Гермиона Грейнджер и Сон Кассандры (гет)

Весна. Весна две тысячи второго года.

Сверкающая магическая пыль легкомысленной рябью оседала в нагретом воздухе. А Гермиона была, несмотря на злость и непонимание, иррационально счастлива. И ничего с этим чувством поделать не могла. Оно нахлынуло на нее неумолимо, безо всякого штормового предупреждения, и сравнимо было лишь с величием непобедимой стихии.

Ведь Грейнджер только что встретила одного из своих неспасенных мертвецов. И он — ожил. Был невредим, в лучшем и самом невозможном смысле этого слова. Или, если судить по голосу… почти невредим.

Но это не имело сейчас ровным счетом никакого значения. Ведь Йольские костры уже вспыхнули в мечущемся сознании плетением полыхающей омелы и болиголова. И такая важная и нужная каждому взрослому метаморфоза произошла с Гермионой Грейнджер именно в эту секунду, на пороге чужого дома и в чужом времени.

Магия снова превратилась в волшебство. И женщина в него тут же беспрекословно поверила, не требуя никаких доказательств его существования.

Поверила так, словно бы она — все еще та маленькая кнопка с важно вздернутым носиком, впервые наблюдающая, как Минерва МакГонагалл изящным движением кисти трансфигурирует вазу в кролика и доказывает ее родителям, что их дочь — волшебница.

Поверила. Потому что только волшебством можно было объяснить то, что одно из ее многочисленных невозвратных сожалений вдруг обрело плоть и кровь.

Если она не умерла и это — не «Та Сторона», которая является закономерным пунктом назначения поезда, отправлявшегося когда-то с пригрезившегося Гарри Поттеру призрачного вокзала, то… Если это — не смерть, то можно официально объявлять себя самой везучей и довольной жизнью сучьей дочерью.

Гарри.

Ей надо найти Гарри.

Поттер во все времена был для Грейнджер индикатором неубиваемости.

Если он — живой, то и она — тоже.

Обретя наконец цель, того, что ее марш-бросок на середину улицы, за предполагаемую границу предполагаемого защитного купола, произвелся босиком и — прямо по острым камням разбитой мостовой, Гермиона даже не заметила.

— Аппарейт.

* * *

На Гриммо Гермиону встретил встревоженный её «пижамным» визитом Избранный, по традиции — ничего не понимающий и мгновенно бестолково заметавшийся по прихожей, и Джинни, не хуже гадюки зашипевшая, что «она же говорила» и «этот носатый хрен ползучий» рано или поздно обязательно обидит гриффиндорскую умницу.

Потому что ну что еще могло заставить Грейнджер явиться к друзьям посреди будней недели в таком непотребном виде?..

Сама же ЗамМинистра уточнять того, что и сама нынче обидит, кого хочешь, не стала.

Причитания счастливой юной четы Поттеров волшебница вообще воспринимала белым шумом, как необходимую неизбежность. И полностью была погружена в собственные раздумья, не особо заботясь, как при этом выглядит со стороны. Да и попросту заранее зная, что такой ее «умный» вид близким как раз таки более всего привычен.

Гарри — жив. И она, Гермиона, почти что в добром здравии.

Наверное.

Живая и — угодившая в прошлое. И — явно чужое, потому что в ее такого не происходило.

Ведьма до боли закусила губу изнутри, сдерживая злой рык, и отвернулась от сердитой Джиневры, делая вид, что поправляет прическу перед зеркалом.

Что. Она. Здесь. Забыла?

И словно бы что-то внутри неё ждало этой отчаянно-максимальной концентрации на одном-единственном вопросе.

В отупении волшебница созерцала собственное отражение в старой, подернутой патиной, амальгаме. И уже одно оно, такое обыденно-виденное каждый день, ошарашило ведьму донельзя. И прежде всего — здоровьем. Этим таким непривычно-цветущим оттенком щёк и искорками глаз. Контрастом блестящих тёмных волос с молочной кожей.

Дело в том, что отражение было красивым, но чужим настолько, насколько это вообще было возможно. Потому что миссис Рональд Уизли прежде была совершенно уверена, что с самого второго мая девяносто восьмого, а может, даже и раньше, с их визита в Малфой-менор, выглядела нездорово.

Чьими молитвами (а скорее, делами) свершилась подобная метаморфоза, было, впрочем, понятно уже просто по контексту колких фраз по душу некоего Мастера Зелий, выдаваемых в воздух тараторкой-Джинни.

А Рыжка попутно трясла самую умную ведьму столетия за плечо, но — безрезультатно.

Гермиона была далеко. Гермиона захлебывалась в чужих эмоциях, проваливаясь в нечто, совершенно отличное от своего собственного прошлого.

Раздражающий звон мигрени в голове, отразившись в зеркальной поверхности, оглушающе замерев, утих, беззвучно рассыпавшись миллионом осколков. Обнажая ее собственное зыбкое нутро, в которое она и провалилась.

Свое, несомненно, свое. Но, в то же время, чужое…