Дикий-дикий Восток... (гет)

Не знаю, почему, но Эрик быстро убежал тогда, когда меня спас. Наверное, его испугало, что я… все-таки, это я убила человека, а не он. Хотя он убил собаку. Все-таки, эти европейцы такие нежные… А еще — я видела его лицо. Такое жуткое, что я даже вскрикнула от неожиданности.

Носа не было. Совсем. А кожа напоминала какую-то синюю чешую. Впечатление производилось какое-то… как будто это не человек, а змея. То есть, так я знала, что Эрик человек, но то, что под маской в итоге вместо носа оказались просто как будто две дырки — это было жутко.

Когда Эрик убежал, я сама тоже кинулась восвояси. Потому что если бы полицейские обнаружили меня рядом с трупом… Нож я выбросила в Сену. Было жалко, конечно, но лучше так, чем если бы вдруг его начали искать и нашли в моих вещах. Тем более, что у меня было много других ножей. Один я украла у дяди Колетти, еще несколько были привезены тайком еще из нового света. Были старые хирургические инструменты отца, которые пришли в негодность, но годились для чего-нибудь другого, были ножи, которые я стащила из буфета театра, правда они какие-то совсем никчемные.

Ночь я практически не спала, сама не знаю почему. Тетя Карлотта и дядя Колетти уехали смотреть новый дом и там, судя по всему, остались. А я… Я теперь жила в театре. Ну и хорошо. Он большой, тут можно играть в индейцев. А еще тут Эрик. Эрик? Мы ведь вроде бы как не общаемся теперь… Но он ведь мне помог, верно? Может быть, со временем он передумает.

Решив пройтись по театру, я вышла из комнаты, прошла два коридора и тут увидела его. Мужчину в плаще и маске, который шатаясь, шел в непонятном направлении, хватаясь за стены. Я подбежала в тот самый момент, как он по одной из этих стен сполз на пол.

— Тебе нельзя здесь оставаться, пойдем, пойдем…

Да, нельзя. Но куда? Ко мне? Ко мне тетя Карлотта и дядя Колетти всегда заходили без стука. Впрочем, я могу закрыть дверь и подпереть ее стулом. А дальше? Нет, сначала все-таки ко мне, потому что… Что с ним? Что?!

Рука была невыносимо горячей, а сам Эрик дрожал. Лихорадка. Но в Европе не болеют лихорадкой так, как в Америке. В том смысле, что здесь разве что простыть можно… Но что, что с ним тогда?

Рану я нашла на правой ноге. Укус. Довольно свежий. Сегодня… собака. Собака, от которой я забралась на дерево. И Эрик, который мне помог, хотя совсем не обязан был этого делать. Но почему он не пошел к врачу?! Нет, я понимаю, что он прячется, но разве нет каких-нибудь знакомых, ведь тот же Жерар, который помогал ему прятаться… Что же они делают, когда Эрик болеет, или…

«Со мной никто не разговаривал. Только мама, но она давно умерла».

Глухой стон заставляет двигаться быстрей. Нужно. Горячая вода, бинты, обеззраживающие. Из последних — только марганцовка. Ее и будем использовать, потому что папа научил в свое время. Бинты — порву старую простынь, в шкафу есть несколько чистых. Что еще? Скальпель, чтобы почистить рану. Скальпеля у меня нет, верней есть старый отцовский, но… Но другого нет, придется им. А если я сделаю что-то не так? Если все будет хуже?

Эрик трясется, как в судороге. Даже не бредит ничего, не бормочет, как обычно больные. Настоящие индейцы ничего не боятся, я столько раз помогала папе, что знаю, что надо делать…

Ага, знаешь ты, конечно. Одно дело — инструменты подавать и горшки из-под раненых выносить, а совсем другое — самой что-то делать! Тебе всего шестнадцать и ты не справишься! В конце концов, ты не врач, а просто скво, которая хоть и умеет много неженских вещей, но… но… Но что будет с Эриком, если я даже не попытаюсь? Конечно, если что-то случится по моей вине, то я себя не прощу, но… А что, если случится как раз-таки из-за моего бездействия…

Повязка прилипла к ране. Размачиваю горячей водой. Развожу марганцовку, чтобы остывала. Порошок на кончике ножа в миску и размешать, чтобы все растворилось. Вода чуть розоватая. Хорошо. Хорошо.

Когда я только прикасаюсь к ране — еще даже не ножом, а просто чистой тканью, смоченной в розоватом растворе, Эрик вскрикивает от боли. Вскрикивает, но приходит в себя. Или не приходит? Рукой теребит маску, словно пытаясь снять… Я дура! Ему ведь и так тяжело дышать, а тут еще и это… Еще и… Черт, какая же я дура, у меня же все из рук валится, я же не смогу, я… Я не справлюсь!

Паника, паника, паника… А-а-а, пожалуйста, пусть сюда хоть кто-нибудь придет! Кто-то, кто знает, что делать дальше! Дура! Даже если кто-то придет — ничем хорошим это для тебя, а тем более — для Эрика, не кончится. Он попадет в тюрьму, а в тюрьмах не лечат и не заботятся, он там просто умрет, а ты…

К черту! Я все сделаю, только заткнись ты, слышишь?! Замолчи! Я не скво, я разбираюсь, я помогала отцу, я видела, как и что он делал, я смогу это повторить! В конце концов, я меняла раненым повязки, хоть и не чистила раны сама и ни разу не накладывала швы… Я справлюсь. Должна справиться. Больше ведь некому, верно?

Сдавленный стон — и Эрик выворачивается, пытается вырвать у меня ногу. Наплевав на все, переворачиваю его на живот и сажусь сверху на бедра. Не скинешь ты меня — даже Чоси говорил, что я очень тяжелая для маленькой скво. А еще я на лошади без седла ездить умею, вот так-то!

— Ай! — кажется, Эрик немного не лошадь, потому что пока я промывала рану, он непонятно как извернулся и я полетела на пол. Разбила нос, кажется, впрочем — первый раз что ли мне нос разбивают… невозмутимо хлюпнув кровавой юшкой, я вернулась к своему черному делу. Вопреки опасениям, резать мне ничего не пришлось. Гной в ране был, но сверху и легко смывался марганцовкой. Несколько раз промыв рану, я осторожно, но достаточно туго ее перебинтовала, после чего смыла из-под своего носа кровь.

Что дальше? У Эрика горячка… Рану надо было обрабатывать сразу, а так… Что, если та жуткая собака чем-то болела? Многие охотники в прериях гибли от укусов койотов и прочих хищников, при этом достаточно часто умирая не от самих ран, а от инфекции.

— Ты ведь не умрешь, правда? Ты ведь сильный, справишься, да и ваши собаки в Европе — это ведь не какие-то койоты, верно?

Вру сама себе, что нет, не такие. Хотя на самом деле знаю — даже домашние и ухоженные животные могут быть разносчиками опаснейших заболеваний.

— Пить…

Это раздалось настолько слабо, что я сначала решила, будто мне показалось. Потом чуть не заверещала от счастья. Раз он пришел в себя, значит… Значит, что все еще может быть хорошо.

Воду в графине я всегда держала рядом с кроватью. Наливаю в кружку, осторожно приподнимаю голову Эрика и подношу к губам. Пьет он чуть ли не по каплям — совсем маленькими глотками и так медленно, что мне снова становится страшно.

— Эрик. Эрик, ты слышишь меня? Я ведь знаю, что слышишь… Все будет хорошо, слышишь? Ты держись, только держись, только не смей… Не смей, слышишь?

Папины пациенты — это было совсем одно. Свой собственный пациент, когда ты даже не врач — совсем другое. Папа учился здесь, в Европе, еще до моего рождения. Работал в больнице. Меня он учил сам, потому что когда ты один врач на всю деревню, то без помощника не обойтись. Я видела, как рождаются дети, могу остановить кровотечение, или поменять повязку. Я знаю, как ухаживать за больными, а еще я помню, как едва сама не умерла от лихорадки три года назад, заразившись от пациентов, многие из которых не пережили зиму. Но все равно так страшно, как сейчас, мне не было ни разу. Даже когда меня пытался изнасиловать сегодня этот чертов европеец, а когда я извернулась — натравил на меня свою собаку.

Смысла сидеть рядом нет. Наверное. Но я почему-то сижу на краю кровати, держу руки на плечах Эрика и снова и снова зову его срывающимся от слез голосом. Это уже совсем неинтересно и не смешно. Да, я реву в три ручья, как маленькая скво, у которой забрали любимую куклу, но это… Это уже совсем невесело!!! У меня папа полгода назад умер, я не хочу еще и друга потерять!!! Я ведь совсем одна останусь здесь тогда-а-а-а!!!

— Мама… Мамочка… Не плачь, не надо, не плачь… Обними меня, обними… Скучал… Так по тебе…

Бредит… Принимает меня за свою маму… Логично — она ведь ему была самым близким человеком и наверняка когда-то давно в его детстве она делала все то же, что и я сейчас. Сидела у его кровати и ревела, боясь за судьбу дорогого человека. Наверное, она еще молилась. В отличие от европейских скво, я не знаю молитв. И в бога я не верю. Отец мне как-то дал почитать Библию — самая жуткая книжка из всех, что я видела. А я много видела книжек, в том числе те, что были в доме мадам Розмари, с неприличными картинками и подробными описаниями разных поз…

Мама? Пусть будет мама, хорошо. Ты только не дергайся лишний раз и отдыхай, хорошо?

— Мамочка… — тонкие губы изгибаются в улыбке, когда я осторожно обнимаю мужчину. — Тепло… Так тепло… Хорошо. Ты мне споешь? Спой…

Спеть?! Чего-чего? Петь… петь… Мы в прериях часто пели, но в основном это было или что-то неприличное, пока взрослые не слышали, или что-то более-менее приличное, но все равно не настолько приличное, чтобы сейчас петь. Да и тематика…

Всплыла в голове одна из тех песен, которые пели на сцене театра. Сама не знаю почему, но я начала ее петь тихонько. Большинства слов не знала, помнила только слова «Маргарита, Маргарита», все остальное просто напевала без слов. Судя по тому, как улыбался Эрик во сне — делала я все правильно.

Иногда мне казалось, что его губы шевелятся, проговаривая слова той песни. А может быть он давно спал и это лишь были какие-то неосознанные жесты. Решив, что надо дать ему отдохнуть, я замолчала. Уснул. Крепко. Правда, при этом как-то так получилось, что он навалился на меня боком и если захочу выбраться, то разбужу. Наверное. Лучше посижу тут. Завтра, то есть уже сегодня — выходной. И если Карлотте не взбредет в голову зачем-то посетить театр, то можно оставить Эрика здесь. А если взбредет, то… надо будет куда-то увести или уволочь — зависит от его состояния. Главное, надо будет спросить, почему он прячется под театром. Лицо, конечно, очень жуткое, но тогда надо и старому Лиаму, лишившемуся ноги, жить в подвале, и отцу Чоси, у которого нет глаза, и папе, у которого все лицо было изъедено оспой. И мне, потому что у меня жидкие косички, а не роскошные волосы до колен, как у нормальных скво. Может, есть что-то кроме лица, о чем я не знаю? А надо ли спрашивать?

* * *

Он в незнакомом месте — это было скорей ощущение, чем полное осознание. Осознание наступило только после того, как он открыл глаза. Вокруг было темно, но не настолько, как в его подвалах. Кроме того, комнатка была тесной и судя по запаху пыли… Точно! Точно! Вчера он вышел… Вышел, потом… Потом…

Вихрем закрутились в голове какие-то странные обрывки воспоминаний. Мама! Там была мама, она говорила с ним так нежно и ласково, давала пить… Потом обняла и пела… Обнимала… обнимала…

Только сейчас Эрик почувствовал, что на его плечах чьи-то руки. И что он навалился боком на что-то теплое. Приподняв голову, он повернулся и сразу же столкнулся взглядом с Жозефиной.

У нее светлые голубые глаза. Кожа — сейчас это Эрик видел — слишком темная, но не потому что сама по себе такая, а просто загорелая. Волосы светлые и практически белые, выгорели неровными прядями. Сейчас одна из косичек расплелась. Нос опух, под ним запеклась кровь. А губу верхнюю она искусала до крови. Или это кровь с носа?

— Как же ты меня напугал, — тихо, с укором произносит она. После чего подается вперед и обнимает, пряча лицо у него на плече. Мужчина вздрагивает и замирает. Напугал… Он помнил, как напугал ее вчера. Она закричала, увидев его лицо. Но почему она обнимает его сейчас?

— Где я… Что я… Мы здесь делаем? — голос плохо слушается. Из-за слабости, из-за переполняющих душу эмоций. Странных эмоций.

Мамы не было. И не будет — мертвые ведь не возвращаются. Пение ему привиделось. Или пела Жозефина? Эрик поймал себя на мысли, что ни разу не слышал пения этой девочки. А ведь у нее мог бы быть неплохой голос…

— Я тебя нашла вчера в коридоре. Ты был практически без сознания, лихорадка еще… Я просто обработала твою рану и, кажется, тебе все-таки лучше. По крайней мере, ты пришел в себя. Фух, ну и ночка. В жопе койота я видала такие приключения, если честно.

Вдохнув, Эрик почувствовал, что не так что-то еще. Чуть шевельнул уголками губ и не почувствовал привычного давления маски на щеки. Повернув голову, увидел на тумбочке у кровати, рядом с полупустым графином, свою белую маску. Ту, которую никогда не снимал. Ту, которую вчера случайно потерял во время заварушки. Жозефина сказала тогда про него «ужас какой» и… и…

— Эрик? Эрик… — от слабости он пошатнулся, подаваясь вперед и девушка тут же подхватила его, не давая упасть с кровати. — Тебе лучше не двигаться. Судя по всему, ты вчера потерял много крови, да еще и рану нормально не обработал… Вот так. Удобно?

Под спину подпихнули подушку. Теперь он вполне устойчиво полулежал на кровати. И неотрывно смотрел на девушку. Она не отводила взгляд. Совсем.

— Ты… Лечишь меня, — тихо прошептал он.

— Лечу. И препочту, чтобы ты был спокойным, как сейчас. А то вчера, знаешь ли, ты меня с кровати скинул и я нос разбила, больше так не делай, а то я обижусь и разозлюсь. Мне сейчас надо поменять твою повязку, так что ты не дерись, хотя будет больно. Очень больно, я предупредила.

Больно почти не было. Разве что в тот момент, когда Жози плеснула на рану какой-то жидкостью, которая очень сильно жгла поврежденное место. Но даже тогда Эрик только закрыл глаза и тихо застонал, закусывая пальцы собственной руки.

— Все. Все хорошо. Больше не будет больно. Прости, но так нужно. Иначе рана опять воспалится, и тебе будет плохо, — маленькая рука гладит по голове, перебирая слипшиеся от пота волосы.

— Жози… Ты меня лечишь… Я ведь «ужас какой». Ты сама сказала. Вчера. И мое лицо… Отдай маску.

— Не отдам. Если тебе опять будет плохо, она помешает дышать. Лицо у тебя жуткое, конечно — я так испугалась, когда увидела. Даже у отца Чоси такого нет, а у него нет глаза и шрамы.

Она привычно тарахтела над ухом. «Жуткое», — это слово заставило Эрика грустно усмехнуться. Жозефина была слишком правдивым созданием, чтобы врать. Помнится, Карье пытался убедить его в том, что у него нормальное лицо. Тогда Эрик сорвал маску. Жерар упал в обморок и больше о мнимой красоте его лица не говорил. И вот Жозефина говорит, что у него жуткое лицо… Нет, не так… Она сначала говорит, что это «ужас какой», потом она находит его в коридоре и лечит, потом говорит, что у него жуткое лицо, при этом улыбаясь и гладя его по голове. Бедного Эрика ее поведение окончательно сбило с толку.

— Ты кушать хочешь? Сегодня выходной, кухня не работает, но у меня тут есть вчерашний суп. Он вкусный, его только надо разогреть и…

— Не хочу.

— Тогда я разожму тебе зубы и буду кормить с ложечки, как маленького глупого ребенка, — припечатала Жози.

— Я… Сам поем.

— Вот и хорошо, — девочка отошла к дальней стене и принялась возиться с плиткой. — В жопе койота я такой научно-технический прогресс видала, на костре и то проще готовить…

Орудуя ложкой, Эрик сидит на кровати и есть суп. Рядом на стуле тем же самым занята Жози.

— Почему ты мне помогаешь? У меня ведь жуткое лицо, ты сама это сказала! — доев, он не выдерживает, швыряет ложку в тарелку с такой силой, что та едва не раскалывается.

— Не вижу взаимосвязи. Ну да — у тебя жуткое лицо. Но сам-то ты не жуткий, ты мой друг. А друзья должны друг другу помогать. Ты мне сам вчера помог, верно? Вот и я тебе помогаю.

— Друг с жутким лицом, — Эрик усмехнулся. — А я думал, что друзья обычно врут. Чтобы не ссориться.

— Тебе кто такую глупость сказал? Друзья никогда не врут! И, кстати, постоянно ссорятся. Лучшие — точно ссорятся. Мы с Хосе и Чоси все время ссорились и дрались, а они ведь у меня самые лучшие друзья, которых я с трех лет знаю. Верней, Хосе с трех, а Чоси с пяти, или нет… с шести… Ай! Ну вот зачем ты меня запутываешь своими вопросами?!

— Тогда чем настоящие друзья отличаются от людей на улице?

— Друзья помогают стать лучше. А еще — друзья всегда на твоей стороне. Ну, верней, когда ты прав. Когда не прав — ух, меня Чоси однажды так за косички таскал, а старый Лиам еще и хворостиной потом добавил — у меня вот даже шрамы до сих пор на ногах остались!

Девушка закатала штанину, демонстрируя длинную стройную голень. Эрик сглотнул и отвернулся.

— Жуткие, ага, я знаю! — радостно заявила ему Жози. — Я вообще вся в шрамах, как настоящий индеец. Меня кусали койоты, собаки, царапали кошки, лупили старые индейцы лозой, а еще меня заставляли учиться кричать как койот да так, чтобы мне даже койоты верили. Но, кажется, я тебе об этом уже рассказывала.

Объяснять, что отвернулся он совсем по другой причине, Эрик не стал. Ей же всего шестнадцать! Чертов ребенок!!! Но ноги очень даже… взрослые. Да еще и ходит в штанах, а не в юбке. Со спины ее можно принять за мальчика, спереди, впрочем, тоже. Вот только он-то знал, что Жози никакой не мальчик и эти штаны теперь… Ох-х, кажется, до добра его такие мысли не доведут! Главное не проговориться случайно Жозефине о том, что он подумал только что по поводу ее ног. Дитя невинное по простоте и глупости ему ногу показало. Ну откуда ей было знать, что здесь, во Франции, этого в принципе не делают приличные девушки…

Теплое одеяло было наброшено ему на плечи. Похоже, он так долго делал вид, что спит, что Жозефина в это поверила. Уже решив закрыть глаза и провалиться в царство Морфея, Эрик краем уха уловил то, что слышал во сне. Женский голос, поразительно чисто напевающий партию Маргариты, дотягивая самые высокие ноты, но при этом упуская некоторые переливчатые трели. Сон исчез, словно его не было. Песня! Он ее слышал! Это был не призрак матери и даже не плод его больного воображения. Это Жози пела ему…

— Кто тебя научил петь? — тихо спросил он.