Какие-то паранормальные явления (джен)

— Не подскажешь, где у вас тут МВД? — поинтересовался вдруг Остин, когда Хьюстон вернулась на кухню.

— Что? Тебе зачем?

— Нужно же мне получить паспорт.

С минуту Хьюстон смотрела на него, как на умалишённого, прежде, чем к ней вернулся дар речи.

— Подожди, но не можешь же ты просто так туда заявиться? Давай хотя бы погуглим, что нужно сделать, чтобы получить паспорт в первый раз за… А кстати, сколько тебе лет?

— Пять тысяч четыреста шестьдесят девять. В следующем году юбилей!

Хьюстон в задумчивости почесала за ухом кончиком хвоста.

— И что же ты делал все эти годы, если так сильно хотел сбежать?

— Да ничего особенного. Всё так же работал в адской канцелярии. В аду, знаешь ли, течение времени почти не ощущается, особенно если все пять с лишним тысяч лет ты делишь кабинет с одними и теми же чертями, и в зеркале смотришь на одно и то же лицо. Люди, конечно, всё прибывают и прибывают, но когда видишь их в основном в виде строчек в таблице, как-то перестаёшь обращать на это внимание.

Хьюстон только присвистнула при этих словах.

— Вот смотри, тут сказано, что, если у тебя нет свидетельства о рождении, тебе нужно подробно описать обстоятельства своей жизни и найти кого-то, кто может это всё подтвердить, — сказала она, напряжённо вглядываясь в экран. — Только где ты их найдёшь?

— Ой, да нигде. У меня есть другой способ, — отмахнулся чёрт.

— Это какой же?

Вместо ответа Остин щёлкнул пальцами и на конце указательного зажёгся огонёк. Чёрт помахал им перед лицом Хьюстон из стороны в сторону, как маятником, а потом мягко и вкрадчиво произнёс:

— У тебя в спальне такая чудесная гитара. Почему бы не подарить её мне?

«Действительно, а почему бы не подарить?» — прозвучал голос в голове у Хьюстон. Она внезапно поняла, что гитара ей совершенно без надобности, и что единственное существо во всём мире, которое достойно её получить, — это Остин. Она круто развернулась вокруг своей оси, и с неимоверно целеустремлённым видом направилась к выходу из кухни, но вдруг остановилась на полпути.

«А почему, собственно, я должна кому-то отдавать свою гитару?» — возник второй голос в голове у Хьюстон. «Вообще-то я купила её на свои честно заработанные деньги, и она нужна мне. И я люблю её!» Девушка медленно развернулась, как будто что-то ей мешало.

— С хрена ли? — спросила она осипшим голосом.

Остин снова щёлкнул пальцами, и наваждение спало. Хьюстон ощутила, как исчезло напряжение в теле, появление которого она даже не заметила.

— Отпустило?

— Д-да. Что это вообще было?

— Ничего особенного, всего лишь продемонстрировал тебе мои скромные навыки убеждения. Чем испорченнее человек, тем сложнее ему сопротивляться. Ладно, я пошёл. Ключ можешь оставить под ковриком. Хотя нет, войду как и этой ночью: через окно в бывшей столовой.

Он помахал рукой, и скрылся в коридоре. Вскоре раздался жуткий скрип входной двери.

Хьюстон совершила несколько тщетных попыток вернуться к работе, но взгляд снова и снова скользил по одним и тем же строчкам, не разбирая букв. Хлопнув крышкой ноутбука, она встала из-за стола, медленно вышла из кухни и остановилась сразу за дверью, глядя на арочный проём в другом конце коридора. Он вёл в восточное крыло особняка, и сегодня Хьюстон уже была там, когда искала стул для Остина. Тогда она шла почти вслепую, закрыв ладонью бо́льшую часть обзора, глядя лишь на маленький кусочек пола под ногами. Если я этого не вижу, значит, этого нет. Так ведь это работает?

Идти туда всегда было страшно. Ещё какой-то час назад Хьюстон едва поборола ужас, но теперь противоположное крыло словно звало её. Она будто слышала приглушённый звук телевизора, и тихий шелест страниц, и мелодичный звон стеклянных флаконов, и тревожные аккорды расстроенного фортепиано. И она последовала на зов.

Было трудно вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как она так же внимательно, как сегодня, осматривала эту часть дома. Всё вокруг покрывал белый налёт пыли, выделялись лишь дорожки свежих следов. Сначала Хьюстон заглянула в гостиную. Когда-то она была самой светлой комнатой, и даже сейчас вытянутые мутные окна пропускали достаточно солнца, чтобы можно было разглядеть всё её увядшее великолепие — высокие потолки, резную мебель, ковры на полу, выцветшие картины в богатых рамах. В центре комнаты спинкой ко входу стояло перекосившееся кресло. Оно почти развалилось: две его ножки подогнулись, отломанный подлокотник валялся рядом. Перед креслом был телевизор, почти такой же, как на кухне, только больше. В этом кресле когда-то сидел её отец. В нём он провёл всю жизнь, вернее ту её часть, когда не был занят избиением Хьюстон или её матери. Будучи трезвым, он называл это воспитательным процессом. Будучи пьяным, он никак это не называл.

Девушка со всей силы пнула кресло. Подогнутые ножки не выдержали, и оно с треском упало. Поднялось огромное облако пыли, в котором Хьюстон почудится грузный мужской силуэт. Она отступила, потом попятилась, потом развернулась и побежала, с каждым шагом всё ускоряясь.

Она вернулась в гостиную под дикий рёв бензопилы. Во все стороны летели щепки, пыль и набивка. С каждой секундой в образовавшейся груде обломков кресло узнавалось всё меньше. Когда расправа подошла к концу, Хьюстон была готова встретиться с остальными призраками.

Следующая на очереди была комната, которую Остин назвал столовой. Одно окно действительно было открыто. У противоположной от входа стены возвышался массивный сервант с фарфором и хрусталём. Вокруг него кто-то сгрудил не меньше двух десятков стульев, не было только самого главного — стола. Не трудно догадаться, где он находился сейчас.

Эту комнату перестали использовать ещё когда Хьюстон было три года, потому что здесь умер дедушка. Его образ, его доброе лицо и светлая улыбка уже почти стёрлись из памяти, но одно о нём забыть невозможно: из всей семьи, кажется, только он умел любить несмотря ни на что. Когда его не стало, в этой комнате почему-то никто не мог оставаться надолго.

Хьюстон внимательно осмотрела помещение в поисках чего-то, что напоминало бы о дедушке, но, конечно, искать это следовало не здесь. Постояв на пороге ещё чуть-чуть, она отправилась в библиотеку. Сюда после смерти дедушки тоже редко захаживали, но не из-за того, что эта комната навевала тоску по ушедшему родственнику, а потому, что кроме него сюда обычно никто и не приходил.

Библиотека была крохотной и тёмной — окно снаружи опутал плющ. Хьюстон пощёлкала выключателем, но ничего не произошло. Отсветы из коридора позволяли различить маленький стол и три шкафа с прогнувшимися полками. Девушка подошла к одному из них, наугад вытащила с десяток книг и отложила в сторону. За ними оказался второй ряд. Хьюстон провела рукой по корешкам и вдруг нащупала один знакомый — тонкий и шершавый. Она вынула книгу и вышла с ней на свет. «Сказки» — гласила надпись на обложке.

Хьюстон очень хорошо помнила эту книгу. Именно её чаще всего читал ей дедушка. После его смерти она куда-то пропала, и никто из взрослых не хотел помочь в поисках, а теперь дом как будто сам вернул исчезнувшее сокровище. Девушка прижала книгу к груди, осела на пол и заплакала. Оказывается, она ещё умела плакать.

Странно, но слёзы отчего-то придали сил и обострили чувства. Хьюстон услышала, как дом зовёт её выше, на второй этаж. В другой день она бы не осмелилась подняться, но сегодня она должна пройти этот путь до конца.

Коридор на втором этаже с двух сторон заканчивался огромными арочными окнами, и в образовавшемся тоннеле света медленно плавала пыль. Все двери были распахнуты настежь, кроме одной. Именно туда дом и звал Хьюстон. Дверь не поддавалась, так что, пришлось снова сходить за пилой.

Когда-то в этой комнате жила бабушка. Её отпечаток остался здесь до сих пор. Даже спустя столько лет все флакончики с духами и баночки с кремами расставлены ровными рядами. Складки на пологе массивной кровати распределены как по линейке. Одежда в шкафу идеально сложена. Если бы не всепроникающая пыль, можно было бы подумать, что время обошло комнату стороной.

Бабушка никогда не была ласковой, никогда не баловала Хьюстон, никогда не говорила, что любит её. Это она чаще других повторяла «здесь нет ничего твоего», если та случайно что-то портила или просто брала без спроса. Она строже других наказывала внучку за любую провинность, и могла неделями не разговаривать с ней из-за пустяков. Но она была единственная, кто защищал от отца. Когда девочке исполнилось восемь, защищать стало некому.

В этой комнате Хьюстон бывала редко. Обычно, ей не разрешалось сюда заходить — ещё испортит что-нибудь. Интересно, что бы сказала бабушка, узнав, каким способом внучка попала сюда?

Хьюстон подошла к трюмо, которое так манило её в детстве. Сейчас всё волшебство словно выветрилось, и разглядывая флаконы и драгоценности, она больше не чувствовала того волнения. Вдруг взгляд застыл на фотографии, лежавшей здесь же. Из всех предметов она единственная нарушала гармонию стройных рядов и выглядела лишней. Со снимка на неё смотрела девочка лет пяти в розовом платье с оборками. Вместо головы у неё была крысиная мордочка, но почему-то назвать её жуткой не поворачивался язык. Может, дело было в милой улыбке (кто бы знал, что крысы умеют так улыбаться), или в забавно торчащих ушах, но это создание хотелось скорее приласкать, чем обозвать.

Хьюстон взяла фотографию, чтобы потом показать Остину, но, не успев положить её в карман, заметила, что с обратной стороны снимок был весь исписан твёрдым, почти мужским, почерком бабушки.

«Внученька, жизнь всегда будет к тебе несправедлива. Я старалась подготовить тебя к тому, что ждёт во внешнем мире, воспитать тебя сильной и стойкой личностью. Сейчас я думаю, что жестоко ошиблась, за что раскаиваюсь от всей души. Мне осталось немного, но я не смею сказать всё это тебе в глаза. Пишу эти строки, и мне становится легче. Я не буду прятать моё маленькое послание слишком уж тщательно, и может быть, ты когда-нибудь прочтёшь слова, которые я никогда не говорила тебе вслух. Дорогая, я люблю тебя. Я надеюсь, ты когда-нибудь простишь мою ошибку.

Твоя бабушка»

— Я прощаю тебя, бабушка. Кто из нас не ошибался?

Хьюстон вышла через пропиленную в двери дыру, бросила на комнату ещё один взгляд и почувствовала лёгкость и свободу. В груди словно трепетала перелётная птица, готовая сорваться с места навстречу новой жизни. Хьюстон точно знала, куда идти дальше.

Ноги сами привели её в спальню матери. Тут сильнее всего пахло затхлостью. Комната не отличалась ни размерами, ни убранством, ни аккуратностью. Она была настолько непримечательна, насколько вообще непримечательна может быть комната в этом доме. Шкаф, стол, стул, кровать. Только старое фортепиано придавало этому месту капельку индивидуальности.

Хьюстон не помнила, чтобы мама на нём играла, но она всегда говорила, что если бы не дочь, то уже давно стала бы известной пианисткой. В раннем детстве мама была доброй и ласковой, а потом, как и отец, пристрастилась к алкоголю. Отец в пьяном угаре причинял боль, но делал это топорно, примитивно, физически. Мама резала душу: называла чудовищем, выродком, проклятием на весь род, причиной её унизительной нужды.

Ли́ца всей семьи, а не только дедушкино, плохо отпечатались в памяти Хьюстон, но она точно знала, что у всех у них были обычные человеческие головы. Почему она родилась такой, никто не знал. Мама часто повторяла, что она уже давно ушла бы от отца, если бы не её омерзительное отродье. Хьюстон никогда не понимала, что мешало просто убежать, оставив всё позади. Может быть, именно так мама и сделала, когда Хьюстон исполнилось двенадцать. Отец сказал, что она умерла, но девочка так и не увидела тела.

— Тебя я тоже прощаю, мама, хотя ты об этом не просила, — сказала Хьюстон, глядя в пустоту, и уже собираясь уходить, заметила уголок бумажного листа, торчащий между стеной и фортепиано.

Она осторожно достала находку, и обнаружила, что это были написанные от руки ноты. Хьюстон убрала их в карман. Осталось посетить последнее место.

У подножия лестницы на третий этаж она снова почувствовала себя маленькой и слабой, даже хотела вернуться на кухню, но всё-таки сделала первый шаг вверх. А потом ещё один. И ещё, и ещё, и ещё. Каждый следующий давался легче предыдущего, пока не осталась одна ступенька. На ней лежала пустая бутылка. Именно она стала последним предметом, который отец держал в руках.

В тот день ему опять что-то не понравилось. Кажется, Хьюстон сказала «ладно» вместо «хорошо», и он решил проучить её за это. Она как раз резала овощи для супа, и рефлекторно, как щитом, загородила себя от удара разделочной доской. Это вывело отца из себя, и Хьюстон, забыв про всё, в страхе выбежала в коридор. Отец погнался следом. Можно было запереться в туалете в надежде, что дверь выдержит удары, но ручка, как назло, заклинила и не поддавалась, а отец был всё ближе. Времени придумать другое место не оставалась, и Хьюстон рванула вверх по лестнице в надежде вырваться вперёд и затеряться где-то на втором этаже, но отец всё приближался. Оставалось только бежать выше, на третий.

Эту часть особняка перестали использовать ещё до рождения Хьюстон из-за величины дома, так что, она плохо в ней ориентировалась. Липкое чувство паники подобралось к самому горлу. Куда бежать?

Но этот вопрос перестал иметь значение, как только она сделала всего несколько шагов по коридору третьего этажа. Стоя на последней ступеньке лестницы, отец одной рукой поймал её за хвост. Во второй была бутылка. Бить бутылкой больнее, чем кулаками. Это Хьюстон уже поняла. Обезумев от страха, она тоже схватилась за хвост и дёрнула изо всех сил. Оба потеряли равновесие. Хьюстон больно упала на бедро, а отец ещё недолго балансировал на последней ступеньке. Бутылка выпала из его руки и с глухим стуком ударилась о пыльную ковровую дорожку. Уже понимая, что сейчас произойдёт, Хьюстон зажмурилась, а потом услышала звук падения чего-то гораздо более тяжёлого.

С тех прошло тринадцать лет. Если бы всё сложилось в тот день по-другому, этой бутылкой отец вполне мог проломить Хьюстон череп.

— Ты не заслужил моих слёз, моих страхов, моей ненависти и даже моей обиды, — сказала она, глядя с вершины лестницы на тёмное пятно внизу. — Ты заслужил лишь забвение.

С этими словами она пнула бутылку, и та, описав дугу, коснулась пола и разбилась на мелкие осколки. Хьюстон даже не взглянула на то, что от неё осталось. Она твёрдым, уверенным шагом спустилась в свою комнату, положила на подоконник найденные в маминой комнате ноты, сама села рядом на стул, взяла гитару и начала играть.

Мелодия была простой, но вмещала в себя сразу всё: печаль и счастье, отчаяние и надежду, потерю и обретение. Она текла, как звонкое журчание ручейка, но обрывалась на самой пронзительной ноте. Когда та отзвучала, за спиной Хьюстон послышались одинокие аплодисменты. Девушка обернулась и увидела Остина, прислонившегося к дверному косяку и мягко улыбающегося. Точно так же, как в полустёртых воспоминаниях улыбался дедушка.