Одержимость (джен)

Мой демон — близ меня, — повсюду, ночью, днем,

Неосязаемый, как воздух, недоступный,

Он плавает вокруг, он входит в грудь огнем,

Он жаждой мучает, извечной и преступной.

Шарль Бодлер

Лос-Анджелес. Калифорния

Дребезжащий звук телефона нарушил тишину в очередной тщетной попытке достучаться до одного единственного человека.

Но Дэвид не хотел просыпаться. Хотел остаться во сне во что бы то ни стало. В реальности его опять ничего хорошего не ожидало. Волнение за брата, которое в последнее время просто срослось с ним и не давало нормально дышать. Отношения с матерью, которые постоянно метались от «вроде бы мы понимаем друг друга» до «оставьте меня в покое и прекратите трепать мои нервы». И сестра со своими причудами, которые могли завести ее неизвестно куда. И то, что он не мог ничего изменить, добивало Дэвида, заставляло прятаться за фальшивой улыбкой и все сильнее отгораживаться от родных.

Но самой главной причиной, из-за которой так не хотелось просыпаться каждое утро — это Кит. Кит… Этот, когда-то самый близкий человек на свете, даже не представлял, что он делает с ним. Его голос, просто услышанный в телефонной трубке рано утром или на автоответчике вечером, выбивал из колеи на несколько дней и оставлял тупую непрекращающуюся боль. Боль, что рвала сердце на куски и прицельно била на поражение, выворачивая чувства наизнанку.

В последнее время Дэвид отчаянно хотел научиться ненавидеть Кита. Ненависть — это то, что сейчас нужно. Ненависть — это то, что может помочь жить дальше. То, что может все изменить. Придать хоть какой-то смысл существованию. Ведь каждый день давался Дэвиду все сложнее и сложнее. Он теперь постоянно жил с ощущением, что становится собственной тенью, которую так легко не заметить. Становится уязвимым настолько, что достаточно мягкого шороха или тихого шепота, чтобы сделать ему еще больнее.

И снова этот телефон…

Но этот звук оставался единственным, что вытаскивало его на поверхность. Он научился плевать на себя, но никак не мог научиться так же пренебрежительно относиться к тем, кто приходил к нему. Каждый со своим несчастьем.

Это было очень странно. Люди сидели у них в гостиной, рассказывали о том, что произошло, винили себя или кого-то еще или просто молчали. Находились в шоке и тихо плакали или орали на всех, кто попадался на пути. Они расплескивали свою боль по комнате, вынуждая делить ее с собой. А Дэвиду становилось легче. В эти моменты он чувствовал себя хоть кому-то нужным. Ну хоть кому-то, пусть даже на небольшой срок. Он ловил себя на мысли, что еще не разучился сочувствовать. Хотя пытался разучиться делать и это. Но пока не получалось.

Эмоции все равно вырывались в самое неподходящее время. Но Дэвид учился их не замечать. Учился усердно, как когда-то учился терпеть невыносимый сладковатый запах крови или сдерживать позывы рвоты при виде того, что может сделать с человеком смерть. Контроль опять становился самым главным состоянием его души. И медленно, раздирая ее на части, вытеснял все остальное.

Но почему же кто-то на той стороне провода так настойчив? Зачем делал все, чтобы вырвать его из столь любимого в последнее время забытья?

Дэвид медленно открывал глаза. Это он тоже теперь боялся делать. Ведь открыть глаза, это значит снова увидеть, что происходит вокруг. А увидеть — это значит попытаться понять. Понимание же влекло за собой боль. А боль уничтожала все, до чего могла дотянуться.

Заставив себя снять телефонную трубку, Дэвид все же вернулся в реальность и попытался сосредоточиться. Ведь снова хотели его помощи. И пока он еще не мог в ней отказать.

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Грегори Хаус был недоволен. Хотя это слово только в малой степени отражало тот круговорот чувств, что вот-вот готов был выплеснуться на первого попавшегося под горячую руку. И все началось с отвратительно раннего звонка Кадди об еще одном непонятном заболевании, что загоняло кого-то в могилу, с упорностью дорожного катка проезжаясь по всем нужным, и особенно ненужным, органам тела.

Звонок отличался особой мерзостью еще и потому, что это был Выходной Хауса. Тот самый выходной, что он с неимоверными усилиями выбил из главврача, прикрываясь жизненной необходимостью наконец-то отоспаться и не пугать пациентов и Кэмерон красными опухшими глазами, небритой физиономией и странными приступами ярости, которые прекращались лишь тогда, когда вездесущий Уилсон тащил его в кафетерий пообедать. Или выгонял с кофе на балкон подышать свежим воздухом, рассказывая об очередной сплетне, о которой шушукались медсестры в онкологии. Хаус слушал, смеялся, острил и возвращался почти довольный жизнью. Но через полчаса все снова становилось хуже некуда. И выходной должен был стать самым счастливым моментом за последнее время. Но не в этот раз.

И теперь Хаус с ненавистью смотрел на результаты анализов, которые полностью противоречили друг другу. Злился, но почему-то не удивлялся. Этот случай действительно был особенным. Из серии: «Это есть, но этого быть никак не может». Все смешалось в организме этой наркоманки и упорно мешало понять, что же с ней не так. Лекарственные препараты приводили к самым что ни на есть абсурдным результатам, словно издевались над его командой в общем (Форман злился, Чейз боялся, Кэмерон находилась на пороге истерики) и самим начальником диагностического отделения в частности.

Нога начала ныть, требуя новую дозу, а Хаус все пристальнее смотрел на буквы, пытаясь выловить из них те, что, наконец, помогут во всем разобраться. Но и буквы упорно посылали его по всем известному адресу. Послав их в ответ, Хаус со всего размаху кинул листы на стол, правда половина из них немедленно рассыпалась по полу, и начал массировать ногу, которая решила сегодня довести своего владельца до очередного нервного срыва.

— Сильно болит? — от попыток хоть немного облегчить боль оторвал голос Уилсона.

Хаус поднял голову. Джеймс Уилсон на этот раз был не в своем белоснежном халате, который всегда скрывал отглаженный костюм и отутюженные рубашки. На нем были джинсы, яркая синяя футболка с надписью «I AM BEST», а на плечах лежал завязанный на груди вязаный свитер. Хаус хмуро улыбнулся. Он знал, что глава онкологии мог появиться на рабочем месте в столь неформальной одежде только в том случае, если в его отделении произошло что-то действительно серьезное.

— Сильнее обычного. Но мне только принять пару таблеток и я буду в норме, — Хаус сел в кресло, уложил ногу на стул и достал из кармана викодин. — А ты здесь сколько уже торчишь? Тебя вызвали ночью?

— Да. Но сейчас это уже не важно.

— Этот человек умер?

Уилсон молча кивнул.

Хаус недовольно поморщился. Он терпеть не мог такие моменты. Он нутром чувствовал, насколько Уилсон переживает каждый раз, когда что-то подобное происходит. Но никогда не пускает никого в свои мысли и продолжает улыбаться и шутить как обычно. Хотя может только потому, что он старается не думать о произошедшем, он может жить дальше. И он ненавидит слова соболезнования, которые ему пытаются навязать после очередной смерти в его отделении. Ведь этим его бьют до крови и вызывают воспоминания, которые удалось спрятать где-то далеко. Все же люди идиоты. Не замечают, как несут факел к бикфордову шнуру, а ведь потом сами не смогут спастись от взрыва.

— Я хочу позавтракать. — Уилсон улыбнулся. Почти как всегда. Но только почти. — Ты со мной?

— Обязательно. Но пойдем очень медленно, или ты лишишься не только чипсов.

Лос-Анджелес. Калифорния

Дэвид нервно дернул узел галстука. Ему все время казалось, что он его душит. А сейчас он не мог его снять. Проклятый кусок шелковой ткани никак не хотел развязываться и убираться прочь с его шеи. И душил, душил, не давая вдохнуть даже глотка воздуха. Словно хотел убить.

Этот телефонный звонок. Он почему-то разбередил что-то в душе. Но почему так произошло?..

Ведь просто позвонили из церковного приюта и попросили взять тело для скромных похорон. Какой-то больной бродяга, которого нашли почти без сознания на улице поздно ночью и привели в приют сердобольные прихожане. А он там умер, еще до завтрака, на котором должны были быть мясные тефтели и пирог с яблоками. Девушка, которая звонила, казалось, больше всего сожалела именно о том, что этот человек так и не успел поесть сладкого пирога.

Пока Дэвид ехал за телом, эта мысль завладела им целиком. Она билась в голове, вызывая мигрень и тошноту. Человек умер. В этом нет ничего необычного. Человек умер на улице. И этим никого не удивишь. Человек умер в одиночестве. Жаль, но такое происходит намного чаще, чем хотелось бы. Но почему же стало так страшно от того, что яблочный пирог остался одиноко лежать на тарелке?

Дэвид отдавал отчет в бредовости этой мысли, но не мог от нее избавиться. И это приводило к ужасной панике. Сердце билось как сумасшедшее, и с каждой секундой все сильнее. По дороге в приют он дважды был вынужден останавливаться у обочины и пытаться, но без особого успеха, выровнять дыхание.

Когда он появился в приюте, то был не похож сам на себя. Его встретил отец Джек. Он взглянул на Дэвида и молча вышел. Вернулся через пару минут. Все это время Дэвид судорожно вспоминал, в какую же сторону ему нужно идти. Священник также молча протянул Дэвиду стаканчик с темной жидкостью. Фишер выпил залпом и тут же закашлялся. Но коньяк сделал свое дело. И дальше все было почти как обычно. Завернуть тело в пластиковый мешок, положить на каталку, перевезти к машине и отправиться домой. Только у Дэвида сильно дрожали руки. И он никак не мог втащить каталку в машину. Помог это сделать отец Джек.

Постепенно все пришло в норму. Дэвид благополучно привез тело. Положил на стол. И теперь судорожно боролся с ненавистной частью своего гардероба.

— Дэвид!

Фишер обернулся. Федерико с недовольным выражением смотрел на тело, а Дэвид вдруг подумал, что это выражение получило постоянную прописку на лице его работника.

— Откуда?

— Из приюта. Его нашли на улице вчера. А потом он умер.

— Вскрытия не было?

— Нет. Не сочли нужным. Умер еще один бродяга. Что в этом странного? Ему ночью поставили диагноз — пневмония. От нее и умер. Те, кто его нашел и оплачивают похороны — противники вскрытия. Так что все пошли на компромисс.

— Понятно. Дэвид, — Федерико замялся, но продолжил, — здесь ведь совсем ничего трудного. Ты справишься и один.

— Тебе надо уйти?

— Да. — Федерико кивнул. — Очень нужно.

— Хорошо, — Дэвид улыбнулся. Федерико эта улыбка показалась отстраненной. Впрочем, младший Фишер давно не улыбался по-другому. — Не забудь только — завтра утром привезут жертву катастрофы. И ты будешь нужен.

— Я не забуду. До завтра, Дэвид.

— Счастливо, Федерико.

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Хаус пытался заставить Уилсона рассмеяться уже полчаса. Но даже не мог заставить его искренне улыбнуться. Сейчас, при дневном свете, было хорошо видно, как же онколог устал. Зрачки расширены. Странно. Раньше Хаус не видел ничего подобного. Глаза обведены черными кругами — значит, не спал, по крайней мере, сутки. А пальцы дрожат — сказывалось нервное перенапряжение. И скулы заострились. Хаус поймал себя на мысли, что раньше не замечал, насколько Уилсон сильно похудел. Все эти наблюдения не прибавили диагносту хорошего настроения.

— Почему ты сегодня ешь какую-то дрянь? — Хаус демонстративно скорчил физиономию. — Ты и так похож на привидение, да еще пытаешься впихнуть в себя этот мерзкий салат из травы столетней давности. Ты же попадешь на больничную койку с диагнозом истощение, если не съешь что-то нормальное.

— Нормальное? Например, со скоростью света уничтожить три бутерброда, кусок мяса, тонну картошки и запить все пепси-колой, как только что сделал ты? Вот только тогда я окажусь на той же койке с диагнозом обжорство.

— Не придирайся к словам. Ты, правда, хреново выглядишь. И если немедленно не отправишься домой, предварительно съев что-то посерьезнее этой отравы, ты заболеешь. А это значит, не выйдешь на работу, и мне придется таскать обед у Формана.

— Прекрати, Хаус. Я не заболею. И уж тем более не заставлю тебя идти на разбойное нападение в поисках еды. Но я не настолько голоден, чтобы есть что-то еще.

— Возьми хотя бы бутерброд. На тебя смотреть страшно. Ты явно сильно устал и тебе нужно поесть.

— Хорошо. — Уилсон обреченно вздохнул. — Иначе ты просто достанешь меня. Тебе что-то еще взять?

— Чипсов.

Уилсон кивнул и пошел к буфету.

А перед Хаусом вновь встала дилемма. Расспрашивать Уилсона о том, что произошло, чтобы он мог выговориться и забыть о том, что случилось ночью? Или наоборот, запихнуть свое извечное любопытство подальше и делать вид, что ничего особенного не произошло и дать Уилсону сделать то же самое.

Как же Хаус ненавидел неясность. И еще он ненавидел делать выбор. Ведь можно сделать неправильный выбор. Можно сделать еще больнее. А Уилсон был единственным человеком в жизни Хауса, которому он хотя бы иногда боялся причинить настоящую боль.

Лос-Анджелес. Калифорния

Дэвид смотрел на свою работу. Действительно, все было очень просто. Раздеть, обмыть и переодеть в костюм, который отец Джек положил в машину.

И теперь Дэвид как следует разглядел тело. Нет, поправил он себя, мертвого человека. В конце концов, он даже знал его имя. Имя, этого, когда-то очень привлекательного, человека. С очень усталым, даже сейчас, выражением на восковом лице. Вот только цвета глаз не узнать. Глаза закрыли еще в приюте. Дэвид еле переборол желание позвонить туда и спросить, какой же цвет глаз был у этого человека. И подходит ли к этому цвету бежевый галстук, который Дэвид достал из собственного шкафа, потому что он гармонировал со светлым костюмом, что был теперь на покойном.

— Дэвид!

— Что? — Дэвид обернулся и увидел Нейта.

— Я зову тебя уже несколько минут, а ты словно не здесь. И не слышишь меня.

— Прости, я задумался. Ты чего-то хочешь?

— Мама зовет всех обедать. И ты здесь сидишь уже несколько часов. Тебе бы не мешало выйти отсюда. Ты очень бледный.

— Я не хочу есть. Обедайте без меня.

— Мама расстроится.

— Скажи ей, что я сильно занят.

— Дэвид, — Нейт подошел ближе и сжал руками плечи брата. — С тобой точно все в порядке?

— Все нормально, Нейт. Я просто хочу побыть немного один. Просто хочу немного тишины и одиночества. Вот и все. Иди, обедай.

— Хорошо. Но если захочешь поговорить обязательно приходи ко мне. Я ведь чувствую, что ты отдаляешься. Но я этого не хочу. Не хочу, чтобы подобное произошло. Ты слышишь, Дэвид?

— Я никуда не денусь, Нейт. Я останусь с тобой.

Нейт покачал головой. Что-то мешало ему верить этим словам. Чересчур безжизненно и равнодушно звучал голос его младшего брата.

— Все в порядке, Нейт. Ступай.

Нейт нехотя отпустил брата и, немного постояв, вышел.

А Дэвид снова стал смотреть на мертвого человека, в котором еще совсем недавно пульсировала жизнь.

«Так какого цвета у него были глаза?»

Вдруг Дэвида словно подбросило. Он совсем забыл о вещах покойного. Может в них будет хоть что-то, что поможет узнать об этом человеке побольше. Дэвид отчаянно хотел, чтобы так оно и было. Достаточно, что он умер один. Нужно, чтобы кто-то проводил его. Кто-то из близких, настоящих близких. Кто-то, кто ждал его несмотря ни на что, не забывая ни на одну секунду о его существовании, отмечал его день рождения, смотрел на его фотографию и не считал его тенью.

Дэвид разобрал вещи. Ничего особенного. Пачка таблеток с незнакомым названием, относительно чистый носовой платок, маленькая записная книжка с описанием нескольких дней. Никаких имен. Никаких фотографий.

Только в кармане рубашки он нашел рваный листок бумаги, завернутый в целлофан, сквозь который почти ничего не было видно.

Дэвид осторожно снял целлофановую обертку. Цифры. На листке были цифры. Явно телефонный номер. Только различить некоторые из цифр было совершенно невозможно.

Некоторое время Дэвид внимательно вглядывался в них. Потом быстрым шагом пошел к себе.

Оказавшись в своей гостиной, он достал из ящика стола пару листков и ручку. Потом уселся на подоконник и принялся записывать все комбинации чисел, что приходили к нему в голову.

Через несколько минут Дэвид взял телефон и набрал первый из написанных номеров.

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

После завтрака Хаус пошел с Уилсоном в его кабинет. Пошел к нему, несмотря на то, что его уже час ждали с новой порцией непонятных анализов Кэмерон, с новой идеей Форман и с новыми вопросами Чейз. Пошел, потому что не нравилось ему выражение лица Уилсона. И потому что он терпеть не мог, когда его глаза наполнялись такой пустотой. В который раз Хаус одернул себя и вовремя закрыл рот, чтобы не сказать чего-то, что вобьет Уилсона еще сильнее в его воспоминания. Черт! Как же это сложно, когда нужно подбирать слова и не говорить, что первое пришло в голову. И только один человек заслуживал такого мучения.

— Уилсон, скажи честно, ты наелся?

— Хаус, ты опять за свое. Я не голоден. И потом, что ты делаешь здесь? У тебя нет пациента?

— Есть. Но я не знаю, что с ним. И поэтому мне не очень-то хочется идти к себе и делать вид, что я этим очень расстроен. К тому же, здесь веселее. У Кэмерон сегодня день жалости ко всем, Чейз, похоже, не выспался, выглядит ужасно и настроение у него под стать внешнему виду. А Форман так и брызжет идеями во все стороны, но попадает почему-то исключительно на меня. В общем, твоя футболка — самое интересное, что есть в больнице на данный момент.

Уилсон улыбнулся. Хаус еле сдержал вздох облегчения. Вот она — эксклюзивная улыбка Джеймса Уилсона, от которой ему, Грегори Хаусу (он сумел наконец-то в этом признаться самому себе), просто сносит крышу. Обворожительная, искренняя, лучистая, лукавая. Хаус никогда не уставал думать об этой улыбке. Она нужна была ему больше воздуха. И принадлежала эта улыбка только ему.

— Тебе нравится моя футболка или нет? — Уилсон почти засмеялся. Потом сделал серьезное лицо и продолжил. — Спрашиваю как у специалиста.

— Мне вот пришла в голову мысль, что твоя футболка больше подходит мне. Не хочешь отдать? И надпись, и цвет — все для меня.

— Я бы не против, — с тем же серьезно-насмешливым видом проговорил Уилсон. — А давай меняться. Футболка тебе, а твоя очаровательно-мятая розовая рубашка мне. Как тебе такой вариант?

— Нет. — Хаус покачал головой. — Я бы с радостью, но такой оттенок могут носить только отмеченные высшим существом, или кто там еще метит гениев, диагносты. А онкологам этот цвет совершенно не к лицу. Он делает их заносчивыми и надменными. По-моему, двух неадекватных заведующих отделениями Кадди не выдержит. А мы же не хотим, чтобы больница рухнула. Пока не хотим.

— Ладно, Хаус. Прочь с моего стола. Иди к своему пока неизлеченному пациенту. А мне надо работать.

Хаус с мнимым неудовольствием слез со стола.

— Твой стол похож на тебя. Всегда в идеальном порядке, а если покопаться по ящикам, можно встретить столько эмоций и беспорядочных мыслей, что свихнешься.

— Иди отсюда, Хаус. А то твой пациент умрет, и ты оглохнешь, выслушивая совершенно обоснованные претензии Кадди.

— Ладно, ухожу. Но только из-за того, что твои нотации слушать скучнее, чем вопли нашей любительницы декольте. Придумай что-нибудь еще, пока я буду занят. Расскажешь за обедом.

Уилсон рассмеялся. Хаус не услышал в этом смехе никакой принужденности и окончательно успокоился. Тяжело опираясь на трость, — проклятая нога опять заболела, словно почувствовав, что снова становится главной скрипкой в оркестре мыслей, — он вышел из кабинета. Последнее, что он услышал, закрывая дверь, был резкий звук телефонного звонка.

Лос-Анджелес — Принстон-Плейнсборо

Дэвид набирал цифры снова и снова. Иногда, просто услышав чей-то голос по ту сторону трубки, он бросал свою в полной уверенности, что попал не туда. Он успел выслушать и ругань, и неискренние соболезнования, и слезы, и проклятия, и истерический смех. С каждым звонком он словно терял частичку себя. Снова и снова.

Очередной номер. Где-то в Нью-Джерси. И голос. Такой голос не мог принадлежать равнодушному человеку. Его обладатель точно умел переживать и ждать. И умел помогать. Такому человеку можно рассказать все.

И Дэвид рассказал, не утаив ничего, даже своей навязчивой идеи о яблочном пироге. Он говорил, не боясь, что его перебьют, велят замолчать, обзовут идиотом или посоветуют обратиться в психушку. Рассказав все, он практически выдохнул имя умершего — Алан Уилсон. Услышав в ответ два слова: «Я выезжаю», Дэвид положил трубку. И какое-то тревожное ощущение ожидания вдруг поглотило все остальное.

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Джеймс Уилсон сидел за столом и невидящим взглядом смотрел в одну точку. У него только что отобрали надежду. Надежду увидеть брата живым. Он не видел его столько лет, но продолжал надеяться, что в один прекрасный день Алан снова появится в его жизни и поможет ему жить дальше. А теперь он точно знает, что этого момента никогда не будет. Джеймс вспомнил сбивчивый голос человека, что так долго искал именно его. Чтобы разбить его надежду. Чтобы причинить ему боль намного большую, чем сегодня ночью, когда так тяжело умирала эта семилетняя девочка, а он ничего не мог сделать и лишь беспомощно наблюдал за агонией, проклиная все вокруг. Боль, которая разъедала все внутри словно соляная кислота. Боль, которую он так надеялся никогда не испытать. Теперь у него действительно больше ничего не осталось.

И сейчас так хотелось кричать. Но проклятый контроль не позволял. Не позволял выплеснуть все из себя вместе с криком. Не позволял тревожить тех, кто вокруг. Ведь они не виноваты, что ему так больно.

С трудом вырвавшись из состояния какого-то странного забытья, что поглотило его целиком, Джеймс Уилсон взял сумку и вышел из кабинета.

Куда бежать? Залезть себе под кожу,

Зарыться в простынях, передохнуть?!

Но ужас нам опять поэмы сложит

Про дождь, дороги и наш крестный путь.

Жан Кокто

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Хаус с неприкрытым сарказмом смотрел на взъерошенную Кэмерон. Она уже пятнадцать минут доказывала окружающим, что на пациентку напало именно аутоиммунное заболевание. То, что в таком случае, получалось слишком много исключений из обычных правил и симптомов ее уже не волновало. И она всячески игнорировала Чейза, когда тот в очередной раз пытался обратить внимание на этот факт. Единственное, что в данную секунду радовало Хауса, было молчание Формана, у которого закончились все идеи, и он явно пытался ударными темпами родить новые. Но получалось плохо. Все же чернокожим неврологам явно чего-то не хватает в организме для процесса зачатия гениальной мысли.

Но насладиться немым знатоком нервных болезней Хаусу не удалось. Форман, так и не родив своей теории, решил отыграться на уже существующей и вступил в диалог с Кэмерон, обсуждая с ней какие-то немыслимые неврологические комбинации. И в тот момент, когда к их разговору подключился Чейз и предложил свою гипотезу, терпение главного диагноста госпиталя закончилось.

— Все — вон! — голос Хауса прозвучал настолько резко и зло, что все разом замолчали и практически бегом унеслись из кабинета. Но Хаус все же успел кинуть им вслед ненавистную папку с анализами, потому что ему показалось, что его сотрудники недостаточно быстро покидали его личное пространство.

Это дело достало его настолько, что глава диагностического отделения готов был придушить любого, кто еще раз спросит, разгадал ли он свою очередную головоломку. А за неимением нормальных объяснений его команда тщетно кидалась из одной крайности в другую. И при этом мешала самому Хаусу думать. Вот совсем недавно было это ощущение, что он вот-вот ухватит верный диагноз за шкирку и покажет ему, как издеваться над невыспавшимся и больным человеком, которого к тому же лишили законного выходного. Но ворвалась Кэмерон со своей теорией, за ней вбежали Форман и Чейз — и ощущение сделало ручкой и ушло в небытие. И, как следствие, Хаус был зол. И нога, словно решив, что ее обладателю недостаточно плохо, снова заныла тягучей и противной болью. Закинув в себя очередную дозу викодина, Хаус решил отдохнуть. Но не успел даже откинуться на спинку кресла, как в кабинет вошла Кадди.

— Хаус!

— Да что ж такое! — Хаус почти закричал. — Мне нужно посидеть и подумать в тишине. Что тебе от меня надо именно сейчас?

— От тебя — ничего, — Кадди выглядела слегка растерянно. — Где Уилсон?

— Ты ищешь его у меня? Так и быть. Разрешаю тебе заглянуть под стол. Когда найдешь его там, не задавай пошлых вопросов.

— Прекрати шутить, я серьезно спрашиваю. Что у него случилось?

Хаус мгновенно собрался.

— Не понимаю о чем ты. Я видел его несколько часов назад. Мы вместе позавтракали. Я посоветовал ему уйти домой. Выглядел он просто отвратительно. Наверно из-за бессонной ночи. Но когда мы расстались, он был в порядке. Теперь твоя очередь рассказывать.

— Он позвонил своей помощнице и сказал, что ему срочно нужно уйти. Оставил ей все распоряжения по поводу больных. Она решила, что он уехал домой отдохнуть и переодеться. Бренда сказала, что он заходил и ко мне, но я была в детском отделении. Это было около четырех часов назад. Он до сих пор не вернулся. И его домашний телефон не отвечает. Мобильный отключен.

— Да он может просто спать. Такое не приходило в голову?

— Хаус, ты сам-то веришь в то, что говоришь? Чтобы Уилсон так сорвался с места, чтобы просто поспать? — Кадди помолчала. — Когда ты встречался с ним, он говорил, что хочет поехать домой?

— Нет. Он собирался закидываться своими бумажками и работать на благо больницы и своих полудохлых пациентов. Но он мог передумать. У него же в отделении опять кто-то умер. Оставь его в покое. Выспится и приедет снова читать мне нотации. Если тебе нужна консультация, Уилсон не единственный онколог в этом госпитале. А теперь уйди и не мешай мне думать.

— Если он позвонит — сообщи мне.

Когда за Кадди захлопнулась дверь, Хаус скинул с себя маску безразличия. В его синих глазах застыло выражение любопытства. Но если бы можно было заглянуть в самую глубь глаз Хауса, то любопытствующий увидел бы неприкрытое беспокойство.

Лос-Анджелес. Калифорния

Перелет из одного штата в другой был похож на страшный сон. Уилсон очень хотел и на самом деле заснуть, чтобы ненадолго отключиться от реальности. Но как он ни старался — ничего не получалось. Максимум на что хватало организма, это погрузить своего владельца в полузабытье, которое вызывало воспоминания. Но именно этого Джеймс Уилсон хотел меньше всего. А воспоминания словно сошли с ума и нападали, нападали, нападали, не пропуская ни одного момента, счастливого или ненавистного. И от них нельзя было укрыться. Уилсон раз за разом пытался вырваться из этого заколдованного круга, но воспоминания упорно не выпускали его и изматывали, словно хотели отобрать последние капли рассудка. Когда самолет все же совершил посадку, стюардесса, что будила уснувших пассажиров, отшатнулась от его сумасшедших глаз, в которых не было ничего кроме безнадежного отчаяния.

И вот сейчас он стоял в аэропорту одного из городов солнечной Калифорнии. Солнце действительно сияло невыносимо ярко и в свитере стало сразу жарко. Но Уилсон ничего не замечал. Он вообще будто перестал чувствовать и находился в каком-то непонятном состоянии. Он сам себе напоминал пациента в коме. Все вокруг живет, двигается, цветет, яркими пятнами разлетаются эмоции, звучит смех, а он вынужденно заперт в теле, которое лежит неподвижно, опутанное проводами непонятного прибора, что поддерживает это так называемое существование. А вырваться нет ни сил, ни желания.

Странно. Такси он поймал моментально, только покинув здание аэропорта. Сказав адрес, который вбился в память, наверно, навсегда, Уилсон откинулся на сиденье и попытался собраться и вспомнить свои действия за последние несколько часов. Кадди не было, и он предупредил врача, которая неофициально считалась его заместителем. В отделении все должно быть в порядке. Хотя с другой стороны, в первый раз ему стало все равно, что произойдет в его отсутствие. Странное равнодушие засело в самой глубине его души и помогало игнорировать боль, которая не оставляла попыток разодрать его сердце.

Как же больно вырывать из себя надежду, которую сам же с такой радостью впустил в свою душу. Надежда, которая заставляла помнить, любить и ждать. А теперь от нее остались только осколки, которые своими острыми краями режут чувства, когда пытаешься доказать ей, что она больше не имеет власти. Надежда всегда уходит последней? Почему же никто никогда не говорит о том, насколько это невыносимо больно.

Машина остановилась у светлого дома с яркой зеленой лужайкой. Уилсон достал из кармана джинсов первую попавшуюся банкноту и отдал таксисту. Тот, поморщившись, стал высчитывать сдачу со ста долларов. Но его странный пассажир не стал ждать и, отрицательно покачав головой, быстрым шагом пошел к дому. Прочитав вывеску, поставленную на газоне, водитель грустно вздохнул, бросил деньги в бардачок и поехал прочь.

Джеймс несколько минут стоял на крыльце. Он не мог заставить себя сделать следующий шаг. Но дверь открылась сама и его чуть не сшибла рыжеволосая девушка, которая выходила из дома.

— Вы к кому? — ее голос показался Уилсону таким живым и звонким. Ее рыжие волосы ярко блестели на солнце, а зеленые глаза с любопытством рассматривали странного парня в теплом свитере и светлых джинсах, что попался ей на пути.

— Мне нужен Дэвид, — как же отстраненно прозвучал его голос. Уилсон поймал себя на мысли, что он смотрит на все со стороны, и в очередной раз попытался вырваться из собственной боли. Он внимательно посмотрел на девушку и повторил. — Мне очень нужен Дэвид.

— Он живет отдельно, вон там, — девушка махнула направо, на двухэтажную пристройку к дому. — Нейт только что видел, как Дэвид шел к себе. Вы найдете дорогу или вас проводить?

— Думаю, найду сам.

— Его комнаты на втором этаже. До свидания.

Уилсон развернулся и пошел к пристройке. Через пару минут он стоял у двери и стучал. Дверь распахнулась почти сразу.

Уилсон молча смотрел на Дэвида. Ему вдруг показалось, что он смотрит в зеркало. И дело было не во внешнем сходстве. Уилсон увидел то, что долгое время видел только в себе. Контроль и одиночество.

Здесь Смерть себе воздвигла трон,

Здесь город, призрачный, как сон,

Стоит в уединеньи странном,

Вдали на Западе туманном

Эдгар По

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Хаус сидел в кресле Уилсона и думал. Он находился в кабинете своего друга уже около часа. Он успел осмотреть весь стол, облазил все закоулки, прошерстил все папки в поисках объяснения, что происходит. Потому что Кадди была права. Не мог Уилсон, с его патологическим трудоголизмом и ненормальной жаждой спасать и воскрешать, бросить все и так резко исчезнуть. Должна быть причина. Обязательно должна быть причина. А исчезновение — это просто следствие. И разгадать, куда делся Уилсон, можно было, лишь узнав, что произошло.

Хаус еще раз набрал номер, который давно выучил наизусть. И в ответ снова получил набившую оскомину фразу о недоступности абонента. И это было страшнее всего. Ведь для Хауса мобильник Уилсона был включен 25 часов в сутки.

Диагност с силой стукнул тростью по полу. Весь сегодняшний день представлял собой сплетение дурацких событий и необъяснимых происшествий. У этой ненормальной пациентки почти полностью отказали почки и ее посадили на аппарат. Нога ныла, стараясь, чтобы боль была как можно сильнее и накатывала волнами, от которых мозг готов был захлебнуться. А теперь еще и это. С каждым мгновением окружающая действительность становилась все хуже.

Хаус старался вспомнить, что делал Уилсон перед его уходом несколько часов назад. Он стоял и улыбался. А потом зазвонил телефон. Да, телефон зазвонил так неожиданно, громко и буквально взорвал слух уходящего диагноста. Нужно узнать, кто звонил.

Хаус поднялся и быстрым шагом, не обращая внимания на усиливающуюся боль, пошел к Кадди. Только она одна могла выяснить, что за звонок нарушил нормальное течение жизни Уилсона и самого Хауса. В том, что во всех последующих событиях виноват этот телефонный звонок, диагност ни на мгновение не усомнился.

Лос-Анджелес. Калифорния

Уже почти час Джеймс и Дэвид сидели рядом на диване в гостиной и молчали.

Уилсон находился в непонятном состоянии равнодушного отупения. К тому же он дико устал, но сил не было даже поудобнее устроиться на диване. И поэтому опять начало ломить мышцы шеи. Сумка с его вещами, которые он, не глядя, покидал дома перед самым выходом, валялась на полу у двери. Джеймс закрыл глаза, потому что не мог смотреть на галстук Дэвида. Галстук напоминал удавку, и он с трудом сдерживался, чтобы не сказать Фишеру об этом. Глаза почему-то сильно резало, будто кто-то со всего размаху швырнул в них пригоршню песка.

Дэвид сидел, уставившись в одну точку. Он находился в эмоциональном шоке с того момента, как открыл дверь. Он словно увидел себя со стороны. Посмотрел в лицо своему отражению. А ведь именно этого он избегал больше всего. Он не хотел узнавать, какова она, его настоящая жизнь. А этот человек словно толкнул его в Зазеркалье и распахнул перед ним все двери. И вот он стоит, закрыв глаза, и пытается вернуться в свое привычное состояние отрешенности, но ужас понимания просачивается через поры и проникает в мозг, заставляя ломать стены, которые он так долго выстраивал вокруг себя. А окружающая действительность гнусно хохочет, раскидывая обломки по душе и заставляет ненавидеть еще сильнее. Как же страшно заглядывать в себя и понимать, насколько ты одинок и обречен постоянно испытывать это чувство своей абсолютной ненужности. Как же больно.

Уилсон заставил себя открыть глаза и наконец-то огляделся вокруг. Как же все было знакомо, будто он принимал участие в разработке дизайна комнаты. Вроде бы стараешься, чтобы уют выглядывал из каждой щели, но попытки тщетны. Ведь его место прочно оккупировано холодностью и серым равнодушием. Компьютер, как одинокий проводник в мир того, что может ненадолго украсить твое существование. И живет хозяин комнаты не здесь, а где-то за ее пределами, там, где есть чье-то желание переложить на него свои невзгоды и болезни, утопить его в собственной ненависти или неискренней любви.

Дэвид смотрел на Джеймса и видел потрясающее сходство с тем человеком, что лежал внизу. Ему так хотелось, чтобы это проклятое выражение усталости исчезло с их лиц. А еще это желание. Этот вопрос. И Дэвид решился.

— Какого цвета были его глаза? — тихий голос Дэвида все равно прозвучал слишком громко для этой комнаты, в которой тишина давно стала самым ожидаемым гостем.

— Карие, его глаза были карими, — казалось, Уилсон ждал этого вопроса. Ответ буквально сорвался с его губ. — Такими же, как у меня. Только они всегда были веселыми.

— Вы хотите его увидеть?

— Нет! — Уилсон нервным жестом закрыл рукой лицо. — Не сейчас. Я не могу увидеть его сейчас. Просто не могу. Вы меня презираете за мою слабость?

— За что? — Дэвид покачал головой. — Неужели вы думаете, что я могу думать о вас что-то плохое?

— Почему? Вы же совсем меня не знаете.

— Знаю. Я знаю достаточно, чтобы уважать вас, — Дэвид снова вспомнил, как впервые услышал его голос. И свои чувства, которые захлестнули его в тот момент.

— Меня зовут Джеймс. — Уилсон помолчал. — И Дэвид, прошу, это «вы»… Слишком большую дистанцию это короткое слово делает между людьми. А я так устал наблюдать со стороны. Ты ведь понимаешь меня?

Дэвид кивнул, не отрывая взгляда от темных, страшно одиноких глаз Уилсона. Точно таких же глаз, которые он видел каждый день в зеркале. И чувство тревожного ожидания снова вцепилось в его сердце мертвой хваткой.

Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси

Хаус, выжимая немыслимую скорость из автомобиля, мчался в аэропорт. Хаус ненавидел самолеты. Он ненавидел полеты. Потому что то чувство свободы и победы над законами природы, которое нужно испытывать, находясь в тысячах футов над землей, напрочь уничтожалось хнычущими детьми, суетливыми мамашами, полупьяными отцами, молодящимися бабушками и прочими неприятными элементами, что чихают, храпят, орут или лезут к тебе с вопросами, когда ты просто хочешь спокойно выспаться.

Последние часы были просто настоящей пыткой. Ожидание Кадди, которую унесло на какое-то медицинское сборище, довело Хауса до нервного срыва и он наорал на медсестру, что посмела попросить его уйти из кабинета главврача. Девушку потом несколько минут отпаивали успокоительным Чейз и Кэмерон. А Форман безуспешно пытался вернуть интерес Хауса к пациентке, которую какими-то невероятными усилиями привели в сознание и отключили от аппарата, потому что почки заработали сами. И теперь следовало решить, как выяснить именно то лекарство, что привело все в хоть какой-то порядок, из огромного количества препаратов, которыми ее пичкали уже который час. Но единственное, чего добился Форман, была констатация его умственных способностей, выраженных в очень краткой и обидной форме. Объяснить более подробно, уделяя внимание некоторым особо важным деталям характера Формана, Хаусу помешало возвращение Кадди.

Через несколько минут взаимных оскорблений и прочих слов, которые всегда сопутствуют их беседам, Кадди набрала какой-то телефонный номер.

И теперь Хаус знал, кто звонил Уилсону, и кто посмел превратить его жизнь в сплошную черную полосу. И поэтому нужно вытерпеть всю эту толпу, что так стремится в этот город, напичканный кинозвездами, бродягами и солнцем.

Хаус ненавидел Лос-Анджелес.

А завтра все опять повторится

Там на горе опускается вечер

На заколдованный замок

Мы устали сегодня

Гийом Аполлинер

Лос-Анджелес. Калифорния

— Джеймс!

— Да, — Уилсона будто выбросило из сна. Он с трудом сосредоточился.

— Тебе нужно поспать. Ты очень устало выглядишь.

— А чувствую я себя еще хуже. — Джеймс вымученно улыбнулся. — Такое ощущение, что мозг отключается.

— Я постелю тебе на кровати.

— А ты?

— Я посплю на диване. Есть хочешь?

— Нет. Ничего не хочу. Только отдохнуть.

Дэвид смотрел на Джеймса и ему становилось страшно. Такой степени отстраненности он до сих пор не встречал. Джеймс сидел в кресле, а на лице была эта жуткая маска обреченности, смешанной с полным безразличием и равнодушной ненавистью. И с каждым моментом он все глубже уходил в себя. Но… Дэвид грустно улыбнулся. Кого он пытается обмануть? Самого себя? Глупо. Ведь он знает, ему только сделать шаг и он окажется рядом. А следующий шаг приведет их в пропасть, из которой уже не выбраться.

Дэвид поднял сумку Уилсона и положил ее на тумбочку возле кровати. Потом открыл шкаф и вытащил чистое постельное белье. Он медленно и аккуратно перестилал постель, время от времени оглядываясь. Он надеялся, что в глазах Джеймса мелькнет искорка эмоции. Не важно какой. Но ничего не менялось.

— Джеймс! Все готово. Можешь идти в душ и ложиться.

— Хорошо, — Уилсон кивнул. Дэвиду показалось, что движения марионетки и то выглядят более живыми.

— Ты знаешь, — Дэвиду вдруг невозможно сильно захотелось оказаться за пределами комнаты. Два обманутых мечтателя с бесприютными душами и разбитыми надеждами — это слишком много для столь малого пространства. — Я все же принесу чаю и бутербродов. Тебе нужно немного поесть. Ты похож на привидение.

Джеймс вдруг рассмеялся. Но от этого смеха Дэвиду показалось, что в его сердце впились острые шипы, и стало еще больнее.

— Мне уже говорили подобное сегодня. И один человек уже пытался впихнуть в меня бутерброд. Это становится традицией.

— Я сейчас приду. Тебе, правда, нужно поесть.

Дэвид почти выбежал из комнаты. Тишина зазвенела ему вслед.

На кухне Дэвид стоял двадцать минут у открытого холодильника и не знал, что ему делать. Его до истерики доводила мысль, что он не знает, что любит Уилсон, а нести что попало неприемлемо. Мысль о том, что он в очередной раз оказался бесполезен, билась в висках, возвращая проклятую мигрень.

— Дэйв! Дэйв! Что с тобой?!

Дэвид очнулся только тогда, когда его встряхнули сильные руки.

— Нейт?

— Что с тобой? — Нейт выглядел испуганным. А его голос срывался от беспокойства. — Я зову тебя уже несколько минут. Почему ты стоишь в темноте? Ты чего-то хочешь? Погоди, я включу свет.

Дэвид не успел даже возразить. Яркий свет залил кухню. При искусственном освещении Нейт посмотрел на брата и отшатнулся. Тягучая боль запульсировала где-то в затылке. Дэвид был бледен. Но Нейта напугала не бледность. А глаза. Пустые глаза. Создавалось ощущение, что они даже свет не отражали. Без выражения, без мыслей. Такие глаза Нейт видел однажды у наркомана, умершего потому, что у него отобрали его синтетическое, но такое реальное для него, счастье.

— Дэвид, что с тобой?

— Все в порядке. Все будет хорошо.

— Будет?

— Да, будет. Если ты мне поможешь.

Еще через пятнадцать минут Дэвид, с полной тарелкой бутербродов, сделанных Нейтом, и чайником свежезаваренного зеленого чая, вернулся к себе.

Уилсон спал. Он даже не разделся, только скинул кроссовки, и они теперь валялись рядом с ножкой кровати.

Лицо спящего Джеймса ничем не отличалось от лица мертвого Алана. Усталость. Она словно растворяла в себе все остальные чувства. И закрытые глаза. Только цвет их Дэвид знал.

Поставив поднос с едой на небольшой столик в углу комнаты, Дэвид вернулся в гостиную и наконец-то переоделся. Ненавистный галстук, аккуратно сложив и перевязав какой-то тесемкой, он выбросил в мусорный контейнер, стоявший рядом с домом, прямо из окна. Потом захлопнул окно и опустил жалюзи. Как быстро испортилась погода и теперь молнии сменяли одна другую, освещая поток воды, что заливал все вокруг.

Босиком стоять было так холодно. Дэвид быстро уселся на диван, накинул на себя плед, который когда-то выбирал вместе с Китом. Спать совершенно не хотелось. Впрочем, как всегда в это время. Дэвид нашел между подушек дивана свой плеер. Он зло забросил его туда вчера ночью, когда ему надоела песня, которую он сам же поставил на постоянный повтор. А теперь он снова хотел ее слушать снова и снова.

Ньюарк. Нью-Джерси

Грегори Хаус опять был зол. Он уже несколько часов сидел в проклятом аэропорту и не мог улететь в еще более проклятый город, в котором погода вдруг стала нелетной. Солнце, это ненавистное солнце, словно услышав все выражения, которые эмоциональный доктор посылал в его адрес практически без остановки, не оставило их без внимания. И ответило, спрятавшись за тучами, спешно вызванными откуда-то из Канзаса. И теперь в Лос-Анджелесе бушевала гроза, и самолеты в город не летели. А если летели, то садились на каких-то заштатных аэродромах посреди кукурузы и ждали, ждали, ждали.

Ждал и Хаус. От бешеной скуки не помогали даже многочисленные больные, что косяками ходили вокруг. У Грегори Хауса создавалось впечатление, что он поставил диагнозы всем, кому смог. Даже коту, который сидел в специальной сумке и ждал вылета вместе со своей симпатичной хозяйкой, у которой была явная аллергия на собственного парня. Поиграв в гляделки с котом в течение двадцати минут, Хаус диагностировал у него ярко выраженную спесь и неприкрытую стервозность, а также полное наплевательство на человеческие интересы. Хаус с уважением смотрел на собрата по диагнозу, когда зазвонил телефон. Вздохнув, Хаус поднес к уху телефон, на дисплее которого мигало имя Кадди.

— Что случилось? — в голосе диагноста не прозвучало даже капли интереса.

— Нет, это я хочу знать, что происходит! Где ты?

— В борделе. Где я могу быть в это время! Уже присмотрел себе проститутку, но позвонила ты. Хочешь ее заменить?

— Пересплю с тобой позже. Немедленно возвращайся! С твоей пациенткой проблемы.

— Она умерла?

— Нет. Наоборот, ей лучше.

— Ей лучше? Пусть Чейз споет ей австралийскую колыбельную, а Кэмерон подоткнет одеяльце.

— Мы не знаем, почему ей лучше. Ты должен приехать и разобраться.

— Кадди, просто прекратите давать все препараты. А потом возвращайте по одному и сами все поймете. Скажи Форману, чтобы еще раз сделал МРТ.

— Хаус, что ты говоришь?

— Мне пора, Кадди, или мою проститутку уведет другой.

Хаус нажал на кнопку отключения и огляделся. Табло мерцало невозможностью вылета. Проклятый Лос-Анджелес. Нога снова разболелась. А беспокойство вновь сжало сердце, которое убивало любое мгновение, проведенное без Джеймса Уилсона.

Лос-Анджелес. Калифорния

Дэвид проснулся от холода. Он завернулся в одеяло как в кокон — не помогло. Холод проник во все клетки тела. Сон окончательно пропал. Дэвид встал и огляделся.

Джеймс Уилсон в джинсах и футболке стоял босиком на полу около открытого настежь окна, в которое врывался ночной ветер.

— Джеймс! — на восклицание Фишера Уилсон не обернулся, но сделал еще один шаг вперед. — Что ты делаешь?

Дэвид мягко отодвинул Уилсона от окна и закрыл его. Потом обернулся. Ему показалось, что Джеймс Уилсон смотрел сквозь него.

— Ты с ума сошел. Ты решил подхватить воспаление легких или еще что-нибудь?

— Нет, — Уилсон опять словно очнулся от сна. — Нет.

— Тогда почему ты открыл окно?

— Просто мне захотелось проверить, чувствую ли я еще то, что меня окружает. Мне так холодно здесь, — Джеймс приложил руку к груди, — так холодно. Мне кажется, что все у меня внутри замерзло и покрылось коркой льда, которую уже невозможно растопить. Я живу с этим льдом в душе так долго, что привык его чувствовать частью себя. Я закрылся от всех такой стеной, что практически никто не может через нее пробиться. Я улыбаюсь, смеюсь, делая обходы моих безнадежных пациентов, и выгоняю из себя любое чувство, которое мне мешает не замечать, что вокруг меня постоянно кто-то умирает. Что вокруг столько боли, что хочется выть в голос, круша все подряд. Но я не имею права так поступать. Почему-то все уверены, что я полностью доволен своей жизнью, что мне не о чем больше и мечтать. Я успешен, богат, привлекателен, меня все вокруг любят и считают практически идеальным. Но никто ни разу не попытался понять меня. Никто не пытался просто поговорить со мной о том, что я действительно из себя представляю. Я фактически не существую, а этого никто не понимает. Я разучился чувствовать, а никто об этом и не догадался.

— Джеймс, — Дэвид заставил Уилсона сесть на диван и сел рядом. — Люди всегда видят только то, что хотят видеть. Они не замечают то, что им неприятно или неинтересно. Они видят в тебе врача, который умеет продлевать жизнь. А во мне — человека, который помогает пережить им самые черные часы жизни. Но им неинтересно, что мы чувствуем или что мы из себя представляем. Когда они перестают нуждаться в нас — мы перестаем существовать.

— У меня все чаще бывают моменты, когда я ненавижу свою жизнь, Дэвид, — Уилсон сжал кулаки. — Я ненавижу свой дом. Я живу в нем с женщиной, которая с каждой минутой отдаляется от меня все дальше. Когда-то у меня была настоящая мечта, но она разбилась вдребезги несколько лет назад. А я по-прежнему цепляюсь за осколки и режу себя ими до крови, пытаясь снова собрать ее, — глаза Джеймса потемнели. — Те, кто считают, что мечты сбываются — глупцы, Дэвид. Это люди, которые заблудились в своих иллюзиях, они живут, не замечая, какая реальность их окружает. И я бы все отдал, чтобы снова стать одним из них.

— Джеймс, ты замерз, — Дэвида самого трясло, будто это он стоял перед открытым окном под ледяным ветром. Опять прочитали его мысли, опять его поставили перед зеркалом и внимательно изучают под микроскопом. Вытаскивают все, что он чувствует, и выставляют на всеобщее обозрение. Опять Джеймс говорит то, что сам Дэвид так и не заставил себя произнести. И это надо прекратить, иначе оба сойдут с ума. — Тебе надо отдохнуть. Завтра будет тяжелый день. Пожалуйста, поспи немного.

— Не могу, — Джеймс прижался к Дэвиду, — мне снятся воспоминания. Я не хочу их видеть, а они все равно проникли в мой сон и заставляют видеть то, что я предпочел бы забыть. И ни одного хорошего воспоминания. Вижу только тот проклятый вечер и спину Алана, исчезающего в темноте. Боюсь закрывать глаза.

— Пошли, — Дэвид потянул Джеймса за собой. — Хочешь ты или нет, выспаться тебе нужно, иначе завтра ты сорвешься. Я знаю, я многое здесь повидал. Ты ляжешь со мной. Я ничего тебе не сделаю, — Фишер перехватил недоумевающий взгляд Уилсона. — Так просто будет теплее.

— Я не боюсь, Дэвид. А человеку, с которым я могу спать в одной постели уже давно все равно, — Джеймс слабо улыбнулся. — Ему я тоже безразличен. Может, чуть менее других, но я не занимаю в его душе столько места, сколько он в моей. Чувства к нему — единственное, что еще не замерзло. Но все меняется, и скоро они тоже уйдут.

Дэвид практически насильно уложил Джеймса на диван и лег рядом сам, обняв и прижав к себе. Через некоторое время он услышал его спокойное дыхание и понял, что тоже засыпает. А в голове билась единственная мысль о том, что любовь никуда не уйдет. Она будет измываться над сердцем, ломать привычный мир, уничтожать изнутри, но не уйдет. Это чувство не вырвешь из сердца, даже если захочешь.

Штат Нью-Джерси

Наконец-то этот проклятый самолет взлетел. Пассажиры с такой скоростью и таким количеством заполнили салон, что Хаусу показалось, что все, кого он видел в аэропорту, просто переместились в самолет и продолжают жаждать его смерти. Или, по крайней, мере, желают вызвать у него мигрень. Все вокруг галдели о какой-то ерунде, а бортпроводницы улыбались неестественными улыбками, будто намертво приклеенными к их лицу. Дети бегали по салону и их никак не могли усадить на место. Дико захотелось спать, но в таком шуме заснуть было нереально. И Грегори Хаус в который раз удивился тому, почему же ему так легко заснуть даже при постоянных воплях Кэмерон и ссорах Формана и Чейза в больнице, но невозможно подремать при похожих визгах в самолете.

Место Хауса было у окна и, пережив пытку взлета, когда заложило уши и заболела голова, диагност уставился в иллюминатор. Вокруг были только облака и ничего кроме облаков.

Рядом с Хаусом сидел мужчина в костюме и читал газету. Грегори Хаус тихо выругался. За последние часы в аэропорту его достали люди в костюмах, потому что он рассматривал каждого из них, надеясь увидеть Уилсона. Хотя прекрасно отдавал себе отчет, о какой чуши он думает.

В последние часы он думал только об Уилсоне, больше ни о ком. Даже его пациентка перестала его волновать настолько, что он даже не позвонил ни разу в больницу, чтобы узнать, а не сбежала ли она от врачей туда, где их помощь уже была не нужна.

Хаус анализировал поведение Уилсона, его слова, его внешний вид, голос — и та картина, что складывалась у него в голове, ему совершенно не нравилась. Если все выводы, к которым он пришел, верны, то с его другом творится что-то страшное, а он, Грегори Хаус, прохлопал момент, когда ситуация начала выходить из-под контроля. И еще добавил своими постоянными приколами и дикими выходками. Он не говорил с Уилсоном просто так уже давно. В последнее время Уилсон даже от него начал отдаляться. А он не заметил. И какой же он после этого друг? Нет, надо разобраться во всем, пока не стало еще хуже.

Хаус еще раз посмотрел на соседа, тот с увлечением читал какую-то желтую прессу. Да, в самолетах ничего не меняется. И читают в них то, что стыдно читать на рабочем месте. Грегори Хаус вытащил из кармана плеер, наушники и включил музыку погромче. Все же оперу надо слушать громко. Она заглушает все реальные переживания и заставляет думать ни о чем. Переживать за оперных персонажей глупо, но забыться оперные арии действительно помогают.

Последний выход: жизнь

Из зимы моей души.

Достаточно всего лишь маленького шага

И я отправлюсь новыми путями

Lacrimosa "Letzte ausfahrt: leben"

Лос-Анджелес. Калифорния

Дэвид проснулся первым. Впервые за долгое время он почувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся, несмотря на беспокойную ночь. Джеймс еще спал. За ночь Дэвид трижды будил его, вытаскивая из кошмаров. Уилсон несколько минут смотрел в одну точку, а потом снова засыпал. И моментально рядом с ним засыпал и Дэвид.

Фишер выскользнул из-под одеяла и направился в ванную. Следовало подготовиться к похоронам Алана. И проверить пришел ли Федерико, чтобы разобраться с жертвой автомобильной катастрофы. Дэвид не мог себе позволить делать сегодня еще и это. Он должен быть рядом с Джеймсом. И больше ни о ком, кроме него, думать не хотел.

Когда он вернулся из душа, Уилсон уже не спал. Он вытащил из сумки сложенный костюм и рубашку и внимательно на них смотрел.

— Джеймс, что ты делаешь?

— Вещи выглядят мятыми, — Уилсон поднял голову. — Их нужно привести в порядок. Я не могу появиться на похоронах Алана в таком виде.

— Гладильная доска и утюг в соседней комнате. Пока ты приводишь себя в порядок, я схожу и проверю все ли готово.

— Хорошо, — Джеймс не отрывал взгляда от рубашки. — Но я забыл галстук. Не одолжишь один из своих?

— Они в шкафу, выбирай какой захочешь.

— Спасибо. — Уилсон взял вещи и вышел.

Дэвид быстро переоделся и спустился вниз, захватив тарелку с бутербродами, которые почти все остались несъеденными. Когда он вошел на кухню, то застал там Нейта и Клэр.

— Ты ночевал не один? — поинтересовалась девушка. — Тот парень так и не вышел из дома.

— Клэр, только не говори, что ты следила за мной и моим другом, — отстраненно улыбнулся Дэвид. — Это плохая привычка.

— Я ни за кем не следила. Просто Нейт сказал, что готовил вчера бутерброды для тебя и твоего нового парня.

— Я ничего не говорил, Клэр. Я просто предположил, что у Дэвида остался ночевать его друг, — Нейт выглядел растерянным. — Прости, Дэйв. Я не хотел тебя ставить в неловкое положение.

— Джеймс не мой парень. До вчерашнего дня я его не знал. Он просто приехал на похороны своего брата, а я предложил ему остаться переночевать у меня, потому что он совсем расклеился, — Дэвид сказал все так спокойно, что удивился сам. — Кстати, кто-нибудь видел сегодня Федерико?

— Я видела, — Клэр увлеченно чистила яблоко. — Он пришел еще час назад. Он работает внизу. Да, еще — отец Джек тоже пришел.

— Спасибо, Клэр. Мне пора.

Дэвид быстрым шагом ушел с кухни, а Нейт растроенно смотрел ему вслед.

Уилсон стоял у гроба и всматривался в мертвое лицо Алана. От ужаса осознания того, что произошло хотелось плакать. Нет, не плакать. А валяться по полу и выть, как раненый зверь, проклинать всех на свете, в том числе и себя. За то, что не уследили, не помогли, не поняли.

Джеймс с трудом заставил себя спуститься вниз. Он несколько минут простоял возле двери, не решаясь ее открыть. Он стоял, пока не пришел Дэвид и за руку, как маленького мальчика, вывел его на улицу. Во дворе они простояли еще несколько минут. Солнце грело так сильно, что в темных костюмах сразу стало невыносимо жарко.

Уилсон стоял и смотрел на облака, пытаясь собраться и сделать следующий шаг. Дэвид терпеливо ждал, готовый ко всему.

— Я готов, Дэвид, — голос Уилсона срывался, но на лицо уже была натянута маска спокойствия. — Куда идти?

И вот он, Джеймс Уилсон, стоял у гроба Алана и смотрел в лицо брата, пытаясь понять, как же теперь жить дальше. И почему становилось еще больнее.

Дэвид статуей замер рядом. Он с трудом сдерживался от эмоций. Ему было так сложно смотреть на братьев. Ему хотелось, чтобы тот чертов звонок никогда не раздавался. Чтобы Джеймс по-прежнему ничего не знал. Чтобы он не страдал так сильно.

Из размышлений Дэвида вырвал голос отца Джека.

— Дэвид!

— Да?

— Кто-то стучит в дверь уже некоторое время. И этот человек крайне нетерпелив. Тебе стоит открыть.

Сейчас и Фишер услышал стук. Казалось, кто-то барабанил в дверь ногой, такие сильные были удары. Дэвид взглянул на Джеймса. Он ничего не слышал. Он продолжал смотреть на брата, не отрывая взгляда. Он старался выглядеть спокойным, но его трясло от напряжения.

Дэвид быстро дошел до двери и распахнул ее так неожиданно, что нетерпеливый посетитель практически влетел в дом и чуть не упал, выронив трость. Дэвид молча поднял ее и протянул мужчине, который хмуро смотрел на него яркими синими глазами.

— Вы что-то хотели?

— Мне нужен Уилсон, — чуть хрипловатым голосом сказал мужчина, забирая свою трость. — Ему звонили отсюда, и он сорвался как полоумный и даже не захватил меня с собой. Это несправедливо — ты не находишь?

— Кто вы? — Дэвид чувствовал себя неуютно под цепким саркастичным взглядом этого странного человека. — Почему вы уверены, что Джеймс будет рад вам? Он сам решил приехать сюда один.

— Это потому что он дурак, — спокойно прозвучал ответ. — Он никак не может понять, что есть вещи, с которыми одному не справиться.

— Пока вы не скажите кто вы, вы не пройдете дальше холла. И если ваш приход расстроит Джеймса, я сам вышвырну вас отсюда.

— А ты не промах, мальчик, — мужчина растянул губы в подобие улыбки. — Только вышвырнуть меня отсюда без Уилсона не представляется возможным.

— Познакомься, Дэвид, — раздался голос Джеймса, — это Грегори Хаус. Человек, который спасает жизни лучше, чем я. И разбивает мечты на такие мелкие кусочки, что их невозможно потом собрать. И он мой единственный друг, который знает, какой я на самом деле. Но ему это безразлично.

Хаус взглянул на Уилсона, который появился так неожиданно, возникнув словно из ниоткуда за спиной этого Дэвида. Джеймс Уилсон был настолько бледен, что глаза и губы казались нарисованными. Руки нервно подрагивали, а сам он был настолько напряжен, что было непонятно, как он сдерживается.

— Почему ты уехал один? — этот вопрос единственный, что волновал Хауса. — Почему не сказал мне? Почему, Уилсон?

— Просто тебе незачем было это знать, вот и все. Извини, я должен вернуться. Дэвид, прости за Хауса. Он всегда такой.

— Ну уж нет, Уилсон! — Хаус разозлился. — Ты немедленно объяснишь мне, что тут происходит, и какого черта ты делаешь в этом склепе! Я должен знать, что случилось!

— Сегодня похороны моего брата, Хаус. Вот и все, — Джеймс поправил галстук, и сразу стало видно насколько сильно дрожат его руки.

— Джеймс, ты в порядке? — Дэвид с беспокойством посмотрел на Уилсона.

А Хаус наконец-то внимательнее рассмотрел парня, что открыл ему дверь. И тут же предательски заныла нога. От долгого стояния она начала болеть еще сильнее. Не отрывая взгляд от Дэвида, Хаус достал викодин и проглотил сразу две таблетки. Хаус смотрел на Дэвида, а видел Уилсона. Как они могут так жить?

— Я в порядке настолько, насколько это возможно, — голос Уилсона больше был похож на шепот.

— Ты должен уехать отсюда, немедленно.

— Хаус, ты с ума сошел? Я не уеду, пока не провожу брата. И кто тебе сказал, что я вобще захочу отсюда уезжать?

Хаус тяжело оперся на трость. Он не мог поверить в то, что слышал. Уилсон изменился. Наконец-то ребус сложился. Все встало на свои места. И это он думал, что ненавидит себя, свою боль, свою жизнь. Да ему еще лететь и лететь до той степени ненависти, в которую утянуло его единственного друга.

— Вам лучше уйти отсюда, — Дэвид и не знал, что может говорить настолько серьезно. — Вы зря приехали. Джеймс останется здесь столько, сколько захочет.

— И ты будешь рад, если затянешь его сюда навсегда? — Хаус зло рассмеялся. — Черта с два я дам этому случиться! Он уедет со мной. Он нужен мне.

— Как интересно, Хаус, — проговорил Уилсон. — А я думал, что это ты нужен мне. Нужен как воздух. Нужен всегда. Но ты решил по-другому и твоими лучшими друзьями стали таблетки. А я стал просто приложением к ним. Я так надеялся, что ты заметишь меня опять. Но вместо этого ты с размаху кинул меня об стенку. Я устал тебя ждать. После того несчастного случая, я стал тебе не нужен. Я столько лет бьюсь головой об стену, которой ты окружил себя. Я устал. И выстроил свою. Чтобы защититься от тебя. Думаю, что наконец-то я ее достроил. Прости, Хаус. Тебе лучше уехать.

— Ты не останешься здесь, — Хаус отчеканил каждое слово. — Ты не избавишься от своей боли, оставшись здесь. И Дэвид никогда не сможет помочь тебе так, как я. Ты не сможешь быть рядом с ним. Вы же уничтожите друг друга. Посмотритесь в зеркало! Вы же одинаковые! Вы прячетесь за своими галстуками и костюмами от жизни. От ее постоянной изменчивости. Вы консервируете себя заживо, чтобы никто не мог влезть в вашу банку и, не дай бог, не сожрать вас. Но при этом сами можете отравить кого угодно. Вы не бываете слабыми только потому, что не разрешаете себе ими быть. Слабость — это повод для того, чтобы вам причинили боль. И вы так нуждаетесь в защите, что, защищая себя сами, забываете о самом смысле этого слова, и уничтожаете собственную душу. Вы оба настолько погрязли в смертях, что начали считать весь мир иллюзией, которая вот-вот перестанет существовать.

— А разве это не так? — произнес Уилсон. — Почему ты думаешь, что это не так? Сколько раз ты мечтал, чтобы окружающие тебя люди, исчезли, а боль стала зыбкой и иллюзорной. Чтобы она пропала совсем, чтобы ее не было. Но ты защищаешь себя по-другому. И уничтожаешь себя по-другому. Но ты такой же, как и мы. Ты не умеешь любить. Ты разучился чувствовать. Я просто последовал твоему примеру.

— Нет, — Хаус покачал головой. — Не разучился. Я так хотел это сделать, но не смог. Я не смог научится жить без тебя.

Дэвид смотрел на Хауса, смотрел на Уилсона, и его собственное сердце билось сильнее. Как же может жизнь все запутать. Почему нужно столько боли, чтобы понять истину? Почему их проверяют на прочность каждым прожитым мигом?

— Джеймс, отец Джек ждет, чтобы начать, — голос Дэвида прозвучал так тихо, но его услышали. — Пора отпустить Алана.

Уилсон кивнул и посмотрел на Хауса. Потом развернулся и ушел.

— Я думаю, вам стоит пойти за ним, — сказал Дэвид.

— Ты действительно похож на него, — улыбнулся Хаус. — И тебе тоже никогда не нужно объяснять дважды. Если однажды решишь уничтожить сам себя, просто вспомни сегодняшний день и разбей пару зеркал. Толку точно будет больше.

Грегори Хаус, тяжело опираясь на трость, пошел за Уилсоном.

Дэвид, улыбаясь, смотрел ему вслед. Джеймс Уилсон оказался не прав. Всегда есть человек, который сможет растопить лед в сердце, нужно только сильно захотеть. И как бы сложно ни было, никогда не стоит забывать о своих мечтах. Ведь они всегда сбываются. Нужно только немного подождать.