Закономерность происходящих с нами случайностей (гет)

Корни поваленного дерева дыбились к небу: длинные, узловатые, чем-то напоминали они скрюченные пальцы, что до самого последнего мига отчаянно цеплялись за землю. Дерево упало, должно быть, очень давно — от коры, тёмной совсем, местами сгнившей, тянуло сыростью, а ствол покрывали наросты трутовиков и набухший от влаги ярко-зелёный мох. Не то дуб, не то тополь — так и не скажешь по голым ветвям, каким деревом был когда-то этот гигант. Теперь он упирался переломанным хребтом в грязные камни низины и ничего не осталось от его былой мощи и красоты. Одинокий великан, пав, он стало ни более, чем укрытием от ненастья.

Укрытием, воспользоваться которым она никак не решалась. Дождевая морось холодом проникала под одежду, мелкие капли врезались в открытую кожу, но она стояла, не могла себя заставить двинуться. Девушка рассеяно наблюдала, как в тени дерева незнакомец распрягал и привязывал лошадь, копошился с сумками. Глядела в широкую спину его и попросту не понимала: а что ей делать?

Ещё и голова раскалывалась, припоминая не столь давнюю истерику. Любое движение отдавалось в затылок болезненной пульсацией. Думать в таких условиях не выходило. Мысли ползали внутри черепной коробки ленивыми жирными слизнями: «кто он?»; «нужно ему помочь?»; «а я могу вообще к нему подходить?»; «вдруг помешаю?»; «но если буду стоять без дела, он может и разозлиться!».

Никогда она не умела общаться с незнакомцами. Тем более — с мужчинами. Разговаривать же с незнакомым мужчиной, спасшим её от рыбообразных чудовищ, девушке не приходилось ни разу в жизни.

И новый опыт её не радовал. Замёрзшая, промокшая и растерянная, она под дерево зайти не смела — не понимала, имеет ли на это право. Всё-таки, девушка не знала, где оказалась и какие у местных правила. Как нужно себя вести, чтобы незнакомец не решил, к примеру, подобно тем тварям, её съесть? Или зарубить. Мало ли — она ведь до сих пор не браковала идею о том, что умерла во сне и попала в загробный мир. Может, по правилам мира мёртвых девушка должны была искать себе другое место для ночлега, а не прибиваться к своему спасителю. Может, тут каждый сам за себя и именно такого мужчина ожидал — не просто так ведь он, как остановил лошадь, забрал у неё шкуру и шерстяное одеяло.

«И что, мне нужно присмотреть себе своё дерево? Или я надумала херни? Я могу остаться с ним?..» — продолжала размышлять девушка, теребя рукава кофты и в душе не чая, куда по итогу деваться.

А незнакомец, тем временем, закончил с лошадью и свалил сумки на землю возле одного из валунов, которыми щедро усыпана была вся низина. Она думала, что он продолжит заниматься своими делами, но мужчина вдруг обернулся — а она застыла. Взгляд упёрся ему в лицо. То дурная привычка сработала: когда она беспокоилась при разговоре, то смотрела собеседнику прямо в глаза. По очереди в каждый. То в правый, то в левый. Со стороны смотрелось это, должно быть, нелепо.

У её спасителя глаза были необычные, желтые-жёлтые, с вытянутым вертикальным зрачком, как у кошки или змеи. Хищные глаза. И красивые до жути, буквальными мурашками прошедшейся по загривку девушки.

Явно же не простой человек. Или вообще не человек. Хотя после порыбов было не страшно. Почти.

— Нужен хворост. Соберёшь?

Тон голоса его — спокойный, ровный, едва не безразличный, — её не обманул. Девушка ощущала за ним нечто иное, нечто, чего сама пока не понимала: в груди колыхнулось — точно набежала на берег волна и отступила.

Вот. Снова.

Она заторможено хлопнула глазами. Кивнула. И тут же бросилась в сторону, к первым замеченным веткам. Всё равно идёт дождь, хоть и слабенький — ничего сухого ей не найти. Так что, без разницы, да ведь?..

Собирая с земли влажные ветки, она размышляла о том, что уже чувствовала подобное ранее. Тогда ещё, у реки. Чувства и мысли тварей, всю ночь клубившиеся вокруг девушки и просачивающиеся внутрь, не то сквозь кожу, не то при вдохе — вот на что похожа была волна, которой окатил её мужчина. Природа этих двух явлений сходилась в том, что, как и тогда, с порыбами, волна исходила от кого-то другого и накрывала собой ощущения девушки, скрадывала их.

Однако во всём прочем они расходились. Не от того ли, что рождались эти явления из слишком уж разных источников?..

Голод, окутывающий тварей, был понятен и прост — как жар или боль. Нечто, что невозможно неправильно интерпретировать. Но то, что исходило от мужчины, когда заглядывала девушка ему в лицо, в конкретные чувства не формировалось. Оно было расплывчатым. Далёким. Абстрактным даже. И более всего напоминало реку, чьи незримые воды окутывали девушку, текли сквозь неё, иногда колыхаясь, толкаясь в грудь волнами.

По аналогии с тварями было ясно, что река отображала чувства мужчины. Это логично. Однако, как расшифровать поведение метафизической воды девушка понять не могла.

Как и того, почему вообще ощущает нечто подобное.

Сколько бы ни думала, прийти ни к чему так и не смогла — тупая боль в затылке не стихала и мысли, стоило их лишь коснуться, разлетались, как не прикормленные голуби от неуклюжего ребёнка.

Собрав охапку веток, девушка двинулась к дереву. Переживала она уже меньше — всё-таки, он сам попросил собрать хворост. Из этого девушка делала вывод о том, что другого места для ночлега искать ей не нужно. Чуть помешкав, она осторожно приблизилась к мужчине.

Тот и головы не поднял — куда больше девушки занимало его нутро собственной сумки. В ногах уже разложены были: котелок, миска, ложка и половник, нож, какие-то тряпицы и мешочки. На землю напротив брошена была та самая отобранная недавно у девушки шкура. Перевязь с мечами прижималась к колену мужчины.

Не способная пересилить себя, девушка задержалась на клинках взглядом. Простоватые, поблёскивающие в уходящем свете дня, они были не похожи ни на поделки из бумаги, ни на деревянные игрушки, ни даже на ржавые останки орудий, прячущиеся под стеклом в Краеведческом музее. Чудесные, опасные, настоящие мечи — они пробуждали детский восторг из тех времён, когда она колошматила мальчишек на улице палкой, притворяясь, что фехтует.

Девушка улыбнулась воспоминанию и склонилась, укладывая ветки на землю, а когда подняла голову, то встретилась взглядом с хозяином взбудораживших её сердце мечей. И нервозная дрожь вдруг охватила тело, а улыбка в раз стала напряжённой.

Чего он на неё смотрел? Чего-то ждал? Злился?..

Скорее от снедающего её чувства неловкости, чем осмысленно, девушка принялась складывать подобие костра. С веток едва ли не капало, а она ощущала себя полной дурой: никогда ведь в походы не ходила, а поэтому и как по-нормальному костёр разводить не знала.

— Я сам. Сядь.

Едва не подпрыгнув на месте из-за его голоса, девушка дёрнулась от своего неудавшегося костра и, неловко взмахнув руками, плюхнулась на шкуру. На землю или камень садиться ей всё-таки не хотелось.

— Укройся, — бросил мужчина и качнул головой чуть в бок.

Только тогда она заметила то самое колючее шерстяное одеяло, что он отобрал у неё вместе со шкурой. Видимо, не отобрал, а просто унёс… странный какой.

Девушка коротко кивнула в знак благодарности и натянула ткань на плечи. Одеяло на проверку оказалось плащом.

Она тихо шмыгнула. Нос забило, а пальцы на ногах нестерпимо ныли. Холод не отпускал и виной тому был дождь и её собственная глупость — влажная одежда хранила в себе мало тепла.

Она взглянула на носки — из груди вырвался тяжёлый вздох. Задубевшие от грязи, мокрые насквозь, они теперь были бесполезны чуть более, чем полностью. Однако и босиком ходить — не вариант. Постирать бы и просушить, но только вот негде. Да и у спасителя её вряд ли найдутся запасные носки или, тем более, ботинки. Во всяком случае, на её ногу.

Помявшись, девушка всё же стянула с себя носки. Продрогшие ноги она спрятала в складках плаща.

Провозившись с ерундой, она не сразу обратила внимание, что мужчина уже успел собрать ветки в горку и выложить их по кругу небольшими камнями. Вид у него при этом был столь хмур, что девушка поняла — всё-таки есть разница, что собирать, даже если весь день накрапывал дождь. Однако вместо того, чтобы накинуться и отругать, мужчина вытянул руку вперёд и замысловато скрутил пальцы. Она и удивиться не успела подобному чудачеству — с пальцев его в тот же миг слетело искрами пламя, дыхнув в лицо теплом. И оно не угасало — палило с руки мужчины, пока ветви не затрещали, нехотя сдаваясь под чужим напором. Пока не разгорелся костёр.

Девушка так и замерла, глядя не на мужчину — сквозь.

Она уже понимала, что не дома. Что кругом другое измерение, другое время или даже другой мир — загробный, параллельный, альтернативный. И сон, и порыбы, и чувства эти, и даже чертова лошадь не прозрачно намекали на это! Но магия… магия! Да такая наглая. Прямо в лицо сколдовал ведь, будто не было ничего естественнее, чем метаться огнём с рук!

Это стало последней каплей. Казалось, внутри неё что-то лопнуло.

Девушка нервно хихикнула и прижала колени к груди, пряча в них лицо. Хотелось плакать, лечь лицом в землю и выть на одной ноте, но с губ срывались только короткие смешки. Плечи дёргало от напряжения.

— И-имя? Как? — отрывисто вздохнула, едва выговаривая непривычные слова.

Волшебным образом короткий припадок истерического веселья прибавил ей смелости: без него она так и не решилась бы спросить, как зовут её спасителя. Ждала бы, пока сам не решил бы представиться. Только он не торопился. Ему вообще будто дела не было до того, что рядом с ним шатается незнакомая девушка.

Вот и сейчас мужчина обратил на неё внимание, лишь когда девушка подала голос. Точно не было ничего странного во внезапном приступе смеха, но было — в вопросе.

— Эскель.

Эскель. Красиво. Надо же.

Она попыталась ему улыбнуться, но губы предательски задрожали. Глаза заволокло мутной пеленой. Девушка поспешила снова уткнуться лицом в колени — не любила, когда кто-то видел, как она плачет. Пускай Эскель и видел уже.

Костёр весело искрил, пережёвывая ветки. Языки пламени извивались в древнем гипнотическом танце — и девушка наблюдала за ними сквозь щёлку меж коленок, иногда смаргивая слёзы. Танец иной, но подобный, выплясывали на лице Эскеля тени. Вряд ли, правда, его самого это хоть сколько-то занимало. Эскель был занят: воткнув в землю по разным сторонам от костра три длинные палки, заготовленные, должно быть, заранее, он связал их верхушки вместе, а с другого конца верёвки привязал котелок и тот оказался подвешен ровно над огнём. Так ловко у Эскеля вышло, что девушка залюбовалась — сама она не сразу бы догадалась соорудить подобную конструкцию.

Такой умелый.

Если подумать, ей ведь ужасно повезло. Как с тем, что в лесу оказался хоть кто-то, так и с тем, что этим «кем-то» оказался именно Эскель.

Эскель, который не прошёл мимо, а спас незнакомого человека. Эскель, который порубил тварей быстрее, чем она успела хоть что-то понять. Эскель, который дал ей плащ и посадил у огня.

Что бы с ней было, если не он? Насколько часто бродили по лесу подобные Эскелю, мрачные войны? И насколько всё это здесь в порядке вещей?

Она не знала. Ничего, в сущности, не знала.

А вместе с тем изнутри её жгло нечто невыразимое и большое. Неописуемое, неназванное чувство, которое девушка не могла из себя выплеснуть. Оно было обращено к Эскелю и она полагала — это желание отплатить за доброту. Она ведь должна ему теперь за спасение.

Да только платить нечем. У девушки теперь была только она сама.

Эта мысль давила, но не одна она.

Ей, ни разу не выигравшей ни в одном конкурсе или розыгрыше, живущей согласно закону Мёрфи, казалась подозрительной подобная удача. И дело было не только в чудесном спасении. Далеко не в нём.

Эскель говорил на другом языке. А она понимала.

Она. Человек, который за всю свою жизнь не выучил даже английского. Разве так могло быть?..

Но и здесь не обошлось без странностей. Пускай речь девушка понимала, но понимала на свой манер, неправильно как-то: Эскель говорил, а она слышала за незнакомым сочетанием звуков смысл. Словно давным-давно она учила этот язык, знала значения и написание слов — но потом забыла. Забыла, что они вообще существуют.

Если постараться, то она даже могла отыскать на задворках своего сознания то, чего не слышала от Эскеля. Весь путь на лошади именно этой своеобразной игрой в слова она и занимала себя. Правила тут были просты: верти в голове образ, до тех пор, пока из глубин не всплывет последовательность звуков, которую ты нигде не мог услышать, слово, которые ты точно не знал. Эта игра затягивала, даже несмотря на то, что по ощущениям напоминала попытку пинками заставить работать проржавевший насквозь механизм. Тот отзывался, конечно, скрежетал в воображении девушки шестернями, однако данные выдавал мучительно, медленно и криво: «вспоминать» выходило значение, произношение и даже написание слов — но не грамматику. И как бы ни старалась она, как бы ни крутила в голове образ правил, по которым составляют предложения, ответом ей из раза в раз становилась лишь глухая пустота.

Но даже так — пусть сикось-накось, — она могла говорить.

Как? Откуда это взялось?

Такой подарок судьбы, конечно, радовал — не будь его и изъясняться пришлось бы с помощью понтамимы. Причём собеседнику девушки тоже. И тогда, должно быть, Эскель принял бы её за полоумную. И зарубил бы.

Она не обманывалась его добротой: лошадь, мечи, одежда Эскеля — всё буквально кричало о том, на каком уровне развития находилось здешнее общество. А в средние века, как она слышала, сумасшедших охотно забрасывали камнями. Но зачем нужны камни, если есть меч? Даже два меча.

В тёмные времена предрассудки правили человеческими умами, а потому девушке было не выжить, если бы она не понимала местного языка.

От того она и радовалась — но радость эта отдавала горечью, ожиданием неизбежного. За такие подарки мир должен был ударить — и побольнее. Так, чтобы упала, чтобы костей не собрала. Чтобы хотела после только лечь и лежать. Чтобы думала лишь о том, как бы остаться в стороне от людей, от мира, от всего. И от подарков таких — в первую очередь.

Она ждала худшего — потому что никогда не бывала удачлива без последствий.

За мыслями девушка успела успокоиться: слёзы высохли и кожу вокруг глаз теперь неприятно щипало, а пальцы ног, наконец, отогрелись и не болели так нестерпимо.

— Как тебя зовут?

Девушка мелко вздрогнула — не ожидала, что Эскель спросит. Что вообще с ней заговорит.

Она вздохнула, собираясь ответить… да так и замерла.

А как её зовут?..

За всем тем безумием, что произошло с ней в последние сутки, девушка и не заметила, что позабыла нечто фундаментальное. Ей казалось, что она хорошо помнила свою жизнь. Она могла в подробностях рассказать, как «варила» в детстве зелья из сорняков, сахара и холодной воды. Могла описать и то, какими отвратительными на вкус оказались первая рюмка вина и первая (и последняя) закуренная сигарета. Могла припомнить и то, что читала последним. Всё это.

Но присматриваясь теперь, она замечала между воспоминаниями зияющие провалы — стёртые, выбеленные пятна. Она не помнила дня перед сном. Не помнила номера своего дома. Не помнила лиц и имён своих друзей. С трудом вспоминала черты родителей и брата.

И имя. Имя своё она тоже не помнила.

В растерянности девушка посмотрела на Эскеля — будто бы он мог ей помочь, подсказать, — и стушевалась. Его тяжёлый, пронизывающий, точно раскалённая игла, взгляд, не говорил ни о чём хорошем. Не зная, куда деть руки, девушка принялась теребить ткань плаща.

Она слишком долго затягивала с ответом на такой простой вопрос — сложно не понять. От Эскеля исходили короткие, частые колебания. Незримая речная вода обжигала холодом и порождала в девушке иррациональный страх. Тот звенел внутри сотней натянутых нервов, шумел снаружи — её сбитым дыханием.

Что Эскель сделает, если она не ответит? Что она может ответить, если на месте имени в голове — дыра?..

Судорожно копаясь в памяти, девушка силилась вспомнить хоть что-то. Прозвище. Ник в игре. Что угодно.

— Я… я…

Взгляд её от паники заскакал: от костра к Эскелю, к его выпадавшему из-за ворота куртки медальону злого волка, к котлу, а затем от камня по земле и деревьям, в сторону. И так по кругу. Раз, другой, третий…

Голова закружилась. А девушка продолжала молчать. Внимание Эскеля жгло кожу. Казалось, ещё немного и она вспыхнет.

Но вдруг взгляд её замер на ветвях поваленного дерева. Голые, спутанные друг с другом и местами переломанные, они закрывали узорчатым пологом их с Эскелем укрытие, защищая от косых капель дождя.

— Ольха?

Внезапно пришедшая мысль оглушила её точным ударом по голове — девушка не сразу и поняла, что вообще сказала. Но ей понравилось. Ощущалось так правильно.

— Олихса? — попытался повторить за ней Эскель.

Голос его вытянул девушку обратно из размышлений и тут же ей захотелось спрятаться. Имя, что она себе выдумала случайно, в раз показалось глупым. Ребяческим. Да и на нормально имя оно походило слабо.

«Хоть не бараном назвалась — и на том спасибо».

Ольха радовалась, что первым на ум ей пришёл кельтский календарь деревьев, а не знак зодиака — иначе и вправду назвалась бы овцой. Хотя Эскель, скорее всего, особой разницы не заметил бы. Зато бы себя чувствовала клоунессой.

Вид Эскеля ничего хорошего не предвещал: мужчина хмурился, сложив руки на груди. Молчал и сверлил Ольху взглядом. Волны, исходившие от него, замедлились и теперь набегали сильно и мощно, точно пытаясь Ольху утопить.

Значило ли это, что он зол? Или раздражён?..

«Если не помнишь — не врёшь», — успокоила себя она.

Лгать Ольха боялась. Не в целом, нет — только Эскелю. У него были нечеловеческие глаза, два меча, а с рук он сыпал огнём — кем Эскель мог оказаться, если не воином-магом? А это создавало долю вероятности, что и мысли читать Эскель мог. Что будет, если она солжёт такому? Эскель поймёт тут же. А что будет тогда?..

Ольха ведь целиком была в его руках — делай, что хочешь. Хоть в лесу бросай, хоть мечом руби. Она ничего не могла Эскелю противопоставить.

— Ольха, — поправила она, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Как скажешь. Как ты в этой глуши оказалась, Ольха?

Она открыла рот, чтобы ответить, но тут же его захлопнула. А что она могла сказать? Как ни крути, а она в лесу… просто проснулась.

Через один шаг после решения предыдущей проблемы, она упала в новую — потрясающе. Ольха снова затягивала с ответом, думая о том, что ещё немного и это станет своеобразной традицией. Перебирая слова, она понимала, что любое объяснение прозвучит глупо. Захотелось заплакать.

Снова. В последнее время она била рекорды.

Присутствие Эскеля навевало на Ольху больше ужаса, чем вид скалящихся синюшних порыбов. Это было нелепо и смешно, но так правильно — очень в её стиле. С людьми ей всегда было тяжелее, чем с животными. Или вообще с чем бы то ни было.

— Проснуться, — прошептала Ольха. — Дом заснуть. Проснуться — лес.

Если у Ольхи и была надежда, что Эскель поверит, то в это мгновение она разбилась с треском о его слегка дёрнувшуюся, словно в недоумении, бровь. Его мимика вообще была невыразительной, а потому и жест показался Ольхе на диво ярким проявлением эмоций, характеризующим всё, что Эскель подумал о её словах.

Ольха усмехнулась и спрятала лицо в ладонях.

— Нет верить, — ещё тише проговорила она.

Но Эскель всё равно услышал.

— Я не сказал, что не верю. Откуда ты? У тебя странный говор.

— Другой место, — прошептала Ольха, наблюдая сквозь пальцы за тем, как Эскель, стоило начать кипеть воде в котелке, ссыпал туда крупу из мешка, добавил щепоть соли и немного измельчённой травы — какой-то местной приправы, должно быть.

— Я уже понял, что не отсюда, — заметил с едва уловимым недовольством Эскель. — Сомневаюсь, что человек из Северных королевств так херово б говорил на Всеобщем.

С губ сорвался внезапный смешок — Ольха поспешила ладонями закрыть себе рот.

Всеобщий, надо же! Как удивился бы Эскель, если бы узнал, что она, в общем-то, должна говорить не «херово», а никак. И это с языком, который, видимо, настолько распространён, что его даже назвали — «Всеобщий».

— Далеко, — невпопад повторила Ольха и устало вздохнула.

Вряд ли обладая таким маленьким инструментарием, она смогла бы объяснить человеку около-средневековья концепцию разных миров. Это казалось принципиально невозможным. А в ней сейчас не было сил для того, чтобы попытаться невозможное оспорить.

На Эскеля Ольха не смотрела, а от того и волны ощущались далёкими отголосками, не способными погрести её под собой. Но даже так она ощутила, как эта шепчущая о чужих чувствах метафизическая вода переменилась, стала казаться тяжёлой и чёрной. Облечь в слова, в чём разница между прошлой и нынешней Ольха не смогла бы, но зато впервые была уверена: воды реки изменились, потому что Эскель зол.

В этот миг в голове перещёлкнуло.

Ольха вскинулась и воскликнула:

— Другой сторона море!

Воцарившаяся на стоянке тишина обвалилась ей на голову так же резко, как и озарение, накатившее мгновение назад. Ольха поёжилась, закуталась глубже в плащ, желая спрятаться. Её пугало, что Эскель молчал. И лицо его застывшее пугало, и взгляд — прямой, изучающий, воткнувшийся ей ровно меж глаз. Ольхе казалось, что прямо сейчас Эскель копался у неё в мозгах, пытаясь уличить во лжи.

Только вот она говорила правду. Пускай и… иносказательно. Но не её вина, что приходилось так изгаляться в попытке объяснить что-то представителю иного времени. Она ведь старалась, в самом деле!

А учитывая то, как тяжелела с каждой минутой её голова, даже такое — уже величайшее достижение.

Ольха прижала тыльную сторону ладони ко лбу. Горячий.

«Вот же блять», — вымученно вздохнув, подумала она. На большие переживания Ольха уже не была способна — все нервы сожрал разговор с Эскелем.

Оставалось только надеяться, что от переохлаждения и волнения у неё поднялась температура, а не из-за простуды. Заболеть сейчас — это самое худшее, что она могла бы сделать.

Застывший молчаливым изваянием Эскель отмер только для того, чтобы помешать кашу. Зачерпнув немного деревянным половником, он попробовал и, видимо, удовлетворившись своей работой, отвязал верёвку от палок и снял котелок с огня.

Ольха наблюдала за ним, не замечая, как мнёт в кулаке ткань плаща.

— Так. Значит, ты — Ольха, — девушка послушно кивнула его словам, — с другой стороны моря, — ещё кивок, — которая заснула дома, а проснулась в лесу на севере Редании, — в этот раз кивок её был неуверенным, ведь Ольха понятия не имела, что такое «Редания». — Холера!

Казалось, он повысил голос лишь немного, но Ольха вся внутренне сжалась. Губы разъехались в горькой усмешке и она коротко кивнула, пусть и не знала, что конкретно хотел сказать Эскель своим ругательством.

«Полная холера», — подумала Ольха.

 

---

 

С наступлением темноты накрапывающий весь день дождик набрал силу и забил по дереву частыми дробями.

У не рассчитывающего на нахлебника Эскеля нашлась лишь одна миска и ложка, которые им с Ольхой пришлось честно поделить между друг другом. В итоге Эскель ел прямо из котелка, но зато ложкой, а вот Ольхе пришлось хлебать с края миски. Половника он ей не предложил, а сама Ольха заикаться об этом побоялась.

Ужин прошёл в напряжённом молчании.

Что занимало голову Эскеля, Ольха не знала, но у неё самой мысли с каждым мигом принимали всё более тёмный окрас. Раскручивая сложившийся между ними диалог, Ольха всё чаще натыкалась на дрянь-идею о том, что лучше бы Эскель не спасал её вовсе. Казалось, на дереве замёрзнуть в одиночестве проще было, чем теперь выдерживать его общество.

Для неё всё это было слишком. Отвечая на вопросы Эскеля правду, Ольха ощущала себя последней лгуньей. А при мысли о том, что она сидела у его огня, что ела его еду, что обязана ему была жизнью, Ольха ощущала, как всё нутро заполнял мерзкий, липкий стыд.

Она никогда не умела принимать от других помощь. Всё сама — даже если очень хотелось иного. И сейчас Ольха, не привычная, не приученная, хотела лишь одного — провалиться сквозь землю и не мозолить Эскелю глаза.

Наверняка он терпеть её уже не мог. И ужасно жалел о том, что порубив тварей, не оставил Ольху на дереве.

Может, отправься она в деревню одна, то перестала бы ощущать себя грязью под ногами своего спасителя. Но без ботинок, с температурой, не зная в какую сторону топать через лес, который мог кишить чудовищами и похуже порыбов — это было равносильно самоубийству.

Пускай и думала она, что замёрзнуть на дереве лучше, чем быть спасённой, но это всё же была пустая фантазия человека, не находящегося в опасности. Желай Ольха и вправду умереть, то давно бросилась бы в реку или на меч Эскеля.

Но умирать она не хотела — даже если уже была мертва. А потому ей оставалось лишь мириться с собой и полагаться на малознакомого мужчину. Того самого, которого, наверное, уже успела достать.

— Спасибо, Эскель. Спасти я, — тихо проговорила Ольха, когда выдерживать собственные мысли уже не было мочи. Эскель возился со своими мечами — то ли полировал, то ли мыл. Ольха в этом не сильно понимала. — Спасти. Я стать проблема. Простить.

Она провела пальцами по колючей ткани плаща, чтобы успокоиться. Голос дрожал от волнения — даже на своём языке не знала Ольха, что сказать, а тут… она тяжело вздохнула.

Молчание затянулось. Снова.

— Давай проясним, — заговорил Эскель, когда она уже решила, что он проигнорировал её жалкие благодарности. — Утопцев рубить — моя работа. Я ведьмак. Бросить тебя с ними я не мог. Но помогать с остальным за твоё «спасибо» не стану, много мороки. Отвезу тебя до деревни, раз по пути — на этом и распрощаемся.

Ольха кивнула. С той же удивительной ловкостью, с какой занимался костром или управлялся с мечом, Эскель умудрился в раз подтвердить все витавшие в голове её мысли. Тяжесть присутствия его больше не давила ей на плечи — стало легко. Очень-очень. Так легко, наверное, бывало в полёте людям, падающим с обрыва.

Ольха, пожалуй, не имела права думать о том, что Эскель — совсем незнакомый, мрачный мужик с исполосованным лицом, — бросает её одну. Но она думала. Потому что Эскель — это единственное, что пока что не пыталось Ольху убить. Единственный, кого в этом мире она знала.

Горло сдавили слёзы. Но плакать Ольхе не хотелось. И думать — тоже. В желании отвлечься, она зацепилась за резанувшие ухо слова.

— Ведьмак? Ведьмак,— повторила Ольха, глядя не на Эскеля — в костёр. Перед глазами её всё ещё стоял образ пламени, срывавшегося с руки. — Колдун? Маг?

— Нет. С чего ты взяла?

— Ведьмак — ведьма мужчина, — пожала плечами Ольха.

Короткий смешок заставил её вскинуть в удивлении голову. Во взгляде Эскеля успела она заметить мелькнувшую искру веселья. Губа его дёрнулась в улыбке на мгновение. Куда больше сказало иное: стоило лишь заглянуть в лицо Эскелю, как река вновь обволокла Ольху. В этот раз воды её были теплыми, а волны не били, а только легонько раскачивали Ольху.

Она слабо улыбнулась Эскелю. Хотя бы её глупость вызывала у него веселье, а не раздражение.

— Нет. Ведьмаки не ведьмы и колдовать не умеют.

Должно быть решив, что исчерпывающе ответил на вопрос, Эскель вернулся к мечам — и именно на них Ольха и обрушила свой недоумённый взгляд. К сожалению, с недоумением смотреть на Эскеля ей не хватало духу.

Что значило его: «колдовать не умеют»? Она же сама видела, как он создал пламя! Из воздуха! Это что — нормально для человека здесь? Естественный биологический процесс, который за магию местными не считался? Или Эскель всё-таки не человек и для его вида создавать пламя — в порядке вещей?..

Ольха была в шаге от того, чтобы решить, что Эскель над ней издевался.

— Это, — сказала Ольха и вскинула руку к костру, попытавшись скопировать по памяти то, как скручивал свои пальцы Эскель. — Нет колдовать?

Едва не выливаясь из ушей, в Ольхе плескалось спавшее до того любопытство — в нём тонули и страхи её и переживания. Как и желала, она ни о чём не думала, когда глядела пристально Эскелю в лицо, силясь прочесть по нему ответ. А Эскель, замерев на секунду, вдруг весело фыркнул и коротко рассмеялся.

Ольхе показалось, что в тот момент пружина внутри него разжалась, а вслед за тем и внутри неё самой.

— Дьявол! Я почти верю, что ты с «другой стороны моря», — сказал Эскель, уже вернув своё внимание мечу. Краешек его губ всё ещё чуть кривился в усмешке. — Это не магия. Ведьмачий знак.

Ольха непонимающе нахмурила брови. Эскель был удивительным человеком — отвечая на вопросы, он порождал лишь больше вопросов. И они готовы были сорваться с её языка, однако Эскель, словно почувствовав опасность, бросил вдогонку:

— Ложись уже спать. С утра мы поедем в деревню.

И вопросы тут же увяли — перечить ему Ольха не могла.

Уже ложась на бок на расстеленной шкуре, она поняла, что вряд ли сможет нормально поспать. Но не из-за забитого носа или горящего от температуры тела, и даже не из-за жёсткой земли — уж дома она часто ложилась на пол, чтобы подумать, да так и засыпала, — нет, виной тому была непроглядная тьма, окутывающая стоянку под деревом. Ольхе чудилось, что оттуда, из-за завесы дождя, на неё смотрят. Этот мнимый взгляд вызывал внутри неё холодящий внутренности ужас. Лишь костёр и Эскель отвлекали.

Но, пускай она никогда не ходила в походы, что-то подсказывало ей, что если ночью никто не будет следить за костром, то он потухнет. Закрывая глаза, Ольха пожелала не просыпаться до рассвета.

 

---

 

Тьма. Всюду одна тьма и удушливый жар.

Она бежала от чужого взгляда. От разносящихся эхом звуков шагов. В спину ей нёсся булькающий, злорадный смех преследователя и голос, потусторонний и густой, что смола. Голос звал её, но она не слушала.

Она бежала и воздух обжигал грудь, резал сотней мельчайших лезвий лёгкие.

В ней ещё были силы бороться. Были, пока она не поняла, что тело стало лёгким, как пушинка. Отталкиваясь от земли, она начала подлетать. Бег замедлился, а шаги за спиной стали громче — показались они странными, шебуршащими. Но осмыслять странности было некогда: она пёрышком планировала вниз и с ужасом понимала — конец. Ей не скрыться.

Теперь уже она не убежит.

Она чувствовала запах — металл и сладкие травы. Казалось, чувствовала даже дыхание на своём затылке.

Голос шептал у самого уха: «Иди ко мне. Иди ко мне. Иди ко мне».

Принять.

Надо было принять.

Она заплакала, горько и тихо — последние силы покинули её. Спланировав на землю, она легла лицом вниз и сжалась в комок. Земля, почему-то, продавилась под ней. Она была мягкой, тёплой и влажной.

За спиной она слышала шаги. Совсем близко.

Шорох. И голос.

Голос спрашивал её и звал.

Но тьма коснулась губ, забиралась в горло, заполняя собой, мешая ответить. Мешая вдохнуть.

Она не увидела, но почувствовала, как спину пронзило нечто огромное и острое.

 

---

 

В груди тяжело было. Будто камень изнутри давил на рёбра, царапал острыми краями. Но Ольха дышала — пусть сипло и часто, но даже это так радовало её, что в уголках закрытых глаз собрались слезинки. Во сне лёгкие её разорвало, жаркий воздух напрямую касался их сквозь дыру в груди — Ольхе казалось, что она уже никогда не ощутит вкус воздуха.

Хоть и проснулась, но до конца этого ещё не осознавала. Ольха балансировала на грани — глаз раскрыть не могла, но ощущала тяжесть и жар собственного тела, а под веками её то и дело искрились образы, плясали расплывчатыми силуэтами зубастые тени.

Ольха чувствовала слишком много. И могла потеряться, если бы не звучало рефреном в голове её одно лишь слово: «Свет».

Ей нужен был свет.

Закашлявшись, Ольха зашарила рукой в попытке найти телефон. Она едва держала себя в сознании и секундами выпадала, уходила глубже в черноту, но возвращалась, выдёргивала себя — потому что страшно. Ольха не могла, не хотела оставаться в темноте. Там её ждали.

Свет. Свет… ей нужен был свет. Хоть бы его клочок. Но пальцы, как назло, находили лишь грубую шерсть.

Кто выключил лампу? Она всегда оставляла её, всегда… так кто?..

Плавящееся от температуры сознание Ольхи тут же услужливо подсказало — лампа под деревом не может гореть. Розетки ведь нет.

А здесь ли тогда телефон?..

Но вдруг, вместо гладкой поверхности корпуса, наткнулась она на прохладу чужой кожи. Пальцы Ольхи скользнули по ней, очертили легко казанки и крупные суставы — собственную кожу от прикосновения покалывало, но странно, неправильно, слишком глубоко. От чего так Ольха не понимала, но ощущение это было приятным настолько, что затмевало боль. Она прижалась разгорячённым лбом к чужой руке, сжала её трепетно и мягко. Рука дрогнула в её хватке.

Но Ольха не обратила внимания. Ольха была не одна в темноте и, обретя оттого покой, забылась сном.