Кровавая Марь (джен)

Чем дальше Захар продвигался по парку, тем мрачнее становился: графское жилище с нарочитой небрежностью маскировалось под игрушечный дворец, хотя на деле было настоящим чудом фортификации.

Каждый фонтанчик и скамейку в парке охраняли мраморные статуи древних святых, а еще — отсвечивающая шлемами стража. Сквозь розовые изгороди за гостем следили недоброжелательные глаза, из бойниц смотровых башенок — настороженные наконечники стрел.

Захар не планировал побег всерьез, и, тем не менее, считал людей, и перекладывал в уме факты. Это напоминало головоломку, с которой возишься не столько для пользы, сколько от скуки.

По всему выходило, что удрать без дыры в спине не получится.

Путь до кабинета окончательно отбил у Захара всякое желание испытывать судьбу. Края гобеленов, которыми были завешаны коридоры, отличались подозрительной блеклостью и потертостью. Возле лепных панно то и дело встречались тонкие, как волос, щели. Когда из-за очередной пилястры, всколыхнув настенный ковер, вынырнул лакей в кремовом камзоле, стало ясно, что толстые стены пронизаны секретными ходами, как старая колода — тоннелями древоточцев.

В кабинете гулял сквознячок из приоткрытого арочного окна. Лениво колыхалась штора. Благоухал букет чайных роз на столе, вкрадчиво заигрывали с посетителем сложные, выразительные духи. Еще пахло книгами — старыми, ухоженными, дорогими; шкаф был набит ими под завязку. По теснящимся корешкам струились золотые орнаментальные буквы. Книжные полки стерегли фарфоровые фигурки, изображающие норок в различных позах.

На столе гордо ветвил рога канделябр. Графин с водой отбрасывал на кружевную салфетку радужную тень. Над вазой висело пышное облако завихренных лепестков, из подставки по-боевому топорщились писчие перья. За всем этим, как зверь за ветвями, притаился граф Орховский.

Захар оторопело нахмурился. Он рассчитывал на посредника, а никак не на личную встречу.

Русые кудри графа доставали до воротника рубашки, которая была по-домашнему расстегнута на четыре пуговицы. Кожа его обладала равномерным оттенком топленого молока — вероятно, даже на короткий моцион Орховский предпочитал выходить с парасолью. Перед ним лежала раскрытая книга; судя по тому, насколько тонка была прочитанная часть, дальше первой страницы чтец не продвинулся. С ласковой задумчивостью он водил пальцем по одному и тому же месту. Может, смаковал понравившуюся цитату? Захар присмотрелся.

Открыта была не первая страница, а форзац, украшенный каким-то узором. Кажется, гербом — Захар так и не разобрался из-за ракурса. Граф гладил фрагмент изображения, еле слышно шурша по пергаменту кружевной отделкой рукава.

Когда скрипнуло занятое без разрешения кресло, Орховский все-таки закрыл книгу. Золотой паук, вытесненный на обложке, осудительно уставился на бескультурного гостя глазами-жемчужинами. Следом за ними поднялись и графские глаза-незабудки — спокойные, обманчиво-мягкие.

— Захар Сыч, — под оценивающим взглядом Орховского Захару стало не по себе. — Приятно познакомиться.

— Да не бреши.

Граф снисходительно пропустил это мимо ушей.

— Небесная Паутина воистину неисповедима, — сказал он непонятно к чему. Бросив быстрый взгляд куда-то Захару за спину, Орховский указал рукой на графин. — Выпьем?

Захар угрюмо кивнул, проглотив напрашивавшуюся грубость. За это его вознаградили рюмкой из резного хрусталя. Как только она наполнилась — хорошо наполнилась, до краев, — Захар спросил:

— Чего ты от нас хочешь?

Орховский пристально разглядывал гостя. Захар терпел. Граф вел себя как смышленый ребенок, увлеченный непростой загадкой; ребенок, который препарирует лягушку из праздного любопытства и потом будет клясться, что убийца — живодерская соседская кошка, хотя у самого руки в требухе.

— Чтобы вы кое-кого ограбили.

Захар чуть-чуть расслабился. Отработать грабеж грабежом — вот это дело. Даже если придется поднатужиться, Вольные отделались малой кровью.

Глотнув водки, Захар протянул рюмку так, чтобы было понятно — не возвращает, а требует еще.

— Предполагаю, тебе нужна элегантная работа. А мы не ловкачи.

— О, Захар, вы те еще ловкачи, — насмешливо возразил Орховский. — Впрочем, отчасти ты прав. Обычно я работаю… иначе.

Захар окончательно выдохнул. Такое Вольным уже поручали — правда, не такая крупная рыба.

— Хочешь, чтобы на тебя подумали в последнюю очередь, — сказал Захар и снова опрокинул в себя рюмку.

Ох и мелкая!.. Аки наперсток. Хорошо хоть не дырявая…

Манеры, слова, направление мысли — графа забавляла в госте каждая деталь. Захар чувствовал себя обезьянкой из заморского цирка. Похвала была соответствующей:

— А ты смышленый.

— Даже читать умею, — невесело сообщил Захар.

Орховский, казалось, вот-вот протянет ему какое-нибудь лакомство.

— И очень милый.

Разделавшись с третьей порцией водки, Захар решил приостановиться, но рюмку отдавать не стал, будто боялся, что может расстаться с ней навсегда.

— Вам надо будет кое что достать… — начал граф.

Захар перебил его:

— Кое-что, кое-где, кое-когда — не годится.

Орховский вскинул брови.

— Кто у кого в гостях, Захар?

— А кто кого просит, Матвей? — просил Захар.

“Поглядеть бы на тебя такого у кузнеца, — подумал он. — Сделай то, не знаю что…”

Лицо Орховского не изменилось, только дернулась щека. Взгляд его снова, как в начале беседы, соскользнул с Захара и провалился за кресло, куда-то на стену. Задумался, что ли? Нет, там явно что-то есть… Но что? Может, паук? Большой, мерзкий, да не прихлопнешь — посланник же божий… Захар подавил желание обернуться.

Продолжая смотреть мимо гостя, Орховский признался тоном человека, который пытается не подавать виду, что в печень ему упирается нож:

— Мне нужно достать грамоту на землю.

Ответ без экивоков насторожил Захара.

— Чью?

— Свою.

Поставив рюмку на стол с выразительным стуком, Захар устроился повальяжней и протянул, барабаня пальцами по подлокотнику:

— Так-так… Тут…

Граф налил ему прежде, чем он закончил говорить.

— Грамоту увез…— слово “украл” Орховскому не далось, —...один из моих вассалов. Он собирается преподнести ее Церкви как… подарок.

Захар как сидел, развалившись, так и одеревенел.

— С этого места поподробней.

— У нас с Церковью… сложные отношения. Адирье навзяывают мне свои правила, а я предпочитаю свои.

Адирье… Захар задумчиво провел краем рюмки по обветренной нижней губе. Стоит Вольным сплоховать — и доведется иметь дело с самим епископом. Отказаться бы да уйти… Только тогда кошмар, донимавший Захара каждую ночь по дороге к графу, воплотится в явь: заполыхают камышовые крыши, небо закроет дымом, а воздух будет пронзать и пронзать рев разбегающейся скотины… И тени людей, которых он не успевал спасти, станут тенями настоящих людей; как и горящий дом, где повсюду пламя и чернота, а где-то там, за запертой дверью — угасающий детский крик…

Удастся ли им проскользнуть, как бабочке, меж двух опасных рук?.. Пока Захар размышлял, граф раскатал на столе большой свиток с картой Власельских земель. Орховский придавил один ее край графином, другой — подсвечником, и поманил гостя пальцем. Погруженный в свои мысли, тот не заметил этого жеста. Орховский деликатно кашлянул. Захар покинул мягкое кресло с величайшей неохотой.

Встав возле графа, он зыркнул на стену, к которой прежде сидел спиной. На стене висел скучный — наверняка призванный умиротворять — пейзаж: предгрозовое пшеничное поле с одинокой березкой на краю.

— Грамота будет в обозе, который поедет в Кежевский монастырь, — начал граф, будто Захар уже согласился. — В ларчике из красного дерева. Разумнее всего будет перехватить его где-то… здесь.

Граф обвел пальцем обозначенную на карте чащу.

— Это неофициальная перевозка, — продолжил Орховский, — так что по Монастырскому тракту они не поедут. Остаются…

— Лесные тропы, — недовольно закончил Захар.

Мозаичные от кордонов земли напоминали льдину, раздавленную стальным каблуком. Большинство лесов были светлыми от множества тропинок, но чаща, на которой остановился ухоженный палец Орховского, представляла из себя грозное сплошное пятно.

В верхнем правом углу раскидал лучи оформленный под паука компас. По краям свитка растекалась вязь из цветущих растений и золотых бабочек; на юго-западе, впритык к огромному пышному маку, было каллиграфически выведено “Калинова Ярь”. Под названием ютилась одинокая крохотная хатка. Над штрихованной стрехой вились чернильные крючочки дыма, которыми награждались только жилые поселения. Вот, например, над соседним домишком через речку пусто, а сам он закрашен черным… Лет пятнадцать назад селение пожрало огнем, после чего погорельцы разбрелись кто куда. Мост над Калинкой провалился прошлой весной; чинить его не было резона, и обломки бревен так и остались торчать из берегов — то ли тоскливо тянулись друг к другу, то ли наоборот враждебно наставляли друг на друга пики.

Захар откажется — и черный домик на карте обзаведется братом-близнецом.

— Пока что их ожидают в Еловом, — графский палец с тихим шорохом переместился на два домика с дымками из труб.

Захару показалось, будто линию провели не по карте, а по его горлу.

— Откуда столько сведений?

Орховский поинтересовался с натянутым благодушием:

— Думаешь, я не слежу за тем, что происходит в моих владениях?

— Как тогда у тебя свистнули грамоту на землю? — парировал Захар. Не дожидаясь ответа, он вернулся к делу: — Что по охране?

— Много людей не будет: светиться не с руки.

Захар сосредоточенно кивнул.

— Что везут?

— Сыры с колбасами, — отозвался Орховский. Собеседник шутку не оценил. Граф устало вздохнул и заговорил всерьез: — Золото, реликвии… Можете всё забрать вместо оплаты. Мне нужны только мои документы.

— Что делать с людьми?

Граф усмехнулся.

— Ах да, вы же такие затейники…

— Обычно мы не убиваем, — мрачно пояснил Захар.

— Ну да, а моих солдат унесла полудница, — иронично уточнил Орховский.

— Мы предлагали им сдаться.

Граф насмешливо поразился:

— Ты оправдываешься?

— Я объясняю важные вещи.

Только вот кому? Для Орховского любые его слова — пустой звук. Что он расслышит — за шорохом мехов, за звоном монет?.. “Хочешь распинаться о всякой чуши — езжай в университет,” — давным-давно бросил Захару отец после очередного угрюмо-затравленного взгляда, которым сын все чаще пользовался вместо слов.

Лекторские залы оказались безучастны к его идеям в той же мере, что и гостиная родного дома.

—...разнородность людских чаяний — повсеместная, вневременная константа, — вещал он в полной аудитории на философском часу. Голос его уносился в зал, как в пропасть. — Свобода — единственная наша врожденная ценность. Эта концепция прослеживается во всех религиях мира. Взять хотя бы сны ЛакХары: большинство прорицателей считают, что они предопределяют судьбу, но все чаще звучат предположения, что сны просто показывают возможные варианты будущего…

В конце школяры смотрели на Захара, как на провального комедианта. Магистр вежливо попросил его занять место. Миколай, сидевший по соседству, понимающе усмехнулся. В глазах его читалось: “а чего ты ожидал?”

Не желая прочесть в глазах Орховского чего похуже, Захар переключил внимание на графин с водкой. Хотелось выпить еще. Мысленно ударив себя по рукам, он сказал:

— Курить охота.

— Тогда, — Матвей улыбнулся, — обсудим детали на террасе?

— И так засиделись, — возразил Захар. Для выразительности он согнул и разогнул ноги по очереди, будто они действительно затекли. — Лучше походим.

Орховский пододвинул к нему закатанный в воск уголек и лист пергамента.

— Для заметок, — пояснил он. И пообещал голосом, песочно дрожащим от внутреннего смеха: — Я буду иногда отворачиваться.

Захар взял уголек и, специально давя как можно сильнее, вывел на пергаменте единицу, затем — точку. Тут сдержанность его покинула, и он записал под первым пунктом нелестную характеристику Орховского — одно простое, емкое слово. И это проглотит?

Граф опять метнул взгляд ему за спину, раздраженно двинул подбородком — и проглотил.

* * *

Всадник на соловой лошадке догнал маленький отряд сразу за воротами. Одаривая друзей беззаботной улыбкой сквозь утренний туман, он, взъерошенный и в сорочке навыворот поравнялся с атаманом; Захар как увидел его — так сразу дернул за поводья.

Резко свистнув, чтобы все остановились, он круто развернул Буревия. Конь от столь неподобающего обращения недовольно заржал и забил копытами на месте.

— Кто проговорился? — ударило громом.

Вольные, синеватые тени, встревоженно зашептались — словно дохнуло ветром на густой камыш. Вьюрок трусливо втянул голову в плечи. Явор же наоборот приподнялся в седле, выглядывая провинившегося. Миколай устремил безучастный взгляд на луг, подернутый дымкой, которую несмело подрумянил рассвет. Пальцы его нетерпеливо постукивали по передней луке.

Лемка, непредвиденно пополнивший отряд, жалобно наморщил брови:

— Захар…

Атаман сжал кулак, будто поймал и скомкал его голос — мол, умолкни.

— Кто, я спрашиваю?

Первый раз имя прозвучало боязливо и так тихо, что чуть не утонуло в дыхании коней. Его подхватили остальные и понесли, как воздушный поток — лепесток пепла. Повторяясь все громче и отчетливее, имя наконец достигло ушей атамана.

Миколай продолжал смотреть на луг, будто глухой. По седлу он больше не постукивал. Сидел, слившись со своей воронкой в однородную тень, и с напряженно ждал неизбежного.

— Что ж у тебя рот не закрывается… — Захар искал в себе злость — но находил только огорчение, ошеломляющее, обессиливающее, затмевающее все прочее. — Чтобы горелку было проще заливать? А то открыть, закрыть… Да о чем я. Когда тебе даже глотать иногда лень…

— Захар… — беспомощно повторил Лемка.

Казалось, он вот-вот заплачет.

Миколай уязвленно поморщился, но смолчал: заслужил. И не так мягко, и не только это… Захар окинул взглядом отряд.

— Все об этом знали?

Набыченный Явор пророкотал:

— Я — нет.

Вольные, которым не повезло стоять к нему ближе остальных, поспешно отъехали подальше, чтобы будто невзначай затеряться между обезличенных туманом товарищей.

— Ты не серчай, Захар, — виновато подал голос один из воинов. — Мы сами все хотели решить, чтобы тебя не беспокоить. Думали, плеснем ему сонного отвара в пиво — и все… — на этих словах лицо у Лемки стало такое, будто вместо “сонного отвара” он услышал “смертельного яду”. — Кто ж знал, что он пить не станет?

Лемка вдохнул шумно и прерывисто, так что всем сразу стало неловко.

Услышав накануне про выезд, Лемке захотелось не медля кинуться домой, чтобы успеть как следует выспаться. Он мужественно заставил себя просидеть в корчме лишние полчаса, не желая навлечь на себя подозрений. Все это время он ерзал, косился на дверь и только ел, наконец прекратив прихлёбывать пиво из Миколаевой кружки — было бы ужасно пропустить отъезд из-за похмелья…

“Так нечестно,” — билось у Лемки в голове, как обескураженная бабочка в банке, и просилось на язык — глупое, жалкое, с привкусом слез. Он не пускал.

Захар с отсутствующим видом посмотрел в сторону призрачного хутора. Тын все все уверенней наливался цветом, дворы за ним все бойче распевались рабочим шумом.

Может, перебить Лемкиной соловке ногу? Из пищали не промахнется… Да будет ли толк? Лошадь выклянчит или уведет, по следам нагонит — эх, и научил же на свою голову…

Так ни на кого и не взглянув, Захар махнул рукой, призывая отряд двигаться дальше.

Скоро дорога свернула и потянулась вдоль пастбищ, пропадающих в мутном, как прокисший березовый сок, воздухе. Наконец-то собравшись с духом, к атаману подъехал Миколай — и негромко, но надоедливо загудел, точно голодный слепень:

— Что вы с ним носитесь, как с дитем малым?

— Потому что он и есть дите.

— Ему двадцать!

— А я тогда царица Аскандира, — огрызнулся Захар. И добавил так, чтобы не услышал никто, кроме Миколая: — Он за год с нами вырос на полтора вершка.

Затем он позвал через плечо — как копье метнул:

— Лемка!

Парнишка, неловко ехавший чуть позади, враз поравнялся с ними, будто только того и ждал:

— А?

— Поворачивай домой.

Лемка покраснел от негодования и с силой повел дрожащими плечами, будто пытался высвободиться из пут.

— Нет.

Ну что за хлопец!..

— Если с тобой что-то случится…

— А если с тобой? — выпалил Лемка.

Миколай тотчас проникся к нему уважением: мелок, а дерзит атаману, как ровне — то ли еще будет! Не подозревая, что на этом Лемкино мужество и иссякло, Миколай решил, что по возвращению обязательно угостит наглеца медовухой.

Захар снова заговорил:

— Мне тридцать два года…

— И что? — пискнул Лемка с напускной бравадой. Глаза блестели от страха, как у птенца. — “Я свое уже пожил, а ты — зелень, у тебя все впереди” — это ты собирался сказать?

— Если ты так продолжишь, мы остановимся и я при всех тебя отлуплю, — вполголоса предупредил Захар. — А потом привяжу к седлу и отвезу так домой.

Представив себе эту сцену во всех красках, Миколай заклокотал от сдавленного хихиканья.

Жаловаться Лемке было некому, кричать “не имеешь права!” — бесполезно и глупо: только старших товарищей повеселит. Понурившись, он прошептал так тихо, что Захар скорее прочитал по губам, чем услышал:

— Прости.

— Мне, — Захар повторно начал прерванную речь, — тридцать два. Двадцать восемь лет я потратил на чтение, двадцать шесть — на оружие, восемь — на университет. Ты по-настоящему взялся за лук год назад.

Лемка сосредоточенно смотрел на дорогу. Перекосившаяся, надетая навыворот рубашка не мешала ему держать спину прямой, а подбородок — вздернутым.

— Ты говорил, у меня хорошо получается.

— Как для того, кто занимается год.

Какое-то время они ехали молча. Слева тянулись пастбища — стылые, розовые, на середине незаметно переходящие в небо; сонно светило солнечное око. Лемка понемногу отставал. Миколай провожал его разочарованным взглядом: неужто сдастся?..

— А я все равно поеду, — вдруг объявил Лемка — и намеренно увел лошадь назад, чтобы ехать возле строя.

— Ну борзый! — одобрительно всхохотнул Миколай. — Вот это я понимаю!

Захар смотрел строго перед собой, борясь с острым желанием отвесить ему подзатыльник.

В роли сопровождающего Лемку продержали недолго: он и сам не заметил, как отряд окружил его со всех сторон. Ехали отстраненно друг от друга, будто незнакомцы, сбившиеся в кучу случайно, без цели и приязни.

К обеду туман схлынул, как не бывало — жаль, не забрал с собой душевную тяжесть.

* * *

С треском переломилось дышло, заглушив на миг дикое ржание упряжки; захрустели, как ореховая скорлупа, не то ловушечные ветки, не то лошадиные ноги. Фургон деревянно закряхтел, волоча днище по твердой земле, наполовину ополз в яму и придавил собой упавших лошадей.

Два фургона за ним обреченно остановились посреди узкой тропы. Запряженные кони нервно раздували ноздри, вбирая ими запах свежей крови. Шкуру на их мощных шеях то и дело вздыбливала крупная дрожь, тревожа гриву. Возницы спустились и, воркуя ломкими голосами, стали почесывать животных по тугим бокам.

Лемка слегка высунулся из-за крепкого бука.

Лесная духота покрыла его лицо противной влажной пленкой. Вокруг головы вилась надоедливая мошка. Она жужжала так звонко, так воодушевленно, что Лемка дивился, как это его еще не заметили. Прихлопнуть бы, да нельзя — этим он уж точно выдаст и себя, и остальных. По крайней мере, пару Вольных, что притаилась лежа в подлеске прямо перед ним — точно. Вот, помигивает в гуляющем луче пряжка на чьем-то сапоге…

Лесная тропа была рыжей от палых листьев и узкой — не развернуться. Конники при обозе, все в черном и с черными же повязками на лицах, без удовольствия лавировали между боками фургонов и деревьями. То и дело пригибаясь, они устало и скупо бранили настырные ветки.

Один из всадников подъехал поближе к волчьей яме, досадливо цыкнул и потянулся к взведенному арбалету. Его глаза — единственное, что не скрывала повязка, — были карими, как у косули. На косуль Лемка охотился часто и успешно; и это при том, что им хватало ума не торчать так долго на открытом месте…

Лемка спрятался обратно за бук.

Мошка продолжала изводить его, влезая звоном то в одно, то в другое ухо. Лемка махнул на нее раз, другой — все бестолку. Раздраженно потерев зудящий нос, он вытянул стрелу.

Захар обещал ему знак — мол, крикнет сойкой, “не перепутаешь”. Целый день Лемка точно на крыльях пропорхал. Ночью ему не спалось от перевозбуждения, поэтому он коротал время за сочинением грядущей облавы: стрелять он точно будет лучше Вьюрка, и единственный догадается подрезать веревку (какую? Зачем? Ай, неважно…), и заслонит собой Захара, подставившись под смертельный удар — но чудесным образом выживет; со временем рана затянется в чудовищный белый шрам, которым Лемка никогда-никогда не станет хвастать, а на все расспросы у него будет заготовлено неясно-горькое “да так…” и задумчивая усмешка…

—...свяжем его, — полушепот Миколая бесцеремонно выдернул его из сладких грез. — И я с ним тут посижу.

Лемка слышал его, вычленял отдельные слова, но не мог уловить их общий смысл. Делая вид, что ворочается, Лемка перекатился набок и приоткрыл глаза. Сквозь сетку ресниц спящие Вольные, костер и два силуэта у огня казались просто беспокойными пятнами.

—...ну как? — Миколай раскинул руки, будто предложил нечто гениальное.

— Ну что ты орешь, — устало вздохнул человек напротив — громоздкая, бесформенная фигура со светлым контуром.

Захар — узнал Лемка по голосу. Захар, кое-как закутанный в плащ.

— Ну как? — повторил Миколай — уже совсем шепотом, но все еще слишком громко.

— Ты там нужен, — покачал головой Захар. — А он меня послушается.

Кто послушается, чего послушается?..

— Ой ли?

— Послушается, — спокойно повторил Захар.

Твердость его тона подразумевала некую тайну; и хотя Лемка не понял, что это была за тайна, щеки его раскалились, а волосы встали дыбом. Что-то нехорошее померещилось ему в словах Захара, настолько нехорошее, что он чуть не зажмурился, но в последний момент спохватился — вдруг его видно в свете костра также ясно, как, положим, флягу в руке Миколая?.. — и приказал лицу расслабиться.

— С огнем играешь.

— Я? — Захар тяжело усмехнулся.

— Не начинай…

— Горбатого могила исправит, — Захар от нечего делать ковырнул веткой поленья.

Хрустнуло, плюнуло искрой; притихло.

Миколай развел — он потушит. Не впервой.

— Не простит он тебя.

— До самой старости, — многозначительно подтвердил Захар.

Лемка лежал ошеломленный, пустой, с оборвавшейся внутри струной. Отвалились обретенные утром крылья. Все, о чем говорили дежурные дальше, пролетало мимо Лемкиных ушей: как засобирались играть в карты, как Миколай допытывался, в чем секрет ловкого атаманского мухлежа, и как спорили, на желания будут играть или на деньги…

Проклятая мошка влетела Лемке в ухо; Лемка тряхнул головой и, ничего этим не добившись, с жестоким удовольствием потер ухо плечом. Мошка замолкла насовсем. Удовлетворенный Лемка наложил стрелу на тетиву.

Он не дурак и не слабак. Надо только показать это Захару…

Лемка снова высунулся из-за бука.

Захар напряженно наблюдал за ним в просвет между кустов и не смел пошевелиться, будто надеялся, что Лемка каким-то образом почувствует это на расстоянии и тоже застынет. Куда ты высунулся, вот куда?..

Всадник на краю волчьей ямы вскинул арбалет; сорвалась тетива — так, беззвучно и быстро, прыгают молодые кузнечики. Арбалетный болт опередил стрелу на ничтожный миг; глухо свистнул воздух…

Явор, затаившийся в овраге рядом с Захаром, свирепо дернулся. Его загоревшее лицо потемнело от прилившей крови.

Крик, если он вообще был, никто не услышал за пронзительным ржанием лошади, в чье бедро пришелся случайный Лемкин выстрел. Раненое животное испуганно заметалось, врезаясь в соседей по упряжке; только-только усмиренные кони попытались то ли сбиться в кучу, то ли наоборот разбежаться, и стали падать один на другого.

Не выдержав этой качки, последний фургон начал медленно, но неизбежно крениться — и завалился на бок, с оглушительным треском смяв молодой орешник на обочине.

Захар сунул два пальца в рот и свистнул так, что у самого чуть уши не заложило.

С удивительным для своего телосложения проворством Явор швырнул себя вперед, выбрасывая ноги в бег; раньше, чем распрямился, он обнажил кылычи и понесся с ними через боярышник, как рассвирепевший кабан с острыми бивнями. Один из конников навел на него арбалет — и был снят с седла в два метких выстрела прежде, чем нажал на спусковой рычаг.

Следующего всадника скинула собственная лошадь, встав на дыбы после того, как филигранно пущенная стрела чиркнула ей по уху. Заливаясь ржанием, лошадь помчалась сквозь дебри куда глаза глядят. Всадник закряхтел и попытался подняться, но не успел: Явор сдавленно взревел и с немыслимой силой всадил ему в грудь кылыч, прибив к земле.

Вьюрок, прятавшийся в удушливых зарослях цветущей бузины, судорожно втянул носом воздух. Лоб у него чесался от прилипших волос.

Почему не он выстрелил первым? И на кой — в хорошего скакуна?.. Совершенно сбитый с толку, Вьюрок взялся за лук. Ладонь привычно срослась с костяной ручкой. Это всегда успокаивало безотказно.

В просвете между белыми цветами, как рыба в проруби перед замором, беспокойно двигались двое черных всадников. “Ранить, но не убить” — талдычил атаман перед каждым выездом. Вьюрок дивился: разве лучше жить без руки или ноги, чем умереть?.. Батька, пока был жив, учил: лук держи в сухой чистоте, наконечники стрел — в навозе, а коли не желаешь человеку сгнить заживо — так и стрелять нечего. С Захаром он стал макать наконечники в спирт…

Резко всколыхнулись пышные бузинные ветки. Первый конник неуклюже свалился из седла с пробитой шеей.

“Захару не понравится,” — проскочила мысль чуть раньше, чем вторая стрела прощально мелькнула перед глазами подрезанным оперением.

На этот раз Вьюрок попал в печень. Тоже скверно. Зато теперь можно прилечь спиной на холодный ствол, выдохнуть, убрать наконец-то волосы со лба…

Явор обошел уцелевшую упряжку по широкой дуге и замахнулся саблей на возницу, который скрючился у обломка оглобельной жерди. Возница торопливо поднялся, попятился; не выдержав, развернулся и побежал. Явор от души наподдал ему сапогом под зад, отчего несколько следующих шагов бедняга пролетел, еле касаясь ногами земли; два других возницы, не желая разделить его участь, опрометью кинулись в лес.

Миколай с шумом выбрался на обочину через раздавленный орешник, раздраженно отцепляя куртку от поломанных веток. Сторонясь упавшую упряжку, которая, как единое существо, взбрыкивала бессчетными ногами, взвизгивала на все лады и жутко показывала лиловые десны, он приблизился к центральному фургону. Захар остановил его на полпути кратким окликом и махнул лучнику в бузине.

Вьюрок выстрелил во все фургоны по очереди, прорывая парусину.

Оставшиеся на ногах кони продолжали метаться из стороны в сторону; скрипела древесина, расшатываясь, до треска натягивалась сбруя. Миколай с опаской поглядывал на обезумевших животных, то и дело встряхиваясь. Дождавшись дозволительного жеста от атамана, он извлек из ножен вороненый шамшир, прокрутив его так, чтобы солнце оживило гравировку на лезвии, и картинно рубанул по парусине центрального фургона крест-накрест. Распоротая ткань покорно обвисла…

Рука вырвалась из прорехи стремительной гадюкой. Кинжал перерезал Миколаю горло в один прием.

Черные солдаты повалили из центрального фургона, словно горох из порвавшегося мешка. За считанные мгновения они наводнили тропинку и, как река в половодье, стали затапливать чащу. Захар попытался подсчитать врагов. Взгляд заметался из стороны в сторону, не успевая за движением.

Выдернув пищаль, он не целясь уложил направлявшегося к Лемке солдата. Затем заорал что есть мочи:

— Отходим!

А сам бросился к Миколаю.

Сейчас он был согласен на любое чудо, будь то божья милость, или фокус судьбы, или простая человеческая ошибка…

Чуда не было.

Миколай валялся перед повозкой, как тряпичная кукла, наскучившая хозяйке. По безвольно распластанному телу ползали лоскутки света, трогали узоры на осиротевшем шамшире. На белом лице темнел отпечаток сапога: земля с подошвы смешалась с кровью из приоткрытого рта. К одному из мутных, остекленевших глаз прилип кусочек травинки. Вспоротое горло бессмысленно ухмылялось листве и небу. Черное пятно под неестественно вывернутой головой напоминало след от костра — это земля постепенно пропитывалась кровью.

Захара вдруг развернуло; его сабля сама пронеслась по широкой дуге, с лязгом отталкивая клинки нападавших. С запозданием он понял, что мигом ранее уловил звук шагов за спиной: тело сработало быстрее мысли.

Захарова сабля завертелась, гудя на разворотах. Разогнавшись на крутом замахе, она врезалась в закрытую наручем руку; выделанная кожа лопнула, и заточенное лезвие врезалось в кость.

Захар отпрыгнул, чтобы не получить в живот от другого солдата; сапоги опустились на… толстый корень? Бревно? — безвольно простертую руку Миколая; Захар оступился и упал навзничь, ощутимо ударившись копчиком об край повозки.

Солдат — темная тень — встал над ним, закрывая солнце, и вознес обоюдоострый меч. Страх сделал это мгновение долгим, как жизнь. Клинок судьбоносно мигнул на свету…

И вдруг вильнул куда-то наискосок, да так медленно и неловко, что Захару ничего не стоило уклониться. Нападавший ошарашенно захрипел, разинув рот, отчего разболтавшаяся повязка окончательно сползла ему под подбородок. Под верхним рядом зубов, будто второй язык, торчало красное лезвие кинжала.

Свежий труп рухнул на Захара вместе с оружием.

Захар стал выползать из-под тела. Тяжелое и неповоротливое, оно будто цеплялось за него, не пускало; высвобождаясь, Захар все глубже забирался в фургон. Очередной рывок познакомил его локоть с холодным металлическим вензелем. Зашипев от неожиданной боли, Захар непонимающе огляделся.

Поклажу укрывал полумрак. Из дыры в парусине сочился слабый луч. Рассеянное пятно света стекало по боку ящика прямо на потертую крышку ларя…

Ларчик.

Орховский говорил, что красный ларчик должен быть в центральном фургоне.

Захар бросился перебирать поклажу. Не то, опять не то… Он в сердцах отшвырнул очередной коробок. Тот ударился об пол, раскрылся — и явил на обозрение абсолютную пустоту.

Уже зная все наперед, Захар потянул крышку ближайшего сундука. Та покорно отвалилась, подтверждая ужасную догадку.

Внутри ничего не было.

В груди надсадно взвыла стая волков, перед глазами поплыло; Захар в бессильном ужасе упал локтями на ящик. Свет водой наполнил ладони, в которые он собирался уронить лицо; но пустой и легкий ящик не дал этого сделать, отъехав в сторону под внезапно обрушившимся на него весом. Захар чуть не стукнулся подбородком об край. Пятно света соскользнуло с его рук — но не на доски днища, а на ларчик из красного дерева.

Захар схватил его и прижал к груди, как выпавшее сердце.

Оставалось уносить ноги.

Вихляя по замшелому валежнику, он беспрестанно озирался, боясь, что кто-то из Вольных застрял меж двух мечей или свалился с подвернутой лодыжкой… Из-за этого он не заметил солдатский труп, споткнулся об него, неуклюже перешагнул через тело; не позволяя себе долго задерживать на одном месте, рванул направо. И очень вовремя, иначе бы схлопотал стрелу в бок, а так она просто воткнулась в подушку мха. Следующая стрела просвистела так близко к виску, что Захару показалось, будто она задела ему волосы. Он запоздало ушел в кувырок. Жесткие ребра ларчика впились в живот.

Поросшая ветреницей ложбина, в которую он закатился, напоминала колыбель. Захар слегка приподнялся, сминая коленями цветы — и внезапно ударился взглядом об арбалетный болт, торчавший из багровой груди.

Растрепанная голова, прислоненная к стволу, бессильно свешивалась набок. Веснушки на белом лице казались нарисованными, само лицо — незнакомым.

…Захар преодолел валежник то ли широкими скачками, то ли скоростным бегом — сам не понял, не запомнил, не обратил внимания. Потом стал продираться через частый орешник, и жизнь заморгала: только что были небо за решеткой ветвей — а вот уже земля, увесистый жук-рогач, ковыляющий невесть куда, и вздыбленный корень — наверное, об подобный Захар и споткнулся; снова небо, но ветвей все меньше и меньше…

Поле.

Захар зарыскал глазами по простору, ища Буревия. Вон, ждет возле одинокого дерева — маленький отсюда, как букашка…

Сложив ларец в седельную сумку, Захар взялся за гриву, забросил себя в седло и почти сразу пустил коня галопом.

В грудь врезáлись фантомные ребра ларца. В голове шумело.

Мимо равнодушно проносились пестрые луга.

* * *

Сумерки опустили на пустыню благостную прохладу. По раскопанным руинам неприкаянно ползали бабочки, встревоженно поводя усиками.

Он ходил по улицам — по тому, что от них осталось — с большой стеклянной банкой и собирал в нее бабочек: не ловил, а подзывал, приглашал жестами, позволяя себе подтолкнуть лишь самых нерешительных. Руки его мелко подрагивали от нетерпения.

— Давайте-давайте, — приговаривал он, облизывая сухие губы, с которых никак не сходила бестолковая улыбка. — Проходим, не задерживаемся. В тесноте, да не в обиде…

Тысячи лет ожидания — и вот, наконец-то.