Не проверялось на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
-Маруся, как бы мне не было больно, я готова благословить тебя выйти из мира, если, конечно же, её Высочество Великая Княгиня Елизавета Федоровна примет твоё прошение. — Любовь Валерьяновна Головина погладила по голове свою совсем ещё юную светловолосую и голубоглазую дочь Марию.
-Она примет, Матушка! Примет... — Мария вдруг перешла на шёпот, — Я напоследок испросила совета у покойного батюшки.
-Маруся! — недовольно воскликнула Любовь Валерьяновна, — ты опять виделась с Алей? Это её проделки — ах, если бы Аннушка знала, как не стыдно её сестре увлекаться спиритуализмом!
-Помилуйте, Матушка, да я ведь всего-то однажды... Аля говорит, что у меня большая склонность к автоматическому письму. А я вот так, быть может, с миром прощаюсь... и с Николаем...
-Молись, Маруся, за упокой раба Божия новопреставленного Николая, а столы вертеть не след. И Але накажи. Небось, и Аннушка не одобряет.
-Матушка, — Мария немного оживилась, — давеча Аннушка обмолвилась, что принимает у себя какого-то человека Божия, странника из Сибири. Позволите мне с ним познакомиться? Он и Але знаком. Рассказывала, как учил её с Аннушкой молиться.
-Отчего бы не позволить? Уж лучше сибирский странник, чем ваши спиритуалистические опыты.
Мария попросила свою давнюю подругу, Алю Пистелькорс, чтобы та познакомила её с таинственным странником. На что Аля весьма охотно согласилась. Договорились вместе посетить воскресную литургию в монастыре на Карповке, где, по словам Али, странник часто молился со своими учениками и ученицами.
В то воскресенье в храме было так много народу, что Мария и Аля не сумели обнаружить среди прихожан ни Странника, ни его паствы. После службы Мария не захотела идти домой: она попрощалась с Алей и осталась сидеть на лавочке в саду монастыря. Мария сидела и молча думала. Она думала о том, какой красивой, интересной и беззаботной была её жизнь совсем ещё недавно: как она в составе любительской актёрской труппы великолепно исполняла роль Купавы в "Снегурочке" Островского, как срывала овации, какой щедрый была почтенная публика на цветы и улыбки... А партнёром Марии почти во всех спектаклях был молодой и красивый, необыкновенно талантливый молодой человек, князь Николай Юсупов, граф Сумароков-Эльстон.
Как и следовало ожидать, Мария влюбилась в своего партнёра по сцене. Николай оказывал ей знаки внимания, нередко приглашал на танец, если случалось бывать вместе на балах, но сердце его принадлежало другой. Возлюбленная его, некто Марина Гейден, была замужем, однако даже после замужества она не пожелала отпустить от себя Николая. Марина писала ему письма, одно из них перехватил её супруг. Тотчас он вызвал Николая на дуэль. Скандал пытались погасить, семья Юсупова сделала для этого всё возможное, однако поединок состоялся и Николай был убит. Мария не помнила, как перенесла известие о гибели любимого человека. Возможно, она лишилась чувств. Помнила только, как дала обет верности и целомудрия у его гроба. Потому и решила подать прошение в Марфо-Мариинскую обитель и принять монашеский постриг.
-Пошто грустишь, деточка? — Мария услышала позади себя приятный, немного подосипший голос с явным произношением на "о" .Она обернулась.
Перед ней стоял какой-то странный высокий и худой человек в черной крестьянской поддевке, темно-синих русских шароварах и высоких блестящих сапогах. Марии показалось, что в его облике не было бы ничего удивительного, если бы не довольно длинные руки и ноги и странные глаза: маленькие, светло-серые, необыкновенно пристальные, будто сверкающие, как у кошки.
-Испужалась, что ль? — человек спокойно продолжил обращаться к ней, — а ты не пужайся. Не заобижу, аха. Мы тута кажно воскресенье молимся: я да бабоньки мои. Они у меня болезны, ну да вкупе молитва доходна. Опосля вечерком попьём чаю с медком. Да и ты с нами.
-Простите... — Мария ничего не понимала. Какой-то мужик, крестьянин обращался к ней на "ты", да ещё и звал куда-то...
-А у нас и мед с самой Сибири, и облепиха что твой виноград, да травушки к чаю-то, — продолжал её собеседник, — а я-то когда жил сперва как говорится, в мире до 28 лет, то был с миром, то есть любил мир и то, что в мире, и был справедлив и искал утешения с мирской точки зрения. Много в обозах ходил, много ямщичал и рыбу ловил и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина!
Мария сама не заметила, как вдруг стало настолько интересно, что решила спросить:
-А потом? После двадцати восьми лет?
-А что потом-то? Много скорбей было мне: где бы какая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе не причем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял, как бы чего найти, как люди спасаются. Посмотрю по поводу примеров на священников — нет, все что-то не то; поет и читает резво, громко, как мужик дрова рубит топором. Вот мне и пришлось подумать много: хоть худой да Батюшка. Вот я и пошел паломничать, а так был быстрый вглядываться в жизнь; все меня интересовало, хорошее и худое, я и вешал, а спросить не у кого было: что значит? Много путешествовал и вешал, то есть проверял все в жизни. В паломничестве мне приходилось переносить нередко всякие беды и напасти, так приходилось, что убийцы предпринимали против меня, что разные были погони, но на все милость Божья! То скажут: одежда неладна, то в чем ни будь да забудутся клеветники неправды. С ночлега уходил с полуночи, а враг завистлив всяким добрым делам, пошлет какого ни будь смутителя, он познакомится, чего ни будь у хозяина возьмет, а за мной погоня, и все это пережито мною! А виновник тотчас же находится. Не один раз нападали волки, но они разбегались. Не один раз также нападали хищники, хотели обобрать, я им сказывал: "Это не мое, а все Божье, вы возьмите у меня, я вам помощник, с радостью отдаю", им что-то особенно скажет в сердцах их, они подумают и скажут: "Откуда ты и что такое с тобой?" — "Я человек — посланный брат вам и преданный Богу".
-И не страшно было? — Марии становилось всё интереснее.
-Кого не страшно-то? Завсегда страшно, а всё шел по 40-50 верст в день и не спрашивал ни бури, ни ветра, ни дождя. Мне редко приходилось кушать, по Тамбовской губернии на одних картошках, не имел с собой капитала и не собирал во век: придется, Бог пошлет, с ночлегом пустят — тут и покушаю. Так не один раз приходил в Киев из Тобольска, не переменял белья по полугоду и не налагал руки до тела — это вериги тайные, то есть это делал для опыта и испытания.
-А разве не уставали? Ничуть не бывало?
-Уставал-то оно что? Раз шел по тракту, три дни не вкушал, да тут-то и упал на дороге-то, обмер, значит. А пока лежал-то, ноги телегой переехало, ну так я кады очнулся, так и не встать, аха. Лежу, значит, плачу себе. А тут-то идёт, понимашь, с пашни баба-жница, увидала, ну и посыкнулась, мол, вставай ты, а я встал-да там и упал на обочину. Тута она меня взвалила на плечи, значит, и понесла, аха. Я ей: как, мол, звать тебя, да за кого молиться? А молчит, аха. Ну так я за всех и молюсь.
-Боже, как жаль... Неужели после этого всё также ходили?
-Знамо ходил, аха. Ходил берегами, в природе находил утешение и нередко помышлял о Самом Спасителе, как Он ходил берегами. Природа научила меня любить Бога и беседовать с Ним. Я воображал в очах своих картину: Самого Спасителя, ходившего с учениками Своими. Приходилось нередко думать о Царице Небесной, как Она приходила на высокие места и просила Бога: "Скоро ли Я буду готова к Тебе". Много может природа научить по всей премудрости и всякое древо и как по поводу весны. Весна означает великое торжество для духовного человека. Как развивается в поле, то есть украшенный светлый май, так и кто следящий следит за Господом, то у него зацветает душа подобно маю, у него такое торжество как день Пасхи, то есть напоминает как будто этот день, когда он причащался, и как развивается вся весна, так развивается и торжествует кто ищет Господа. Недуховному человеку весна тоже радость, но только как неученому грамота.
-Красиво так говорите, — Мария чувствовала себя словно зачарованной неискусной речью странного человека, — наверное, видения бывали вам по дороге, языки ангельские?
-Мне-то, грешному, да и видения? Да с голодухи, деточка, тебе не то, что видения, а всё грех великий, пакость одна. Видению не нужно верить, это недоступно нам. Хотя бы оно на самом-то деле было, за это Господь простит, за неверие даже маленьким подвигом простит, но как от врага в прелесть впадешь, то это спрашивается как все равно, как у какого ни будь злого помещика потерял какие ни будь вещи. Очень, очень осторожно нужно с этими видениями, до такой доведут низкоты, то есть до забвения, что не будешь помнить ни дни, ни часы, и в такую впадешь гордость, и будешь настоящий фарисей.
Мария всё слушала, не могла оторваться. А её собеседник немного помолчал и снова начал, будто опомнился:
-А ты все же не пужайся, аха. Езжай нынче с нами, беды не будет: ведь чаю-то — оно же не столы вертеть, деточка, так-то надоть быть?
Мария даже не успела удивиться. Тотчас к ней и её собеседнику подошла целая группа женщин, среди которых была Аннушка Танеева — сестра Али.
-Благослови, Григорий Ефимович, — начали они кланяться высокому крестьянину и Мария вдруг догадалась: перед ней был тот самый сибирский странник, с которым её обещала познакомить подруга.
-
Князь Феликс Юсупов тяжело переживал смерть брата. После гибели Николая вокруг него как-то очень быстро образовалась пустота: почти все друзья под разными предлогами перестали наносить визиты, мать замкнулась в себе, невеста... невеста в силу слишком тонкого аристократического воспитания не понимала, вернее, не чувствовала, что Феликс не слишком нуждался в её кротких словах соболезнования: ему бы лучше заключить свою красавицу-Ирину в объятья и громко выплакаться у неё на груди. Ведь больше никто не поймёт... А она не давалась, убегала, словно боязливая и кроткая лань. Не к месту боязливая, невпопад кроткая, да что поделать... Был у него, однако, друг, не успевший сбежать: великий князь Дмитрий Павлович. Он и его сестра, весёлая и боевая девушка в теле, великая княжна Мария Павловна изо всех сил пытались отвлечь своего товарища от горестных воспоминаний: то и дело возили его на балы, в рестораны, на охоту... А Феликс не хотел забыть- он желал одного: чтобы не болело.
Влюблённая в его покойного брата Мария Евгеньевна Феликсу нравилась своей искренней верой, наивностью, но её восторженность казалась князю смешной и нелепой. Он звал Марию Евгеньевну Муней, и она охотно откликалась. Именно Феликс посоветовал Муне подать прошение в Марфо-Мариинскую обитель. Каково же было его удивление, когда оказалось, что Мария Евгеньевна не только отказалась от прежнего намерения, но даже нашла себе какого-то странного духовного наставника: не то сектанта, не то проходимца, не то просто сумасшедшего крестьянина из Сибири. И в то же время, общаясь с Муней Феликс не мог не отметить, что сама она как-то внутренне изменилась: вместо восторженности появилась какая-то внутренняя тишина, спокойствие и уверенность. Муня всё так же пламенно веровала в Бога, однако на месте внешней душевной горячности теперь было великое и неугасимое горение духа. "Неопалимая купина" — так Феликс называл про себя их некогда общую с братом подругу.
В тот день он ждал её к чаю: матушка княгиня Зинаида Юсупова и невеста Ирэн очень соскучились по Марии Евгеньевне. Около пяти часов вечера она прибыла.
-Marie, mon cher amie... — княжна и княгиня в один голос приветствовали Марию. Та сделала изящный книксен, коротко, но с достоинством поклонилась сперва матушке Феликса, затем его невесте и после — самому Феликсу.
-Я рад видеть Вас, Мария Евгеньевна, — учтиво поклонился Феликс и тут же подмигнул, — Муня, не будем чиниться. Пойдём скорее чай пить, Ирэн без тебя не желает садиться за стол.
Феликс, Муня, княгиня и княжна долго-долго любезничали за столом, подливая друг другу ароматный чай с бергамотом и тёмным сахаром с острова Маврикий. В конце концов княжна Ирэн засобиралась домой и княгиня Зинаида Николаевна решила её проводить. Феликс остался в столовой наедине с Муней, чего очень ждал весь вечер. Ему было необходимо с ней поговорить.
-Великая Княгиня Елизавета Федоровна очень недовольна тобой, — начал он без обиняков, — она помнит о твоём прошлом намерении поступить в обитель и вот: ты всех нас изрядно разочаровала.
-Чем же особенно, Феликс, mon amie? Разве тем, что не пожелала сбежать от людей и от самой себя? Или же тем, что не завещала обители своё имущество? Я дала обет верности и целомудрия, но разве нарушила его? Вовек не нарушу. Но разве спасение только в монастыре? Нет, и в миру можно спасти себя, "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного ", разве ты не знаешь?
-Мне неприятно это говорить, но, похоже, спасаться ты, Муня, решила, не в миру, а возле опасного еретика. Увы, слухами земля полнится.
-Ты называешь опасным еретиком Григория Ефимовича, да. — Муня вздохнула. — Что же, даже Великая Княгиня Елизавета Федоровна, подвижница и воистину раба Божия одного с тобой мнения. Однако ни сестра её, Государыня Императрица, ни Государь Император вашего мнения не разделяют. Поскольку лично знакомы со старцем Григорием и ничего пагубного ни в нем ни в его учении не находят.
-Вашему "старцу" нет и пятидесяти лет. Он обычный самозванец, а вы — бесприютные души, грубо и цинично разоренные им.
-Феликс, — ответила Муня, — позволь мне сегодня же пригласить тебя в салон княгини Игнатьевой. Отец Григорий там будет, и ты сам познакомишься с ним и во всем убедишься. Если же останешься при своём мнении — пусть, я не стану тебя разубеждать, а ты, надеюсь, не станешь более порицать меня.
-Я согласен, — князю Юсупову было легко согласиться, ведь именно на такое приглашение он втайне и рассчитывал, — сию минуту едем.
У графини Игнатьевой в тот вечер собралось множество гостей за большим богато сервированным столом. В полумраке при свечах поблескивали бриллианты, дымились ароматные трубки и дорогие сигары. Мягким янтарным отсветом переливалось шампанское в хрустале. Среди богатых уборов, платьев, пенсне и фраков за столом различалась длинная костлявая фигура бородатого мужика в черной крестьянской поддевке. Именно к нему и направились вновь прибывшие Феликс и Муня.
-Григорий Ефимович, — обратилась Муня к бородатому мужику, — позвольте представить Вам — это Феликс Феликсович Юсупов, мой маленький друг.
-Здравствуй, голубчик, — обратился тот к Феликсу своим глухим распевным голосом и улыбнулся.
"Мерзкая улыбка, — тотчас подумал Феликс, — словно сатир, леший козлоногий, а не старец ".
-Здравствуйте, — процедил сквозь зубы князь Юсупов.
-А ты, маленький, почем знашь, каков из себя леший? — все так же, с улыбкой продолжал Григорий Ефимович, — ты его видел где, али слышал, али как?
"Вот сейчас перед собой вижу" — подумал Феликс и не на шутку испугался.
-Нет-нет, — только и смог он проговорить, — я никогда...
-Да будет тебе, — Григорий Ефимович словно не обращал внимания на испуг собеседника, хотя было ясно, что заметил его, — я, вот, когда ходил по Сибири, так не то, что леших или там анчутку какую да кикимору, я самого Тришку видал! Знашь такого?
-Н-нет... — Феликс решительно ничего не понимал, но в то же время ему вдруг стало интересно.
-А куды ж тебе Тришку-то знать? Он у нас в Сибири живёт. Как напьётся пьяный, да как выйдет за порог-то, так все бабы врассыпную: Тришка-шатун на медведя с топором пошёл!
Грянул заливистый хохот гостей, а Феликс почувствовал себя изрядно одураченным. А Григорий Ефимович все не останавливался:
-Ты сюда пришёл поглядеть, что за Григорий да за старец такой, верно? Ну так и поглядь. Кого? Да и не старец я, то верно, что от роду мне сорок два года. А я тебе, маленький, да порасскажу, как научиться богоугодной жизни. Не слыхал про то?
-Научите, научите нас, Григорий Ефимович, — вмешалась в разговор Муня.
-И то верно. А ты, Маруся, послухай меня, да и друг твой пушшай на ус мотат.
В гостиной вдруг сделалось тихо, и Григорий Ефимович неторопливо начал проповедовать:
-Чтобы спасти свои души, надоть вести богоугодную жизнь, говорят нам с амвонов церковных священники да архиереи... Это справедливо... Но как же это сделать?.. Бери Четьи-Минеи, Житие Святых, читай себе, вот и будешь знать как, отвечают. Вот я и взял Четьи-Минеи и Жития Святых и начал их разбирать и увидел, что разные святые разно спасались, но все они покидали мир и спасение свое соделывали то в монастырях, то в пустынях... А потом я увидел, что Четьи-Минеи описывают жизнь подвижников с той поры, когда они уже поделались святыми... Я себе и подумал — здесь, верно, что неладно... Ты мне покажи не то, какую жизнь проводили подвижники, сделавшись святыми, а то, как они достигли святости... Тогда и меня чему ни будь научишь. Ведь между ними были великие грешники, разбойники и злодеи, а про то, глянь, опередили собою и праведников... Как же они опередили, чем действовали, с какого места поворотили к Богу, как достигли разумения и, купаясь в греховной грязи, жестокие, озлобленные, вдруг вспоминали о Боге да пошли к Нему?! Вот что ты мне покажи... А то, как жили святые люди, то не резон; разные святые разно жили, а грешнику невозможно подражать жизни святых. Увидел я в Четьи-Минеи и еще, чего не взял себе в толк. Что ни подвижник, то монах... Ну, а с мирскими-то как? Ведь и они хотят спасти души, нужно и им помочь руку протянуть... Значит, нужно придти на помощь и мирянам, чтобы научить их спасать в миру свои души. Вот, примерно, министр царский, али генерал, али княгиня какая, хотели бы подумать о душе, чтобы, значит, спасти ее... Что же, разве им тоже нужно бежать в пустыню или монастырь?! А как же служба царская, а как же присяга, а как же семья, дети?! Нет, бежать из мира таким людям не резон. Им нужно другое, а что нужно, того никто не скажет, а все говорят: "ходи в храм Божий, соблюдай закон, читай себе Евангелие и веди богоугодную жизнь, вот и спасешься". И так и делают, и в храм ходят, и Евангелие читают, а грехов, что ни день, то больше, а зло все растет, и люди превращаются в зверей... А почему?.. Потому, что еще мало сказать: "веди богоугодную жизнь", а нужно сказать, как начать ее, как оскотинившемуся человеку, с его звериными привычками, вылезть из той ямы греховной, в которой он сидит: как ему найти ту тропинку, какая выведет его из клоаки на чистый воздух, на Божий свет. Такая тропинка есть. Нужно только показать ее. Вот я ее и покажу. Спасение в Боге... Без Бога и шагу не ступишь... А увидишь ты Бога тогда, когда ничего вокруг себя не будешь видеть... Потому и зло, потому и грех, что все заслоняет Бога, и ты его не видишь. И комната, в которой ты сидишь, и дело, какое ты делаешь, и люди, какими окружен, — все это заслоняет от тебя Бога, потому-то ты и живешь не по-Божьему, и думаешь не по-Божьему. Значит, что-то да нужно сделать, чтобы хотя увидеть Бога... Что же ты должен сделать? После службы церковной, помолясь Богу, выйти в воскресный или праздничный день за город, в чистое поле... Иди и иди все вперед, пока позади себя не увидишь черную тучу от фабричных труб, висящую над Петербургом, а впереди — прозрачную синеву горизонта... Стань тогда и помысли о себе... Каким ты покажешься себе маленьким, да ничтожным, да беспомощным, а вся столица в какой муравейник преобразится пред твоим мысленным взором, а люди — муравьями, копошащимися в нем!.. И куда денется тогда твоя гордыня, самолюбие, сознание своей власти, прав, положения?... И жалким, и никому не нужным, и всеми покинутым осознаешь ты себя... И вскинешь ты глаза свои на небо и увидишь Бога, и почувствуешь тогда всем сердцем своим, что один только у тебя Отец — Господь Бог, что только одному Богу нужна твоя душа, и Ему одному ты захочешь тогда отдать ее. Он Один заступится за тебя и поможет тебе. И найдет на тебя тогда умиление... Это первый шаг на пути к Богу. Можешь дальше и не идти, а возвращайся назад в мир и становись на свое прежнее дело, храня, как зеницу ока, что принес с собою. Бога ты принес с собой в душе своей, умиление при встрече с Ним стяжал и береги Его, и пропускай чрез Него всякое дело, какое ты будешь делать в миру. Тогда всякое земное дело превратишь в Божье дело и не подвигами, а трудом своим во славу Божию спасешься. А иначе труд во славу собственную, во славу твоим страстям, не спасет тебя. Вот это и есть то, что сказал Спаситель: "Царство Божие внутри вас". Найди Бога и живи в Нем и с Ним и хотя бы в каждый праздник, или воскресение, хотя бы мысленно отрывайся от своих дел и занятий и, вместо того, чтобы ездить в гости или театры, езди в чистое поле, к Богу.
Когда Григорий Ефимович кончил, ещё долго никто не решался нарушить тишину. Муня потихоньку перекрестилась, а Феликс так и остался сидеть, обхватив голову руками. Его мысли путались.
"Этот человек наверняка, шатаясь по России наслушался разных мудрых мыслей и наставлений. А сейчас пытается выдать их за свои собственные. Как же стыдно! Но ведь он... читает помыслы. И ведь как легко, как запросто читает, будто не лицо перед ним, а книга... Нет, он не святой человек. Он опасный чернокнижник и сектант. А Муня- его жертва."
Матрена Распутина сидела на кровати, обняв руками подушку и плакала. Рядом с ней суетилась Дуня — работница, которую Григорий Ефимович выписал специально из родной деревни для ухода за дочерьми.
-Не след те, Марочка, не след. Придёт тятенька, осерчат. Да что мы ему скажем?
-Ой, Дунюшка, скорее бы пришёл. Покамест самовар поставь, что ли... а я ешше здеся. А опосля пойду умоюся, како тятеньку да с опухшими глазами встречать?
В дверь позвонили и Дуня отправилась открывать.
-Тятенька!! — раздался в коридоре голос Матрениной младшей сестры, Вари, — тятенька гостинчиков принёс!
Матрена боялась выходить из комнаты. Почему-то она думала, что отец непременно отругает её за заплаканные глаза. Но она решилась и вышла в коридор.
-Тятенька, родненький! — Матрена кинулась отцу на шею, едва он успел снять поддевку.
-Марочка ты моя, — ласково обнял дочь Григорий Ефимович.
-Ты садися, садися за стол, тятенька! — кричала и подпрыгивала от радости маленькая Варя, — без тебя уха стынет!
После ужина Григорий Ефимович отпустил младшую дочь делать уроки с Дуней, а сам остался за чаем в столовой с Матреной.
-Ты чего плакала-то, Марочка? — спросил он её, — али обидел кто?
Матрена шмыгнула носом: от такого отца, как у неё ничего не скроешь.
-Это всё Маруська Сазонова, тятенька. Помнишь её? Чай у нас пила. Ешше конфекту приносила. А другой раз руку себе кипятком обварила, а ты её и вылечил.
-Маруська? Така востренька? А и помню. Что, заобидела она тебя?
-Не меня, тятенька. А уж заобидела-то как...
-Да как же?
-Мы с Маруськой после уроков в Летний Сад ходили. Там она мне зеркальце свое дала: поглядеться. Я и увидела, как за нами кавалер ходит. Красивый такой, импозантный. Ты не серчай, тятенька, он мне не понравился... — Матрена густо покраснела.
-Так и что же? — Григорий Ефимович гладил дочь по голове своей большой жилистой ладонью и улыбался.
-Я Маруське о том сказала, ну, она, знамо, хвост распушила, давай оглядываться. Оглядывалась- оглядывалась да и приманила кавалера-то. А сама думала, за ней он ухаживать будет.
-А он что?
-Так оказалось, не за ней он — за мной все ходил. Представился Вениамином Дмитриевичем, эдак ручку поцеловал... да не серчай, не серчай ты, тятенька!
-Ну уж я ему, коли чего... — Григорий Ефимович грозно посмотрел на Матрену, но тотчас улыбнулся, — так и что же, Марочка?
-А то, что телефонами мы обменялись, а он после раскланялся и ушёл. Осталась я с Маруськой, а она и говорит: ко мне сегодня вечером такие кавалеры придут, куда до них твоему Вениамину Дмитриевичу! Ну я ей: не ревнуй, Маруся, на что он мне, хочешь — уступлю? А она мне: знаю я, чем ты знакомца своего взяла. Ни кожи ни рожи, а приворожила ты кавалера, вот что! Знаю, мол, ты приворот на него делала, и всё тут! Я ей: каков-таков приворот, нешто мы, Маруся, не православные? А Маруська-то... — и тут Матрена снова начала плакать.
-Ну что уже Маруська твоя? — обнимал Григорий Ефимович всхлипывающую дочь.
-Она сказала: ты, мол, Матрена Распутина — как есть колдунова дочь! Тут-то кабы мы не в Петербурге, а у нас в Покровке, я бы ей рожу кулаком разбила, так ведь... Не след барышню-то кулаком по лицу. Одно только: не меня, тебя она, тятенька, обидела.
-Ты, Мара, кулаком-то Маруську ненадь. Уж колико я тебя учу: поношение душе радость. Сколько раз в нас с тобой плюнут — столько грехов-то враз и сымут, аха. Чистеньки в раюшку пойдем. Да и что с того, что колдуновой дочкой взвеличала? Колдунова дочь- почитай, царевна лесная. Мала ешше Маруська твоя, не понимат. А когда скоро лето-залетечко, поедем в Покровку, там и забудется всё. Митька, поди, заждался, аха. Да и маменька с ним.
Матрена не слушала. Она положила голову на грудь отцу и сонно засопела.
Летом Григорий Ефимович собрал дочерей в дорогу и отбыл в Покровское. Матрена помнила, как накануне отъезда позвонил её кавалер, Вениамин Дмитриевич, и задавал разные вопросы. Подробно выспрашивал, сколько времени Матрена собирается пробыть в деревне, не намерена ли с отцом совершить паломничество в какой-либо из сибирских монастырей. Матрене даже казалось, что Вениамин Дмитриевич за ней записывает, настолько обстоятельно он слушал и каждый раз переспрашивал её — "Вы уверены, Матрена Григорьевна?"
Но в деревне она обо всем позабыла. Словно встрепенулась, как птица с большими крыльями, и одним махом стряхнула с себя всю петербургскую копоть и пыль. Сама собой позабылась гимназия, Маруська, обиды, тятенькины просители, друзья, недруги...
Каждый день они вместе с братом Дмитрием ходили на рыбалку. Матушка, Параскева Федоровна, варила вкусную, ароматную уху. Варя возилась с цыплятами. Отец работал в поле. По воскресениям вся семья ходила в Покровский храм к обедне. Матрена завела в сарае ёжика и тайком от родителей носила ему блюдечко с молоком и мышей, которых научилась ловить не хуже кошки. По вечерам в дом приходили "сибирские братья" — ученики Григория Ефимовича. Они вместе молились и пели духовные стихи. Ближе к полуночи расходились, а иногда и за полночь оставались побеседовать о душе и о Боге.
После одной из полночных посиделок Матрена не пошла спать, а осталась с отцом в горнице. Ей очень хотелось поговорить с ним наедине.
-Тятенька, родненький, давно хотела попросить тебя, да всё не решалась.
-Чего-й тебе, Марочка? — Григорий Ефимович по обыкновению гладил волосы дочери и ласково глядел ей в глаза, почти такие же бело-серые и пронзительные, как у него. "Только ресницы девичьи" — так говорили все, кто знал его Матрену.
-Научи меня, тятенька, хочу быть, как ты.
-Чему научить-то?
-Тятенька, миленькой, научи меня помыслы слышать и людей лечить.
Григорий Ефимович горько вздохнул.
-Это, Марочка, крест великий, бремя неудобоносимое. Колико раз просил Господа: отыми, ан нет — с креста не сходят, с креста-то снимают, аха. Много скорбей мне было через то, а искушений, искушений-то — цифра неописанная. Колико монастырей, обителей Божиих посетил, колико старцев да праведных молил-молил, да не умолил, чтобы ради их святости ослобонил меня Господь... Кабы мне да на един день ослобониться... а то ведь нет. Вся жизнь моя была болезни. Медицина мне не помогала, бывало, по сорок ночей не спал Великим постом, аха. Сон как будто бы забытье... бывало со мной и как с маленьким: мочился в постели.
-Что же ты, тятенька, сам себя не исцелил? — спросила Матрена.
-Киевские сродники исцелили. А я пошёл странничать.
-То есть тебя святые угодники исцелили, чтобы ты сам людей исцелял?
-Вестимо, так. А опосля и до Питера дошёл, чую — на беду себе и Рассеюшке. Да поздно теперича оглобли поворачивать. Давеча, Марочка, икона Богородицы Казанская у нас в горнице плакала.
-Верно, тятенька, плакала.
-Это обо мне она плакала: беда мне будет. Чую, дусенька, беду великую: мне да и державе всей. Нынче мы связаны. Молися за меня, да за всю Россию многострадальную, молитва твоя ко Господу доходна. А теперича спать иди.
Матрена крепко обняла отца, троекратно облобызалась с ним и ушла в спальню к Мите и Варе. А Григорий Ефимович долго-долго молился, стоя на коленях у красного угла, клал несчетные земные поклоны и плакал.
Через неделю в дом пришёл письмоносец Михаил и принёс телеграмму от Анны Вырубовой — фрейлины Императрицы и одной из самых преданных учеников Григория Ефимовича. В телеграмме сообщалось, что наследник Цесаревич неважно себя чувствует и просит помолиться. Вся семья Распутиных горячо молилась о здравии Его Высочества. После окончания молитвы Григорий Ефимович вспомнил, что сам хотел дать телеграмму в Петербург и бросился вслед за ушедшим письмоносцем. Недалеко от калитки ему перегородила дорогу женщина в странническом платье и с сумой на плече. Лицо её было совершенно скрыто белой косынкой, открывающей только глаза.
-Подай Христа ради, Божий человек. — обратилась она к Григорию Ефимовичу.
Тот сунул руку в карман и в то же время произошло нечто невероятное. Женщина с замотанным лицом достала из-под нижней юбки длинный обоюдоострый кинжал и со всего размаха ударила им Григория вниз живота.
Он пошатнулся, но тотчас побежал прочь, прикрывая рану рукой. Столпились люди. Кто-то что-то кричал, кто-то куда-то торопился, а Григорий кое-как добрался до дома, где его, истекающего кровью, подхватил сын Митя. Матрена и Варя плакали, глядя на раненого отца, а сам он тихо-тихо стонал:
-Страсть как больно... страсть как больно... а выживу.
На следующий день, когда Григорию оказали помощь и он смог дать показания, приходили полицейские. Матрена читала протокол допроса потерпевшего, а присутствовать при самом допросе ей не позволили:
"Вчерась после обеда часа в 4 дня я побежал дать телеграмму и вышел за ворота своего дома на улицу; вижу ко мне от правой калитки наших ворот подошла ко мне незнакомая мне женщина с завязанным ртом и лицом так, что видны были одни лишь глаза, как ее звать не знаю, с поклоном. Я приготовился ей дать милостыню и вынул из кармана портмоне. В этот момент у нее блеснул в руках предъявляемый мне кинжал (был предъявлен по просьбе потерпевшего Григория Распутина-Нового кинжал и бывшая на нем одежда 29 сего июня) и она им меня один раз ткнула в живот около пупка и я почувствовал, что из меня полилась кровь; сделала она это молча, а раньше как бы просила меня милостыню и я ее принял за прошательницу. Я бросился от нее бежать по улице к нашей церкви, поддерживая обеими руками рану на животе. За мной побежала и эта женщина с кинжалом и мы добежали до места Дорофеевых. Собрался народ и меня не стала резать эта женщина. Ее я не видал в жизни ни разу и каких-либо столкновений и дел с ней у меня не было. Она меня хотела убить, а не ранить и не побежала бы за мною, когда меня бы хотела только ранить. Я думаю, что она была подослана убить меня Илиодором Труфановым, так как он на меня пишет все подлости; других доказательств моего подозрения на Илиодора в участии в покушении на убийство я не имею. Его я только подозреваю, сумлеваюсь. Я считаю ненормальным Илиодора. Он отперся от Бога, от Церкви Святой. Я четыре года назад был у Илиодора в Царицыне. Он меня встречал с толпами народа и говорил про меня проповеди о моей жизни. Я жил с ним дружно и делился с ним своими впечатлениями. Его я выручал, а когда перестал выручать, он провалился. Он на меня писал жалобы в Святейший Синод и посылал обо мне телеграммы Сазонову, министру иностранных дел, где писал, что он погибает; телеграммы эти были адресованы ко мне, а читали их сазоновские, так как я человек безграмотный. Наша распря пошла из-за того, что я не пускал его по Волге с богомольцами и был против выдачи ему денег — на газету „Гром и молния“. Был Илиодор у меня года четыре назад в Покровском, где похитил важное письмо, которое и передал высшим властям. Больше показать ничего не имею. Прошу протокол мне не читать потому, что я не люблю слушать мной продиктованное.
Григорий Евфимов Распутин-Новый"
Матрена внимательно следила за ходом следствия и узнала, что в Покровском проверили всех лиц, прибывших в село накануне. Кроме женщины, покушавшейся на убийство единственным находившимся в селе подозрительным лицом был некто Вениамин Дмитриевич Дувидзон, журналист петербургской газеты, писавший под псевдонимом "Паганини".
"Вениамин Дмитриевич... — припоминала Матрена, — вот ты, значит, каков оказался. Кавалер... не кавалер, а наводчик. Лучше бы я тогда и в самом деле его Маруське спровадила, да что толку? Нашёл бы способ, как тятеньку под нож подставить, не будь меня- за Дуней бы увязался, сволочь. А тятеньку жалко. Господи, не попусти безумным торжествовать... Исцели раба Твоего Григория ".
Через две недели после покушения на Григория Распутина Германия объявила России войну.
Алексей Егорович Щетинин, первый во Израиле, вождь и идеолог злыдотников прежде чем создать общину единомышленников был довольно зажиточным купцом и торговал лесом. После жестокого убийства своего приказчика попал в каторгу на 7 лет. За примерное поведение был досрочно освобождён по амнистии, но к прежней жизни вернуться уже не смог: деньги и ценности были конфискованы в пользу царской казны. Кое-что у Алексея Егорович всё же оставалось- он знал как вести дела, знал и где припрятать немалый доход. Но деньги после освобождения из острога его не занимали. Щетинин, будучи ещё в каторге на поселении сошёлся с группой сектантов, осуждённых за искажение православной веры. Они часто приглашали его на свои молитвенные собрания и Алексей Егорович невольно ловил себя на том, что круговые моления в сектантской избе ему гораздо ближе, нежели выстаивание молебнов и всенощных в тюремной церкви. А молодые, ещё не искалеченные каторгой сектантки бесконечно баловали его своим вниманием.
Щетинин быстро завоевал авторитет у сектантов и даже пытался проповедовать, но местные вожди не желали делиться властью, потому все реже и реже звали его на "моления". Тогда Алексей Егорович решил создать собственную общину из сокамерников, почти сплошь грабителей и убийц. Он построил целую иерархическую систему, в которой главным был он сам- Черный Каиафа, вождь и законоучитель. Далее следовали Чёрные Гавриилы- группа сектантов-убийц, в обязанности которых входило находить и убивать тех, кто, по мнению вождя являлся новым земным воплощением сатаны. Все прочие были просто пасомые, кроме участия в молениях и Чёрных литургиях от них ничего не требовалось. Все члены общины давали клятву на крови "нового сатаны", что вовеки не отрекутся от "Истинного завета" и нареченных братьев. "Чёрные израильтяне ", злыдотники также давали обет послушания вождю, пожизненно отказывались от мяса, вина, табака и блуда. Женщины-злыдотницы из пасомых нередко становились "общими женами" для Черных Гавриилов, но за разглашение "таинства познания" полагалось страшное наказание побоями, а нередко и смертью.
Великая Чёрная литургия служилась примерно раз в год и представляла собой человеческое жертвоприношение на чёрном каменном столе. В жертву приносили "воплощенного сатану" — чаще всего это был какой-нибудь беглый каторжник, грабитель или убийца, реже насильник, которого за немаленькие деньги полиция выдавала злыдотникам. Только однажды закололи неосужденного — это была проститутка, утопившая в нечистотах собственную дочь. Полиция не захотела содержать её на казенных харчах, а потому и арестовывать не стала: Чёрные Гавриилы получили наводку, изловили злосчастную женщину и принесли в жертву. Таким образом осуществлялось некое подобие сотрудничества между властями и сектантами: одни ловили опасных преступников, а другие ликвидировали. Разумеется, казна Чёрного Израиля пополнялась изо дня в день, из года в год.
В каждом крупном городе Щетинин имел своих осведомителей. Их специально вербовали Чёрные Гавриилы среди "непосвященных", чтобы при случае источник информации было невозможно обнаружить. В какой-то момент Алексей Егорович решил, что полиция неважно справляется со своими обязанностями: даже воплощенного сатану ему самому с помощью верных бывало легче вычислить и изловить. Полиция же была слишком сильно занята борьбой с "социалистами " и "революционерами", коих ловила во множестве и отправляла на каторгу практически без суда.
В городе Царицыне злыдотникам также удалось завербовать осведомителей. Одним из них оказался одиозный иеромонах Илиодор Труфанов. Он тесно сошёлся с верхушкой Чёрного Израиля и буквально сразу объявил, что знает, в кого именно воплотился новый сатана.
Илиодор не пожелал называть имя Чёрным Гавриилам, он требовал встречи с Щетининым. Проживая в Петербурге, Черный Каиафа не собирался ехать в Царицын для встречи с агентом — это было бы не по чину. Но Илиодор был непреклонен: нигде, кроме как у себя в монастыре не пожелал встречаться с вождём злыдотников. Назревал серьезный скандал, но всё решил случай: Илиодора срочно вызвали в Петербург к Государю Императору и он "снизошел".
Встреча состоялась на одной из конспиративных квартир Чёрного Израиля.
-Здравствуй, Илиодор, — Щетинин вальяжно развалился в кресле, закинув ногу на ногу и искоса глядя на прибывшего из Царицына агента.
-Здравствуй, Каиафа. — ответил тот, не поклонившись. Сам Илиодор, высокий, довольно плотный, с чёрными вьющимися волосами и густым нахмуренными бровями, из под которых блестели чёрные же маленькие глаза всем своим видом напоминал боевого петуха, который вот-вот кинется в драку и заклюет.
-Имя, — глухо проговорил Щетинин.
Илиодор сделал паузу, будто набивал цену. А затем весь выпрямился и подался вперёд:
-Григорий Распутин!
-Что-о-о? — Щетинин громко рассмеялся и хотел, было, гнать Илиодора в шею, но тот вдруг страстно заговорил:
-Это страшный насильник и совратитель невинных! Он изнасиловал няню цесаревича! Он совратил честнейшую монахиню Ксению! Она сама покаялась, как Распутин склонил её к противоестественному совокуплению и мучил в течение четырёх часов! Он соблазнил государыню императрицу! И даже... содомства не гнушается!
-Не тебя ли к содомству склонил? — насмешливо прервал Илиодора Щетинин.
-О, нет, но честнейшего инока Варсонофия! Он заставлял великих княжон посещать с ним баню и там по очереди целовать его грязное мерзкое тело! Он велел царской фрейлине Анне Вырубовой подвергнуть содомству саму императрицу и, раздевшись, совершать при нем с нею грех, дабы он смотрел и возжигался похотью! Он...
-Довольно, Илиодор, — остановил его Щетинин. — Мы выслушали тебя. Ступай.
Илиодор повернулся и ушёл, не попрощавшись. А Черный Каиафа погрузился в воспоминания. Ведь когда-то, давным-давно он встречался с Распутиным.
Дело было в одном из небольших городов на сибирском тракте. Туда Щетинин прибыл, ещё будучи купцом. Его ожидала выгодная сделка, которую решено было заключить после благодарственного молебна в местном монастыре.
Отслужив молебен именитые купцы во главе с Щетининым направились к выходу из храма, однако на паперти Алексею Егоровичу пришлось задержаться. К нему подошёл высокий худой странник в крестьянском армяке и с посохом.
-Подай на дорогу, — обратился он к Щетинину.
Тот хотел было пройти мимо, но что-то его остановило, а странник, между тем пристально посмотрел будущему ересиарху в глаза:
-Не губи приказчика. — сказал он глухим, чуть подсиповатым голосом.
-Тебя как звать-то? — удивлённо спросил странника Щетинин.
-Григорий я. Григория Ефимовича Распутина не забудь. А денег мне твоих не надоть, — ответил странник, повернулся и ушёл.
Щетинин много лет не мог забыть его пристальных бело-серых глаз.
"Вот ты значит, каков... Сатанаил... был святой, стал насильник. "
Было решено принести Распутина в жертву, но оказалось не так просто завлечь его на черную литургию. Он разорвал отношения с Илиодором и на все его приглашения отвечал молчанием. Тогда злыдотники пошли на хитрость. Они составили телеграмму Распутину, в которой говорилось, что сам преосвященный владыка Гермоген, давний союзник Илиодора, а значит, противник Григория, желает примириться с ним и приглашает в знак примирения на трапезу в доме причта на одном из подворий. Ко всеобщему удивлению Распутин согласился и явился в назначенное время и назначенное место.
В прихожей его встречал с поклоном сам Илиодор:
-Прости меня, брат мой Григорий, — обратился он к Распутину. — Я был предубежден против тебя, но владыка Гермоген открыл мне глаза. Давай обнимемся, что ли.
Распутин обнял Илиодора своими большими длинными руками и шепотом произнёс:
-А ведь Иуда на осине удавился.
От неожиданности Илиодор не нашёлся, что ответить, а Распутин уже входил в широкую и просторную горницу, где его встретили сидящие за широким столом мужчины в русских кафтанах из чёрного бархата и парчи, а с ними женщины в тяжёлых парчовых платьях и белых косынках. Во главе стола восседал Щетинин в шелковом подряснике, расшитым золотом и серебром. По правую руку от него сидела красивая молодая женщина в траурном венце. Бросалась в глаза её удивительная северная красота, какой не встречается у православных: бело-серые глаза, почти как у Распутина, высокие скулы и длинные белые косы, будто седые. Это была злыдотническая богородица, духиня Агния, прежде крещения носившая имя Агирись: вогульская рыбачка-шаманка, встреченная Щетининым на берегу реки Туры.
Даже среди злыдотников духиня Агния славилась своей безжалостностью. В её обязанности входило наносить заколаемой жертве первый удар ритуальным кинжалом в сердце и она ни разу не промахнулась.
-Здравствуй, Сатанаил, — обратился к вошедшему Распутину Алексей Егорович.
-Ну, положим, Сатанаил. — спокойно отвечал тот, — а тебя как величать?
-Алексей Егорович Щетинин я. А они — моя паства. Черный Израиль. Слыхал про злыдотников?
-Слыхал, аха. Про моления ваши тайные. Да про смертоубийства ваши земля слухами полнится. А меня, значит, в жертву порешили?
-А это, Сатанаил, не мы порешили — Черный Саваоф призвал, ну, да мы его волю творим.
-А пошто я Сатанаил? — спокойно спросил Распутин, будто речь шла ни о принесении в жертву, а о торговой сделке.
-Многих снасильничал, а ещё поболее совратил, содомству склонил да и свальному греху подвергал. — Щетинин будто зачитал обвинение Распутину, но тот лишь пожал плечами:
-А ты откуда про то прознал? Сам видел, али надоумил кто, али как?
-Против тебя свидетельство иеромонаха Илиодора. Пошто ему лгать?
-А пошто ему правду говорить, ежели он смерти моей хочет? Вот сам не замарается, а твоими, Алексей Егорович, руками меня да и порешит.
-А не хочешь ли ты нас уверить в своей невиновности? — подал голос один из Чёрных Гавриилов.
-Человек я грешный, — печально улыбнулся Распутин, — ежели и блудил когда — так не покривлю, а чтобы снасильничать кого, али содомству склонять — вовек того не бывало.
-Докажешь чем? — продолжал наступать Черный Гавриил.
Но Распутин не успел ничего сказать. Внезапно вмешалась духиня Агния. Она схватила Щетинина за руку и с мольбой в голосе произнесла:
-Он не лжет.
Горница наполнилась гулким шепотом. Злыдотники переглядывались, пожимали плечами, что-то бормотали, а потом вдруг словно грозовой раскат посреди шипений и шепотков прогремел голос Щетинина:
-Пошто знаешь? Нешто была с ним?
И духиня Агния, прежде дерзкая и жестокая вдруг сделалась кроткой, смиренной и громко прошептала:
-Была.
А после заплакала.
Агния, а тогда ещё Агирись действительно виделась с Распутиным ещё до того, как его узнал Петербург. Она встретила его как и Щетинина на берегу реки Туры, куда ходила рыбачить. В то время Распутину было чуть больше тридцати лет и он пришёл на реку, чтобы свести счёты с жизнью. После смерти четвёртого ребёнка, дочери Евдокии Григорий твёрдо решил утопиться, а потому, изрядно напившись водки стоял над обрывом, пошатывался взад-вперед и одними губами молился. Агирись увидела его, пьяного, в слезах и всё поняла. Она плохо умела говорить по-русски, потому подбежала к несчастному мужику и принялась обнимать его, словно отталкивая от воды. Сначала Распутин не видел её, не желал видеть, но потом вдруг словно очнулся, схватил непрошенную спасительницу за плечи, встряхнул и взглянул ей в глаза.
"Идольница " — промелькнуло у него в голове.
-Здравствуй, лесной человек, — обратилась она к нему по-вогульски.
-Здравствуй, идольница, — ответил ей Распутин по-русски.
-Не убивай себя, лесной человек, — снова по-вогульски сказала Агирись.
-А что делать мне, идольница?
-Люби меня, лесной человек. Ты красивый, высокий. У тебя глаза от воды, а тело — от пламени.
И поцеловала его в губы. Григорий ответил. Агирись сбросила на мокрый песок свое серое вогульское платье и предстала пред ним: стройная, нагая, с длинными белыми звенящими косами до пят. А потом прижалась к нему всем телом и не отпускала от себя до самого рассвета на берегу реки, среди песка, голубых камней и выброшенных волнами кувшинок.
Утром Агирись встала, оделась, взяла сети и ушла. А Распутин долго-долго молился на берегу, изо всех сил бил себя кулаком в грудь и плакал.
Ничего этого Щетинин от неё не услышал, а только гневно взглянул на свою духиню и дал знак рукой Чёрным Гавриилам:
-Круши его, братия!
Тотчас злыдотники бросились на Распутина и принялись его избивать. Духиня Агния истошно закричала, словно таежная лисица, а Щетинин схватил со стола нож, зажал её голову руками и одним резким движением перерезал своей духине горло. Женщина с клекотом и хрипом упала под стол. И Щетинин тотчас крикнул избивавшим:
-Довольно!
Злыдотники прекратили расправы, оставив Распутина без сознания на полу в луже крови.
Когда он очнулся, то обнаружил себя лежащим на кровати в собственной квартире. Все тело страшно болело, а во рту не хватало зубов. Над постелью склонились заплаканные дочери, Матрена и Варвара:
-Тятенька, родненький...
Вскоре полиция арестовала Щетинина, обвинив в хлыстовстве и разбойном нападении. Он пытался откупиться, но начальник департамента полиции пригрозил судом за убийства, совершенные им вместе с Чёрными Гавриилами. Смерть духини Агнии решили не расследовать, но секта Черный Израиль была расформирована.
Илиодора сослали во Флорищеву пустынь, откуда он бежал за границу, переодевшись в женское платье.
Через полгода в селе Покровское несостоявшаяся убийца-сифилитичка по имени Хиония Гусева ударила Распутина кинжалом в живот.
дам новые быстрые ноги, чтобы доставлять весть из страны предков. Ветер звал её: я тебе крылья дам, чтобы духи из верхней страны спускались к людям на твоих плечах.
Но Агирись не хотела быть шаманкой. Она хотела откупиться от четырёх миров, от верхних и нижних духов, чтобы остаться человеком. И пришлось бежать. С ружьём, в рубашке из налимьей кожи, в мягких беличьих сапожках и парке Агирись ушла из родной деревни. Хотела жить в тайге вдали от родовых духов: они звали её, требовали себе новую шаманку. Из каждого водоёма, из пламени костра, с неба и земли каждый день на неё смотрел дух — и звал.
Агирись пыталась откупиться. Она собирала красные таежные ягоды, смешивала их с собственной кровью и бросала в огонь, раскладывала на берегу беличьи кости, закапывала в песок еловые тушки перепелов, обмотанные прядями ее волос — но духи всё равно звали.
Агирись, охотница-вогулка поставила четырёх деревянных богов вокруг своей избы, чтобы каждому из них подарить по одной из душ: синица-душа, лебедь-душа, окунь-душа и ящерица-душа. Свою же человеческую душу она намеревалась сохранить подальше от духов рода, от четырёх миров, но и лесным духами отдавать её не пожелала. Каждый день вогулка поила деревянных богов своей кровью и за это они щедро одаривали её ягодой, грибами, а также пушным зверем: белками и зайцами.
Агирись еще в деревне научилась плести сети и ставить фитили, но до последнего не хотела рыбачить: боялась, что богатыми дарами речные духи смогут её соблазнить на шаманство. Она построила себе избу на дереве, покрыла её снаружи и изнутри оленьими шкурами, повесила у входа ружье и начала готовиться к зиме: собирала ягоды, снимала шкурки с белок и зайцев, которых добывала невероятно легко — но духи всё равно звали.
Маленькая вогулка пошла на реку и поставила сети.
В первый раз принесло несколько крупных муксунов и две щуки. Но она не поддалась. А духи всё равно звали.
Агирись не знала, какую ещё жертву она могла бы им принести. Как откупиться. Она изрезала себя,
напаивая кровью лесных богов — они щедро делились с ней зверем и перепелами.Она отдала огню свою рубашку — и огонь хранил её жилище от волков. Она закидывала сети и духи щедро делились с ней рыбой — но продолжали звать.
Агирись прогневала духов воды, когда отняла у них жертву. Жертвой должен был стать лесной человек.
Первый раз она увидела его в березовой роще. Лесной человек в длинной рубахе, как носят русские мужчины, стоял на коленях посреди рощи и что-то говорил шёпотом, но не березам, а кому-то, кого он видел, а Агирись- нет. У лесного человека были длинные волосы, борода и очень большие руки. Он трогал свой лоб, затем живот, а после правое и левое плечо странно сложенными пальцами.
Агирись долго наблюдала за лесным человеком: он постоял, пошептал, а потом встал на ноги, взял посох и ушёл куда-то в чащу. Когда ушёл, она сама пошла на то место, где стоял на коленях лесной человек: хотелось спросить о нём березу. Но береза не хотела говорить без жертвы, и Агирись пришлось сделать маленький надрез на руке, чтобы покормить её. Береза не знала, откуда пришёл лесной человек, но зато знала его силу и на миг дала Агириси её почувствовать. Также знала береза, что Лесной человек служит не богам, не духам лесным, а какому-то одному Богу, великому и непонятному. Непонятному тем более, что, как услышала от него береза, однажды этот Бог стал человеком и принял смерть. И Агирись того не понимала: зачем Богу давать себя убивать? Разве что верховные боги обиделись на него и принесли в жертву?
Увы, о силе Лесного Человека знали и водные духи.
Да, она помнила, как он сам пришёл на берег: зов услышал. Духи звали Агирись, теперь позвали его. Она бросила в воду несколько ягод и взмолилась; увы, жертвы маленькой вогулки оказались слишком ничтожными: лесной человек стоял над обрывом, раскачивался, словно молодое дерево и что-то шептал, трогая пальцами лоб, живот и оба плеча. Духи воды звали его не так, как её- они готовили великую трапезу и обещали лесному человеку блаженство в объятьях речных дочерей ... но его Бог оказался сильнее и он не бросился с обрыва. Агирись подумала: береза не обманула, в лесном человеке действительно слишком много силы. И духи воды на эту силу зарились. Она могла бы немного взять у него... и тем самым спасти себя.
И маленькая вогулка не захотела, чтобы водяные духи забрали лесного человека. Он ей нравился- такой большой, стройный, на тонких ногах, как молодой олень. У него была одежда, как у русских, но глаза почти что как у вогулов, бело-серые, изогнутые книзу, как тонкая лунница. Она подбежала к краю реки, выставила вперёд руки и изо всех сил толкнула несчастного прочь от обрыва. Видимо, он был пьяный — пошатываясь, сделал несколько шагов, оступился и упал на траву. Агирись обошла лесного человека кругом, села подле него на корточки и взглянула в лицо. От лесного человека пахло дымом, тайгой и русской водкой.
"Нет, — поняла вдруг вогулка, — это не духи позвали его. Это он сам захотел умереть. "
И она обратилась к странному незнакомцу по-вогульски:
-Здравствуй, лесной человек.
-Здравствуй, идольница, — ответил тот, не произнося ни звука.
-Не надо умирать тебе, лесной человек, — продолжила Агирись и вдруг увидела слезы на его глазах. "Он кого-то любил." — почувствовала вогульская девушка. -"Но не женщину. Кого-то маленького."
-А что делать мне? — он говорил с ней без слов, потому Агирись хоть и не знала русского языка, но понимала речь лесного человека.
И она почему-то вспомнила свою старшую сестру Бойтэ. Сестра хвасталась девушкам за работой возле печи-чувала, как жарко любит её в новом чуме молодой муж — быстроглазый охотник Ялтан. Как целует её в губы и глаза, как косы расплетает и красной ягодной водой изо рта поит, как всю ночь стонет она под пологом, сладкую песню поет и до утра его от себя не отпускает. Девушки слушали, вздыхали, качали головами, а Агирись краснела и убегала, но в душе мечтала, как сама станет молодой женой и тоже будет всю ночь стонать в новом чуме, словно сладкую песню петь. И она погладила лесного человека своей маленькой рыжей рукой по краю бороды цвета речного песка:
-Ты люби меня, лесной человек. Я буду тебя целовать в губы и глаза, поить ягодной водой изо рта и никуда не отпущу. Ты красивый: у тебя глаза от воды, а тело — от огня.
-Но как мне любить тебя, идольница? — отвечал лесной человек, не произнося ни звука, — Ведь у меня есть жена, и она ждёт меня. А еще я сегодня похоронил свою маленькую дочь. Я пропащий человек. Пьяница. В моем селе люди говорят, что я колдун. Я умею слышать помыслы и лечить словом.
-Так ты великий шаман, лесной человек? — Агирись испугалась, но и обрадовалась: ведь он мог бы помочь ей откупиться от духов. — Прошу тебя, сходи в Верхнее Царство к Торуму и скажи, что я не хочу быть шаманкой — а я стану твоей второй женой и рожу тебе быстроногого сына- охотника.
-Я не шаман, идольница. — ответил он. — Я православный христианин, которому Бог слишком много отсыпал любви. А кому много дано, с того много спросится.
-Тогда скажи, что я должна сделать, чтобы духи оставили меня. — взмолилась Агирись.
-Уверуй во Господа Иисуса Христа, пришедшего во плоти. И прими Святое Крещение.
-Ты добрый, лесной человек. Но я не знаю твоего Бога. Береза сказала мне, что Он пришел на землю, стал человеком и дал дурным людям себя убить. Мне не нужен такой слабый Бог, наш Торум победил бы дурных людей и послал их души в зайцев и налимов. Но у тебя мягкое сердце, и оно болит. Я хочу любить тебя. Чтобы твоё сердце больше не болело. Просто не уходи — и не отталкивай. Я сошью тебе рубашку из молодой крапивы и беличьи рукавицы. Ты высокий, стройный, как таежный кедр, у тебя длинные ноги и глаза, как у настоящего воина-манси. Ты красивый, лесной человек- ты будешь самый красивый.
Агирись нежно прижалась носом к колючей щеке лесного человека и поцеловала его в губы. На секунду почувствовала горький привкус русской водки и запах незнакомого ей терпкого дыма — табака, что курили в русских селах. Лесной человек ответил на поцелуй и обнял маленькую вогулку за плечи.
Агирись проснулась на берегу реки, влажная от песка, среди ила и выброшенных волнами кувшинок, в объятьях лесного человека. Она осторожно освободилась из его длинных и крепких рук, взяла самый большой цветок жёлтой кувшинки и положила ему на плечо. В последний раз посмотрела на своего первого мужчину и ласково потерлась щекой о его грудь в редких рыжеватых волосках.
"Ты красивый, лесной человек " — прошептала Агирись, -"Ты будешь самый красивый ", — маленькая вогульская женщина одела платье, умыла руки и лицо в речной воде и ушла в тайгу.
Прошёл день, два, три, и Агирись с радостью осознала, что больше не слышит зова духов. Шаманская болезнь прошла — а значит, можно было вернуться в родную деревню, к батюшке Солвалу и старшей сестре Бойтэ. А потом выйти замуж за сильного воина-манси и родить ему быстроногого сына-охотника. "Лесному человеку его Бог дал так много любви, что он поделился ею со мной и исцелил. — думала Агирись, — Если бы он взял меня второй женой, я бы каждую ночь пела ему сладкую песню, мыла бы его в бане своими волосами и мазала губы красной пьяной ягодой. Тогда лесной человек полюбил бы меня так же сильно, как первую жену. А старшая душа его дочери ушла бы в Верхнее Царство к Торуму и переродилась в великую шаманку."
Агирись вернулась в родное село не с пустыми руками: с ней были её беличьи и заячьи шкурки, солёная рыба-муксун и две рубашки из молодой крапивы. Старый охотник Солвал был рад возвращению дочери, а старшая сестра Бойтэ собрала подруг у костра и устроила настоящий праздник.
Девушки пели песни, танцевали, пили сладкий мед с красной и синей ягодой. Оказалось, что старшая сестра Бойтэ была беременна, потому не плясала со всеми, а только жарила на костре перепелок, добытых Агирисью.
-Скажи, Бойтэ, — приставала маленькая вогулка к старшей сестре, — Ялтан по-прежнему все так же ласков с тобой? По-прежнему всю ночь в новом чуме сладкую песню поешь? А косы так же расплетает?
-Ялтан великий охотник, — отвечала Бойтэ, — рано утром он с мужчинами уходит на промысел и возвращается только к вечеру. Он по-прежнему добр и ласков, и великий шаман Шакула- ойка видел, как его лебедь-душа несёт весть предкам, а синица-душа зажигает таежные огни.
-А не видел ли великий шаман душу лесного человека? — Агирись лукаво улыбнулась и сестра заметила её улыбку.
-Лесной человек? Кто это?
-Он живёт на том берегу реки, — отвечала Агирись, — он высокий, стройный, красивый. Он умеет слышать помыслы и лечить людей.
-Откуда ты знаешь его? — Агириси показалось, что сестра Бойтэ недовольна.
-Я встретила лесного человека на берегу, где ставила сети. Он потерял дочь и хотел уйти вслед за ней, но я объяснила ему (Агирись придумывала на ходу), что если он это сделает, Торум не примет ни одной его души. Он заставит тело лесного человека ходить по земле и есть маленьких детей за то, что тот своим поступком не дал старшей душе своей дочери переродиться.
-И он послушал тебя? — Бойтэ не верила младшей сестре: чувствовала, что та сочиняет.
Агирись посмотрела на красивую беременную сестру в вышитой рубашке и новой беличьей парке и прошептала:
-Он добрый. Но он не знает наших богов, он верит русским шаманам. Ему его Бог дал слишком много любви. И я взяла немного. Лесной человек жарко любил меня на берегу реки, а я всю ночь пела ему сладкую песню и не отпускала от себя, как ты — Ялтана.
Бойтэ улыбнулась и ласково погладила сестру по длинным белым волосам:
-Теперь духи будут ещё больше любить и оберегать тебя, маленькая женщина Агирись-эква.
Но словам старшей сестры Бойтэ не суждено было сбыться. В ту же ночь, когда в честь возвращения Агирись девушки устроили праздник, на вогульскую деревню напали русские разбойники из беглых каторжан. Мужчины-охотники отстреливались, шли в рукопашную, но разбойников было слишком много, к тому же они подожгли дома и бедные вогулы не успевали спасать своих женщин, детей и стариков. Агирись сумела схватить и перезарядить ружьё, даже ранила огромного рыжего разбойника в плечо, но он успел добраться до упавшей от страха на землю Бойтэ и перерезал ей горло.
-Ялтан!!! — кричала Агирись, продолжая отстреливаться, — она ещё не знала, что муж Бойтэ погиб одним из первых, защищая родную деревню.
Когда стало понятно, что в живых разбойники никого не оставят, маленькая вогулка, не выпуская ружья из рук бросилась бежать в тайгу, где бы её никто не смог обнаружить. "Русские разбойники не знают леса", — повторяла она про себя.
Утром Агирись проснулась на кочке возле сломанной ели. Вокруг никого не было. В ружье оставалось всего три патрона — запас иссяк, и если в ближайшее время она не добудет новые, то умрет с голоду. Агирись решила поохотиться прежде, чем вернуться в сгоревшую деревню; наверняка, разбойники не оставили живых, забрали мех, ножи, ружья и ушли дальше по тракту.
Она набрала в горсть голубики и отправилась на промысел.
За день Агириси удалось добыть двух белок и одного тетерева: пули ложились точно, словно духи леса отпустили Агирись-шаманку и приняли Агирись-охотницу. Она решила, что нужно будет раздобыть лодку; если духи воды будут благосклонны, она наловит рыбы и сможет продать или обменять на патроны в ближайшей деревне. Маленькая вогулка закинула ружье на плечо и пошла по тропинке, ведущей на тракт.
По дороге до неё долетали разговоры встречных путников о том, что какие-то беглые преступники за ночь сожгли вогульскую деревню, не оставив ни одного человека в живых. Также она услышала, что на берег Туры прибывает пароход с богатыми путешественниками: купцом Щетининым и его людьми. И Агирись решила попытать счастье: со всех ног кинулась на причал — встречать купца, который, возможно, купил бы ее белок, а если повезёт — то и тетерева.
Пароход "Сухотин" напоминал Агирись большого подземного зверя — Маммута. Она часто прежде видела пароходы, но не любила их: пароход большой, толстый, шумный, а оленья упряжка быстрая, лёгкая, и нарты на белом снегу похожи на небесную лодку Торума. Купца Щетинина встречали люди на берегу, а он, большой бородатый человек в чёрном камзоле и с золотыми часами на цепочке, важно медлил, спускаясь по трапу. Агирись подошла к нему, буквально растолкав локтями встречающих:
-Купи белок, большой человек.
Он удивился дерзости маленькой вогулки, но не отстранил её, а любезно улыбнулся и спросил:
-Тебя как звать-то?
-Агирись-эква, — отвечала смелая дочь охотника. — Я из рода Солвала. Моя деревня сгорела и мне нужны патроны. Тогда я добуду тебе лисицу и двух соболей. Кроме меня в этих краях больше никто зверя не бьёт.
Купцу понравилась девушка в беличьей парке с длинными белыми звенящими косами до пят и он захотел с ней познакомиться поближе:
-Я дам тебе деньги на патроны сейчас, а после дам ещё, но пообещай, что придёшь этим вечером в гостиницу недалеко от Покровской школы. Там и поговорим.
Вечером Агирись поднималась в номер к богатому купцу Щетинину с ружьём на плече.
-Ты красивая маленькая дочь тайги, — говорил ей купец, подливая вина в бокал, — у тебя маленькие детские руки, наверное, ты очень ласковая.
-Я — охотница. — спокойно отвечала Агирись, — я бью зверя без промаха, я с ранних лет ходила с отцом на волков. Я могу вырвать сердце кому угодно- и я вырву сердца тем, кто убил мою беременную сестру и сжёг нашу деревню.
-И крови не боишься? — спрашивал порядком захмелевший купец.
-Не боюсь.
Щетинин не стал ждать, пока девушка разомлеет: он привлёк её к себе и начал раздевать. Агирись не сопротивлялась: ей хотелось подчинить своей воле этого большого богатого человека, сделать так, чтобы кроме неё он больше никогда никого не любил. Но купец был совсем не таков, как лесной человек: с ним не рождалась сладкая песня и не разливалась по телу звёздная волна, не хотелось прижиматься к нему и нежно тереться лицом о грудь, не хотелось гладить его волосы, совсем не длинные и не густые, как у лесного человека, зато чёрные, курчавые, короткие и колючие. От него даже тайгой не пахло, а тело было тяжёлым и негибким, словно туша свежеубитого медведя. "Земляное тело", — думала Агирись, лёжа на спине и разглядывая потолок в гостиничном номере. — " А глаза — угли."
Прошли две недели, и купец Щетинин настолько привязался к своей новой любовнице-вогулке, что не пожелал её оставлять. Он предложил Агирись ехать с ним в Петербург, и она согласилась. За две недели женщина едва напоминала прежнюю маленькую охотницу: у неё появились платья, драгоценности, она довольно неплохо заговорила по-русски. У неё больше не было семьи, не было дома, не было богов: они остались в лесу хранить её четыре души: синицу-душу, лебедь-душу, окунь-душу и ящерицу-душу. Не было и любви: она только слышала, что лесной человек ушёл куда-то странствовать и лечить людей. Всё, что было у маленькой вогулки — это память. А ещё она узнала имя лесного человека. Перед отъездом Агирись попросила купца подарить ей две ленты:голубую и золотую. Она пошла на тот берег реки, где лесной человек любил её и повязала ленту на ветку ивы, росшей неподалёку. "Глаза твои от воды, тело — от огня".
А в Петербурге купец дал ей новое имя: раба Божия духиня Агния и ввел в общину злыдотников. С ней же отслужил Великую Черную литургию, во время которой его любовница, а ныне Чёрная Богородица сама заколола ритуальным кинжалом жертву — воплощенного Сатану. Он не знал, что в ту ночь на чёрном алтаре погиб не просто очередной убийца — именно этот человек когда-то умертвил беременную сестру его духини.
"За род Солвала" — почти воскликнула, нанося рыжему разбойнику удар ножом в сердце маленькая вогулка, Чёрная Богородица, Агирись-эква. Она никогда не промахивалась.
-
-Отчего не закусываете, Григорий Ефимович? — князь Юсупов очень хотел, чтобы его гость попробовал хотя бы одно пирожное.
-Я этой сволочи не ем, — глухим и хриплым голосом отвечал ему Распутин.
Несмотря на количество выпитого, застольная беседа явно не клеилась. Но Феликс не сдавался: он барственно раскинулся в кресле, взмахнул рукой и залпом выпил полный бокал мадеры:
-Ваше здоровье, Григорий Ефимович.
Распутин, довольно пьяный, но, вопреки обыкновению отнюдь не весёлый сидел за столом, подперев голову ладонью. Ему некуда было девать свои длинные ноги, и он постоянно менял позу, то скрещивая их, то закидывая попеременно одну на другую.
-Тошно мне, князюшка.
-Ну, что Вы, Григорий Ефимович, — попытался ободрить его Юсупов. — Скоро Ирен спустится к нам и сумеет развеять тоску-печаль.
-Не от печали тошно, князюшка, — полушепотом отвечал Распутин, — Грехи грудь давят. Словно вуж какой внутрях, да все черенки выел, аха.
-Не след, не след Вам, Григорий Ефимович, — Юсупов не понимал, что происходит и ронял дежурные фразы, — Вскоре Ирен...
-А хочешь, князюшка, расскажу я тебе чего, аха? — князь вздрогнул: пять минут назад перед ним сидел пьяный человек с мутными глазами и красным лицом, а теперь, казалось, был совершенно трезв и сосредоточен. — Ты, поди, рад бы услышать чего, да про Распутина, человека грешного, чего никто и не знат?
Юсупов сидел в кресле молча и испуганно глядел на своего собеседника. Серые глаза Распутина не блестели, они светились неярким, но ровным светом, словно две лампады. Темно-русые волосы падали на лоб, а бледное лицо в отблесках свечного пламени казалось неживым.
-Расскажу я тебе, князюшка, как в Сибири ко хлыстам на радения ходил. У нас-то по тобольской губернии всё поля да леса, горы Уральские, а на долине да села, значит, вдоль тракта стоят. Я-то по тракту почитай, всю Сибирь прошёл. Когда лесом шёл, когда и берегами, а по лесам у нас всё скрытники да хлысты прячутся. Ну да и набрёл я однажды в лесу да на хату. По странничьему обычаю милостыни испросил, аха. Вышел, значит, хозяин да в белой рубахе, иди, грит, отседа, покуда живой. Ну, я и пошел, да на ночь куда? Лес лесом, я и на поляну, возле кочки да под березоньку, аха. Утром просыпаюсь, а ко мне-то бегут, значит, мужики с палками, думаю так, что бить будут. У их главный-то и грит: ты авчерась за милостыней в лесную хату посыкнулся? Я-то: так не дали, да ешше и итттить велели подобру-поздорову. А они-то: тебя Григорием звать? Я им, мол, с утра Григорием был, да и что с того, аха. А они: ты, грят, святой человек? Али колдун какой? Пошто кормщику нашему язву наворожил? Он как тя за порог спровадил, тако и перегнуло его-й пополам. А на что мне, грю, ворожить-то, нешто за язву кто милостыню подаст? А любовью я бы его всяко взял. Да уж ведите, что ли, к кормщику-то, исцелю его да с Божьей помощью. А мужики-то: смотри, паря, ежели чего, так в лесу и костей твоих не найдут, значит. Повели в хату, к кормщику, а тот лежит-то на лавке в подполе, да однова помират. Его туда отнесли, потому в подполе завсегда при свечах радели.Ну стал я на молитву, Господи, Ты заповедал мне за недругов молиться, да нешто и не люди они... отпустило кормщика-то, он, значит, с лавки встал да и обнял меня: ты, Божий человек, мне добро сделал, ну да и я тебе. Приходи нынче к нам ввечеру да на радение: причастись Христа нашего да прими огненное крещение. Будешь нашим апостолом, тут тебе и все почести, аха. Ну, я. значит: прости, мол, не могу, я православному кресту как предал себя от юности, так и не отрекусь вовек. А хатку твою не выдам, аха. Не захотели меня хлысты пущать: останься, мол, хоть до прихода богородицы нашей, познакомиться да чайку попить с травками нашими да пьяной ягодой. А я, значит, до того три дни не вкушал, да так и остался. А кормщику, значит, захотелось меня послушать, он ко мне и так и эдак, расскажи, мол, Григорий, Божий человек, нешто и в поповской вере толк какой будет? Триста вер, грю, на земле существует, триста истин, да только Христос, грю, един во святей Троице и ныне и присно и во веки вечные. А у вас, грю, всяк Христос- нешто истина? А кормщик и грит: ты, Григорий, покуда у нас на радении не бывал, так и Христу нашему непричастен. А ты спой-то с нами, мол: пойдём в дом Божий молиться, там есть чудные дела! Ну, я и запел... а они, значит, притопыват, да ладошками по коленам эдак. Быстрее, значит, быстрее всё, уж повскакали с мест-то и ну кружиться! Начинается, значит, радение у их. Я вдруг таку силушку в ногах почуял, тельну рубаху с себя поскидал да как начал плясать! Ничего вперёд себе не вижу, а они, хлысты-то, значит, и покрикивают: "Пред ковчегом Давид плясаше!" Эдак с часу проплясал, да и на пол повалился, а они меня подхватыват, да в радельну рубаху обрядить норовят: Давидом-царем величают. Я на них руками-ногами, пустите, мол, а нет — не пущат. Тута и богородица ихня доспела, аха, вошла в хату да и крикнула, мол: ослобоните его, ну они как есть меня на пол обратно и кинули. А я ту богородицу узнал. По тобольской губернии в избе ночевал да на тракте, она меня ночевать и пустила. У её сын помирал, я его травами отпоил да каноном отмолил. Подошла, значит, богородица-то и грит: здравствуй, Божий человек, давно, мол, не видались. А я лежу перед ней, значит, голопупым, рожа красная, борода вразметку, ну и грю ей: отпусти меня, раба Божия, а я те ешше за сына помолюсь. А она,значит: сына-то в японску войну в солдаты забрили, он и не вернулся, аха. Вот и я больше поповскому Богу не верую, коли не уберег кровиночку-то. Я ей: тако за упокой помолюсь, нешто душу голубину в рай да не пущать? Ихня богородица-то: поповскому раю не верю. А тебя ослобоню, да только знай: вот в таком же подполе да при свечах и смерть примешь. Вот нынче чую я, князюшка, тута и смертушка. Али нет?
Князь Юсупов выронил бокал из рук.
-Григорий...Ефимович... Вы...
-Да не ты, не ты, князюшка, погубитель мой. А только вспоминать тебе Распутина, человека грешного, по самый гроб. Дай, хоть, помолюсь перед кончиною, аха. А и ты за меня молись за упокой на всяк день. Да только помни: меня убьют- и России конец. Вместе нас и похоронят.
Распутин встал и направился к красному углу с распятьем. Он широко перекрестился и начал молиться громким шепотом:
-Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя...
Князь Юсупов поднялся с места. В этот же миг боковая дверь в подвале приоткрылась и в ней показался невысокий человек с револьвером в руке. Он прицелился и выстрелил Распутину в спину.
-Не-е-ет! — раздался крик Юсупова, однако пуля попала в цель и Распутин, зашатавшись, упал навзничь перед иконами. Человек с револьвером подошёл к нему вплотную и выстрелил в голову.
Юсупов рыдал в кресле, обхватив руками голову. На шум выстрелов в подвал сбежались люди, ожидавшие князя наверху: великий князь Дмитрий Павлович, депутат Пуришкевич, доктор Станислав Лазоверт и поручик Сухотин. Они поздравляли человека с револьвером, пожимали ему руку, но князь Феликс Юсупов как будто ничего не слышал. Он вскочил с места, бросился к мертвому телу и упал головой на окровавленную грудь. Юсупов молился и слушал: вдруг застучит сердце... вдруг...
Через полчаса тело Григория Распутина было выброшено в реку Мойку. Ему было всего 47 лет.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу