сверхсиле. Прилив дурноты вынуждает меня прикрыть глаза. Я чуть не убил ее своими руками. Если бы не открывшееся кровотечение, я отказался бы покинуть клетку, а Оля осталась бы там со мной — измотанная месяцами одиночного заключения, доведенная до отчаяния, невиновная в смерти Гриши и, скорее всего, лишившаяся бессмертия. Явившийся на пересменку тюремщик закрыл бы нас в клетке и вызвал товарищей. Возможно, даже не позвонив Константину. Дед снова прав, мы для них чудовища. Чудовища и безжалостные убийцы. Так зачем же церемонится с опасной нежитью? Зачем заключать договора, охранять, скрывать от других людей их богопротивные тайны? Нежить, как и всех других паразитических тварей, требуется без всякой жалости истреблять. Нам с Олей действительно повезло. Двойная казнь состоялась бы и не имела ничего общего с прописанной в договоре церемонией. Спасибо Олиным малышам, думаю я, в этот момент искренне готовый уверовать в наличие у них сверхспособностей и на полном серьезе допускающий мысль, что кровотечение прекратилось сразу же, как я вынес ее из подвала.
— Есть у меня один счеток, — тем временем говорит дед, взмахивая руками перед моим лицом, чтобы привлечь внимание, и сует в руку банковскую карту и клочок бумаги. — Трать с умом, но зазря не экономь. Код на бумажке. Запомни да выброси. Ну что ты так удивлен? Дед тысячу лет прожил. Ко всему готов. Ты как позвонил, я карточку в карман и припрятал. Понятно, что посреди ночи не чай пить в больничку свою зовешь. А теперь еще послушай. Хватит в игрушки играть. За полтора века не наигрались? Вы ж сами себе путь до плахи протопали. Одна непонятно с кем то ли детей, то ли нелюдей каких прижила. Другой в больничке своей оргию за оргией устраивал, как шею-то не свернули?! Может, уже прекратишь от своей бедолажной бегать? Сколько бегаешь, так и не убежал! Люблю я тебя, как сына родного. Поэтому и говорю тебе, за ум возьмись. Больше той любви не бывает, как друг за друга умирают. Ты ж сам сказал, что готова была твой грех на себя взять. Только чтобы ты жил. Про тебя, дурака, молчу. Ты за нее и в огонь, и под топор прыгнешь, не задумаешься. Так и объясни мне, старому, чего тебе еще нужно? Зачем друг друга изматываете да и нам спокойно жить не даете? Или, когда успокоится всё, ты ее к тому горе-папашке отправишь, а сам останешься другом семьи «на подхвате»? Рано или поздно, но устанет она в игры твои играть. Мне тебя жалко. Сейчас как маешься, а чтó будет, когда насовсем уйдет? Брюхатые бабы, они жизнь свою переосмысливают да гнезда вьют. Поймет, что ни соломинки с тебя для того гнезда не стрясти, думаешь, другого такого дурака себе не найдет? Пару раз глазищами стрельнет, вот тебе новый папка для детишек и нарисовался. Да и то, если студентик тот, что ее обрюхатил, от себя отпустит.
— Дедуля, глубина твоей погруженности в мою личную жизнь уже перестала меня пугать. Прости, но я не готов обсуждать ни оргии, ни брюхатых баб. Но спасибо, что желаешь добра. Мне нужно идти за Ольгой. А ты лучше скажи, что сам делать будешь?
— Что? Жизни ваши окаянные спасать. Торговаться, откупаться да договор перечитывать. Так что давай, время вышло. Хватай свою Оленьку ненаглядную, и чтобы через десять минут вас тут не было. Будь осторожен. Да на связь выйди, как я велел. Я и скажу, что мы с Костиком Сергеичем порешали. С клеткой для нас это он переусердствовал, конечно. Давно ему предъявить хотел, повода не было. А сейчас всё обсудим. И лекарство твое, и электричество к решеткам подведенное.
— Дедуля, — вкрадчивым, почти нежным голосом зову я. — Поводов предъявить не было? Моя беременная жена четыре месяца провела в этом пыточном агрегате, а у тебя поводов не нашлось, чтó Костику предъявить?!
— Ты бы уж определился, бывшая она тебе жена или «твоя беременная». А теперь пшёл прочь отсюдова. И храни тебя господь.
Молча я хватаю пакет с переданными Аней вещами, не благодарю деда и не прощаюсь, ускоряя шаг, спешу увезти Олю из чертового, засасывающего, как трясина, города. В последний раз бегу я по коридорам больницы, захватываю в дорогу пакеты с кровью и, как велел дед, вызываю такси.
— А в этом образе есть определенный шарм, — говорю я Оле, распахивая перед ней дверцу такси. В Аниных футболке и джинсах она и отдаленно не напоминает томную и очаровательную графиню, осмотреть которую после падения с лошади меня пригласил ее тогда еще здравствующий престарелый супруг. Впервые заглянув в обворожительные глаза своей новой пациентки, я испытал смутную тревогу и настоятельную потребность сбежать. Было ли это дурным предчувствием? Или на подсознательном уровне я сразу же ощутил будущую сокрушительную силу взгляда графини Воронцовой? В любом случае неприятное чувство продлилось всего мгновение, потому что моя будущая жена улыбнулась мне, и я понял, что не хочу никуда сбегать.
— Старый ты извращенец, — шепчет мне на ухо Ольга и забирается в салон.
Всю полуторачасовую поездку я должен был волноваться о возможной погоне, тяжело переживать трагическую гибель Олиного охранника, с ее слов, единственного, кто относился к ней по-человечески, но я обнимаю верную спутницу моей жизни и продолжаю обдумывать сказанные дедом слова. Больше той любви не бывает, как друг за друга умирают, мысленно проговариваю я и, повинуясь порыву, наклоняюсь к Олиному уху.
— Если мы выживем, включая двух безбилетных пассажиров, — положив руку ей на живот шепотом говорю я, — как ты относишься к тому, чтобы съехаться?
— Это самое неромантичное предложение из всех, что ты мне делал. — Ольга делает разочарованное лицо и предсказуемо переходит на французский. — Tu ne veux plus mettre ta tête sur le billot?(4)
— Entre une éternité délicieuse et un billot, choisissez toujours une éternité délicieuse(5), — глубокомысленно изрекаю я. — Так что?
— Les passagers clandestins et moi allons réfléchir à ton offre(6), — на Олиных губах мелькает слабая улыбка и тут же гаснет. Отстранившись, она долго и пристально смотрит мне в глаза, словно пытаясь поверить в то, что рядом с ней именно я. — Je suis contente qu'on soit en vie.(7)
Я привлекаю ее к себе и с нежностью целую в висок. Всё случилось так быстро. И если мне трудно осознать стремительно происходящие в жизни перемены, то что говорить о ней? Еще несколько часов назад единственными обозримыми перспективами на будущее для Ольги были решетки, пустая клетка, тотальное одиночество и реальная угроза сложить голову под топором палача. Как же я рад, что пришел за ней. Несмотря ни на что, я счастлив, что смог стать ее спасителем. А если бы я не был полным придурком, то последние четыре месяца мы оба могли провести совсем по-другому. И человек, который просто исполнял свои обязанности, был бы жив.
Хотя… всего один раз я позволяю себе сформулировать крамольную мысль. Олиному Грише следовало проверить, что она отпустила прутья решетки, прежде чем подавать напряжение. Он мог ее убить. И я очень хочу, но никак не могу заставить себя пожалеть о содеянном. Он сделал больно ей, а в ответ я сделал больно ему. Кто виноват, что его организм оказался более хрупким? Я очень хочу, но никак не могу простить, что он дернул за рычаг. И потом, как бы он к ней ни относился, он был не просто охранником, а ее тюремщиком. Одним из тех, кто принимал непосредственное участие в том безумии, которое они творили с беременной женщиной. Даже серийным убийцам обеспечивают более достойные условия содержания. Я вспоминаю пустую клетку и от души желаю Олиному Грише гореть в аду.
«Какое счастье, что Ольге не досталась Анина способность читать мысли других», — думаю я и пытаюсь отвлечь самого себя от опасной темы.
— Ты знала, что дед хочет, чтобы мы снова сошлись? — спрашиваю я, и Оля отрицательно качает головой. — Так вот знай. Он в течение десяти минут вещал мне о том, какой я дурак и как быстро ты отыщешь мне замену, если я не потороплюсь застолбить себе место.
Она удивленно смеется над моими словами, и никак, абсолютно невозможно поверить в то, что я снова слышу ее смех. За окнами такси все еще темно. Одна из самых кошмарных ночей в моей жизни по-прежнему безраздельно царствует над городом и его окрестностями. Труп убитого мной человека еще не остыл, а я строю планы на будущее и с наслаждением наблюдаю за тем, как любимая женщина приходит в себя и даже позволяет себе рассмеяться. Мы на самом деле чудовища. Очень долго живущие. Не способные любить и по-настоящему сопереживать никому, кроме себя и друг друга. Разве только Оля эгоистична до кончиков ногтей? Чем от нее отличаюсь я? Я вспоминаю использованный ею аргумент: Жан, ты спас столько жизней и заслуживаешь жить дальше. Мне нравится моя профессия. Нравится спасать, вытаскивать с того света, лечить и излечивать. Но что поменялось бы, если бы я занимался другим делом? Я был бы ему так же предан и ничуть не менее увлечен. Вот только вместо спасения жизней, к примеру, занимался математикой или физикой. По существу ничего не изменилось бы, но героический и благородный флер отпадал сам собой. А может быть, думаю я и задумчиво рассматриваю Олин профиль, все или большинство людей так живут? Любят входящих в их ближний круг, а остальных просто терпят? Ведь ту же «панацею» я создал, прежде всего, потому что мне был интересен результат ее воздействия на организм человека. Спасать человечество мне окончательно расхотелось еще в первой половине прошлого века. У меня есть Оля, дед и Аня, и для восхитительной вечной жизни этого более чем достаточно.
Невольно я задумываюсь о страстно проповедуемых идеях гуманизма и человеколюбия Святослава Вернидубовича. Задушевные рассказы о дедушкиной вере в людей, в добрую природу человеческих душ, в то, что, какие бы лютые зверства ни учинял человек, в конце концов он одумается и преисполнится благостью, а «ежели нет, то наше дело его пожалеть да простить», звучали красиво и убедительно, но не выдерживали столкновения с реальностью. Чтобы опровергнуть дедовы разглагольствования, хватило бы и простого факта: как вид мы жили за счет того, что пили людскую кровь. Не убивали — или старались не убивать — но, по сути, кормились людьми. И пусть кровь мы пьем из пакетиков, а не из живых людей, это ничего не меняет, ибо кровь попадает в пакетики не из ниоткуда, а из тех самых живых людей. Не менее наглядной была и реакция деда на происходящие с нами события. Из всех случившихся в течение этого года смертей тронула его только одна — гибель Жени. Ни единой искры сопереживания не отразилось в глазах древнего упыря, когда я покаялся перед ним в непредумышленном, но убийстве хранителя. Всё, что его взволновало — это нависшая надо мной угроза. Минуты не прошло, а он уже составил план, как выдернуть меня из-под топора палача. Трепетно оберегаемый им Закон тут же перестал быть священным и обязательным к исполнению. С Ольгой всё было сложнее — под стать непростым их взаимоотношениям. Я не верю, что дед позволил бы казнить члена своей семьи, учитывая все смягчающие обстоятельства, а после сегодняшнего разговора с ним допускаю, что во всей этой ситуации ему хотелось посмотреть на мое поведение. Подчинюсь ли я его воле, тем самым предав и подставив под удар самого близкого мне человека? Как долго буду терпеть и бездействовать? Как случившееся повлияет на наши отношения с Ольгой? А может быть и так, что он захотел подтолкнуть меня к действиям, поставить в ситуацию, в которой невозможно будет не сделать выбора, никак не получится переждать в стороне «до лучших времен». Для меня не было секретом, что дедуле доставляло удовольствие наблюдать за нашей возней: за Аней и Иваном, за мной и Олей. Все мы, за исключением погибшего Вани и включая почти уже вошедшую в семью Милу, были тем пресловутым ближним кругом, на членов которого древнему существу хватало эмпатии. Остальных можно было любить и жалеть в теории и на расстоянии и только в том случае, если их интересы напрямую не пересекались с нашими.
Я смотрю на Олю, которая все еще пытается осмыслить озвученную мной очевидно непостижимую для нее информацию, и мысленно благодарю деда за то, что преподал мне этот жестокий урок. Имеющаяся в запасе вечность расслабляет и развращает, дает возможность безнаказанно убегать от проблем и неудобных вопросов, откладывать их на безграничное множество «потом», плыть и плыть по течению и долгие годы не прибиваться к берегу. Каждый раз отпуская Ольгу из своих объятий, я наивно верил, что однажды вечность сыграет мне на руку. Как-нибудь и когда-нибудь сами собой сложатся обстоятельства, которые откроют нам путь к сокровенной нулевой точке отсчета, откуда заново возродится наша история. Подобно фениксу, восстанет из пламени нашего истлевшего дотла прошлого. А всё, что для этого нужно делать — ждать. Я не задумывался о том, чего хотела Ольга. Устраивала ли ее избранная мной позиция пассивного ожидания. Когда она прямым текстом говорила мне: «Нет, не устраивает», я отказывался ее слушать. Я не отпускал ее, но и не впускал в свою жизнь. Расставшись по глупости, поддавшись сиюминутной слабости, из-за дурацкой ревности, я продолжал верить, что отыграть назад возможно в любой момент. «Сколько бегаешь, так и не убежал!» — неприятные, но верные слова, характеризующие суть моих отношений с Олей за последние восемьдесят лет. Чему было удивляться, когда она нашла то, что все эти годы безуспешно искала во мне, в другом человеке — преданность, постоянство, определенность.
Созданная по прихоти Константина клетка высветила неприглядную правду: моя любовь эгоистична и разрушительна. Я столь многого хотел, но так мало предлагал взамен. Когда в сороковых годах прошлого века, после четырехлетней мясорубки мы почти три года прожили под одной крышей как счастливая семейная пара, именно я все испортил. Если бы я изменил ей с кем-то другим, с посторонней, незнакомой Оле женщиной, она простила бы и забыла, что уже делала не раз и не два. Но я поцеловал Анну в ее машине, забыв о том, что именно в это время Оля возвращается домой и не сможет нас не увидеть. Поцеловал не потому, что испытывал сильные чувства или сгорал от банальной страсти. Я просто мог это сделать и сделал. Бездумно разрушил отношения, которыми искренне дорожил, на годы вперед. Столь же безжалостно изничтожил сложившуюся за эти годы трогательную дружбу между двумя дорогими мне, но такими разными женщинами — без вины виноватой Аней, которая относилась ко мне, как к брату, и ни одним своим действием не провоцировала меня целовать ее, и глубоко разочарованной в нас двоих Олей, которая свято уверовала, что мы крутим роман у нее за спиной. Вместо того чтобы извиниться, я грубо высмеял Олину ревность, а она молча собрала вещи и на целый год исчезла из моей жизни. Именно в это время Ольга окончательно перестала верить в нас как пару. Я же продолжал убеждать себя, что наша разделенная на двоих вечность рано или поздно приведет нас туда, куда и должна — в точку, где былое сотрется из памяти, и давным-давно сложившиеся отношения можно будет построить с нуля.
Дед, позволивший запереть Ольгу в клетке, по сути, доверил ее мне — целиком и полностью. Вся ответственность за нее лежала на мне: именно я обговаривал с ее надзирателями условия содержания и разрешал возникающие проблемы, я один навещал ее, я отвечал за ее жизнь и безопасность. Предсказуемо я не справился. Снова и снова возвращался к прежнему сценарию. Не слушал ее. Отказывался спасти. Плыл по течению и рассчитывал, что со временем всё разрешится без моего участия. Как капризный ребенок, я играл и не мог наиграться с любимой игрушкой. Бросал тогда, когда вздумается, и, ломая сопротивленье, тащил назад, стоило только захотеть. Клетка показала, как далеко, заигравшись, мог я зайти. Я стал самым страшным из Олиных тюремщиков, когда не сумел справиться с дарованной мне безраздельной властью над ней, выбравшей другого мужчину и ожидавшей от него ребенка. В стенах своей одиночной камеры она принадлежала только мне, была моей личной пленницей, как будто я сам воздвиг вокруг нее решетки, чтобы она не могла вырваться. Я окончательно перестал ее слушать, я хотел и я брал, делая всё, чтобы не видеть в ней человека — страдающего, напуганного, одинокого, бесконечно несчастного. Ольга не несла чушь, когда говорила, что вереницы ничего не значащих для меня женщин не пройдут даром. Я, словно дегуманизировал, расчеловечивал их, одну за другой, каждую сводил к одной единственной функции, а едва завершив последнюю фрикцию, полностью терял интерес и не пытался это скрывать. По инерции то же самое я попытался проделать с заключенной в клетке Ольгой, взлетел, разбился и больше не смог подняться. Она не сводилась к функциям. Не поддавалась расчеловечиванию. Боль в прекрасных зеленых глазах становилась моей болью. Испугавшись содеянного и самого себя, я попытался уйти, как делал это тысячи раз до этого, но не смог. Дед был прав — Ольга была, есть и будет только моей ответственностью, как только первая капля моей крови упала на ее губы. Всё, что творила она или другие люди творили с ней, так или иначе затрагивало меня. Безоговорочно я готов был прикрыть любой ее проступок, по первому зову срывался к ней, даже если мы были в ссоре или долго не виделись, ни в чем и никогда не мог отказать. Простой, до смешного очевидный всем окружающим факт так долго ускользал от моего осознания: эта женщина представляет для меня наивысшую ценность, поэтому итог этой ночи мог быть менее трагичным, но остался бы неизменным. Я не мог за ней не вернуться, а, спустившись в подвал, не вышел бы из него без Оли. Сколько бы я ни тянул, я все равно вытащил бы ее оттуда. Мне кажется, это понимал даже главный ее тюремщик, не отличающийся развитым эмоциональным интеллектом. И, конечно же, для обожающего интриги и любовные драмы Святослава Вернидубовича мои «тайные» сокровенные чувства и желания были как на ладони. Незримым наблюдателем всю «нашу вечность» дед был рядом — в горе и в радости, в моменты близости и в расставании, смотрел, замечал, подмечал, чтобы однажды самым жестоким образом раскрыть мне глаза и заставить принять очевидное: если я в корне не изменю свою жизнь, чуда не произойдет. Я не хочу Олю ни в качестве вечно враждующей со мной бывшей, ни в качестве любовницы, ни в качестве друга. Не случайно я выкинул из лексикона слово «бывшая» по отношению к ней. Я хочу семью — свою, отдельную от вампирского клана. Я хочу видеть Олю моей женой и матерью наших детей. Если она мне позволит.
Я беру ее за руки, а Ольга качает головой и горько усмехается.
— Как же ты боишься ослушаться своего деда, дорогой. Если бы он не велел «застолбить место», тебе бы и в голову не пришло что-то мне предлагать?
— Ce n'est pas à propos de grand-père. Nous aurions pu mourir si bêtement aujourd'hui. Avec le recul, nous réalisons combien de temps il a été gaspillé sur des disputes stupides, des griefs et des ruptures. Par souci de diversité, vivons joyeusement quelques années. Ou quelques centaines d'années. Veux-tu être ma femme? Sois pour toute notre délicieuse éternité.(8)
Мне нравится, что Оля не задумывается над ответом. На этот раз ее склонность к молниеносному принятию решений и незамедлительному воплощению их в жизнь меня устраивает целиком и полностью.
— Мы подумали, — говорит она и крепко сжимает мою ладонь. — Мы согласны.
1) роковая женщина
2) моя дорогая
3) До свидания.
4) Передумал класть голову на плаху?
5) Между восхитительной вечностью и плахой всегда выбирай восхитительную вечность.
6) Мы с безбилетными пассажирами рассмотрим твое предложение.
7) Я рада, что мы живы.
8) Дело не в деде. Мы могли так глупо умереть сегодня. Оглядываясь назад, мы понимаем, сколько времени было потрачено на глупые споры, обиды и расставания. Ради разнообразия давай проживем счастливо несколько лет. Или несколько сотен лет. Ты будешь моей женой? На всю нашу восхитительную вечность.
Шестой по счету белоснежный платок, как и предыдущие его сотоварищи, в считанные мгновения становится грязно-серым. Устало и без благоговения я протираю крест с написанными на нем именем, отчеством и фамилией моей любимой жены и датами ее жизни и смерти. Нахожу утешение в мысли о том, что моих могил по старому смоленскому кладбищу разбросано на целых две больше, а посему, чтобы образить каждую из них, Оле придется поднапрячься куда сильнее, чем мне.
Я наклоняюсь над корзиной с некогда белыми розами, запыленными и подвядшими, и задумываюсь на тем, чтó с ними сделать. Оставить — значит, вызвать у Ольги лишнее раздражение, поскольку именно у этой могилы мы договорились встретиться, закончив приводить в порядок остальные наши надгробия. Выбрасывать откровенно жалко, учитывая, что я знаю, кто принес их для Оли. Почему я сам не сообразил купить цветы? Ведь раньше мне доставляло истинное удовольствие возлагать к надгробиям Оленьки любимые ею лилии или пионы. Или, если был на нее зол, нелюбимые ею розы. Поистине с переездом из Смоленска некропольская романтика окончательно ушла из наших жизней.
Отвлекшись на уборку опавших на могилу листьев, я не прислушиваюсь к приближающимся шагам и вздрагиваю, услышав за спиной мужской голос.
— Жан Иванович? Не знал, что вы в городе. Тоже Олечку пришли навестить?
Я медленно распрямляюсь и поворачиваюсь к Сереже. Первое, на что я обращаю внимание, корзина со свежими розами в его руках, а второе — наш мальчик вырос.
— Серж! — Я растягиваю губы в откровенно неискренней улыбке и киваю на отброшенную мной в сторону предыдущую корзину. — Как часто ты их меняешь? Бутоны почернеть не успели.
Одетый с небрежной элегантностью молодой мужчина, аккуратно и по последней моде подстриженный, наклоняется, чтобы забрать увядшие цветы, а свежие зачем-то протягивает мне. Я разглядываю его ухоженные руки без перстней, колец и вызывающе-накрашенных ногтей и, взяв корзину, пристраиваю ее на могиле Оли.
— Так… — без особого желания говорит Сергей, кладет корзину за оградку, пожимает плечами и переводит взгляд на крест. — Захожу к ней иногда. Не с пустыми же руками…
— Сережа, — доверительным голосом зову я. — Олечка умерла двенадцать лет назад.
Он поднимает на меня небесно-голубые глаза, точь-в-точь такие же, как у моих сына и дочери, и печально улыбается.
— Я знаю, сколько прошло лет. Только не было у меня никого ближе. Придурком я тогда был. Она всё уехать отсюда хотела, то в Питер, то в Европу, а у меня здесь группа была, универ, компашка. Уговорил я ее задержаться. Так и задержалась она. Навсегда.
Я резко выдыхаю и смотрю на часы, раздумывая, как заставить его уйти. Меньше всего на свете я желаю, чтобы состоялась их с Олей «легендарная встреча века».
— Сереж, ты меня прости. Я приехал из другого города, чтобы навестить родственников. Вот зашел на могилу к Ольге. Хотел немного времени провести с ней наедине, — наконец произношу я что-то не вполне вразумительное, но Сергей понимающе кивает.
— Она это умела. Так в душу тебе пролезть, что никакими силами ты ее оттуда не выгонишь. Можно пытаться заменить, только всё это пустой суррогат. Хорошо, я вас здесь оставлю. Можете пообщаться.
Он говорит о ней, как о живой, вдруг сознаю я. «Олечку пришли навестить», «Захожу к ней иногда», «Можете пообщаться» — неужели за столько лет этот идиот так и не смог примириться со смертью Оли?! Чтó творится в его голове?!
— Сереж, ты как вообще живешь? Чем занимаешься? Женился?
— Нет, — отрицательно трясет головой он, словно отметая саму такую возможность. — Жениться я тогда собирался. Как-то отпало такое желание. Всё хорошо. Работаю аналитиком в местной фирме. Всё хотят меня в Москву перевести, а куда я поеду, если у меня тут…
— Чтó у тебя тут, Сережа? — спрашиваю я, когда тот замолкает, явно недовольный собой, что наговорил лишнего.
— Родители, друзья… — невыразительным голосом перечисляет он.
— Олечка у тебя тут? — уже напрямую задаю я вопрос, и Сергей нехотя кивает.
— Как же я ее одну брошу, Жан Иванович? Кроме меня, и не приходит никто.
Шокированный услышанным, я подзываю Сережу к себе.
— Ты подожди. Не уходи пока, — прошу я и дружески хлопаю его по плечу. — Расскажи мне, что же тебя так заклинило на женщине, с которой вы и встречались-то всего ничего? Тебе сколько лет тогда было?
Сергей качает головой и даже не думает обижаться на мой снисходительный тон.
— Тут ведь дело не в возрасте. А в том, настоящее или нет, твое чувство. Одно время я жалел, что его испытал, а с возрастом понял, что не о чем сожалеть. Пусть недолго, но у меня было то, что многие за всю жизнь не испытывают. Любовь. Да еще взаимная. Разве это не счастье? — спрашивает меня он, и я снова растягиваю губы в улыбку, уже неуверенный, так ли уж я хочу ему помогать, как казалось еще минуту назад? — Я для нее стихи писал. Она говорила, что гениальные. Черт их знает, все сжег, когда она ушла. Жить хотел. Петь. На гитаре играть. Когда она улыбалась, у меня сердце останавливалось, такой я счастливый был. Раз она здесь теперь, куда я от нее денусь? В командировке был, потому розы завяли. Я чаще хожу. Бывает, что каждый вечер. Поговорю с ней, и на душе легче.
— Сережа, твою мать, двенадцать лет! — не выдерживаю я и наконец слышу приближающийся к нам стук каблучков.
— Да хоть тридцать, Жан! Чтó количество лет меняет?! — Впервые Сергей повышает голос, и именно в этот момент «эффектно» появляется Ольга: не дойдя до могилы, замечает Сережу, удивленно охает, спотыкается и падает на асфальтированную дорожку.
— Да вы издеваетесь! — восклицаю я, не зная, плакать мне или смеяться. Не нужно мне было встревать между этой, стоящей друг друга парочкой. Словно в подтверждение моим мыслям, Сергей обрушивается мне под ноги, и я не могу сдержать рвущиеся с языка ругательства.
— Жан, какого черта?! — Оля, потирая колено, осторожно подходит ближе. — Чтó он здесь делает? Почему ты не попросил его уйти?!
— Потому что, моя дорогая, нужно отвечать за тех, кого приручила, — жестко говорю я и, приподняв Сергея, словно большую куклу, усаживаю его, прислонив к кресту.
— Он такой красивый, — наклоняется над бывшим возлюбленным его «незабвенная Олечка». — И цветы мне принес? Жан, ты это видел?
— Да, моя дорогая, ты производишь неизгладимое впечатление на мужчин, — машинально проговариваю я, беру Олю за плечи и заглядываю в глаза. — Исправь то, что сломала. Он таскается сюда, как на работу. Пусть поживет нормальной человеческой жизнью. Девушку найдет. Женится.
Она опускает взгляд на Сергея, и по выражению Олиного лица я прочитываю каждую возникающую в ее голове мысль. Ей льстит, что он ее не забыл. Приятно, что кто-то, помимо меня, приносит к ее надгробию цветы, пусть даже и глупые розы. Вспоминает какие-то подробности их романа и откровенно не хочет ничего менять.
— Оля, этот человек подарил нам наших детей.
— Он?! Подарил?! Это я их рожала целые сутки! Он просто принял участие в зачатии. Сомневаюсь, что это было так же больно и мерзко.
— Ну он же был тебе дорог. Совсем не жаль парня, что так по тебе терзается? Двенадцать лет на твоей могиле просидел. Отпусти уже, а?
— Но тогда… он же ничего не будет помнить о нас, — шепотом говорит Оля, искренне огорченная одной только мыслью о возможности, что Сергей может ее забыть.
— Мне тебя учить? — Я закатываю глаза и подталкиваю ее к бесчувственному телу. — Пусть он помнит всё, что ты ему позволишь.
Оля кивает и, окончательно испортив свое летящее шифоновое платье, опускается перед Сережей на колени прямо на могильную землю. С нежностью, которую мне очень хотелось бы не заметить, она проводит ладонью по его лицу.
— Сереж, просыпайся, — тихонько зовет она, и, как по команде, его глаза широко распахиваются.
— Оля? Олечка… но как же… — в ужасе начинает бормотать Сережа, а Оля, никого не стесняясь, подается к нему и на мгновение прижимается губами к его губам. Дернувшись всем телом, он тянется к ней за продолжением, но она выскальзывает из его рук и ловит взгляд Сережи. — Мой хороший, я так скучала по твоим красивым глазам. Ну что же ты так расстроился из-за того, что я умерла? Я смотрю на тебя с небес. Радуюсь за тебя. Хочу, чтобы ты был счастлив и жил полной жизнью. Поэтому ты перестанешь ходить на могилу. Только иногда, чтобы прибраться.
Оля скашивает на меня глаза и пожимает плечами. Кто-то же должен ухаживать за ее могилой, раз нас с ней не будет рядом?
— Сереженька, ты присмотришься к знакомым и незнакомым девушкам. Будешь ходить на свидания, пока не выберешь одну из них. Оля не будет против. Она будет только рада за тебя. И ты сам стремишься к переменам.
— Оль, скажи ему, чтобы не переезжал в Москву по работе, — шепотом встреваю я, и она кивает.
— Ты поедешь в Питер, найдешь самую достойную работу и самую прекрасную девушку. И будешь самым счастливым человеком на свете. Но! Иногда приезжай в Смоленск и ухаживай за могилой Ольги. — Она поворачивается ко мне и понижает голос до громкого шепота. — А что?! Пусть хоть одна из моих могил не будет заброшенной! Сереженька, милый, сейчас ты встанешь и пойдешь домой. Порадуешься, как хорошо, что ты навестил Олю. И как хорошо, что теперь можно отпустить ее и жить дальше. И, конечно же, на ее могиле ты не встретил никого, кроме заметно постаревшего Жана Ивановича. Прощай, Сережа.
Она щелкает перед его лицом пальцами, встает и отходит в сторону.
— До свидания, Жан Иванович. — Очень медленно Сергей поднимается на ноги и так же медленно удаляется по дорожке в сторону кладбищенских ворот.
— Целовать его было обязательно? — спрашиваю я, помогая Оле отряхнуть платье от грязи. Она поднимает на меня огромные зеленые глазища и смотрит своим магнетическим, немигающим взглядом так долго и пристально, что я начинаю сомневаться, на самом ли деле на меня не действует ее гипноз?
— Мой дорогой, — нежным голосом проговаривает она и, подавшись вперед, целует меня в уголок рта, — а не нужно на глазах у жены столь откровенно заглядываться в декольте продавщицы с заправки. Ограничься своими медичками.
Невольно я смеюсь над ее словами и крепко прижимаю к себе.
— С тех пор, как мы снова сошлись, не было ни одной медички, продавщицы и даже президентки, — говорю я правду, которая отлично известна нам обоим, и она наконец смыкает руки у меня за спиной. — У меня есть только ты.
— Поедем домой? — Оля пристраивает голову у меня на груди. — Этот город навевает тоску. Я опять начала тебя ревновать. И могил у тебя на две больше. Я устала.
— Ну не капризничай, — улыбаюсь я и целую ее в макушку. — Мы обещали дедуле остаться до конца недели. У детей каникулы. И все они счастливы.
Она отстраняется от меня, чтобы встретиться взглядами.
— Вот именно! Все они! А я чтó должна здесь делать? Вся моя жизнь в Москве!
— Вся твоя жизнь, моя дорогая, — говорю я, легонько касаясь ее губ своими, — это я и наши дети. Спасибо, что не перестаешь об этом повторять.
— Дурак, — широко улыбается она и кивает на принесенную Сережей корзину. — Возьми ее.
— Оленька, цветы с могил не забирают даже мародеры.
— Это моя могила. Цветы принесли мне. Я хочу, чтобы мы их забрали. Смотри, какие они красивые.
— Оля, это белые розы, которые ты терпеть не можешь, — из последних сил пряча улыбку, говорю я, а она уже открыто хохочет. Я смотрю на нее, не скрываясь любуюсь своей женой. В царстве смерти и скорби, в окружении крестов и могильных памятников она выглядит такой восхитительно живой. С развевающимися на ветру волосами, в воздушном платье с разлетающейся длинной юбкой, высвеченная лучами заходящего солнца и будто изнутри сияющая, смеющаяся Оленька, как и при первом нашем знакомстве, заставляет мое сердце сбиваться с ритма. По счастью, время оказалось не властно над моими чувствами, и я отдаю себе отчет в том, что беспрекословно потащу домой крест с ее именем, отчеством и фамилией, если ей придет в голову забрать с могилы и его тоже.
— Ну, Сережа этого ведь не знал. Не одуванчики же нарвал. Жан? — Оля гладит меня по щеке, и я прекращаю упорствовать. Поймав ее руку, я подношу ее к губам и нежно целую.
Молча я подбираю злосчастную корзину, думая о том, что Сережа, в миллионный раз выбирая цветы для своей любимой покойницы, не мог и предположить, как тронет его подношение нашу с ним Олечку. Сами собой мысли уводят меня дальше, на запретные, опасные территории. Оля не ошиблась в своем Сереже, размышляю я, разглядывая совершенные бутоны, каждый из которых он скорее всего долго и скрупулезно отбирал, а не просто купил уже собранную корзину. Двенадцать лет назад Оля так искренне была уверена в надежности и верности молодого возлюбленного, что невольно производила впечатление наивной, небитой жизнью дурочки. Однако Сережа всей прожитой жизнью доказал, что своим скепсисом я выдавал желаемое за действительное. Он на самом деле ее любил, свою Олечку, восторженно внимавшую его стихам и с готовностью закрывавшую глаза на все его несовершенства, любил ее — живую и мертвую. Каким-то шестым чувством Оля разглядела в всклокоченном неуравновешенном парне мужчину, которым тот станет в недалеком будущем, и их семья могла бы стать по-настоящему счастливой. «Ну, нет, — думаю я, из последних сил сражаясь с желанием зашвырнуть Сережины цветы за линию горизонта. — Ни моих детей, ни мою женщину этот мальчишка не получит, даже если просидит на ее могиле до самой пенсии».
Я слышу за спиной торопливый перестук каблучков по асфальту, а мои губы сами собой расплываются в счастливой улыбке.
— Только скажи всем, что ты мне их купил, — просит Оля, догоняя меня на дорожке и подстраиваясь под мой быстрый шаг.
— Такую пошлятину?! Розы в корзинке?! — искренне возмущаюсь я, а Оля мимолетным движением, вызвав мурашки во всем моем теле, проводит ногтями по моей шее.
— Думаю, я найду, чем тебя отблагодарить, — говорит она, скашивая на меня глаза. Я улыбаюсь ей и сдаюсь — снова и не без удовольствия.
Мы подходим к воротам, и, повинуясь порыву, я оборачиваюсь на бесконечные ряды могил. Среди необозримого множества крестов и надгробий есть шесть, к которым прежде я относился едва ли не с любовным трепетом. Их не должно здесь быть, особенно шестой по счету могилы, чуть было не ставшей по-настоящему последним пристанищем моей Оленьки. Я тяжело вздыхаю, отыскиваю свободной рукой ладонь Оли и крепко сжимаю ее в своей. Этот город на самом деле наводит тоску, одним своим существованием напоминает о кошмаре, от которого нам посчастливилось сбежать, тычет в лицо крестами, могилами, бывшими возлюбленными, заставляет ужаснуться мысли о невозможности уехать из него сейчас же и навсегда.
Аккуратно я ставлю корзину в багажник нашей машины и открываю перед Олей дверцу водительского сиденья. «Увези меня отсюда, — отчаянно хочу сказать я. — Чтобы никогда больше я не увидел ни одной твоей могилы».
Молча я устраиваюсь на пассажирском сидении, стараясь выкинуть из головы навязчивые воспоминания о пустой клетке, мертвенно-бледном лице Оли и ее настойчивых криках: «Вставай! Черт тебя подери, Жан, вставай! Я не дам им тебя убить!» Я не хочу вспоминать, но с мазохистским упорством продолжаю думать о ночи, которую мы не должны были пережить, о бесчувственной Оле в моих руках и бьющем в ноздри металлическом запахе крови.
Голос Оли обрывает ненавистные мне воспоминания, и я с благодарностью поворачиваюсь к ней.
— Жан, я отвыкла смотреть на твои надгробия. Это ужасно. Не хочу больше, — говорит она, заводя мотор, а я без удивления ей киваю.
— Никто из нас здесь не умер. И уже через два дня мы с тобой будем дома.
На мгновение она стискивает пальцами мое колено и медленно выезжает с кладбищенской стоянки.
— Ненавижу этот город, — одними губами артикулирует она, и я вновь киваю.
— Оленька, этот город — наше проклятие, — говорю я, прикрывая глаза, чтобы не видеть плавно проплывающих за окном кладбищенских ворот. — Но, по счастью, мы с тобой здесь просто гостим.
— Угу. Привезли деду внуков, — чуть натянуто смеется она и выруливает на дорогу.
— Согласись, это такая малость в сравнении с тем, чтó он для нас сделал.
— Соглашусь, — не отвлекаясь от дороги, произносит Оля. — Я никогда не вернулась бы сюда по своей воле. Но мы обязаны ему всем, что имеем. Тем, что просто дышим. И всё, что он хочет взамен, видеть внуков. Как я могу ему отказать?
— Никак, малыш, никак… — откликаюсь я и обхватываю себя руками, словно при ознобе. — Поэтому еще два дня. Как бы ни было невыносимо, два дня.
— Жан, что эти два дня в сравнении с нашей вечностью?
— Песчинки. Сущий пустяк по сравнению с восхитительной вечностью, которую у тебя никому и никогда не отнять. Пока я дышу, я буду стоять на ее страже, — уверено и без пафоса произношу я и вижу, как лицо обожаемой мной женщины озаряется восторженной, исполненной благодарности и любви улыбкой. Необходимость задержаться в богом проклятом городе чудесным образом перестает ощущаться сколько-нибудь серьезной проблемой. При условии, что мы будем там вместе, я с радостью готов задержаться в аду.
— Как же мне с тобой повезло, — нарушает тишину салона тихий голос Оли, и, когда мы останавливаемся на светофоре, я отстегиваю ремень безопасности и тянусь к ней, чтобы поцеловать.
~*~*~
— Эка тебя разнесло! Казалось бы, куда уж больше? — вместо приветствия бросает дедуля, когда я пропускаю его в нашу с Олей крохотную гостиную. Я замечаю, как дергаются губы жены, и крепко сжимаю ее ладонь.
— Опустим обмены любезностями, — говорю я и предлагаю всем сесть. Оля и дед, не сводя друг с друга тяжелых взглядов, подчиняются моей просьбе и рассаживаются — дедуля в наше единственное кресло, а Оля рядом со мной на диван.
— Ну что, прекрасное семейство, довели вы меня до белого каления! — начинает дед и наконец-то переводит взгляд с Ольги на меня. — Удружил ты мне, старому, Жанчик. Ой, удружил. Четыре месяца бился, договориться не мог. Будто все сто лет жизни потерял! Да и вся та жизнь — к чертям! За кровью теперь охотиться надо. Благо у Милы ножки шустрые, молодые. Главная наша добытчица теперь. Менту-то негоже на людей набрасываться да кровь сливать.
— Простите, а к нашему вопросу можно уже перейти? — бесцеремонно перебивает старика Оля, и я искренне жалею, что не запер ее в спальне или не заклеил рот скотчем. Тридцать третья неделя тяжело протекающей беременности может служить оправданием любой грубости, но только не в глазах всего себя положившего во благо спасения наших жизней деда Славы. Словно хищная птица, он всем телом молниеносно разворачивается к ней, а я с трудом сдерживаю желание закрыть Олю собой.
— Твой вопрос должен был разрешиться восемь месяцев назад. Один удар топора — и как же спокойно и дружно все мы зажили бы, — дед делает театральную паузу, — а особенно бедный Жан. Всего ты его лишила. И работы, и семьи, и дома нормального.
— У него есть семья, — елейным тоном говорит Оля и стискивает мою руку ледяными пальчиками.
— Да. В городе, из которого по твоей вине ему пришлось убегать.
— То есть, по-вашему, между женой и посторонним дедом он должен был выбрать постороннего деда?! Вам самому не смешно?!
— Не была бы ты настолько беременна, показал бы я тебе того постороннего деда!
— Хватит! Сколько можно меня делить?! — Усилием воли я не срываюсь на крик, вырываю свою ладонь из руки Оли и поднимаюсь на ноги. — Мы все устали. Давайте постараемся поставить точку в этом безумии и разойдемся.
Всякий раз, как дед приезжает к нам, ситуация повторяется. Они с Олей снова готовы вцепиться друг другу в глотки, несмотря на то что перед его визитом она клятвенно заверяла меня, что не откроет рот в течение всего разговора. Несложно понять причину ее злости — одну клетку она разменяла на другую, лишь чуть более комфортабельную. Маленькая двушка на окраине Москвы, где мы прожили последние четыре месяца, более всего напоминает нашу убогую смоленскую комнатушку, в которой мы ютились с конца двадцатых годов прошлого века вплоть до расставания в 1939. Опасаясь за жизнь Оли, мы с дедом запретили ей покидать квартиру, тем самым сведя ее пребывание на свежем воздухе к посиделкам на крошечном, заставленном хозяйскими вещами балконе. Таким образом, запрет на прогулки, отданный в самом начале ее беременности главой хранителей, продолжился даже после нашего увенчавшегося успехом побега из Смоленска. Единственным отличием от «удобств» клетки стало наличие обшарпанной ванной комнаты, пользоваться которой Ольге дозволялось исключительно под моим наблюдением. В связи с отсутствием работы, каких-либо интересных или не очень событий всё свое внимание я сосредоточил на единственной пациентке, пока она буквально не взвыла от душащей ее заботы.
Ночами я незримой тенью скитался по району, отыскивал одиноких прохожих, затаскивал в кусты или за мусорные контейнеры и аккуратно и по чуть-чуть сливал кровь в заготовленные емкости, делая для нас с Олей маленькие запасы, чтобы не выходить «на охоту» следующие сутки. Оля, которая вновь начала спать и иногда испытывала потребность в человеческой пище, по-прежнему нуждалась в крови. Или же потребления крови требовали маленькие безбилетники, как мы с ней привыкли называть наших будущих детей.
Дед безуспешно пытался договориться с хранителями. Предлагал взятки, убеждал, потрясал оригинальным текстом договора, но всякий раз слышал в ответ одно: как только они нас разыщут, немедленно казнят, невзирая ни на какие беременности, заслуги доктора и прочие сантименты. Дабы как-то снизить градус конфликта между хранителями и оставшимися в Смоленске вампирами, дед по собственной воле заделался наркокурьером, курсируя между Москвой и родным городом, доставляя мне необходимый ингредиент для лекарства и увозя обратно готовую панацею для бывшей хранительницы.
Стоило за дедом закрыться двери, как Оля принималась заламывать руки, уверяя меня, что из-за него нас выследят и убьют. Ей снились кошмары, часами она пялилась из окна на заставленный машинами дворик, высматривая в проходящих внизу людях предположительных хранителей. Я, как мог, пытался ее успокоить, но только сам, словно вирусом, заражался паранойей Оли и начинал вглядываться в лица людей, подозревая в каждом встречном хранителя с шокером в кармане.
Каждый раз возвращаясь «с охоты», я заставал Ольгу полностью одетой возле входной двери, готовую в любой момент сорваться на мои поиски. Никакие увещевания не помогали, и тогда, уходя из квартиры, я стал запирать ее на замок, чтобы она не смогла из нее выйти. Оля называла меня тюремщиком и продолжала встречать у двери — в верхней одежде и с ножом, зажатым в руке.
Это были страшные месяцы. Я боялся оставлять Олю одну. Сходил с ума, переживая, что не сумею ее защитить, если противников будет слишком много. Сторожевым псом я сидел над ней спящей, прислушиваясь к размеренному дыханию и чуть касаясь пальцами рукоятки спрятанного за поясом остро заточенного ножа. Она вскрикивала и просыпалась, а после плакала — горько, безутешно и невероятно долго — уткнувшись лицом в мои колени. Я нашептывал ей слова утешения, она продолжала твердить, что нас обоих вот-вот схватят и потащат на плаху. Я горячо клялся, что убью любого, кто посмеет к ней прикоснуться, а она поднимала заплаканное лицо и тянулась к моим губам своими, солеными от слез…
И вот сегодня дед обрадовал нас обещанием хороших новостей, а всё, что продолжают делать эти двое — доводить друг друга и изводить меня. Словно вторя моим мыслям, восседающий в кресле старик приглаживает челку и выжидающе заглядывает мне в лицо.
— Жанчик, пока твоя сумасшедшая бабенка не заткнет свой ядовитый рот, я ни слова тебе не скажу! — объявляет он и вновь упирается в Ольгу взглядом, под которым хочется заползти в первую попавшуюся на пути щель и сдохнуть от ужаса.
Оля оглаживает необъятный живот и бесстрашно поднимает глаза на откровенно теряющего остатки терпения могущественного тысячелетнего вампира.
— Так давайте сами и заткните. Чего со мной церемониться? В клетки пихали. Током били. Голову отрубить в каждом разговоре грозитесь. Вот только больше я не боюсь. Ни вас, ни ваших фанатичных хранителей. Восемь месяцев отбоялась! Не смешно уже. Нравится с беременной воевать, бог вам судья! — выпаливает она, а дед выбирается из кресла и медленно приближается к нам.
— Жанчик, ты слышал? Ничего-то ее не пугает. Что ж ты, смелая такая, от хранителей нестрашных столько времени прячешься? — Он нависает над ней и цепко хватает за руку. — Так давай! Поехали, к нашему нестрашному Костику Сергеичу. У него для тебя на выбор столько подарочков заготовлено: и твоя любимая клетка, и топор наточенный, и люди, мечтающие отомстить за своих товарищей. Ну как? Готова со мной проехаться?
Оля сглатывает, с силой стискивает челюсти и, к моему ужасу, опирается на руку деда и поднимается на ноги. Волей-неволей ему приходится отступить, чтобы освободить пространство для занимающих все больше и больше места Олиных безбилетников.
— А поехали, — заявляет она, не сводя взгляда с лица деда. — Я устала прятаться и сидеть взаперти. А ты наглядно всем нам покажешь свой хваленый гуманизм, чтобы не только я знала его цену. Ты не просто позволил беременную женщину закрыть в клетке под электрическим напряжением, но сам подставил своего дорогого Жана. Или для тебя было тайной, как он ко мне относится? Из-за тебя он человека убил. А я только чудом не потеряла детей. И ты реально думаешь, что меня можно чем-то пугать? Сейчас?! Восемь месяцев непрекращающегося токсикоза, отсутствие солнца и свежего воздуха и предстоящие роды, которые могут начаться в любой момент — вот что по-настоящему страшно. Я эти роды вряд ли переживу. Потому что я не могу лечь в больницу, ведь по всем документам я уже мертвая. Так чего мне бояться? Костика твоего несчастного с топором? Я до него не доеду даже. Да что там, до машины не дойду. Поэтому, если так неймется, можете меня туда отнести.
Все трое, мы стоим рядом, физически нарушая границы личного пространства друг друга. Словно влюбленная пара, дед и Оля не разжимают руки и не разрывают зрительный контакт.
— Жан, возьми свою жену и помоги ей сесть, — наконец проговаривает дедуля, выпускает ладонь Оли, как ни в чем не бывало возвращается в кресло и без паузы начинает рассказ. — Значит, дела у нас не самые радужные, но уже и не такие плохие, как были. Костик наш, судя по мельтешению его, влез в долги по самые уши. Тут дедовы сбережения и пригодились. С вас обоих снимаются обвинения, но накладывается запрет на возвращение в город на протяжение десяти лет.
Я медленно выдыхаю и кладу руку на колено Оли.
— А документы? Их они нам выправят? — задаю я вопрос, явно разочаровывая деда отсутствием сожалений в связи с наложенным на нас «наказанием». Кажется, он еще не понял, что ни за какие богатства мира мы не вернемся в Смоленск.
— Об этом договорился. И дитяткам вашим тоже, как разродитесь, — говорит дед и ловит мой взгляд. — Тут, значит, остаться решили?
— Дедуль, ну, нам же все равно нельзя…
— Да. Мы решили остаться в Москве, — перебивает меня Ольга и неожиданно улыбается деду Славе. — Спасибо, что нас не бросили.
— Куда ж тебя, такую немаленькую, бросишь? — по-доброму усмехается дед, но тут же принимает серьезный вид. — Вот только нарушить запрет на въезд вам придется. Или только Оле, если одну свою ненаглядную отпустишь. А пока ничего для вас не меняется. Живете, как жили, и никуда не высовываетесь. Среди Костиковых хранителей группа особо рьяных мстителей нарисовалась. И хотят они ни много ни мало голову одного из вас. Лучше обе, но готовы удовлетвориться одной. Я пообещал им Олину.
— ЧТО?! — с бешено бьющимся сердцем я подаюсь вперед, а дед таращит глаза и в успокаивающем жесте вскидывает руки вверх.
— Спокойно! Я не имел в виду… Жан! Лови свою ненормальную! — кричит он, и я успеваю перехватить завалившуюся на бок Олю. — Что же вы недослушиваете ничего?!
— Так ты думай, чтó несешь! — огрызаюсь я и отработанными до автоматизма движениями привожу Олю в чувства при помощи нашатыря, который вынужденно ношу в кармане в течение последних четырех месяцев. — Оленька, всё хорошо. Дедуля сморозил чушь. Никто и пальцем к тебе не притронется. Я обещаю.
С усилием она фокусирует взгляд на деде и пытается выпрямиться.
— Ну, не подумал, как слова прозвучат. Простите, старого, — говорит дед, и его извинения удивляют не меньше, чем слова благодарности из Олиных уст. — Я сказал, что как родит Оля, так я ее и привезу им. Их четыре человека, поэтому тебе придется расстараться, чтобы заставить их передумать тебя убивать.
— А как я это сделаю, если, как вы говорите, человечком заделалась?! — слабым голосом спрашивает Оля и растирает виски ладонями.
— Если после родов само назад не отыграется, я тебя собственными руками с удовольствием убью, — радушно улыбается дедуля и делает небольшую, но заметную паузу, — и обращу.
— Спасибо, конечно, но тут я, пожалуй, доверюсь Жану, — говорит Оля.
— Так вот, как способности свои восстановишь, я всё подготовлю и, как обещал, передам тебя им с рук на руки. А ты у нас не пальцем деланная, так что и с бóльшим количеством тех горе-хранителей разберешься, — заканчивает дед описание своего плана, который не устраивает меня от слова «совсем».
— А если они наденут черные очки? Ты не можешь заставлять Олю идти на такой риск.
— Жанчик, мой мальчик, наверное, если дедушка говорит, что всё подготовит и обо всём позаботится, значит, он понимает, какие могут быть риски? Или ты думаешь, я злонамеренно твоей женой рисковать стану? Али наедине ее с ними оставлю? Нам от проблемы нужно избавиться, чтобы вы двое, а точнее четверо, могли жить спокойно и не бояться, что из-за угла на вас с шокерами да с топорами накинутся. Вам жилище нужно нормальное искать, а не просиживать безвылазно в этой дыре в жопе мира! До вас даже метро не дорыли! Дед замытарился сюда мотаться! Жанчик работать должен. Да и Олю давно пора из заточения выпустить. Так вот, я придумал для вас способ. Чё ж опять-то не угодил?!
— Хорошо, — объявляет Оля, встречается со мной взглядами, а затем поворачивается к деду. — Если — а я надеюсь, что «когда» — способности восстановятся, я поеду с вами. И ради нашего дорогого Жана, пожалуйста, не предавайте мое доверие.
В ответ дед лишь качает головой, распивает с нами добытую мною прошлой ночью кровь, забирает лекарство для Ирины Витальевны и уезжает.
— Десять лет, — говорю я, когда мы остаемся одни.
— Жаль, что не все двести, — улыбается Оля и отворачивается, чтобы убрать в шкаф вымытые бокалы. — Неужели этот ад действительно заканчивается?
Я обнимаю ее со спины и с нежностью целую в шею.
— Что ж ты деда так закошмарила? — спрашиваю я и с удовольствием слушаю ее искренний смех.
— Я так хотела его ударить, но смогла заставить себя сдержаться, — признается она, и я разворачиваю ее лицом к себе.
— Ты же понимаешь, что так делать нельзя, как бы сильно тебе ни хотелось? — задаю я вопрос и дожидаюсь утвердительного кивка. — Больше не перегибай палку. И старайся быть уважительной. Ну, хотя бы корректной. Он тебя зауважал, а это дорогого стóит. Не испорть впечатление, пожалуйста. Если мы не заручимся его абсолютной поддержкой…
— Ну я же не все мозги еще растеряла? — Оля смягчает голос и чуть склоняет голову на бок. — Ты ведь не уйдешь сегодня ночью?
— Сегодня — нет, — говорю я, привлекаю ее к себе и кладу руку ей на живот. Изнутри мою ладонь тут же пинает чья-то крошечная ножка. — Тридцать три недели. Осталось совсем мало времени. Нам нужно быть готовыми ко всему и в любую минуту. Но ты помнишь самое главное?
Ольга вновь кивает и доверчиво улыбается.
— Чтó бы ни произошло, ты меня вытащишь, — отвечает она и вытягивает руку, чтобы погладить меня по щеке. — О маленьких безбилетниках ты ведь тоже позаботишься?
— Оль, вы — моя семья. — Я заглядываю ей в глаза и со всей приличествующей моменту торжественностью даю обещание, которое отчаянно надеюсь сдержать. — Я тебе обещаю, всё будет хорошо. Я продумал до деталей все возможные варианты. Даже самые фантастические и нереальные.
— Боишься, что они родятся с крыльями и упорхнут от тебя в окно?
— Теперь боюсь, — без улыбки говорю я. — Пожалуйста, перестань им подсказывать.
Какое-то время Оля молчит, несколько раз открывает и закрывает рот, явно расстроенная, прикусывает губу.
— Оль, что? — не выдерживаю я и ловлю ее взгляд. Она растерянно пожимает плечами и пытается растянуть дрожащие губы в подобие улыбки.
— Есть возможность, что у тебя не получится меня вытащить. Никто из нас этого не знает, и, может быть, во второй раз обращение попросту не работает. Ну, или нас найдут до того, как мои способности вернутся. Я хочу сказать… в любом случае, если что-то пойдет не так, ты не должен себя винить. Благодаря тебе у меня была умопомрачительная жизнь! — Она раздраженно проводит рукой по лицу, стирая непрошенные слезы. — Эту беременность я смогла пережить, только потому что ты был рядом. Ты всегда у меня был. Даже когда бросил в клетке совсем одну, я не сомневалась, что ты вернешься за мной. Не было ни одного дня в моей жизни, когда я не благодарила бы судьбу за то, что встретила тебя. Когда мы были не вместе, ничего не менялось. Ты всегда был тут, — Оля прикасается рукой к своему сердцу, — а я — тут, — ее пальцы касаются моей груди. — Будь благодарен, что я была рядом, и продолжай жить. Слышишь меня? Я хочу, чтобы ты жил и был счастлив. Мне все равно с кем. С Аней, с любой из твоих «Люсенек». Пообещай мне, что будешь жить дальше, если…
Я закрываю ей рот, прижавшись губами к ее губам.
— Только не произноси вслух, — шепотом, губы в губы молю я и судорожно вздыхаю, из последних сил сражаясь с душащими меня слезами. Стойкое ощущение, что мы вернулись в июнь сорок первого, раз возникнув на периферии сознания, не исчезает, а только ширится. — Даже не пытайся меня оставить. Ты слышишь? Я не отпущу тебя. Я. Никогда. Никуда. Тебя. Не отпущу.
— Милый, просто скажи, что ты меня услышал.
— Олечка, — выдыхаю я, прижимаю ее к себе, как могу осторожнее, и зарываюсь лицом в ее волосы. — Хорошо, я тебя услышал. А теперь ты скажи, что услышала меня. Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось. Сколько лет я за тебя отвечаю? Как минимум столько же еще буду.
— Я тебе верю, — с готовностью откликается она, а затем выбирается из моих объятий и подзывает меня к раскрытому ноутбуку, в браузере которого открыта страница маркетплейса с товарами для новорожденных. В этот раз я не говорю ей, что уже купленных вещей на настоящий момент более чем достаточно, усаживаюсь рядом и с подчеркнутым вниманием вслух зачитываю и анализирую многочисленные предложения. Безо всяких сомнений Оля понимает, что я стараюсь ее отвлечь, но с нескрываемой радостью включается в обсуждение в сложившихся условиях «необходимой нам, как воздух», детской автолюльки.
— А ты знаешь, — отправляя в корзину очередной понравившийся комплект постельного белья для еще неродившихся, но успевших обрасти барахлом безбилетников, задумчиво произносит Оля, — когда всё закончится, я буду скучать по этому времени.
— Я думал, ты смертельно устала от беременности, — говорю я и в тысячный хвалю себя за то, что десятилетиями, тратя необходимый для жизни минимум, откладывал деньги. Мне так нравится радовать мою Оленьку, вот только делать это практически нечем, кроме как своим постоянным присутствием в ее жизни. На мой взгляд, радость весьма сомнительная.
Она оборачивается ко мне, обеими ладонями обхватывает мое лицо и пылко целует.
— Да причем здесь беременность?! — восклицает Оля и от души смеется над глупостью, которую я сморозил. — Я не помню времени, когда бы ты так же принадлежал мне двадцать четыре на семь. Вот такой я хотела бы видеть проживаемую с тобой вечность. Чтобы ты был рядом, когда я просыпаюсь, весь долгий-долгий день и когда я засыпаю. Рядом, рядом, рядом, рядом…
— Дурочка, я же тебе осточертею! — Теперь уже моя очередь смеяться над ее глупостью. Оля закатывает глаза и улыбается мне блаженной, необоримо соблазнительной улыбкой.
— За полтора века не осточертел и сейчас не рассчитывай! — успевает проговорить она, прежде чем мои губы настойчиво заставляют ее замолчать.
~*~*~
Над дедовым жилищем не властны ни время, ни текучка и изменения в составе жильцов. Оно не меняется — те же запахи, те же поскрипывания, та же мебель, те же предметы интерьера. От Ани я знаю, что с момента моего переезда в этих стенах дважды делали косметический ремонт, но, оглядываясь по сторонам, понимаешь, что всё здесь по-прежнему, словно на обиталище древнего смоленского кровососа, и скорее всего, им самим, наложено заклятие неизменности.
Я пропускаю Олю вперед, чтобы запереть дверь, минуя захламленную прихожую, догоняю жену в тесном коридоре и морщусь от сотрясающего мой бывший дом лютого шума. По квартире разносятся смех, громкие голоса, непонятного источника грохот и ритмичное перестукивание. Прежде чем пройти в гостиную мы с Олей переглядываемся и глубоко вдыхаем, подготавливая себя к ожидающему нас зрелищу.
Разворачивающаяся перед нашими глазами сцена, по счастью, уступает самым пугающим моим фантазиям, но ненамного. Все живы, мебель цела, но происходящая в комнате кутерьма не сразу поддается анализу и дифференциации. Всё семейство в сборе — я перевожу взгляд с одного на другого, пока от их бесконечного мельтешения не накатывает головокружение. Мой сын и одиннадцать лет назад воскрешенный дедом Женек «играют в мяч», лупят им по стенам, полу и потолку, не прикасаясь к нему руками и буквально воя от восторга. «Девочки» — моя прилежная, воспитанная, всегда серьезная Поля и не взрослеющая дедова любимица Мила — с гоготом и воплями ураганом носятся по квартире, сшибая стулья и одним прикосновением сдвигая с места массивные шкафы. И вишенка на торте — восседающий в любимом кресле тысячелетний хозяин дома, благодушно обозревающий творящийся в его владениях беспредел.
— Я так понимаю, взрослые в доме отсутствуют как класс, — негромкий голос Ольги пресекает веселье, и невольно я завидую ее дару одним своим присутствием жестко обламывать и на корню гасить чужую радость. На мои крики и возмущения присутствующие отреагировали бы при хорошем раскладе минут через десять.
— Оленька, вернулись уже? — суетливо лепечет дедуля и семенит к нам, восхищенно охая над корзинкой в моих руках. — Молодец какой, Жанчик! Правильно, нужно вторую половинку радовать. Чтобы она, половинка та, взглядом людей не распугивала.
— Вы понимаете, что мы запрещаем детям бездумно пользоваться своими способностями? — почти до шепота понижает голос Оля, не сводя с деда расширенных глаз, и на его месте я предпочел бы сбежать. — Они учатся в обычной школе. С самыми обычными детьми. Вы можете себе представить масштаб катастрофы, если они вот так же заиграются, но не с вашими великовозрастными дебилами, а со своими друзьями?
— Оль, — я толкаю ее в плечо, — обсудим это позже и без заинтересованных наблюдателей. Ну что замерли? Наводим порядок!
Я делаю грозное лицо, и все четверо разбегаются по комнате, как тараканы от занесенного тапка. С минуту тишину нарушают только многоголосое пыхтение и звуки сдвигаемой мебели. Чтобы сдержать улыбку, мне приходится приложить серьезные усилия.
— Норм, убрались, — на свою голову привлекает к себе внимание Женек, и Оля коршуном разворачивается на звук его голоса.
— Евгений, я хочу вас обрадовать, — доверительным голосом сообщает она и делает шаг по направлению к нему. — Если вы выглядите, как умственно отсталый подросток, это не означает, что необходимо себя соответствующим образом вести. То же самое я сказала бы нашей вечной девочке Миле, но раз к девяноста годам разум не сформировался, боюсь, тут уже ничем не поможешь.
— Оля, кончай, — прошу я и устанавливаю Сережину корзинку в центр стола.
По счастью, без чьих-либо подсказок единственный человек, способный усмирить гнев моей жены, пробегает через всю комнату, крепко обнимает ее и вскидывает вверх небесно-голубые глаза.
— Мамочка, мы с Ваней знаем, что нельзя никому показывать, чтó мы умеем. Но здесь можно! Дедушка говорит, что там, где свои, нужно быть собой.
Оля запускает пальцы в мягкие кудряшки дочери и поворачивается к деду. Без удивления я наблюдаю, как теплеет ее взгляд. Вот уже одиннадцать лет я не переживаю за их отношения, претерпевшие изменения от неприязни и откровенной враждебности до по-родственному крепкой, нежной и трепетной привязанности и взаимного уважения.
Перелом в их взаимоотношениях случился в день, когда наши дети появились на свет. Роды были долгими, не столько тяжелыми, сколько мучительными для будущей мамы. Дедуля, приехавший за лекарством для Ирины Витальевны, попал на самое начало первых схваток, быстро оценил обстановку и, будто именно так загодя и планировалось, не спрашивая разрешения уселся в изголовье Олиной кровати. За всё время, что длились роды, он отходил от нее, которая и в лучшие свои дни была далеко не подарок, только, чтобы выполнить мои распоряжения. Держал ее за руку, спокойно выслушивал всё, что она говорила или кричала, обтирал льдом ее лицо, гладил по голове и неустанно что-то нашептывал на ухо. Не уехал он, и когда «Оленька разродилась». Вместе со мной, с восторгом и интересом рассматривал на первый взгляд абсолютно человеческих младенцев, беспрекословно исполнял всё, о чем я его просил, и, пока я занимался детьми, продолжал что-то нашептывать на ухо Оле. На удивление, она прислушивалась к его словам и не гнала от себя. А несколько часов спустя, прощаясь, впервые протянула к нему руки и позволила себя обнять.
Второй момент, окончательно перевесивший чашу весов на «светлую сторону», стал самым страшным за всю совокупную бесконечность для нас троих. Детям исполнилось два месяца. Хранители, что жаждали мести, не успокаивались и — пока безуспешно, но пугающе часто — предпринимали попытки, одну за другой, одну за другой, проследить за перемещениями главы вампирского семейства. А Оля окончательно и бесповоротно сделалась человеком. Все трое, мы собрались в нашей крохотной кухне, в тысячный раз обсудили дальнейшие действия. Каждый много шутил и громко смеялся. Оля сжимала бокал вина и выглядела счастливой и беззаботной — предвкушающей. А потом пискнул будильник, мы переглянулись, и вместе с выпавшим из в один миг ослабевших пальцев моей любимой, пока еще живой и здоровой, женщины, бокалом обрушилась и защитная наша бравада, разлетелась на осколки, развеялась в прах и улетучилась. Огромные Олины глаза обшаривали взглядом наши с дедулей лица, и к моему ужасу, в них не было ни надежды, ни убежденности в счастливом исходе, только обреченное смирение. Как будто в беспамятстве, я смотрел на ее бледное лицо, на губы, которые еще утром с расслабленной нежностью отвечали на мои поцелуи, а сейчас превратившиеся в тонкую ниточку, и сражался с двумя равносильными желаниями — разреветься в голос или выволочь Олю из этой кухни, закрыть собой и никогда и никому не позволять прикасаться к ней.
План был предельно прост и понятен. Мы убиваем Олю. Сначала я пробую ее обратить. Если не получается, в дело вступает древний вампир. «У двоих не может не получиться», — авторитетно заверил нас дедуля. «Второй раз еще никого не обращали», — невысказанный вслух наш разделенный на троих страх незримо парил над нами, сквозь поры проникал в самое сердце, сдавливал его, сбивая с привычного ритма, и призывал приготовиться к худшему.
Сложности с исполнением нашего «простого» плана возникли на первом же этапе. Определившись со способом, мы не назначили исполнителя. Воцарившееся в кухне молчание неприлично затягивалось, и тогда Оля смело шагнула вперед. «Кто?» — спросила она и недрогнувшей рукой взяла со стола остро наточенный нож. «Так или иначе, это придется сделать», — сказала она, не дождавшись ответа. «Вы мужчины, или кто?» — стараясь не повышать голос, чтобы не разбудить детей, воскликнула она и обвела нас недоверчивым взглядом. «Вы обещали!» — сказала она, а на ее глазах заблестели первые слезинки. «Оля, я не смогу!» — осипшим голосом выдавил я, и она рассмеялась неузнаваемым, истеричным смехом. «Я боюсь, что у меня не получится, — резко оборвав смех, дрожащими губами проговорила она, — сразу не получится, я не хочу умирать долго. Пожалуйста». «Давай сюда!» — дед матюгнулся и отобрал у нее нож, а я буквально отпрыгнул к столу и мертвой хваткой вцепился в спинку стула, чтобы заставить себя не влезать между ними.
Еще на стадии обсуждения плана я показал, куда нужно бить, чтобы убить человека быстро и наверняка. Мы выбрали солнечное сплетение и серьезно подготовились к убийству моей жены: много читали и тренировали удар. И тем не менее, с первого раза дед не смог. Его рука замерла в воздухе и медленно опустилась. «Прости, дочка, — пробормотал он и даже сумел улыбнуться. — Я справлюсь». «Всё хорошо», — каким-то чудом улыбнулась ему в ответ она. С минуту они стояли друг против друга, не разрывая контакт глазами, а затем Оля едва заметно кивнула, и дед молниеносным и точным движением ударил ее ножом. Как подкошенная, она свалилась к его ногам, и я бросился к ней. Взволнованный и растерянный, новоявленный убийца снова и снова спрашивал меня, всё ли он правильно сделал. Не вслушиваясь в его причитания, я положил Олину голову себе на колени, сжал запястье и целую вечность ждал, пока остановится ее сердце. Это кошмарное ожидание едва не свело меня с ума и оставило на память о себе несколько прядей седых волос. Когда застывшие губы Оли окрасились моей кровью, я не сомневался, что у нас ничего не получится. Ни у меня, ни у деда. Крепко зажмурившись, чтобы не смотреть в безжизненное лицо, я думал о том, что не отдам ее тело, кто бы ни попытался его забрать, когда кулак деда с силой впечатался мне в плечо. «Получилось», — услышал я дедов шепот и в следующее мгновение встретился взглядом с самыми красивыми зелеными глазами на свете. Не стесняясь слез, мы с дедом плакали и смеялись от счастья и облегчения, а Оля сумела поймать взгляд своего единого в двух ипостасях: убийцы и благодетеля, попыталась улыбнуться и беззвучно проартикулировала: «Спасибо».
Как и множество раз в прошлой жизни моя жена и хозяин дома смотрят друг другу в глаза — долго и пристально. Всем присутствующим отлично известно, что эта традиционная для них двоих «игра в гляделки» не окончится ни ссорой, ни смертоубийством. На Олиных губах расцветает очаровательная улыбка, она гладит Полю по голове и подмигивает дедуле.
— Дедушка прав, моя хорошая. Там, где свои, можно, — произносит она, а тысячелетний вампир широко улыбается, шагает к ним и заключает в объятия обеих моих девочек.
— Наконец-то приехали! А то всё мы, да мы к вам! — восклицает он и машет рукой, подзывая нас с Ваней присоединиться. — Как же долго дедушка вас ждал!
С несколько странными для меня радостью и энтузиазмом, к групповым семейным объятиям присоединяются Евгений и Мила, с которыми за последние годы мы виделись от силы два-три раза.
Мы рассаживаемся за столом, и главная добытчица семьи Мила разливает по бокалам кровь. Ольга скрывается в кухне, чтобы разогреть детям заранее приготовленный человеческий ужин, а те с удовольствием потягивают налитый им Милой «напиток», отмечая, что даже холодная, но свежая кровь куда вкуснее ежедневно потребляемого ими концентрата из пакетиков, которые я приношу из больницы.
Оля ставит перед детьми небольшие порции риса с котлетами, я протягиваю ей бокал, и в этот момент в комнату впархивает радостная, полгода назад съехавшая от деда в полноценную самостоятельную жизнь Аня.
Вечер в кругу семьи пролетает, как одно мгновение. Ровно в десять Оля поднимается, чтобы уложить детей спать, мы прощаемся и исчезаем сначала в комнате Милы, любезно предоставившей свою комнату Ване и Поле, а после закрываемся на замок в бывшей Аниной спальне.
— Жан, добро пожаловать в прошлое! — объявляет Оля и, не раздеваясь, падает на узкую односпальную кровать. — Сколько их было в нашей жизни?
— Ну, ты же не собираешься в ней спать? — улыбаюсь я и медленно двигаюсь в ее сторону. — Вспомни, как было трогательно прижиматься друг к другу всю ночь.
— Забирайся, поностальгируем, — предлагает она и освобождает мне место, повернувшись на бок и прижавшись спиной к стене. — Скажи, хорошо же, что у нас такая большая семья?
Я устраиваюсь с ней рядом и аккуратно убираю волосы от ее лица.
— Сколько я себя помню, ты всегда отрицала свою к ней принадлежность.
— У меня не было детей, которым нужно понимать и видеть, что существуют другие, такие же, как они, люди, — убежденно говорит она и тыльной стороной ладони гладит меня по щеке. — Нашим детям нужны близкие люди, рядом с которыми они могут перестать притворяться, быть самими собой. Вообще всем нам это нужно. И, да, сегодня мне понравилось быть частью семьи, даже такой ненормальной.
— Если честно, из всех наиболее близки мне дедуля и Аня, а Милу я так почти и не знаю… — зачем-то говорю я, но Оля не удивляется и согласно кивает.
— Ваша Мила — это мой личный триггер. Когда дед впервые привез ее к нам, я начала бояться, что с моими детьми может произойти что-то похожее. Что, неважно по какой причине, они навсегда останутся заточенными в маленькое детское тело. Я думала, я с ума сойду! Ненавижу с ней встречаться. И, между нами, она очень странная. Что, наверное, неудивительно.
— И почему я впервые об этом слышу? — спрашиваю я и, взяв Олю за подбородок, заставляю встретиться со мной взглядами.
— Не хотела тебя расстраивать, — просто и исчерпывающе отвечает она. — А как тебе сегодняшний вечер?
— Меня расстраивает, что я не могу их контролировать, — говорю я и прижимаюсь губами к щеке Оле в благодарность за то, что ей никогда не требуется разъяснять и уточнять смысл мною сказанного. — Ты сегодня их видела? Поля сдвинула с места огромный, сверху донизу набитый барахлом шкаф, едва прикоснувшись к нему пальцами.
— Да… иногда мне кажется, что они специально не показывают нам все свои силы, чтобы с испугу мы не закрыли их дома раз и навсегда. — Оля вздрагивает, как от озноба, и я привлекаю ее к себе.
— Чтó у нас точно есть, телекинез — уже не в зачаточном состоянии, судя по их странной игре с Женьком, — начинаю перечислять я, — телепатия и твой гипноз — неизвестно на каком уровне. Плюс стандартный набор юного вампира: сверхскорость и сверхсила. Спят они всё меньше. Крови требуют всё больше.
— А мы поймем, когда им перестанет требоваться человеческая еда? Чтó будет дальше? Если они полностью лишатся человечности, то перестанут расти? Или, наоборот, не остановятся… И вечная жизнь заложена в них «по умолчанию», раз они уже наполовину вампиры? Или… чертовы «или», — произносит Оля и с надеждой заглядывает мне в лицо, будто мы не повторяли этот разговор за одиннадцать лет жизни наших детей бессчетное множество раз и у меня откуда-то появились ответы на неразрешимые в теории вопросы.
— Пока они нас слушаются, всё будет хорошо.
— Но еще пара лет, при хорошем раскладе, и мы на собственной шкуре испытаем, что такое вампир в пубертате. — Она окидывает меня тоскливым взглядом. — Два разнополых вампира. Чтобы ничто не ускользнуло от твоего внимания, горе-исследователь.
— Ты права, — в тон ей отвечаю я и тяжело вздыхаю. — Бойся своих желаний. Я просто не представлял, что это такое — так сильно кого-то любить и понятия не иметь, как их защитить.
— Только дрессура. Бесконечная дрессура. Пока соблюдение правил не дойдет до полного автоматизма. Пусть я буду плохой и злой, но, пока у меня остается авторитет, я буду продолжать их муштровать. Не вижу других решений.
— Мерзко, когда они тебя боятся? — спрашиваю я и прислоняюсь своим лбом к ее лбу. — Прости, я обещал тоже начать их строить, но у тебя получается лучше.
— Они ведь понимают, что я их люблю? — Оля округляет несчастные глаза. Невыносимо видеть ее настолько неуверенной в себе и расстроенной. Осторожно я обхватываю ее лицо ладонями и нежно целую.
— Ну, конечно же, понимают. И потом, ты же не только запрещаешь им веселиться. Ты ими живешь. Если бы меня когда-то спросили, до их рождения, даже тогда, когда ты уже была беременна, сможет ли Ольга быть хорошей матерью, я бы удивился дурацкому вопросу и не стал отвечать.
— Настолько был уверен, что не станет, — без вопросительной интонации говорит Оля и отвечает на мой поцелуй, когда я вновь прижимаюсь к ее губам своими.
— Настолько был уверен, — соглашаюсь я, увлеченно расстегивая пуговки на лифе ее платья. — И настолько же был неправ.
Оля улыбается мне и, будто вспомнив что-то приятное, жмурится от удовольствия.
— Оль? — догадываясь о том, в каком направлении потекли ее мысли, зову я и одним резким движением переворачиваю ее на спину. Нависнув над ней, я терпеливо дожидаюсь, когда зеленые глаза сфокусируются на моем лице.
— Ну да, — передергивает плечами она. — Было так необычно видеть его на моей могиле. После стольких лет.
— Красивый, да? — стараясь не сделать больно, я стискиваю пальцами ее щеки. — Молодой. Влюбленный. Со своими отборными розами. И, не будем забывать главного, небесно-голубыми глазами.
— Ты на самом деле меня ревнуешь? — искренне удивляется она, пытается оттолкнуть от лица мою руку, но я перехватываю оба ее запястья, свожу их у нее над головой и прижимаю к кровати.
— У меня нет повода?
— Нет, — так же изумленно отвечает она, застывает подо мной, не сопротивляясь и не сводя взгляда с моего лица.
— Ну, тогда я тебе объясню. Сережа — это тот человек, с которым ты несколько раз порывалась уехать от меня навсегда. Сережа — тот человек, от которого ты забеременела. Сережа… если глубоко копать, возможно, был косвенной причиной, по которой я позволил запереть тебя в клетке. Неосознанно, поверь мне! Я не мог отдать тебя ему. Просто не мог. Твой любимый Сережа жил у тебя дома, а я ухаживал за ним, как за нашим общим с тобой питомцем. Не давал ему убить себя наркотиками и алкоголем. Следил, чтобы он не захлебнулся в своей блевотине. А в благодарность он, как радио, вещал мне о том, как тебя любит. Живую, мертвую, являющуюся ему во снах. Когда ты сбежала из клетки, ты отправилась не ко мне. Ты пошла к Сереже. Тому самому Сереже, который трахался в твоей кровати с обдолбанной девицей, а, может, что и не с одной. Бог ему судья, я сам далеко не святой. Но, Оля! В твоей кровати. И если бы не та ночь, когда нам пришлось убегать из города, разве ты не вернулась бы к нему? Разве не я влез между вами? Разве это не его дети? Оля, разве это не его дети?
Недвижно и сосредоточенно она выслушивает мою импульсивную тираду.
— Отпусти мои руки, — ровным голосом произносит Оля, и стóит мне разжать пальцы, приподнимается и с силой бьет меня по щеке. — Никогда больше этого не говори. Наши дети — это наши дети. А теперь ты послушай меня. Я никого и никогда не любила так, как тебя. Мне казалось, что это настолько очевидная истина, аксиома, что ей не нужны доказательства. Сережа — это тот человек, один из множества, с кем я пыталась тебя забыть. И с кем у меня это не получилось. Так же, как не получилось с другими. Ты доволен? Ты не влезал между нами. Быть с тобой — мое осознанное желание. Потому что, если у меня когда-либо был выбор — быть с тобой или с кем-то другим, то — сюрприз! — я всегда выбирала тебя. А то, что происходило в клетке, как и само ее наличие в моей жизни, было, есть и будет на твоей совести. Жестокая ты сволочь, Жан.
Мгновение я смотрю на нее, распростертую подо мной, обманчиво кажущуюся хрупкой и беззащитной, и вспоминаю исполненные восхищения слова деда, сказанные им после второй смерти и возрождения к вечной жизни моей жены: «У твоей женщины хребет из стали. В этом тщедушном, человеческом тéльце заключена невероятная сила. Грешным делом, я думал, может с головушкой у нее беда, раз бесстрашная настолько, а потом вижу — страшно ей, еще как страшно! А глаза не опускает. Таращится на тебя, и понимаешь — до конца пойдет, самое дорогое отдаст, но не отступит. Никто ведь из нас не верил, что во второй раз сработает. Ни один не верил. Вот и задумайся. Мы с тобой — два эгоиста, готовые у двух младенчиков мамку навсегда отнять, чтобы в случае удачи она проблемки наши порешала. А она — наша жертва, получается. Причем не первый раз мы ею за спокойствие свое расплачиваемся. Ей-то что за корысть сейчас вот под нож подставляться? Вечной жизни ради? Так кто б ей гарантию той вечности дал? Живи себе, сколько живется, деткам радуйся, дождись хотя бы, когда они мамой тебя назовут. Вот попроси она, спрятать ее получше да подождать с убийством и обращением, разве ж мы отказали бы? Так она знала, что не откажем, но не попросила. Потому что она из тех, кто решает проблемы. Не перекладывает на других и не откладывает на потом. Как мы с тобой поступили. Уж с четырьмя человечками бы не справились? Не убийцы, скажешь? Так я сегодня жену твою у тебя на глазах и с твоего согласия молчаливого убил. Благодари бога, что обошлось. Иначе с такой виной нам, двум окаянным, жить пришлось бы, что сами на Костикову плаху запросились бы. И ты уж постарайся, родной, чтобы в этот раз все страдания наши не зазря были. Хотелки свои подуйми, если вновь проявятся. Жена твоя ради благополучия вашего смерть приняла, и не такую быструю, как ты обещал. Так уважь ее и меня, пожалуйста. Сбереги свою семью. Не разочаровывай дедушку».
«Я стараюсь, — мысленно продолжаю я затерявшийся в лабиринтах прошлого диалог. — Каждый божий день стараюсь сберечь то, что имею, и не разочаровывать свою жену». Не оправдать доверие Оли — один из самых больших моих страхов. Зря я вывалил на нее свои сомнения, пробужденные от литаргического сна неожиданной встречей на кладбище. Сколько раз Оля должна повторить, что меня, а не Сережу она видит отцом своих детей, чтобы я признал очевидное и успокоился?
— Ты сегодня сказала, как тебе повезло со мной, — говорю я и прикасаюсь губами к ее щеке. — Как по мне, вопрос спорный. Клетку и происходящее в ней ни ты, ни я не сможем забыть и сто лет спустя. А вот вопрос моего везения для меня однозначен. Достаточно было бы и того, что после всего случившегося ты безо всяких условий доверилась мне, а, по сути, бесстрашно ступила на те же грабли. И как же мне хочется верить, что ни одного из нас эти грабли в конечном итоге не стукнут по лбу! Ты подарила мне счастье быть отцом двух идеальных детей. Бессчетное количество раз прощала. Всегда становилась на мою сторону. И… пусть формально это я подарил тебе вечность, но по факту своим присутствием в ней ты придала смысл моей.
Растроганная моими словами Оля гладит меня по лицу и, приподнявшись, целует место, по которому ударила.
— Прости за пощечину, — тихо просит она. — Просто меня убивает, когда ты говоришь, что они не твои. Я так и не поняла, что это был за сбой системы. И не надо мне снова рассказывать увлекательные истории про кровь и наркотики! Есть данность. Беременности не должно было быть, но она случилась. И да простят меня все, с кем я когда-либо была, включая Сережу. Своим мужем и отцом моих детей, когда я еще не знала, что вампиры не размножаются, с момента нашей первой встречи я видела только тебя.
— Вообще-то на момент нашей первой встречи муж у тебя уже был. И он-то как раз эту встречу организовал.
Оля смеется и отмахивается от моих слов.
— Глупая формальность! Просто возблагодарим его за то, что так вовремя и удачно почил.
— И этими устами ты называешь жестоким меня!
— Хватит меня смешить и дай мне закончить! Ты отец моих детей, — говорит Оля, стискивая пальцами мои плечи. — Потому что я так решила. Потому что ты так захотел. Потому что ты был с ними до, во время и после их рождения. Потому что у нас с тобой получилось. Спустя столько лет получилось стать настоящей семьей. Мы всегда были заодно. Были самыми важными людьми друг для друга. Но по-настоящему семьей мы стали в той жуткой, нашей первой московской квартирке, в которой вы меня заперли на целых полгода. Мы стали семьей не из-за того, что я была беременна, а потому что нас так сильно побила жизнь, что стало не до привычных игр. Нельзя не расставить приоритеты, ожидая, что в любую минуту твою хлипкую дверь снесут с петель, чтобы, не сходя с места, отрубить голову тебе и твоему любимому человеку.
«Мой главный жизненный приоритет — это ты», — собираюсь сказать я, но в последний момент передумываю.
— Entre une éternité délicieuse et un billot, choisissez toujours une éternité délicieuse(1), — повторяю я фразу, которую произнес, делая Оле предложение. — Приоритеты мы расставили еще раньше, когда бодались с тобой за право умереть друг за друга.
— Oui, parce que je n'ai pas besoin d'une éternité si tu n'y es pas.(2)
— Tu as raison. Pour voyager dans l'éternité, vous avez besoin d'une belle compagne(3), — откликаюсь я и позволяю ей занять излюбленную позицию — сверху.
Медленно Оля расстегивает оставшиеся пуговки и, привстав, выскальзывает из платья.
— Этот город навевает не только тоску, но и воспоминания, — произносит она, наклоняется ко мне, чтобы поцеловать, но не дается в руки и тут же отклоняется обратно. — Ты придумал девиз нашей с тобой любви перед Первой мировой. Было понятно, что назревает что-то ужасное — в стране и во всем мире, а я хотела новое платье и устроить прием. Ты был так зол на меня, что я отказываюсь внимать твоим страшным прогнозам, хотя и прием, и платье всего лишь были доступным мне способом защититься от все более и более враждебной реальности. И тогда ты сказал что-то вроде… действительно, что за дело твоей восхитительной вечности до судьбы…
— Какого-то человечества, — договариваю за нее я. — Тогда я еще был способен поиграть в гуманиста и альтруиста. До появления циника и мизантропа ждать оставалось совсем недолго. Но, да, «восхитительная вечность» берет начало именно отсюда. Тебе очень понравилось это выражение.
— Да, потому что это не просто вечность. Восхитительная. — Она вновь наклоняется ко мне, и на этот раз мне удается ее поймать и продлить поцелуй. — J'ai promis de te remercier pour les roses.(4) Я не забыла. Только хотела сказать. Ты можешь себе представить, какое абсолютно невероятное чудо, что почти сто двадцать лет спустя перед нами по-прежнему она — наша восхитительная вечность!
В зеленых Олиных глазах — безбрежный восторг. Плещется, расплескивается, выплескивается в торжествующую улыбку, как будто она сумела переиграть самих жизнь и смерть. «А ведь именно это она и сделала. Да еще не один раз!» — думаю я, притягиваю Олю к себе и накрываю ее губы своими.
— Parce que cette éternité est aussi délicieuse que toi.(5) Как одной красавице отказать другой? — говорю я, а моя жена на всю нашу восхитительную вечность в ответ на незамысловатый комплимент выгибается в моих руках и смеется своим переливчатым счастливым смехом.
— Без «Люсенек» теряешь форму, — наклоняется она к моему уху. — Но спасибо. Мне приятно, что ты до сих пор считаешь меня красавицей.
— Оленька, за правду не благодарят. Цветы с могил не забирают домой. А бывших возлюбленных не целуют на глазах у мужей. Сколько же прописных истин ты так и не заучила! — С улыбкой я подмигиваю Оле и притягиваю к себе для поцелуя.
Впереди у нас по-прежнему вечность. И в этот момент я непоколебимо уверен, что в наших силах сделать ее такой восхитительной, как мечтается именно нам.
1) Между восхитительной вечностью и плахой всегда выбирай восхитительную вечность.
2) Да, потому что мне не нужна никакая вечность, если в ней нет тебя.
3) Ты права. Для путешествия в вечность необходима прекрасная спутница.
4) Я обещала отблагодарить тебя за розы.
5) Потому что эта вечность так же восхитительна, как и ты.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу