Те же и Платон: Август (гет)

Минут пятнадцать после того, как ушла Римма Михайловна, Марта пролежала совсем тихо и с закрытыми глазами. Но Платон знал, что она не спит. Просто он уже видел её спящей — и в поезде, и в Крыму после больницы — и тогда это выглядело почти так же, но ощущалось по-другому. Поэтому когда она вдруг сказала: "Я не сплю", он не удивился и сразу ответил:

— Я знаю.

— Некрасиво, наверное, притворяться.

— Ну, ты же не нарочно притворяешься. Ты изо всех сил пытаешься заснуть, но у тебя не получается.

Платон встал из-за стола, взял свой стул и перебрался поближе к Мартусиному дивану. Сел и сразу взял её лежащую поверх пледа руку. Рука оказалась какой-то холодной, что совсем ему не понравилось.

— Ты чего? — спросил он. — Замёрзла? — Девочка покачала головой. Смотрела она устало и грустно, и веки припухли от слёз. Вчера она тоже плакала, из-за него, между прочим, а сегодня... Нет, так, как сегодня, она в его присутствии вообще ещё не плакала. Ну, и что делать? Как отогревать?

Они переглянулись и дальше действовали одновременно. Марта приподнялась, подвинула подушку, а потом перебралась вместе с пледом на самый край дивана. Платон отодвинул стул и сел на пол подле неё, взял обе её руки в ладони. Да, так было лучше.

— Как же так, Тоша? — проговорила Мартуся тихо. — Кто это сделал? Зачем?

— Отец с дядей Володей обязательно разберуться, вот увидишь.

— Я знаю, но... Ирину Владимировну это не вернёт. Я тут лежала и думала, что она ведь хотела, чтобы я её любила, а у меня не получалось по-настоящему.

— А почему не получалось?

— Сложно было, — Марта опять боролась со слезами. — Она могла быть очень разной. Но может, вообще про это не надо? О мёртвых же или хорошо, или...

— Вот с этим очень даже поспорить можно, малыш. Клеветать на мёртвых — и верно, последнее дело, а рассказать всю правду, особенно когда произошло убийство — можно и нужно. Никогда не знаешь, что может в расследовании пригодиться. А кроме того, как я смогу тебе помочь, если не знаю, что тебя мучает?

— Так ты уже помогаешь. Очень. Ты же здесь...

— Это да, конечно. Но хотелось бы как-то деятельнее.

— Деятельный ты мой, — Марта вздохнула, высвободила правую руку и нежно погладила его по волосам. Опять, как водится, сделала то, чего ему всё это время хотелось. И чего сдерживался, спрашивается?

— Так что значит: "Она могла быть очень разной", малыш? — решил помочь ей Платон.

— Сегодня — совсем своя, домашняя, весёлая, рассказывала мне столько всего интересного и учила хорошо, мне с ней заниматься очень нравилось. А на следующий день вдруг — резкая, суровая, надменная. Не со мной, с другими, а это ещё хуже.

— С кем, например?

— С помощницей Глашей, с соседкой, зашедшей позвонить, с почтальоншей, принесшей телеграмму. Как будто совсем другой человек. Мне от неё такой убежать хотелось. Да я и убегала пару раз, сделаю вид, что что-то неотложное вспомнила, и домой. И так стыдно потом, что соврала, получается, а как я ей правду скажу? Риммочка говорила, что это потому, что Ирина Владимировна болеет, что плохое самочувствие влияет на настроение, и никто не знает, как вёл бы себя при таких болях, но... она же говорила, что если мне неуютно, то я вовсе не обязана брать эти уроки. А Ирина Владимировна как раз очень хотела, чтобы я их брала. Она мне всё время рассказывала, какие я делаю успехи и как её радует мой прогресс. Хотя какие успехи? Какой прогресс? Певица из меня примерно такая же, как и балерина. Колыбельные детям петь в самый раз будет. А ещё она мне говорила, что ей очень хорошо в моём обществе, даже самочувствие улучшается. И вот это, мне кажется, говорила искренне. Ну, и как я после этого могла к ней не прийти? Мне иногда казалось, что она меня считает... кем-то вроде внучки, которой у неё нет. Она же с бабушкой дружила, вот и придумала себе что-то такое. Решила, что будет меня любить, а я за это буду любить её. Но у меня не получалось, ты понимаешь?!

— Понимаю, малыш, понимаю. Ты не волнуйся так, пожалуйста. Насчёт "насильно мил не будешь" — это правда, вообще-то. Никто не знает, откуда любовь берётся и от чего зависит. Заставить или убедить себя полюбить или разлюбить кого-то можно разве что в теории, а на деле...

— "Кому дана такая сила, тот небывалый человек", — процитировала вдруг Лопе де Вега Мартуся и продолжила: — Как-то выдалось у нас несколько месяцев совсем хорошего, задушевного общения. И я уже стала думать, что вот, будут у меня теперь три тётушки — тётя Мира, тётя Фира и тётя Ира, а потом... — Девочка закусила губу. — Потом она решила вдруг Риммочкину судьбу устроить.

— В смысле? — не понял Платон.

— В прямом. У Ирины Владимировны есть, ох, то есть был любимый ученик — Анатолий Петрович Кудрявцев, Анатоль. Только он без кудрей совсем, прилизанный такой. На первый взгляд положительный, на второй... непонятный. Он на всяких праздниках у неё бывал, и просто так заходил — чай пить и музицировать. И на Риммочку глаз положил. Всё смотрел на неё, смотрел, только совсем не так, как дядя Володя на неё смотрит. Как-то противно, я не смогу объяснить. — Платон кивнул, нечего тут было объяснять, и так всё понятно. — Однажды в пятницу, пока мы с Ириной Владимировной занимались, пришёл Кудрявцев, весь такой расфуфыренный, с тортиком и букетом цветов. Я уйти после урока хотела, а она меня задержала, усадила с ними чай пить. А потом, когда Риммочка после работы пришла ей укол сделать, Ирина Владимировна и её очень настойчиво к столу пригласила. Риммочка неохотно согласилась, сказала, только ненадолго, устала, неделя суматошная была. Кудрявцев Риммочкины слова про усталость подхватил и стал распинаться, как женщине с ребёнком одной тяжело без мужского плеча. И что это в корне неправильно, когда такая красивая женщина одна. А он тоже одинок, и в доме его не хватает женской руки, хозяйки, услады для глаз. Поэтому нет ничего более естественного, чем если две страждущие души объединятся и создадут ячейку общества. Ох, Платон, я не шучу, он так и говорил — и про "усладу", и про "страждущие души", и про "ячейку". Риммочка его прервала на полуслове: "Да бросьте вы, Анатолий Петрович, в самом деле. Ни к чему это", встала, поблагодарила за чай, и мы ушли. А где-то через полчаса к нам спустилась очень рассерженная Ирина Владимировна. Меня Риммочка выйти попросила, я и вышла на кухню, только слышно всё равно было на всю квартиру, особенно Ирину Владимировну. И про "неуместную гордыню", и про "бездарно упущенную возможность", и про то, что "красота быстро отцветёт, а в старости некому стакан воды будет подать". Потом Флоринская ушла, хлопнув дверью, а Риммочка... вязать села. Она хорошо вяжет, но редко, только если разговаривать не хочет. Я смотрела-смотрела на это, и решила, что больше никаких уроков вокала мне не надо. Пошла к Ирине Владимировне на следующий день и так ей и сказала. Она ответила, что ничего другого от меня и не ожидала, потому что я тётке своей в рот смотрю и во всём на неё походить стараюсь, вместо того, чтобы понять, что она тоже человек, может ошибаться, глупости делать и шансы упускать. А жизнь никого не жалеет, самых гордых и сильных ломает, те, кому нужно или всё, или ничего, обычно как раз остаются ни с чем, и очень больно падать с воображаемого Олимпа в одинокую старость и немочь... Я не дослушала её, не смогла просто, расплакалась и убежала.

Марта замолчала, как захлебнулась. Он наконец-то протянул руку и погладил её по совершенно растрепавшимся рыжим волосам. Глупо было сердиться на покойницу, зачем-то вдоволь накормившую Марту с Риммой Михайловной своей "житейской мудростью", но он сердился всё равно.

— Да она о себе говорила! — сказал он хрипло. — К вам с Риммой Михайловной это совершенно никакого отношения не имеет.

— Конечно, я понимаю, — согласилась Марта. Она вдруг поймала его руку и прижалась щекой к ладони. Щека её была горячей и влажной от слёз.

— Когда случилась эта ссора? — спросил он, когда пауза чересчур затянулась.

— Этой зимой, — вздохнула Марта, — в феврале, кажется.

— И долго вы после этого с Флоринской не общались?

— Всего несколько недель. Потом у Ирины Владимировны ночью случился гипертонический криз, так что она еле до телефона добралась. Мы проснулись, потому что приехала скорая. Риммочка еле переодеться успела, чтобы с ней поехать. Потом мы её в больнице навещали, передачи носили, а когда она вернулась — всё по-старому пошло: уроки, уколы, массажи, чаепития...

— А тебя она ни с кем познакомить не пыталась? — спросил Платон как-то даже неожиданно для себя. Марта широко и удивлённо распахнула глаза:

— Не-ет, нам всем одного раза хватило. Да и потом... она тебя одобряла.

— Меня? — Теперь настала его очередь удивляться.

— Ну, да. После того, как ты меня от Тихвина спас, и Олега с отцом арестовали, о тебе же весь квартал, наверное, судачил. Вот в начале прошлого лета Ирина Владимировна и спросила у меня, что ты за человек. Я не очень-то хотела рассказывать, но потом... увлеклась. — Она слабо и немного виновато улыбнулась, но он был страшно рад и такой улыбке. — Немного позже она сказала мне, что видела нас несколько раз из окна, и ты, похоже, хорошо ко мне относишься. Потом ещё как-то, что ты из уважаемой семьи и вполне достойный для меня кавалер. Это меня смутило ужасно, потому что я тебя тогда ещё никак не могла считать своим кавалером. И не мечтала даже.

Марта вдруг села на диване, отбросив плед.

— Тоша, давай мы чаю попьём с сухариками и пойдём немного погуляем — хоть с собаками, хоть без. А потом что-нибудь полезное сделаем. Может, дяде Володе с Яковом Платоновичем поговорить со мной нужно, а я тут лежу и без толку тоскую.

Володя вернулся к чердачному окну минут через двадцать, когда Римма уже всерьёз раздумывала о том, идти ли ей за ним или за помощью.

— Римма, Якова позови, пожалуйста, — сказал он, оперевшись на подоконник.

— Ты что-то нашёл?

— Да, и очень интересное. И скажи ему сразу, пусть он под дверь и под окно к этому Али-Бабе Орлову ребят поставит, чтобы, если он ещё дома, как ему было сказано, никуда уже не ушёл и не потерялся...

Милиционер, видевший, как она уходила с Володей, пустил её в квартиру, едва она заикнулась об этом. И Яков Платонович, выслушав её, пошёл с ней наверх без промедления. В элегантном, явно сшитом на заказ костюме и галстуке Штольман-старший смотрелся на заваленном рухлядью чердаке совершенно чужеродно, и тем не менее, без малейшего колебания поднялся на подоконник и вышел через окно. Римме тут же вспомнился рассказ Володи, в котором его друг поднимался по водосточной трубе и ходил по карнизу. Интересно, всё это он тогда тоже проделывал при полном параде? Картинка в голове возникла яркая и довольно забавная, так что даже напряжение слегка отпустило. Вернулся Володя, спустился к ней, присел на подоконник и сказал:

— Ты нам нужна.

— Володя, нет, — немедленно вырвалось у неё.

— Боишься? Зря, упасть я тебе не дам, — ответил он, и тут же улыбнулся успокаивающе: — Что, всерьёз поверила, что я тебя на крышу потащу? В обход пойдем. Нам в соседний подъезд нужно, сначала к управдому за ключами, а потом уж — на чердак. Там изнутри дверь не открывается никак.

Чердак соседнего подъезда, где они оказались где-то через четверть часа, выглядел несколько менее захламлённо, зато странно. У одной из стен высилась причудливая пирамида из нескольких старых школьных парт, — и как они только сюда попали? — а у другой выстроились в два яруса полтора десятка массивных деревянных ящиков с тяжёлыми крышками, при виде которых Римме отчего-то пришло на ум слово "рундук". У этих самых рундуков их как раз и дожидался Штольман-старший. Прежде чем она успела хоть что-то сказать, Володя ловко, но весьма деликатно подсадил её на нижний из двух ящиков, стоящих в самом углу, и тут же поднялся следом сам. Крышка верхнего ящика была уже откинута.

— Узнаёшь? — спросил он. На дно ящика было навалено какое-то подозрительное тряпьё, а прямо посередине, поверх всего этого безобразия, стоял знакомый катушечный магнитофон. — "Маяк-203" — славная машинка, — выразительно поцокал языком Володя.

— Такой был у Ирины Владимировны, — тихо проговорила Римма.

— А это тебе знакомо? — Володя поднял чёрную матовую крышку магнитофона. Под ней, прямо между бобин, лежал свёрнутый из газеты как для семечек кулёк, а в кульке что-то поблёскивало. Римма присмотрелась.

— Да, это янтарный гарнитур Ирины Владимировны: кулон с цепочкой, серьги, кольцо... Можно мне вниз спуститься, пожалуйста.

Её "спуститься вниз" означало не только на пол, но и во двор, и Володя с Яковом Платоновичем всё правильно поняли. Володя вышел с ней, проводил до скамейки у подъезда, на которую она и опустилась почти без сил. Припекало стоящее в самом зените солнце, ярко-синее небо с легкомысленными перьями быстролетящих облаков Римминому настроению никак не соответствовали, потому что наверху за стеной была смерть. Мельком увиденное утром распростертое женское тело с пятном тёмной крови вокруг головы почему-то отчётливо вспомнилось именно сейчас. Отношения с Ириной Владимировной Флоринской у Риммы были сложные, но она знала эту женщину, сколько себя помнила. А теперь её кто-то убил...

— Значит, убили, чтобы ограбить? — спросила она присевшего рядом с ней мужчину.

— Скорее всего, — ответил он серьёзно. — А может, убили по какой-нибудь другой причине, а потом прихватили, что могли, не пропадать же добру. И судя по всему, много чего прихватили, далеко не только то, что мы нашли. Разбираться будем. Римм, ты как?

— Я вам нужна ещё?

— Если честно, то очень. В поквартирной карточке указан новый адрес сестры Ирины Владимировны, которая раньше с ней вместе проживала. Яков туда человека послал, но тот никого дома не застал. А нам нужно, чтобы кто-то посмотрел и сказал, что пропало. Ты же сможешь?

— Я смогу, — кивнула она. — Четверть часа дайте мне... А ты иди, работай, не жди меня. Я сама потом поднимусь.

Володя ушёл, а несколько минут спустя во двор спустились Марта с Платоном.

— Проснулась? — спросила Римма племянницу.

— Не спала, — честно ответила девочка, присела с ней рядом и прислонилась головой к её плечу. — Мне лучше, Риммочка, правда, и спать я не хочу, я на воздух хочу. Можно мы с Тошей погуляем?

— Ну, если Тоша не возражает... — отозвалась Римма и с некоторой иронией посмотрел на Платона. Парень только качнул головой и едва заметно улыбнулся.

Римме казалось, что такое прозвище совсем ему не подходит. Нет, сама она его так называть точно не будет, но Марте, судя по всему, было можно.

— Мы часик погуляем, а потом я обед приготовлю, — сказала Мартуся. — Там ещё половина вчерашнего теста на блины осталась, надо будет дожарить.

— Да я сама дожарю, — махнула рукой Римма. — Помогу Во... Владимиру Сергеевичу с Яковом Платоновичем, и дожарю.

— Это потому, что у меня пока не получается как следует? — огорчилась девочка.

— Это потому, что приготовление пищи очень успокаивает нервы, — ответила Римма.

— Тогда на перегонки будем жарить, — вздохнула Мартуся, поцеловала её в щёку и встала.

Когда дети ушли, Римма тоже поднялась. В этот момент тот самый оперативник, который допрашивал Мартусю, вывел из подъезда соседа Орлова и повёл его через двор к милицейской машине. Сосед глянул на неё исподлобья и отвернулся. Затем дверь подъезда открылась снова и вышли два человека в белых халатах с носилками, на которых лежало накрытое простынёй тело. Римма шагнула было к носилкам, но один из санитаров только головой покачал. Опять нахлынула тоска. Римма прикрыла глаза, глубоко вздохнула. Надо идти и помогать следствию. День сегодня будет долгим.

В гостиной, как любила называть эту комнату Ирина Владимировна, царил чудовищный разгром. Всё было перевёрнуто, перерыто, содержимое шкафов вывалено на пол, разбросаны снятые со стен и вынутые из рамок фотографии, сорван карниз, даже комнатные растения выдернуты из горшков. Смотреть на осиротевшее и разорённое жилище было больно. На журнальном столике лежал распахнутый металлический ящик, в дверце которого торчал ключ.

— Разве же это сейф? Это профанация, — проворчал Володя. — Не открыли бы ключом, так молотком бы раздолбали... Ты знаешь, что в нём было?

— Деньги, банковские облигации, и главное, коллекция камей... — ответила Римма.

— Много денег? — спросил Яков Платонович. Он с Риммой и Володей в комнату заходить не стал, остался стоять в дверях.

— Трудно сказать, — пожала плечами Римма. — Но скорее всего, немало. Ирина Владимировна ходить по магазинам и стоять в очередях не могла, она в последнее время иной раз и по квартире передвигалась с трудом. Так что время от времени к ней приходили знакомые... с дефицитным товаром.

— Спекулянты, — констатировал Володя. — Причём на постоянной основе...

— Ну, если она и магнитофон покупала таким же образом, то сумма в сейфе могла быть довольно крупная, — сказал задумчиво Штольман-старший.

— Нет, магнитофон ей три года назад подарили на юбилей. Но однажды она в моём присутствии достала из сейфа и дала сестре в долг пятьсот рублей.

— Понятно, — кивнул Штольман. — А сестра может знать примерную сумму наличности в сейфе и общую стоимость облигаций?

— Вообще-то, Ирина Владимировна сама весьма скурпулёзно вела всю свою бухгалтерию, — ответила Римма.

— Не очень типично для человека из артистической среды, — удивился Штольман. — Как выглядел её гроссбух, вы знаете?

— В последнее время это была общая тетрадь в синем переплёте.

Володя внимательно огляделся по сторонам, потом подошёл к столу, нагнулся и что-то выудил из-под него.

— Не эта? — продемонстрировал он Римме свою находку.

— Похожа, — ответила она. Штольман удовлетворённо кивнул и продолжил:

— Теперь я хотел бы вернуться к упомянутой вами коллекции камей. Что вы можете нам о ней рассказать?

— Это же брошки такие женские? — уточнил Володя.

— Не обязательно брошки и не обязательно женские, — неожиданно ответил Штольман, хотя Римма думала, что вопрос был адресован ей. — Камея родом из античности, в Древней Греции и Риме их носили как раз мужчины. Украшение в виде резного рельефного изображения на полудрагоценном камне, кости, раковине или более дешёвых материалах. Обычно, но совсем не обязательно, выполняется в виде медальона или броши. Светлый барельеф на более тёмном, контрастном фоне с окантовкой из драгоценных металлов, это всегда ручная работа, часто представляющая художественную ценность...

Римма посмотрела на следователя с уважением. Она много чего наслушалась о камеях от Ирины Владимировны, да и прочитать уже успела кое-что, но была совсем не уверена, что смогла бы так сформулировать.

— Впечатляет? — хмыкнул Володя, заметивший её реакцию. — Это Шерлок Холмс считал, что сыщику не обязательно знать о том, что Земля вращается вокруг Солнца, потому что для него это лишняя информация. А Яков наш Платонович считает, что бесполезных знаний не бывает...

— Ну, раз информация пригодилась, то лишней она точно не была, — возразила Римма немного неуверенно.

— Вот именно, — скупо улыбнулся Штольман. — Давайте продолжим, Римма Михайловна. Насколько ценной была коллекция Ирины Владимировны?

— Я думаю, что ценной, но если вы меня сейчас спросите, идёт ли речь о тысяче рублей или о десяти тысячах, то я не смогу вам ответить, потому что очень мало в этом понимаю. Было несколько вещей несомненно большой ценности, которыми она особенно гордилась: например, малахитовая камея в золотой окантовке, которая чуть ли не шведской королеве принадлежала; ещё пара очень красивых, просто дивных английских вещиц викторианской эпохи, а в остальном... Понимаете, Ирина Владимировна ценила не столько ювелирную ценность, сколько красоту камеи. "Душу вещи", так она говорила. Одна из самых любимых её камей, которую она часто носила, была из стекловидной массы с самой простой окантовкой из серебра. Но, правда, очень красивая. Ирина Владимировна говорила, что девушка на медальоне похожа на неё саму в молодости.

— И коллекция тоже хранилась в этом сейфе?

— Да, собственно, здесь в основном коллекция и хранилась, больше ни для чего почти места не оставалось. В сейфе стояла такая большая палехская шкатулка с тройкой гнедых коней на крышке, сама по себе очень красивая, а внутри в мягких бархатных мешочках лежали камеи. Мешочков таких ей несколько лет назад кто-то нашил из старых бархатных бордовых штор.

— Если был гросбух, то, может быть, и каталог коллекции тогда имелся?

— Если и имелся, то я его никогда не видела. Понимаете, Ирине Владимировне доставляло удовольствие доставать шкатулку из сейфа, а камеи из мешочков, держать их в руках, рассматривать, гладить, рассказывать о них. Никакой каталог этого заменить не мог...

— А другие драгоценности, кроме камей, в шкатулке хранились? К примеру, янтарный гарнитур, что мы нашли?

— В принципе, в мешочках могло храниться всё что угодно. Но я ни разу не видела, чтобы из шкатулки на свет извлекалось что-то ещё, кроме камей. Да и не припомню я большого количества других драгоценностей у Ирины Владимировны. Я этот гарнитур потому и узнала, что она его довольно часто носила. Его, свою любимую камею... и всё. Ирина Владимировна вообще излишеств не любила, и одевалась довольно строго. У неё и сценический образ такой был: длинное платье в пол, широкий пояс, камея под воротником... Можно фотографии посмотреть,- сказала Римма и кивнула на разбросанные по полу снимки.

— Обязательно посмотрим, — кивнул Яков Платонович, — когда эксперты здесь закончат и это безобразие будет разобрано.

— Флоринская в молодости очень красивая была, — произнёс задумчиво Володя, — и голос чарующий, очень-очень лирическое сопрано. Ей себя дополнительно украшать без надобности было. Так даже эффектнее получалось.

— Владимир Сергеевич у нас поклонник таланта Ирины Владимировны, — прокомментировал Штольман, заметив Риммино удивление.

— Один из многих, — нимало не смутился Володя. — У тебя дома, между прочим, тоже её пластинка есть с "Соловьём" Алябьева. Её тётя Настя частенько слушала.

— Вот как? — удивился Штольман. — Не знал, честно говоря, в чьём исполнении "Соловей". Да, мама эту пластинку любила... Но давайте всё-таки вернёмся к делу. Здесь мы закончили почти, и продолжить разговор нам лучше в другом месте, чтобы экспертам не мешать. Но перед уходом осмотритесь здесь повторно, Римма Михайловна, вдруг ещё что-нибудь бросится в глаза.

В глаза бросалось... почти всё. Распахнутая крышка пианино с клавишами, засыпанными землёй из цветочного горшка. Перекошенные ходики на стене, лишившиеся одной из гирек. Утюг на полу возле комода, аккуратно обмотанный проводом, и рядом с ним такая же аккуратная стопка газет, выбивающиеся из общей картины хаоса и разорения. Взгляд скользнул дальше, потом вернулся. Римма моргнула, картина изменилась.

... Среди учинённого в квартире убитой грандиозного беспорядка его внимание привлекла груда старых газет между сервантом и комодом. Странная какая-то груда, похожая на кокон. Он наклонился проверить и чертыхнулся: в макулатуру оказался укутан включённый в розетку утюг...

Видение было таким коротким, что она даже понять ничего не успела. И упасть Володя ей не дал, в точности как обещал.

— Ну, ты чего? Догадалась, что ли? — Придерживая за плечи, он осторожно усадил её в кресло.

— Так ты поэтому про утюг спрашивал? И про пожар говорил? — выдохнула Римма. — Ему что, одного убийства мало было? Мы же тут все сгореть могли. Если это поздно вечером или ночью, то...

— Выпейте воды, Римма Михайловна, — протянул ей стакан Штольман. — Найдём душегуба и за это тоже спросим. Хорошо, что утюг неисправен был. Очень повезло.

Римма подержала стакан в руке, а потом поставила его на пол.

— Нет, — сказала она, — воды я не хочу. Я чаю хочу, крепкого и сладкого. Сейчас пойду и приготовлю — и себе, и вам. — Мужчины переглянулись. — Только скажите мне сначала, почему Орлова арестовали. Или это тайна следствия?

— Его не арестовали, а задержали до выяснения обстоятельств, — ответил Штольман.

— Он настолько не хотел больше с нами общаться, — усмехнулся Володя, — что собирался в окно со второго этажа сигануть. И сиганул бы, если б внизу второго оперативника не увидел. Нам это показалось очень подозрительным. Проверим, нет ли его отпечатков пальцев на найденных на чердаке вещах, а там видно будет.

— Тогда я ничего не понимаю, — нахмурилась Римма.

— Что именно вас смущает, Римма Михайловна?

— Яков Платонович, вы только что назвали душегубом человека, который оставил включённым утюг под газетами. То есть он и есть убийца?

— Вероятнее всего.

— Но тогда это не Орлов.

— Почему вы так в этом уверены?

— Просто он наш местный мастер по мелкому ремонту, и в среду Ирина Владимировна при мне отправила к нему Глашу с просьбой зайти и перевесить покосившуюся дверцу платяного шкафа, а заодно утюг посмотреть.

— Интересно. Володя, первым делом надо будет проверить, дошла ли эта Глаша до Орлова. Потому что если он знал, что утюг неисправен, то это действительно серьёзный аргумент в его пользу.

— А зачем же он тогда в окно выпрыгнуть хотел? — спросила Римма недоумённо.

— Для этого разные могут быть причины, — проговорил задумчиво Штольман, — сам он пока ничего внятного не сказал. Проверить нужно будет всю подноготную этого Орлова. Но... интуиция подсказывает, что к нашему делу он так или иначе имеет отношение.

— Как, например? — Мужчины опять переглянулись, и Римма осеклась. Подумала, что лезет уже, куда не следует, и её сейчас вежливо, но непререкаемо поставят на место.

— Ну, ты же сама сказала, что он должен был зайти по поводу утюга, — объяснил вместо этого Володя. — Так что можно предположить, к примеру, что он вчера пришёл, обнаружил, что дверь не заперта, хозяйка убита, квартира разгромлена...

— ... и вместо того, чтобы позвонить в милицию, взял то, что не унёс убийца? — закончила за него Римма с возмущением.

— Годная версия, — кивнул Штольман. — Будем проверять.

Римма замолчала. Понять это было невозможно. Один разбил голову пожилой женщине, всё здесь перерыл, вскрыл сейф и собирался дом поджечь, чтобы следы замести. Другой ходил мимо мёртвого тела своей соседки и искал чем поживиться, по сути, мародёрствовал. Что это за люди? Разве это люди?

— Римм, — Володя присел перед ней на корточки и заглянул в лицо, — а пойдём-ка мы, в самом деле, чай пить. С вареньем. Есть у тебя варенье?

Римма благодарно кивнула.

— Вы не возражаете, если я обед приготовлю, пока мы беседовать будем? — спросила Римма у себя на кухне некоторое время спустя. — Или это официальный допрос?

— Не официальный и не допрос, — ответил Яков Платонович.

— Но протокол я потом заполню и тебе на подпись привезу, — добавил Володя.

Она задумчиво кивнула.

— Я так понимаю, что теперь ещё должна рассказать всё, что знаю об Ирине Владимировне, её близких и друзьях...

— Да, — подтвердил Штольман, — только начните, пожалуйста, с того, насколько вы сами были близки с вашей соседкой. Вы много знаете о её быте и привычках. Вы дружили?

— Нет, дружила Ирина Владимировна с моей мамой, да и то, как бы это сказать, эпизодически, потому что жила она тогда в Москве, гастролировала по всему Союзу, а в Ленинграде бывала наездами. В квартире на четвёртом этаже жила в то время её младшая сестра Вероника, Никуся, как все её называли. Позже Вероника пыталась дружить со Светой, женой моего старшего брата, хотя у них было мало общего. А вот меня ни Ирина Владимировна, ни её сестра не одобряли...

— Это почему ещё? — изумился Володя.

Римма помолчала немного, а потом всё-таки ответила, пожав плечами:

— Ирине Владимировне не нравилось, как я живу. Она после смерти мамы почему-то сочла, что должна меня опекать. Но я эту опеку не приняла: к её советам — довольно бесцеремонным — не прислушивалась, в медицинский не вернулась, замуж так и не вышла, Мартусю воспитывала на свой лад...

— Но от вашей помощи Флоринская не отказывалась?

— Раньше ей моя помощь была не нужна, — усмехнулась Римма. — Она сама предлагала мне протекцию, когда я переехала в Москву.

— А вы не согласились?

— Нет. Мы же с ней не ладили, иной раз до такой степени, что мне трудно было оставаться вежливой. Пока я жила в Москве, всячески избегала общения с ней, в какой-то момент после очередной нелицеприятной нотации вообще прервала отношения. Но потом в авиакатастрофе погибли мой брат с женой и я вернулась в Ленинград. Ирина Владимировна приехала на сороковины, посидели, помянули. Марта после смерти родителей долго и тяжело болела, только начала выздоравливать. Флоринская снова мне предложила помощь, но с опекой и лечением мне уже помогли, а больше ничего не нужно было. От денег я отказалась наотрез. Ирина Владимировна очень рассердилась и ушла. А несколько месяцев спустя на имя Марты пришла посылка: хорошая зимняя шапочка и сапожки. В посылке была короткая записка: "Это не для тебя, а для внучки моей лучшей подруги". Я подумала-подумала и оставила вещи. Всё объяснила Марте, и она написала Ирине Владимировне письмо с благодарностью. С тех пор они довольно регулярно переписывались. И было ещё две посылки. А в семьдесят пятом году Вероника, сестра Ирины Владимировны, вдруг собралась замуж. Ирина Владимировна приехала познакомиться с будущим зятем и... неожиданно решила остаться в Ленинграде насовсем.

— Что, так понравился? — удивился Володя.

— Скорее не понравился, — возразил Штольман.

— Именно, что не понравился, — подтвердила Римма. — Веронике в семьдесят пятом как раз исполнилось сорок пять, а её жених Виктор Белкин был на десять лет моложе, дважды разведён, часто менял работу и место жительства. Ирина Владимировна сочла его альфонсом, прямо так ему и сказала и заявила, что сестру без присмотра не оставит и квартиру, которую в двадцатые годы с огромным трудом удалось спасти от уплотнения, никакому мошеннику не отдаст. Мне кажется, она рассчитывала, что Белкин скандала испугается и просто исчезнет в поисках более лёгкой добычи, но не тут-то было. Несколько дней спустя жених и невеста расписались и поселились в квартире вместе с Ириной Владимировной, и началось у нас на четвёртом этаже "великое противостояние".

— В котором вы оказались на стороне Флоринской?

— Скорее уж, на стороне Вероники, — вздохнула Римма. — Нет, Белкин мне совсем не нравился и не нравится, на мой взгляд, он малоприятный тип, развязный и хамоватый, и чем он так сильно Веронику обаял, мне понять сложно. Но как-то обаял, влюбил и привязал к себе. И жалко её было очень, когда она на лестнице рыдала, пока её наглый и пробивной новоиспеченный муж и её сильная и властная старшая сестра отношения выясняли. Вот только самой Ирине Владимировне все эти выяснения совсем не легко давались. На тот момент она была уже очень больна: недолеченный во время войны ишиас перешёл в хроническую и крайне неприятную форму, да и диабет с гипертонией её одолевали. Когда она приняла решение остаться в Ленинграде, то пришла ко мне с просьбой найти ей хорошего врача. Я нашла, из старых маминых знакомых, а потом по назначению этого врача стала делать ей уколы и массажи, помогла освоить лечебную гимнастику. Тем временем Белкин, разглядевший её слабость, стал ещё наглее. На что он рассчитывал, я не знаю, потому что несмотря на закат карьеры связи у Флоринской остались серьёзные, и в конце концов она вызвала на подмогу Алексея Ильича. Алексей Ильич Печалин — верный поклонник и старый друг Ирины Владимировны, как она сама как-то сказала, её "упущенная возможность". Человек он хороший... и очень внушительный. Когда он приехал, Белкин сразу стушевался, даже в размерах как-то уменьшился. Вот только Печалин, осмотревшись и оценив обстановку, тоже пожалел Веронику. И уговорил Ирину Владимировну отпустить сестру и дать ей пожить своей жизнью.

— Что значит "отпустить"? — уточнил Штольман.

— Она оплатила молодожёнам вступительный взнос за однокомнатную кооперативную квартиру в Кировском районе, а Алексей Ильич помог им найти приличное съемное жильё на то время, пока Автовский ДСК достраивал дом.

— То есть Флоринская попросту откупилась от сестры и зятя, — констатировал Володя.

— На тот момент это принесло огромное облегчение и Ирине Владимировне, и Веронике, — ответила Римма серьёзно, — да и Белкин не возражал, хотя получил совсем не то, на что рассчитывал. Думаю, что так смирно он себя вёл, потому что Алексей Ильич провёл с ним разъяснительную беседу. В опустевшую квартиру к Ирине Владимировне переехала Ляля, Ольга Петровна Лялина, в прошлом костюмер и гримёр Флоринской, а на тот момент что-то вроде компаньонки. Она вела хозяйство, Марта три раза в неделю покупала продукты, а я проводила лечебные процедуры. Первоначально предполагалось, что вскоре Флоринская найдёт себе "настоящую медсестру", но время шло, три медсестры появились и исчезли, а я осталась. Мои отношения с Ириной Владимировной по-прежнему были не самыми тёплыми, но теперь она действительно нуждалась в помощи. А ещё Флоринская по-настоящему привязалась к Марте, а моя девочка — к ней, хотя и не без оглядки. Ирина Владимировна сама предложила эти уроки вокала ей давать. Мартуся стеснялась поначалу, но потом вошла во вкус. Полюбила и петь романсы с Ириной Владимировной, и чаёвничать. В общем, с чем-то пришлось смириться мне, с чем-то — Флоринской, и в последние годы мы, за редким исключением, сосуществовали довольно мирно. Собственно, это всё.

— Не совсем, Римма Михайловна, — сказал Штольман. — Ещё ряд деталей нужно уточнить. Вы о Белкине в настоящем времени говорили. Стало быть, брак не распался до сих пор?

— Нет, не распался, к неудовольствию Ирины Владимировны. Она с зятем почти никаких отношений не поддерживала, встречались они только по праздникам за столом в большой компании. С сестрой они виделись чаще, но тёплыми их отношения я бы не назвала.

— Но Флоринская продолжала помогать им материально, ведь так? Те пятьсот рублей, выданных сестре...

— Да, они были на холодильник и какую-то мебель. Но Ирина Владимировна дала их вроде бы в долг...

— Понятно. Следующий момент: что произошло с Ольгой Петровной Лялиной и почему теперь на её месте Глаша?

— Произошла ссора, но подробностей я не знаю. Вскоре после Нового года мы с Мартусей застали Флоринскую очень взволнованной и даже, я бы сказала, разгневанной. Первым делом она попросила меня срочно найти ей новую помощницу по хозяйству. На вопрос, что случилось и где Ольга Петровна, Ирина Владимировна ответила только, что ноги Лялиной больше у неё в доме не будет. С тех пор мы Ольгу Петровну не видели.

— Новой помощницей и стала Глаша?

— Да, Глафира Резникова из соседнего подъезда. Она три раза в неделю по полдня работала.

— А вчера?

— Нет, она приходила обычно по понедельникам, средам и субботам. По пятницам у Мартуси были уроки вокала, а после работы я обычно делала Флоринской массаж, но на вчера Ирина Владимировна всё отменила, потому что то ли гостей ждала, то ли в гости собиралась...

— Да, это Владимир Сергеевич мне передал. К кому она вообще в гости могла пойти в её состоянии? К сестре?

— Это как раз вряд ли. Во-первых — там Белкин, а во-вторых — пятый этаж без лифта. Вероника обычно навещала Ирину Владимировну сама. А в остальном... Если самочувствие позволяло, Флоринская ещё пыталась вести светскую жизнь: могла на премьеру какую-нибудь выбраться или на праздничный банкет, приглашений таких она получала достаточно. Не одна, конечно, в сопровождении. Сопровождал её в основном Анатолий Петрович Кудрявцев, любимый ученик, или же Алексей Ильич, если он был в Ленинграде. Кудрявцев же и в ресторан мог своего любимого педагога пригласить. А Печалин в прошлом году на два месяца снял дачу в Комарово, и Ирина Владимировна с Ольгой Петровной гостили у него несколько недель.

— Римма Михайловна, из всего, вами перечисленного, под определение "в гости" попадает разве что дача.

— Я понимаю, но... У Флоринской, конечно же, было много знакомых — да и друзей, наверное, — в артистической среде, упоминала она много известных и даже знаменитых имён, но мне вам об этих людях рассказать нечего, потому что я с ними не пересекалась. А пересказ какой-нибудь байки из жизни богемы следствие вряд ли продвинет.

— Но этот Кудрявцев, любимый ученик, в доме у Флоринской бывал, и вы его знали?

— Бывал, и регулярно, — Римма поморщилась. — Ирина Владимировна очень ему благоволила и всячески привечала. Но об Анатолии Петровиче вам лучше кого-нибудь другого спросить, я объективной быть не смогу. Он пытался за мной ухаживать, но делал это настолько нелепо, топорно и навязчиво, что выходило как в плохом водевиле.

— Значит, Кудрявцев ухаживал за вами, а Печалин — за самой Флоринской?

Римма ненадолго задумалась.

— А вы знаете, — сказала она наконец, — пожалуй, что больше и не ухаживал. То всё в прошлом осталось, мне кажется. Алексей Ильич просто был Флоринской настоящим другом — помогал, поддерживал, вникал в проблемы, но и поспорить с ней мог, урезонить. Словом, очень хорошие у них были отношения, по-человечески правильные. Жаль только, что виделись они нечасто, только перезванивались регулярно.

— Он не ленинградец?

— Нет, из Минска. С недавних пор на пенсии, а раньше был директором Минского Дворца спорта. Организовывал Флоринской гастроли — и в зените её карьеры, и позже, когда она по состоянию здоровья уже почти не выступала. Кстати, вот он о коллекции камей должен знать всё, потому что, насколько я понимаю, помогал её собирать. Если хотите, могу дать вам его телефон, Алексей Ильич оставлял нам на всякий случай.