Князюшка, да тута и смертушка (джен)

Матрена Распутина сидела на кровати, обняв руками подушку и плакала. Рядом с ней суетилась Дуня — работница, которую Григорий Ефимович выписал специально из родной деревни для ухода за дочерьми.

-Не след те, Марочка, не след. Придёт тятенька, осерчат. Да что мы ему скажем?

-Ой, Дунюшка, скорее бы пришёл. Покамест самовар поставь, что ли... а я ешше здеся. А опосля пойду умоюся, како тятеньку да с опухшими глазами встречать?

В дверь позвонили и Дуня отправилась открывать.

-Тятенька!! — раздался в коридоре голос Матрениной младшей сестры, Вари, — тятенька гостинчиков принёс!

Матрена боялась выходить из комнаты. Почему-то она думала, что отец непременно отругает её за заплаканные глаза. Но она решилась и вышла в коридор.

-Тятенька, родненький! — Матрена кинулась отцу на шею, едва он успел снять поддевку.

-Марочка ты моя, — ласково обнял дочь Григорий Ефимович.

-Ты садися, садися за стол, тятенька! — кричала и подпрыгивала от радости маленькая Варя, — без тебя уха стынет!

После ужина Григорий Ефимович отпустил младшую дочь делать уроки с Дуней, а сам остался за чаем в столовой с Матреной.

-Ты чего плакала-то, Марочка? — спросил он её, — али обидел кто?

Матрена шмыгнула носом: от такого отца, как у неё ничего не скроешь.

-Это всё Маруська Сазонова, тятенька. Помнишь её? Чай у нас пила. Ешше конфекту приносила. А другой раз руку себе кипятком обварила, а ты её и вылечил.

-Маруська? Така востренька? А и помню. Что, заобидела она тебя?

-Не меня, тятенька. А уж заобидела-то как...

-Да как же?

-Мы с Маруськой после уроков в Летний Сад ходили. Там она мне зеркальце свое дала: поглядеться. Я и увидела, как за нами кавалер ходит. Красивый такой, импозантный. Ты не серчай, тятенька, он мне не понравился... — Матрена густо покраснела.

-Так и что же? — Григорий Ефимович гладил дочь по голове своей большой жилистой ладонью и улыбался.

-Я Маруське о том сказала, ну, она, знамо, хвост распушила, давай оглядываться. Оглядывалась- оглядывалась да и приманила кавалера-то. А сама думала, за ней он ухаживать будет.

-А он что?

-Так оказалось, не за ней он — за мной все ходил. Представился Вениамином Дмитриевичем, эдак ручку поцеловал... да не серчай, не серчай ты, тятенька!

-Ну уж я ему, коли чего... — Григорий Ефимович грозно посмотрел на Матрену, но тотчас улыбнулся, — так и что же, Марочка?

-А то, что телефонами мы обменялись, а он после раскланялся и ушёл. Осталась я с Маруськой, а она и говорит: ко мне сегодня вечером такие кавалеры придут, куда до них твоему Вениамину Дмитриевичу! Ну я ей: не ревнуй, Маруся, на что он мне, хочешь — уступлю? А она мне: знаю я, чем ты знакомца своего взяла. Ни кожи ни рожи, а приворожила ты кавалера, вот что! Знаю, мол, ты приворот на него делала, и всё тут! Я ей: каков-таков приворот, нешто мы, Маруся, не православные? А Маруська-то... — и тут Матрена снова начала плакать.

-Ну что уже Маруська твоя? — обнимал Григорий Ефимович всхлипывающую дочь.

-Она сказала: ты, мол, Матрена Распутина — как есть колдунова дочь! Тут-то кабы мы не в Петербурге, а у нас в Покровке, я бы ей рожу кулаком разбила, так ведь... Не след барышню-то кулаком по лицу. Одно только: не меня, тебя она, тятенька, обидела.

-Ты, Мара, кулаком-то Маруську ненадь. Уж колико я тебя учу: поношение душе радость. Сколько раз в нас с тобой плюнут — столько грехов-то враз и сымут, аха. Чистеньки в раюшку пойдем. Да и что с того, что колдуновой дочкой взвеличала? Колдунова дочь- почитай, царевна лесная. Мала ешше Маруська твоя, не понимат. А когда скоро лето-залетечко, поедем в Покровку, там и забудется всё. Митька, поди, заждался, аха. Да и маменька с ним.

Матрена не слушала. Она положила голову на грудь отцу и сонно засопела.

Летом Григорий Ефимович собрал дочерей в дорогу и отбыл в Покровское. Матрена помнила, как накануне отъезда позвонил её кавалер, Вениамин Дмитриевич, и задавал разные вопросы. Подробно выспрашивал, сколько времени Матрена собирается пробыть в деревне, не намерена ли с отцом совершить паломничество в какой-либо из сибирских монастырей. Матрене даже казалось, что Вениамин Дмитриевич за ней записывает, настолько обстоятельно он слушал и каждый раз переспрашивал её — "Вы уверены, Матрена Григорьевна?"

Но в деревне она обо всем позабыла. Словно встрепенулась, как птица с большими крыльями, и одним махом стряхнула с себя всю петербургскую копоть и пыль. Сама собой позабылась гимназия, Маруська, обиды, тятенькины просители, друзья, недруги...

Каждый день они вместе с братом Дмитрием ходили на рыбалку. Матушка, Параскева Федоровна, варила вкусную, ароматную уху. Варя возилась с цыплятами. Отец работал в поле. По воскресениям вся семья ходила в Покровский храм к обедне. Матрена завела в сарае ёжика и тайком от родителей носила ему блюдечко с молоком и мышей, которых научилась ловить не хуже кошки. По вечерам в дом приходили "сибирские братья" — ученики Григория Ефимовича. Они вместе молились и пели духовные стихи. Ближе к полуночи расходились, а иногда и за полночь оставались побеседовать о душе и о Боге.

После одной из полночных посиделок Матрена не пошла спать, а осталась с отцом в горнице. Ей очень хотелось поговорить с ним наедине.

-Тятенька, родненький, давно хотела попросить тебя, да всё не решалась.

-Чего-й тебе, Марочка? — Григорий Ефимович по обыкновению гладил волосы дочери и ласково глядел ей в глаза, почти такие же бело-серые и пронзительные, как у него. "Только ресницы девичьи" — так говорили все, кто знал его Матрену.

-Научи меня, тятенька, хочу быть, как ты.

-Чему научить-то?

-Тятенька, миленькой, научи меня помыслы слышать и людей лечить.

Григорий Ефимович горько вздохнул.

-Это, Марочка, крест великий, бремя неудобоносимое. Колико раз просил Господа: отыми, ан нет — с креста не сходят, с креста-то снимают, аха. Много скорбей мне было через то, а искушений, искушений-то — цифра неописанная. Колико монастырей, обителей Божиих посетил, колико старцев да праведных молил-молил, да не умолил, чтобы ради их святости ослобонил меня Господь... Кабы мне да на един день ослобониться... а то ведь нет. Вся жизнь моя была болезни. Медицина мне не помогала, бывало, по сорок ночей не спал Великим постом, аха. Сон как будто бы забытье... бывало со мной и как с маленьким: мочился в постели.

-Что же ты, тятенька, сам себя не исцелил? — спросила Матрена.

-Киевские сродники исцелили. А я пошёл странничать.

-То есть тебя святые угодники исцелили, чтобы ты сам людей исцелял?

-Вестимо, так. А опосля и до Питера дошёл, чую — на беду себе и Рассеюшке. Да поздно теперича оглобли поворачивать. Давеча, Марочка, икона Богородицы Казанская у нас в горнице плакала.

-Верно, тятенька, плакала.

-Это обо мне она плакала: беда мне будет. Чую, дусенька, беду великую: мне да и державе всей. Нынче мы связаны. Молися за меня, да за всю Россию многострадальную, молитва твоя ко Господу доходна. А теперича спать иди.

Матрена крепко обняла отца, троекратно облобызалась с ним и ушла в спальню к Мите и Варе. А Григорий Ефимович долго-долго молился, стоя на коленях у красного угла, клал несчетные земные поклоны и плакал.

Через неделю в дом пришёл письмоносец Михаил и принёс телеграмму от Анны Вырубовой — фрейлины Императрицы и одной из самых преданных учеников Григория Ефимовича. В телеграмме сообщалось, что наследник Цесаревич неважно себя чувствует и просит помолиться. Вся семья Распутиных горячо молилась о здравии Его Высочества. После окончания молитвы Григорий Ефимович вспомнил, что сам хотел дать телеграмму в Петербург и бросился вслед за ушедшим письмоносцем. Недалеко от калитки ему перегородила дорогу женщина в странническом платье и с сумой на плече. Лицо её было совершенно скрыто белой косынкой, открывающей только глаза.

-Подай Христа ради, Божий человек. — обратилась она к Григорию Ефимовичу.

Тот сунул руку в карман и в то же время произошло нечто невероятное. Женщина с замотанным лицом достала из-под нижней юбки длинный обоюдоострый кинжал и со всего размаха ударила им Григория вниз живота.

Он пошатнулся, но тотчас побежал прочь, прикрывая рану рукой. Столпились люди. Кто-то что-то кричал, кто-то куда-то торопился, а Григорий кое-как добрался до дома, где его, истекающего кровью, подхватил сын Митя. Матрена и Варя плакали, глядя на раненого отца, а сам он тихо-тихо стонал:

-Страсть как больно... страсть как больно... а выживу.

На следующий день, когда Григорию оказали помощь и он смог дать показания, приходили полицейские. Матрена читала протокол допроса потерпевшего, а присутствовать при самом допросе ей не позволили:

"Вчерась после обеда часа в 4 дня я побежал дать телеграмму и вышел за ворота своего дома на улицу; вижу ко мне от правой калитки наших ворот подошла ко мне незнакомая мне женщина с завязанным ртом и лицом так, что видны были одни лишь глаза, как ее звать не знаю, с поклоном. Я приготовился ей дать милостыню и вынул из кармана портмоне. В этот момент у нее блеснул в руках предъявляемый мне кинжал (был предъявлен по просьбе потерпевшего Григория Распутина-Нового кинжал и бывшая на нем одежда 29 сего июня) и она им меня один раз ткнула в живот около пупка и я почувствовал, что из меня полилась кровь; сделала она это молча, а раньше как бы просила меня милостыню и я ее принял за прошательницу. Я бросился от нее бежать по улице к нашей церкви, поддерживая обеими руками рану на животе. За мной побежала и эта женщина с кинжалом и мы добежали до места Дорофеевых. Собрался народ и меня не стала резать эта женщина. Ее я не видал в жизни ни разу и каких-либо столкновений и дел с ней у меня не было. Она меня хотела убить, а не ранить и не побежала бы за мною, когда меня бы хотела только ранить. Я думаю, что она была подослана убить меня Илиодором Труфановым, так как он на меня пишет все подлости; других доказательств моего подозрения на Илиодора в участии в покушении на убийство я не имею. Его я только подозреваю, сумлеваюсь. Я считаю ненормальным Илиодора. Он отперся от Бога, от Церкви Святой. Я четыре года назад был у Илиодора в Царицыне. Он меня встречал с толпами народа и говорил про меня проповеди о моей жизни. Я жил с ним дружно и делился с ним своими впечатлениями. Его я выручал, а когда перестал выручать, он провалился. Он на меня писал жалобы в Святейший Синод и посылал обо мне телеграммы Сазонову, министру иностранных дел, где писал, что он погибает; телеграммы эти были адресованы ко мне, а читали их сазоновские, так как я человек безграмотный. Наша распря пошла из-за того, что я не пускал его по Волге с богомольцами и был против выдачи ему денег — на газету „Гром и молния“. Был Илиодор у меня года четыре назад в Покровском, где похитил важное письмо, которое и передал высшим властям. Больше показать ничего не имею. Прошу протокол мне не читать потому, что я не люблю слушать мной продиктованное.

Григорий Евфимов Распутин-Новый"

Матрена внимательно следила за ходом следствия и узнала, что в Покровском проверили всех лиц, прибывших в село накануне. Кроме женщины, покушавшейся на убийство единственным находившимся в селе подозрительным лицом был некто Вениамин Дмитриевич Дувидзон, журналист петербургской газеты, писавший под псевдонимом "Паганини".

"Вениамин Дмитриевич... — припоминала Матрена, — вот ты, значит, каков оказался. Кавалер... не кавалер, а наводчик. Лучше бы я тогда и в самом деле его Маруське спровадила, да что толку? Нашёл бы способ, как тятеньку под нож подставить, не будь меня- за Дуней бы увязался, сволочь. А тятеньку жалко. Господи, не попусти безумным торжествовать... Исцели раба Твоего Григория ".

Через две недели после покушения на Григория Распутина Германия объявила России войну.