Муня (гет)

На следующий день Муня проснулась довольно поздно. У нее всю ночь болела голова, нюхательные порошки не помогали, матушка хотела посылать за доктором, но бедняжка Муня не выдержала и провалилась в сон, оказавшийся спасительным. Аля с утра была в разъездах и девушка задумала поехать в монастырь на Карповке, на могилу Иоанна Крондштадтского. Там она намеревалась заказать молебен за упокой Николая, о котором не переставала думать с того момента, как увидела Феликса Юсупова в доме мещанки Лохтиной. Сама Ольга Владимировна Муне скорее понравилась. Не было ощущения неправды в ее словах. Казалось, если Лохтина и заблуждается в своих религиозных исканиях, то заблуждается искренне. А вот Феликс, когда произносил проповедь, произвел на девушку неожиданно отталивающее впечатление. Князь Юсупов-младший, которого она давно знала, говорил красиво, высокопарно, но глаза его неприятно бегали и весь облик , жесты, интонация выражали какую-то скользкую, неприятную фальшь. Муня поморщилась, вспоминая о своем старом друге в гостях у Лохтиной.

Монастырь на Карповке давно стал для юной Головиной прибежищем, садом болящей души, как сама она любила говорить. Каждое воскресенье Муня ездила сюда на литургию, каждый великий праздник предстояла на всенощных. Местные монахини приметили девушку, полюбили ее и давно уже почитали за свою. Муня, вспоминая рассказ сестры о женском монастыре, относилась к монахиням настороженно, но в глубине души даже немного завидовала им.

"Монахини знают, что ожидает их в день грядущий. Они давно и прочно встали на спасительный путь. А я никак не могу найти себя."

Муня заказала молебен у мощей праведного Крондштадтского батюшки, помолилась перед образом Всецарицы и решила пройтись по монастырскому саду, где росли ее любимые осенние хризантемы и астры. Девушка села на скамейку возле большого дерева-ясеня с длинными и прочными ветвями. Она не глядела на ясень, а только молча уселась возле него, закрыв лицо руками и тяжко вздыхая. Вдруг, откуда-то сверху Муня услышала тихий, чуть подосипший мужской голос:

-А поглядь на меня, деточка.

Девушка подняла глаза и увидела, что прямо над ней довольно высоко на ветке сидел, закинув ногу на ногу странный человек в черной сибирской поддевке, по виду не то крестьянин, не то купец. У него было худое, какое-то острое изможденное лицо и необыкновенно пронзительные серые, почти белые глаза.

Муня не на шутку испугалась. Не каждый день в Петербурге можно наблюдать, как в саду монастыря на деревьях сидят... а, собственно, кто? Хулиганы всякие... или юродивые. "Нужно непременно бежать!" — подумала девушка.

-Отчего же бежать, деточка? — снова раздался голос сверху, — А кабы хулиганом был, так нешто мне с тобой да разговоры разговаривать? Как есть, взял бы радикюль да и деру, аха.

Муня совершенно растерялась. "Он что, мысли мои читает? Но как? Для чего?"

А сама вдруг набралась храбрости да и спросила:

-А для чего Вы на дерево залезли? Неужто матушка игуменья Вам не пеняет?

-Для того, деточка, — спокойно продолжал человек на ветке, — чтобы сверху мене души твоей печаль видна была. Хочешь все разузнать, да как чего найти, как человек спасается, надоть быть?

Муня снова удивилась проницательности собеседника, но решила не задевать его, а просто поговорить. Вдруг именно он, человек на дереве разрешит ее сомнения?

-Я запуталась на пути к Богу. Еще недавно хотела поступить в монастырь. В тишине и благодати спастись желала, а сейчас вот... не знаю даже...

-Много монастырей обходил я во славу Божью. Везде премудрости учился, везде поспевал, а все вешал, отвешивал да отмеривал. И вот что скажу те, деточка: если в миру ты был, человек, хорош, то пойди в монастырь-там испортят.

-Почему вы так говорите? — возмутилась Муня.

-А сама да порассуди: в миру во глубине моря житейского иной раз захочет бес какой али страстишка человека забороть, да людей ради постыдится, а в келии, посреди-тко монастыря один человек и никто ему не друг да не товарищ, глядишь и бесам простор в душе человеческой угнездиться, аха? Я, деточка, по Рассее да по монастырям такого понавидался, что жги да режь меня-вовек в обитель не пойду!

-Что же, будь по-вашему, так все наши святые не знали, где им спасаться, а вы-вот явились такой, на дереве сидя, и всех научили?

-А ты все не гляди, что на дереве сижу, аха. Хошь враз к тебе спрыгну?

Странный человек оттолкнулся руками и в легком прыжке слетел на землю, приземлившись прямо напротив Муни. Девушка отметила, что собеседник ее был довольно высок и худ. У него были длинные руки и ноги, волосы до плеч и густая рыжеватая борода.

"А вблизи на хулигана не похож" — мелькнула будто мысль у нее в голове.

-Похож-непохож, — отозвался человек, — тебе кто больше люб: кто хулиган, да непохож, али наоборот?

-Прошу вас, — зашептала смущенная Муня, — перестаньте читать мои мысли, как бы нелепо сие не прозвучало.

-Много ли в пустой голове прочиташь, аха. А что до святых наших, так оно и верно, что и по обителям спасались, да нешто по-твоему святой какой тесных врат избежать искал? В само пекло, в саму погибель вверзались, в том огне с них грехи да страсти и послезали, будто шкура змеиная. А ты почем себя святой мнишь? От мира, от жизни бежать хочешь. Не подвига, спокоя ишшешь, а святым-то не спокоя надобно было, аха! На то и сказываю те: нету в монастырях спокою, а только бой непрестанный да с самим сатаной, врагом хитрым и лукавым. Нешто возможешь, желторотенька?

Муня задумалась. Странным образом все сходилось: после смерти Николая девушка действительно захотела спрятаться от мира в стенах монастыря. О подвиге монашеской жизни она почему-то не задумывалась, наивно полагая, что в белой келье Марфо-Мариинской обители разве что мясной пищи и нарядов у нее не будет. А монашество-бой. Бой, в котором редко кому удавалось одержать победу даже над собой, что уж говорить о враге рода человеческого...

Но тогда, получается, к ним? К Ольге Владимировне и членам ее непонятного религиозного кружка? Нет, пожалуй, и здесь не найти Муне спасения. Слишком уж похожи рауты Лохтиной на какое-то театрализованное представление: взрослые благородные люди, известные в Петербурге и Москве зачем-то кружатся с поднятыми руками, подобно дервишам, а после лобызаются между собой... Это красиво, даже занятно, но как-то... искусственно, что ли. Девушка подумала, а что если рассказать странному человеку о кружке Лохтиной? Он говорит, что много монастырей обходил, а вдруг и нечто подобное видал?

-Скажите, — любезно обратилась к нему Муня, — не случалось ли вам бывать у еретиков?

-Случалось, деточка, ох и случалось. А еретики-то они всяко-разно, бывает смирены попадут, а бывает и паче разбойников. Раз бывал и у хлыстов на радении, аха. Слыхал их песни... да песни ли то? Эка тарабарщина... "Стада-стридада, изведи из ада!" Тьфу на их, окаянных.

Девушка так и застыла на месте. "Стада-стридада", именно так молилась ее сестра! А странный человек продолжал:

-Оне, хлысты-то, тож разны быват. Мои-то, слышь, все по горнице крутились винтом-штопором. Платья на их, словно саваны, белые, ноги босы, а крестов на груди и нетути. Крутятся себе эдак, выпевают, а опосля как накатит на кого...

-Накатит? Что это значит? — Муня ловила каждое слово странного человека.

-Ну то значит, что разум вон, да и како зачнут пророчить... а все худо да срамно из них прет. Знай себе корчатся по полу-то, воют, колотятся, по-соромски ругаются, али и вовсе проклинают все да всех, а себя наперво. Грех это, беснование. А они его за сошествие духа Свята принимат. Нешто на то Святой дух снизошел, чтобы человек, подобие Божие, по полу катался да матерно бранился? Вовек того не надобно.

-А после что?

-А после, деточка, срамно и глаголати. Свальный грех у них зачинается. Сам я как то, срамное, увидал, так и деру дал из избы хлыстовской. А за мной, значит, погоня. По лесу да по окраинам ловили меня, да не выловили, аха. А тебе, милая, самой-то на что?

-Ничего... это я так... — соврала Муня. Странный человек начинал ей нравиться. Грубый, неотесаный, а вместе с тем мудрый и бывал везде...

-Так для чего же вы на дерево залезли?

-Вот уж и пристала ты с тем деревом, аха. А ну как привык: с самой Сибири, пока ходил берегом да волоком, не раз от волков да кабанов спасался. А от лихих людей-то и того больше, цифра неписанная. У вас тут в Питере диких зверей-то нет, да и разбойники по лесам не прячутся, а все в гостиных да дворцах местечки себе облюбовали... Да уж больно оно ловко на дереве-то, тута тебе и листочки, и пташечка кака утрием разбудит... ну да пожил я, посидел на деревьях, а как толкнула жизнь странничать, так и до столицы самой с единым рублем в кармане дошел. Здеся покамест и пребываю, да не один я, дочки мои со мной. Оне ешше малесеньки, а ужо грамоте умеют, не то, что тятька их... Давеча кашемиру им на платьишки купил, каки барыни! Я те вот ча скажу: ты покамест не мечися, а вкруг себя глянь. Не надобно ли кому да вспомощения, аха. А то вот не послухашься меня, уйдешь в монастырь, мир оставишь да людей оставишь. А как они без тебя... Сердце у тебя, вишь, доброе, да ума Бог не сильно дал. Узко глядишь, все для себя дорогу изыскивашь, а дорог-то их велико множество. На дороге-то ни греха ни искуса не избегнуть, хоть бы и от всего мира Китай-городом отгородиться. Врагу рода человеческа что стена, коли на то он и есть сатана? Враз за той стеной и достанет. Да уж заболтался я с тобой деточка. И у всех же в Питере до меня надобность есть. Пойду, что ли. Да не забывай Григория-то. На всяк день в храме утешайся, а коли понадоблюсь, так сюда и приходи. Авось кликнут меня монастырские-то. Ну, прошшай!

-Прощайте, — Муня вежливо поклонилась и сделала книксен. Странный человек, назвавшийся Григорием расхохотался.

-Да не труди спинку-то, барышня, како перед сибирским мужиком да раскорячишься? И с этими словами быстро пошел, почти побежал прочь.