Retrouver le temps des roses (гет)

Примечания:

Слово — художник

Жером обожал проводить время на Монмартре. Париж сам по себе был уникальным городом, живущим по своим собственным законом, но в этом районе время словно остановилось. Если бы не современные машины и новомодные телефоны, никто бы не догадался, что двадцать первый век пришел и сюда. Извилистые улочки словно вели в другой мир, а яркие краски кружили голову, заставляя позабыть о скучной серой жизни за пределами Монмартра. Если бы только можно было стать частью этого необыкновенного места, слиться с его жизненными артериями, задышать его невидимыми легкими…

Конечно, все дело было в художниках. Жером обожал рисовать и втайне мечтал поступить в академию искусств. Мама, он в этом не сомневался, устроит скандал, если он ей в этом признается. Она хотела, чтобы он стал программистом и зарабатывал много денег, а художники всегда были бедными. Они не могли позволить себе купить последнюю модель айфона или шикарную машину, сродни тому «мерседесу», на котором ездил Гийом, нынешний бойфренд старшей сестры Жерома Николь. Зато им принадлежал Монмартр — а кому нужна шикарная машина, если можно владеть Монмартром?

Каждый день после уроков Жером приезжал сюда на велосипеде и украдкой наблюдал за художниками. Они были совсем разными — как звезды на небосводе, или как осенние листья, что пестрым ковром ложились на землю с наступлением сентября. Были среди них люди пожилые, похожие на волшебника Гэндальфа из сказки про кольцо — длинные седые бороды, в зубах — трубка, а в глазах — озорной блеск, присущий одним лишь детям и старикам. Были совсем молоденькие — выпускники академии, энтузиасты, подобные Жерому, очень худые, но полные жизни, мечтаний, стремлений… Были и женщины — элегантные модницы в широкополых соломенных шляпах, короткостриженые бунтарки и сосредоточенные замкнутые тихони. Но никто из них не был похож на художника, что вот уже третью неделю садился с мольбертом в тени Сакре-Кёр и писал простиравшийся перед ним город. Жером не мог определить, сколько ему было лет. Судя по лицу и фигуре, не больше тридцати пяти, но его взгляд был слишком отстраненным и равнодушным для такого молодого человека. Его рабочая куртка совсем истрепалась, а брюки были перепачканы краской, но это не лишало его облик элегантности и стати. Он писал маслом и неизменно, даже в очень теплую погоду, повязывал вокруг шеи темный шарф — не фабричный, а вязаный, и тоже, как и остальная его одежда, довольно старый.

Обычно художники на Монмартре привлекали много внимания — вокруг них толпились любопытные туристы, и многие из них брались за написание портретов. Но к художнику в шарфе никто не решался подойти. Только Жером не боялся его одиночества и частенько устраивался неподалеку со своим планшетом и учебниками. Временами он украдкой заглядывал ему за спину, но с такого расстояния было сложно разглядеть детали, и Париж на картине сливался в одно нечеткое пятно.

И вот однажды на Монмартре появилась она.

Жером никогда не видел вживую таких красивых женщин. Их было полным-полно в старых кинофильмах, которые смотрел его дедушка. Жером даже выучил их имена — они звучали, как дивная эльфийская музыка. Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Грейс Келли… Никто из знакомых Жерому женщин не мог с ними сравниться; они были небожителями, сошедшими на землю из заоблачных высот. Жером наверняка усомнился бы в том, что они действительно существовали, если бы не слова дедушки — не мог ведь он его обманывать. И вот он увидел одну из них. Вживую. На Монмартре.

Она была одета в простое черное платье и черные туфли. Ее длинные волосы были заплетены и спрятаны под шляпкой с вуалью, скрывавшей ее безупречное лицо. Как настоящая леди, она носила перчатки, а в руках держала старомодную сумочку-ридикюль. И Жером точно уверился бы в том, что она ему привиделась, если бы она не подошла к художнику в шарфе и не заговорила с ним.

— Скажите, мсье, вы не могли бы написать мой портрет? — она задала вопрос, не смотря ему в глаза — она встала за его спиной, созерцая его картину.

— Я не пишу портретов, мадам, — спокойно ответил он, не отрываясь от работы.

— Неужели? Какая жалость. И вы не сделаете исключения?

— Нет, — сдержанно произнес художник.

Женщина немного помолчала, а затем на несколько секунд положила руку в перчатке на его плечо.

— Я надеюсь, вы передумаете, — промолвила она. — Я приду завтра. В это же время.

Художник ничего не ответил, но Жером уловил в нем какую-то перемену. Он слегка напрягся, словно эта встреча стала каким-то сигналом. Возвестила о событии, которого он одновременно и ждал, и опасался.

Верная своему слову, женщина пришла на следующий день. На сей раз ее волосы были распущены, лицо открыто, и вместо шляпки она надела берет. Жером вновь поразился ее красоте. Неужели художник вновь ей откажет?

— Так что, вы передумали? — спросила она, на этот раз встав рядом с его мольбертом, лицом к нему.

— Нет, — он покачал головой, все так же сосредоточенный на своей картине.

— Но почему? Неужели я столь безобразна?

— Нет, — сказал художник. — Напротив. Вы столь прекрасны, что затмеваете собой лежащий за вашими плечами город. На вашем фоне Париж превратился в уродца, и это делает мне больно.

— Вот как? — насмешливо промолвила она. — Значит, красота города для вас важнее женской красоты?

Впервые с момента ее появления на Монмартре художник поднял взгляд от мольберта и посмотрел ей в глаза.

— Смотря о чьей красоте мы говорим, — тихо сказал он.

Она выдержала его взгляд, но в ее темных глазах Жером уловил сожаление.

— Мне казалось, вам это известно, — так же тихо проговорила она.

— Неужели? — отозвался он. — Впрочем, вы правы. Мне тоже казалось, что мне это известно, но сейчас… — он пожал плечами, и в его голосе был слышен упрек. — Сейчас я уже ни в чем не уверен.

Она опустила глаза, и несколько долгих мгновений они оба молчали. Жером не увидел, но ясно почувствовал ее страдание. Все было совсем так, как в тех черно-белых фильмах. Прекрасная, но очень несчастная женщина, жертва судьбы и злого рока. Она уходила со сцены непревзойденной и неповторимой, и такой ее запоминали зрители — они не задумывались о том, какой могла быть ее дальнейшая жизнь.

— Что ж, значит, я ошиблась, — проронила она. На ее щеке блеснула одинокая слезинка и тут же исчезла. — Наверное, вы правы. Не стоит вам рисовать мой портрет. Преходящее не заслуживает вечности.

Она развернулась, чтобы уйти, но вдруг художник резко встал и схватил ее за запястье. Жером видел разыгрывавшуюся внутри него душевную борьбу, и он уже знал, что тот скажет.

— Не уходите. Прошу вас, — он помолчал, подыскивая нужные слова. — Быть может, я не смогу написать ваш портрет, но я хотя бы изображу вашу историю.

На ее губах появилась грустная улыбка, и она слегка сжала в ответ его запястье. Художник снова сел за мольберт, и Жером с замиранием сердца увидел, как он взял в руки краски.