Одержимость (джен)

Здесь Смерть себе воздвигла трон,

Здесь город, призрачный, как сон,

Стоит в уединеньи странном,

Вдали на Западе туманном

Эдгар По

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Хаус сидел в кресле Уилсона и думал. Он находился в кабинете своего друга уже около часа. Он успел осмотреть весь стол, облазил все закоулки, прошерстил все папки в поисках объяснения, что происходит. Потому что Кадди была права. Не мог Уилсон, с его патологическим трудоголизмом и ненормальной жаждой спасать и воскрешать, бросить все и так резко исчезнуть. Должна быть причина. Обязательно должна быть причина. А исчезновение — это просто следствие. И разгадать, куда делся Уилсон, можно было, лишь узнав, что произошло.

Хаус еще раз набрал номер, который давно выучил наизусть. И в ответ снова получил набившую оскомину фразу о недоступности абонента. И это было страшнее всего. Ведь для Хауса мобильник Уилсона был включен 25 часов в сутки.

Диагност с силой стукнул тростью по полу. Весь сегодняшний день представлял собой сплетение дурацких событий и необъяснимых происшествий. У этой ненормальной пациентки почти полностью отказали почки и ее посадили на аппарат. Нога ныла, стараясь, чтобы боль была как можно сильнее и накатывала волнами, от которых мозг готов был захлебнуться. А теперь еще и это. С каждым мгновением окружающая действительность становилась все хуже.

Хаус старался вспомнить, что делал Уилсон перед его уходом несколько часов назад. Он стоял и улыбался. А потом зазвонил телефон. Да, телефон зазвонил так неожиданно, громко и буквально взорвал слух уходящего диагноста. Нужно узнать, кто звонил.

Хаус поднялся и быстрым шагом, не обращая внимания на усиливающуюся боль, пошел к Кадди. Только она одна могла выяснить, что за звонок нарушил нормальное течение жизни Уилсона и самого Хауса. В том, что во всех последующих событиях виноват этот телефонный звонок, диагност ни на мгновение не усомнился.

Лос-Анджелес. Калифорния

Уже почти час Джеймс и Дэвид сидели рядом на диване в гостиной и молчали.

Уилсон находился в непонятном состоянии равнодушного отупения. К тому же он дико устал, но сил не было даже поудобнее устроиться на диване. И поэтому опять начало ломить мышцы шеи. Сумка с его вещами, которые он, не глядя, покидал дома перед самым выходом, валялась на полу у двери. Джеймс закрыл глаза, потому что не мог смотреть на галстук Дэвида. Галстук напоминал удавку, и он с трудом сдерживался, чтобы не сказать Фишеру об этом. Глаза почему-то сильно резало, будто кто-то со всего размаху швырнул в них пригоршню песка.

Дэвид сидел, уставившись в одну точку. Он находился в эмоциональном шоке с того момента, как открыл дверь. Он словно увидел себя со стороны. Посмотрел в лицо своему отражению. А ведь именно этого он избегал больше всего. Он не хотел узнавать, какова она, его настоящая жизнь. А этот человек словно толкнул его в Зазеркалье и распахнул перед ним все двери. И вот он стоит, закрыв глаза, и пытается вернуться в свое привычное состояние отрешенности, но ужас понимания просачивается через поры и проникает в мозг, заставляя ломать стены, которые он так долго выстраивал вокруг себя. А окружающая действительность гнусно хохочет, раскидывая обломки по душе и заставляет ненавидеть еще сильнее. Как же страшно заглядывать в себя и понимать, насколько ты одинок и обречен постоянно испытывать это чувство своей абсолютной ненужности. Как же больно.

Уилсон заставил себя открыть глаза и наконец-то огляделся вокруг. Как же все было знакомо, будто он принимал участие в разработке дизайна комнаты. Вроде бы стараешься, чтобы уют выглядывал из каждой щели, но попытки тщетны. Ведь его место прочно оккупировано холодностью и серым равнодушием. Компьютер, как одинокий проводник в мир того, что может ненадолго украсить твое существование. И живет хозяин комнаты не здесь, а где-то за ее пределами, там, где есть чье-то желание переложить на него свои невзгоды и болезни, утопить его в собственной ненависти или неискренней любви.

Дэвид смотрел на Джеймса и видел потрясающее сходство с тем человеком, что лежал внизу. Ему так хотелось, чтобы это проклятое выражение усталости исчезло с их лиц. А еще это желание. Этот вопрос. И Дэвид решился.

— Какого цвета были его глаза? — тихий голос Дэвида все равно прозвучал слишком громко для этой комнаты, в которой тишина давно стала самым ожидаемым гостем.

— Карие, его глаза были карими, — казалось, Уилсон ждал этого вопроса. Ответ буквально сорвался с его губ. — Такими же, как у меня. Только они всегда были веселыми.

— Вы хотите его увидеть?

— Нет! — Уилсон нервным жестом закрыл рукой лицо. — Не сейчас. Я не могу увидеть его сейчас. Просто не могу. Вы меня презираете за мою слабость?

— За что? — Дэвид покачал головой. — Неужели вы думаете, что я могу думать о вас что-то плохое?

— Почему? Вы же совсем меня не знаете.

— Знаю. Я знаю достаточно, чтобы уважать вас, — Дэвид снова вспомнил, как впервые услышал его голос. И свои чувства, которые захлестнули его в тот момент.

— Меня зовут Джеймс. — Уилсон помолчал. — И Дэвид, прошу, это «вы»… Слишком большую дистанцию это короткое слово делает между людьми. А я так устал наблюдать со стороны. Ты ведь понимаешь меня?

Дэвид кивнул, не отрывая взгляда от темных, страшно одиноких глаз Уилсона. Точно таких же глаз, которые он видел каждый день в зеркале. И чувство тревожного ожидания снова вцепилось в его сердце мертвой хваткой.

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Хаус, выжимая немыслимую скорость из автомобиля, мчался в аэропорт. Хаус ненавидел самолеты. Он ненавидел полеты. Потому что то чувство свободы и победы над законами природы, которое нужно испытывать, находясь в тысячах футов над землей, напрочь уничтожалось хнычущими детьми, суетливыми мамашами, полупьяными отцами, молодящимися бабушками и прочими неприятными элементами, что чихают, храпят, орут или лезут к тебе с вопросами, когда ты просто хочешь спокойно выспаться.

Последние часы были просто настоящей пыткой. Ожидание Кадди, которую унесло на какое-то медицинское сборище, довело Хауса до нервного срыва и он наорал на медсестру, что посмела попросить его уйти из кабинета главврача. Девушку потом несколько минут отпаивали успокоительным Чейз и Кэмерон. А Форман безуспешно пытался вернуть интерес Хауса к пациентке, которую какими-то невероятными усилиями привели в сознание и отключили от аппарата, потому что почки заработали сами. И теперь следовало решить, как выяснить именно то лекарство, что привело все в хоть какой-то порядок, из огромного количества препаратов, которыми ее пичкали уже который час. Но единственное, чего добился Форман, была констатация его умственных способностей, выраженных в очень краткой и обидной форме. Объяснить более подробно, уделяя внимание некоторым особо важным деталям характера Формана, Хаусу помешало возвращение Кадди.

Через несколько минут взаимных оскорблений и прочих слов, которые всегда сопутствуют их беседам, Кадди набрала какой-то телефонный номер.

И теперь Хаус знал, кто звонил Уилсону, и кто посмел превратить его жизнь в сплошную черную полосу. И поэтому нужно вытерпеть всю эту толпу, что так стремится в этот город, напичканный кинозвездами, бродягами и солнцем.

Хаус ненавидел Лос-Анджелес.