Берлинская кровь 4 (гет)

В следующий раз Ильза встретила Гюнтера через несколько дней. Мужчина находился в одной из комнат ожиданий, когда туда вошла Ильза с подносом. Она робко постучалась в другую дверь, получила положительный ответ и вошла.

Когда она вернулась в комнату с пустым подносом, Гюнтер стоял возле одной из стен и поймал её взгляд.

— Вам что-нибудь принести? — Спросила Ильза.

Гюнтер в ответ покачал головой, достал из своего кармана фляжку и отпил. Ильза подняла бровь на его действия и коротко спросила:

— Всё так плохо?

Гюнтер сделал продолжительный глоток. Горестно вздохнул.

— Всё просто ужасно, милая фрау. — Голос его пропитан горечью. Он почувствовал, что ему нужно утешение.

— Русские подобрались к бункеру? — Спокойно спросила Ильза, и Гюнтер поразился её выдержке. У многих, кого он встречал здесь, на лицах так и вырисовывалась паника.

— Ещё немного и подберутся, это дело времени. Гитлер в ужасе, и мы не знаем, чего он от нас хочет. Всё кажется ужасным сном. Иногда я думаю, что я долго сплю и всё жду, когда меня разбудят. Что я проснусь от вкусного запаха маминых оладьев с брусничным вареньем или что она меня разбудит сама, приговаривая «соня, пора вставать». — Гюнтер грустно улыбнулся. — Я часто вспоминаю зелёные луга, прекрасную чистую природу, дымку над озером. Но всё это в прошлом. Мы умираем, а вместе с нами умирает и наша история. — Он перевёл дух, затем продолжил: — Как мы дошли до такого, Ильза? Как мы, люди, что изобрели самолёты, чайники, утюги, лекарства, как мы люди дошли до танков, бомб и многого другого, что истребляет наш род? Как мы дошли до самоуничтожения? В какой момент мы решили, что нас слишком много и нужно уничтожать других, чтобы господствовать самим?

Ильза пожала плечами. Гюнтер понимал, что никто из них не знает верного ответа.

— Возможно нас и правда стало слишком много. — Тихо ответила Беккер. — И мы решили, что нельзя тратить ресурсы планеты на людей, что другие не принесут пользы обществу.

— Причём тут польза? — Немного возмутился Гюнтер её мыслям. — А от нас с вами прямо-таки и веет пользой. Солдат, у которого ни родины, ни флага, и прислуга, которая пошла сюда не имея другого выбора. Дааа, — протянул лётчик, — польза от нас с вами огромная.

— Но она всё же есть. — Горячо возразила фрау.

Гюнтер скривил губы.

— Пока есть в вас толк и вами пользуются, пока на вас есть спрос, вы будете нужны. Но когда вы перестанете отвечать требованиям общества, то всё, занавес. Вас вышвырнут за борт, и больше вы никому не будете нужны.

— Но разве люди не единственные существа, достигшие в эволюции такого прорыва? Разве можем мы так поступать друг с другом?

— Вы наивны, Ильза. Посмотрите, мы слишком дорого расплачиваемся за решение истребить половину мира.

— Может вам чего покрепче? — Она резко перевела тему.

— Нет у меня с собой ничего покрепче. — Вздохнул Гюнтер, успокаиваясь. — Да, и не к чему. Я пока просто жду приказа от генерала. — Из другого коридора начали доноситься крики и споры офицеров. Гюнтер задумчиво посмотрел на Беккер. — Я хотя бы перемещаюсь, а вы тут сидите всё время. У вас рассудок не помутился?

— Нет, мне прекрасно, хоть порой и страшно. Иногда я думаю: а если мы тут останемся навсегда? Я не очень хотела бы жить под землёй, в бетонных стенах. Мне кажется, что, сидя тут, мы отстранились от всего мира и от того что, вообще, в этом мире происходит. Мы как будто в вакууме. И всё, с чем я могу соприкасаться, очень ограниченно. Вот вроде бы я нахожусь в самом защищённом месте, но умом понимаю, что оно также и опасно. Мне страшно, но не за свою жизнь и не за те дела, которые я не успела сделать, пока нахожусь здесь в заточении, а за то, что я не выйду отсюда больше никогда. Что никогда не встречу солнце, никогда не посмотрю в небо, не погуляю по парку и не съем мороженого. Каждый раз, просыпаясь, я вижу плитку на потолке, других, таких же заточенных, людей, и молюсь, чтобы выйти на свет. Скажите, Гюнтер, как там, наверху? — Беккер посмотрела на него с грустью. Гюнтер спрятал фляжку и достал сигарету, закурил.

— Ужасно. — Честно ответил он. — Мы в аду. В аду на земле. Порой мне кажется, Бог выгнал Еву и Адама из Рая, чтобы они очутились на земле, сотворив из этого мира ад. — Гюнтер сделал затяжку, затем продолжил говорить: — А если по правде, то мы несём огромные потери, и я бы посоветовал вам думать не о мороженном, а том, что будет после того, как вы выйдете отсюда. Рано или поздно, но это произойдет. И вам придётся строить свою жизнь полностью заново. Лучше подумайте, как вы будете это делать. Ищите варианты, придумываете запасные планы.

— А основной какой?

— Смерть. — Коротко ответил Рихтер.

— Вы хотите умереть? — Изумлённо произнесла фрау.

— Как и любой солдат, который понимает, что мы проиграли. Мне не за что цепляться, разве что за любовь, но возможно ли полюбить кого-то в таких условиях, а даже если и возможно, то смогу ли я взять на себя ответственность за человека, чья жизнь будет полностью зависеть от меня? Я солдат и вроде должен служить родине, которой уже у меня нет. И кому я, вообще, нужен в огромной Вселенной, которой плевать на нас. Мы всего лишь поколение людей, что пришли в этот мир вместе с войной, с войной же и уйдем. Мы пусты и бессмысленны.

— У нас есть профессии, и хоть что-то мы можем отличить от правды и от лжи. Труднее всего поколению пятнадцатилетних и двадцатилетних, они не понимают ничего, они легче всего поддаются манипуляторству и без разбора идут в бой, они сражаются, потому что это их природа и потому что у них нет ничего, их несёт сама жизнь. Они не успели ещё понять, кто они и что их ждёт; они не успели ещё обосноваться в этом мире и им тяжело, возможно, это поколение будет полностью загублено и в отличие от нас с вами никогда не очнётся. Им всю жизнь придётся нести на своих плечах свою испорченную молодость и свои загубленные годы. Они всегда будут посередине, посередине между войной и миром.

— Возможно всё, что сейчас происходит, однажды утром будет стёрто солнцем. И всё-таки хорошо, что человеческая память не вечна. Я рад этому. Я надеюсь, что солнце сотрёт мои воспоминания о тех событиях, которые окружают нас сейчас, о мертвецах, в которых я когда-то знавал друзей и близких, возможно, когда-нибудь они вернутся в мою память, как живые, а не как трупы, которых свалили на улицах толпами. Я буду бороться, Ильза. Когда-то я хотел распрощаться с жизнью, как и вы, но теперь нет, я не сдамся. Я буду бороться за себя.

— А что вы будете делать, когда война закончится? Я знаю, что у многих возникает ощущение пустоты и непонимания, как дальше жить. Мой отец столкнулся с этим после первой войны, когда его время воевать закончилось. У него не было знания, куда ему двигаться дальше, он не мог отпустить войну физически, он не имел никакого представления о мире, и он казался ему чужим. Он рвался обратно на войну, он не отпускал её. Война была единственным смыслом для него в жизни. И как бы мы не пытались ему помочь в освоении послевоенного мира, у нас ничего не вышло. — Ильза перевела дух от своих откровений и продолжила изливать душу лётчику: — Когда началась кампания Гитлера, он вступил в партию и потом снова отправился на войну. Я не понимала его тогда и не понимаю его сейчас. Почему? Почему он не смог отпустить войну? Почему рвался туда, как и многие другие солдаты? Почему вы просто не можете вернуться с фронта и окунуться в обычную жизнь без крови, убийств, мародёрства? — Ильза выдохнула, закрыла глаза.

Гюнтер посмотрел в сторону и ответил:

— Душа живёт кровью. Однажды я приехал в отпуск с фронта, это был сорок второй, может сорок третий год, не помню точно, да, это не так уж и важно. — Он махнул рукой, сделал затяжку. — Я приехал в город, в котором вырос, к своей сестре, но не смог продержаться там и дня. Мне было всё чуждо, а вкус еды странен. Мне казалось, что всё то, что раньше имело для меня смысл, осталось там, где-то за многочисленными временами годов, прожитых мною, и теперь душа моя живёт лишь кровью и пулями, войной, дисциплиной, формой с нашим отличительным знаком. На войне ты понимаешь, что жизнь одна и, просыпаясь каждый раз утром, ценишь, что ты открыл глаза. Ты не разбрасываешься ею, ты ценишь каждый полёт и каждую свою победу. Ты видишь облака и фотографируешь в своей памяти моменты жизни, чтобы перед смертью вспомнить их. Людям из мирных городов это понять трудно. Но это и есть жизнь. Жизнь с пониманием души.

— Для меня жизнь — это трава, по которой я иду ранним утром, когда она ещё не обсохла от росы; это гроза, которая ощущается в воздухе в поле; это колосья, в которых ты лежишь с чувством полной любви к миру, — Ильза начала вспоминать своё детство и свою любовь к жизни. Она слишком долго не открывала дверь в своей душе, которая вела в это беззаботное время, туда, где осталось её счастье.

Дверь в коридоре открылась, и Ильза вздрогнула, отогнав от себя воспоминания.

— Не бойтесь, — заметив её волнение, сказал Рихтер, — вы не пострадаете. — Из другого помещения вышел генерал и поманил Рихтера рукой. Гюнтер затушил сигарету. — Мне пора идти. Спасибо за разговор. До свидания. — Он пошёл вслед за генералом, надеясь, что встреча с Ильзой была не последней.

Генерал остановился за углом.

— Гюнтер, — он повернулся к лётчику, — санитары только что привезли сюда пилота, который выжил при падении нашего самолёта, подбитого врагами. Мне нужно, чтобы ты сходил вниз и узнал у него позиции советских войск.

Гюнтер сохранял хладнокровие. На самом деле ему не хотелось идти в самый низ, туда, где располагался госпиталь. Там пахло смертью, болью, отчаянием.

Но Гюнтер молча кивнул, развернулся и зашагал строевой походкой в самое страшное место в этом бункере.

По мере приближения к госпиталю нос Гюнтера улавливал отвратительный запах гниющих тел и разлагающихся трупов. Он прикрыл нос рукавом своей кофты, но это мало помогло, и запах стал проявляться ещё отчётливее.

Всюду сновали санитары, кто-то испускал последний вздох, кто-то кряхтел, кто-то кричал от невыносимой боли.

У Гюнтера заслезились глаза, но он упорно продолжал идти вперёд, чтобы выполнить приказ генерала. Остановив одного из санитаров, Рихтер поинтересовался о привезённом пилоте, и санитар махнул рукой в самый конец коридора. Гюнтер поблагодарил медбрата и быстрым шагом пошёл в указанном направлении.

Как только ноги принесли его к самой одинокой койке, он с ужасом понял, что на ней лежал его старый друг Вольф. Вернее белое подобие его друга.

Гюнтер постарался взять себя в руки и с улыбкой выдавил:

— Ну что, привет, как ты тут? — Гюнтер подошёл ближе к койке, тут же поняв, что Вольфу остались считанные минуты.

Вольф, старый вояка, ещё пытался смеяться.

— Могло быть и хуже, — прохрипел он из последних сил. — Я мог не дожить до твоего прихода.

— Не переживай, всё будет хорошо. — Гюнтер, конечно, в это не верил.

— Гюнтер, — если бы Вольф мог, он бы закатил глаза, — ты не вовремя со своим оптимизмом.

— Мы с тобой выжили благодаря моему оптимизму и сарказму. Хоть сейчас ты так не язвишь и на том спасибо.

— Куда мне? Посмотри, я умираю, прошу, застрели меня, у меня обожжена спина. И переломан позвоночник, я не встану, и смысл от этого всего. — Вольф судорожно вздохнул. — Самолётов было восемь. Это последнее, что я могу тебе сказать.

— Вольф, я пришёл не за этим.

— Да, конечно. Все мы одинаковые, Гюнтер, все мы ожесточённые твари, которые бросают слабого, потому что по-другому не можем.

Мужчина смотрел на друга, но тот, глядел в потолок, а потом на последних вздохах начал вспоминать, как они вместе с ним учились. Он рассказывал о своём первом полёте. О том, как он летел над полями и, раскинувшими внизу, реками, как всё плыло под ним, и ему казалось, что он орёл, что он — всемогущая птица.

Гюнтер его слушал, не смея прерывать, понимая, что это единственное желание покойного друга: высказаться.

Вольф вспоминал мать, отца, свою молодость и свою наивность, вспоминал павших ребят. В конце своей триады, он перевёл взгляд на Гюнтера и спросил:

— Имеем ли мы право на жизнь после того, как позволили стать оружием в руках безумца?

— Да, имеем. Всё будет хорошо, — повторил Гюнтер. — Встретимся на той стороне горизонта.

Вольф улыбнулся. И, смотря в потолок, умер с открытыми глазами возведёнными к небу. Гюнтер понадеялся, что другу виделись самолёты, небо и прекрасная жизнь.

Рихтер позвал санитара, и санитар откликнулся на зов тотчас. Он закрыл глаза усопшему, накрыл его тело простыней. Через какое-то время двое других забрали Вольфа насовсем, а вместо него принесли нового раненого. Такого же обречённого.

Гюнтер брёл обратно по коридору, стараясь не замечать отрубленные руки, ноги, кровь, капельницы.

Он часто задавал себе вопрос, имеют ли они право жить, и тут же вспоминал Ильзу, и отвечал сам себе «да». Пусть они оружие, но даже и у такого оружия есть душа.

И Гюнтер решил, что, как только война закончится, он заберёт Ильзу и уплывёт вместе с ней подальше отсюда, в другое место. К другому концу света.