Кощей. Обреченный на вечность (гет)

Этой ночью Божене приснился странный сон. Она оказалась в незнакомой деревне, где все готовились к масленице. Воздух был наполнен запахами свежей выпечки, дымом из печных труб и морозной свежестью.

Узкие улочки петляли между добротными избами, крытыми соломой и тёсом. На завалинках сидели старушки, ловко плетущие соломенных кукол — глаза прищурены, морщинистые руки движутся быстро и уверенно. Рядом степенные деды готовили сани к праздничным катаниям — кто-то подновлял полозья, кто-то проверял упряжь.

Девушки, раскрасневшиеся от мороза, примеряли новые платки — яркие, шелковые у боярских дочек, попроще у крестьянок, но все одинаково красивые в своей праздничной нарядности. Они то и дело бросали лукавые взгляды на парней, украшавших свои сани лентами да бубенцами.

Божена видела разные упряжки — богатые боярские тройки с гнедыми жеребцами в серебряной сбруе, и простые крестьянские розвальни с мохнатыми деревенскими лошадками. Все готовились к праздничным катаниям — важной части сватовства.

Вдалеке послышались крики и смех — там, на замерзшей реке, парни устроили традиционные бои. Считалось, что такие состязания принесут хороший урожай.

Божена направилась к реке, протискиваясь сквозь толпу зевак. И вдруг замерла — среди дерущихся она увидела знакомое лицо. Молодой парень, худощавый но жилистый, лежал на льду под грузным здоровяком, который методично наносил тумаки.

В глазах парня читался страх — он понимал, что никто не остановит избиение, хотя по правилам запрещалось драться со злым умыслом. Его рука нащупала камень. Один удар — и здоровяк обмяк, заливая лед кровью.

Толпа взорвалась криками. Женщины бросились врассыпную, причитая и крестясь. Мужики, опомнившись, схватили парня, намереваясь тащить его к барину на суд.

Она рванулась вперед, пытаясь остановить происходящее, но сон начал растворяться...

Божена проснулась в холодном поту. За окном занимался рассвет, а в голове крутился вопрос — что это был за сон?

Ворон, как обычно, сидел на верхушке.

"Представляешь," — начала она, умываясь холодной водой, — "мне приснилась масленица в какой-то деревне. И там был парень, так похожий на... но это ведь невозможно, правда?"

Ворон склонил голову, внимательно слушая её рассказ о кулачном бое на льду и роковом ударе камнем. Пока Божена расчесывала волосы и заплетала косу, птица не издала ни звука, но её бусинки-глаза казались особенно внимательными.

По пути в свою "темнушку" Божена проходила мимо тронного зала. Голоса оттуда заставили её замереть.

К следующему году найду подходящую невесту," — шелестящий голос Лихо был едва различим. "Ту, что исполнит пророчество — полюбит душу всем сердцем и умрет от руки Владыки. Тогда и получишь силу, превосходящую всё, и власть над всеми мирами."

"Уймись, Лихо…Сколько их уже было?" — в голосе Кощея звучала смертельная скука. "Все клялись в вечной любви, все обещали верность. Но они любили не меня — они любили свои иллюзии о власти и могуществе, которые получит жена Кощея." Он усмехнулся, и от этого звука по спине Божены пробежал холодок. "Только вот у меня нет души, а люди... люди продажны. Сегодня они любят одного, а завтра — предложи им золотой и полюбят другого. Их любовь и верность — лишь вопрос цены." Внезапно его голос стал острее.

"А за сколько продашься ты, Божена? Медяк? Два?". Сердце Божены замерло — он снова знал о её присутствии. Всегда знал. "Сколько стоит уложить на перину дочь кузнеца?" — Кощей появился рядом, словно соткался из теней. В его руках блеснул серебряный клинок с рукоятью в виде змеи. "Или, может, ты не медяками берешь?" Лезвие скользнуло по шнуровке её сарафана. "За какие броши? — Взгляд Кощея скользнул вниз.

Божена не помнила, как её рука поднялась для удара. Звук пощечины эхом разнесся по залу. Лихо расхохоталось, а глаза Кощея заволокла чернота. Ответный удар был сокрушительным. "Знай своё место!" — его голос стал низким, нечеловеческим. "Если я позволяю тебе подслушивать и временами открывать рот, это не значит, что тебе дозволено всё." Его пальцы сомкнулись на её горле. "Сделаешь так еще раз..." — зрачки полностью затянула тьма , Кощей страшно улыбнулся — "Нет, не сделаешь" — протянул он, смакуя каждое слово.

Крик ворона прорезал воздух. Хватка Кощея ослабла, взгляд прояснился. Божена, задыхаясь от слез, бросилась прочь. Божена влетела в свою темнушку, рухнув на холодный пол. Слезы текли по щекам, горло саднило от жестокой хватки Кощея. Она не сразу заметила легкое прикосновение к волосам — невесомое, словно дуновение ветра. Подняв заплаканные глаза, она увидела перед собой двоих — молодую девушку и парня. Души. Девушка ласково улыбалась, а в руках они держали свои сферы жизни — Еремей и Василиса.

Сфера жизни Еремея засветилась первой, показывая его появление на свет в семье плотника Михаила и его жены Марфы. Он родился в метельную зимнюю ночь, последним из пяти детей. Старуха-повитуха сказала тогда: "Будет особенным этот мальчик, с душой чистой как первый снег." С ранних лет Еремей отличался от других детей. Когда братья дрались за последний кусок хлеба, он делил свой с бездомными собаками. Когда сестры хвастались новыми лентами, он отдавал свои рубашки сиротам. Отец, глядя на младшего сына, только качал головой — сердце доброе, да жить с таким трудно будет.

Зима в тот год выдалась особенно суровой. Снег скрипел под ногами, а морозы стояли такие, что птицы замерзали на лету. В канун Рождества отец Еремея, плотник Михаил, продал на ярмарке резной поставец, над которым трудился три месяца. Вырученных денег едва хватило на самое необходимое, но одну монету он припрятал — для младшего сына. Еремей давно ходил в старых сапожках старшего брата, которые были ему велики и все в заплатах. Подвязывал их веревками, набивал соломой, но зимний холод все равно пробирался внутрь. Пальцы постоянно мерзли, но мальчик никогда не жаловался. В сочельник отец повел его на рынок. У сапожника Прохора выбрали новые сапожки — маленькие, но добротные, из хорошей кожи, внутри овчиной выстланные. Еремей не мог поверить своему счастью — первая новая вещь, только его, не с чужого плеча. Всю ночь сапожки простояли у его кровати. Он то и дело просыпался, протягивал руку — проверить, не приснилось ли. А утром надел их с такой осторожностью, будто они были хрустальные. Но на следующий день, возвращаясь из церкви, он увидел у паперти сироту Ваньку. Тот стоял босиком на снегу, его посиневшие ножки были покрыты ссадинами и порезами. Старая тряпица, которой он пытался обмотать одну ступню, давно превратилась в ледышку. Еремей знал Ваньку — тот жил подаянием после того, как его родители умерли от горячки прошлой весной. Никто в деревне не взял мальчишку в дом — своих ртов хватало. Не раздумывая ни секунды, Еремей стянул с ног теплые сапожки. "На, держи," — сказал он оторопевшему Ваньке. "Они теплые, папка новые купил, только разносить надо немного." Домой он бежал босиком по снегу. Ноги горели от холода, каждый шаг отдавался болью, но на сердце было легко. Перед глазами стояло счастливое лицо Ваньки, прижимающего к груди сапожки как величайшее сокровище. Мать, увидев босые, покрасневшие ноги сына, всплеснула руками и расплакалась. Отец молча смотрел, как жена отпаивает Еремея травяным отваром и растирает обмороженные ступни гусиным жиром.

"Дурак ты," — сказал наконец отец. "Сам теперь без сапог остался." "Зато у Ваньки теперь есть," — улыбнулся Еремей сквозь боль. "А тебе в чем ходить?" "Ничего, старые подлатаем. Главное, что у него теперь ноги не мерзнут." Отец покачал головой, но в глазах его мелькнуло что-то похожее на гордость. А через неделю Ванька прибежал к их дому — румяный, в теплых сапожках, с куском пирога, который ему подала какая-то добрая душа. Разделил пирог на две части и большую протянул Еремею.

Василиса же росла единственной дочерью у травницы Яромилы. В маленькой избушке на краю деревни, где пряно пахло сушеными травами и дымом очага, росла девочка с пшеничной косой и глазами цвета летнего неба. Василиса появилась на свет в ночь летнего солнцестояния, когда травы набирают особую силу. Её отец, Святомир, был в то время в дальнем походе, откуда так и не вернулся. Остался лишь его подарок — серебряный оберег с васильком, который Яромила надела на шею новорожденной дочери. Яромила растила дочь одна, передавая ей не только знания о травах, но и древнюю мудрость, переходившую в их роду от матери к дочери. С трех лет Василиса уже могла отличить мяту от крапивы, а в пять знала, какие травы собирать на рассвете, а какие — в полнолуние. Василиса просыпалась от тихой песни матери — Яромила всегда пела, собирая росу с трав для своих снадобий. Девочка выбегала босиком на влажную траву, и мать учила её слушать, как просыпается земля: как раскрываются первые цветы, как шепчется листва, как птицы поют свои песни.

"У каждой травинки своя душа," — говорила Яромила, показывая дочери, как правильно срезать целебные растения. "Проси у них разрешения, благодари за помощь. Они чувствуют доброту и отзываются на неё."

В шесть лет случился первый случай, показавший особый дар Василисы. К ним принесли мальчика с сильным жаром. Яромила готовила отвар, а девочка села рядом с больным и взяла его за руку. Внезапно она побледнела и пошатнулась — она действительно почувствовала его боль как свою. Но вместе с этим она точно знала, какие травы нужны для исцеления. С тех пор её стали называть не иначе как "маленькая знахарка". Люди замечали, что снадобья, приготовленные с её участием, действуют сильнее. А всё потому, что Василиса вкладывала в каждое лекарство частичку своей души, своего сострадания.

По вечерам они сидели у очага, перебирая собранные за день травы. Мать рассказывала старинные предания о целительницах их рода, а Василиса впитывала каждое слово. Особенно любила она историю о прабабке, которая могла лечить не только тело, но и душу. Когда Василисе исполнилось десять, она уже знала все травы в округе и могла самостоятельно готовить простые снадобья. Но главное — она научилась чувствовать чужую боль и находить способы её облегчить. Это был особый дар — видеть сердцем то, что скрыто от глаз. В деревне говорили, что девочка унаследовала не только знания матери, но и какую-то древнюю силу, идущую из глубины веков. Может, потому, что родилась в особую ночь, а может, потому что в её сердце жила такая бесконечная доброта.

Так росла Василиса — с травами, заговорами и состраданием в сердце, не подозревая, что судьба готовит ей встречу с особенной любовью, которая изменит не только её жизнь, но и жизни многих других людей. Стоял хмурый осенний день, когда Еремей услышал выстрелы у реки. Он помогал отцу в мастерской, строгал доски для нового заказа, но что-то заставило его выбежать на берег. Там, на реке, бился раненый лебедь — белоснежные перья окрасились кровью, а гордая шея безвольно никла к воде. Охотники, увидев, что подстрелили не утку, а благородную птицу, спешно скрылись. Еремей, не раздумывая, скинул свой кафтан и полез в ледяную воду. Лебедь не сопротивлялся, когда мальчик бережно взял его на руки — словно почувствовал доброту в этих мозолистых от работы ладонях. Три дня Еремей прятал птицу в старом сарае, выстелив ей гнездо из соломы. Сам не ел — каждую заработанную копейку откладывал на лечение. Отказывался даже от хлеба, говоря матери, что не голоден. По ночам тайком носил лебедю воду и остатки каши, которую удавалось сберечь. На четвертый день, собрав необходимую сумму, он завернул птицу в чистую холстину и понес к известной на всю округу травнице Яромиле. Дорога к её избушке петляла через осенний лес, где красные и золотые листья устилали тропинку. Еремей шел осторожно, стараясь не потревожить раненую птицу. Дверь травницы открыла девочка его лет. Еремей замер на пороге — никогда прежде он не видел такой красоты. Василиса стояла в простом сарафане, перехваченном вышитым пояском. Русая коса, толщиной в девичье запястье, спускалась до пояса, а глаза... глаза были точь-в-точь как васильки, что росли летом у реки.

"Что у тебя там?" — спросила она, заметив его ношу. "Лебедь раненый," — ответил Еремей, с трудом отводя взгляд от её глаз. "Охотники подстрелили. Вылечите?" Он протянул ей завёрнутые в тряпицу монеты — всё, что скопил за эти дни. Василиса даже не взглянула на деньги, её внимание было приковано к птице. "Мама!" — позвала она. "Тут раненый лебедь!" Яромила вышла из горницы, вытирая руки о передник. Осмотрела птицу, покачала головой: "Сложное ранение, но выходим. Только это не быстро будет." "Я заплачу," — торопливо сказал Еремей, снова протягивая деньги. "Спрячь," — мягко ответила Василиса, возвращая монеты. "Лучше помогать будешь. Сам принес — сам и выхаживать станешь." В её голосе было столько уверенности и доброты, что Еремей просто кивнул. Так началась история их первой встречи — над раненым лебедем, под крышей, пропахшей травами, среди осенних листьев и первых заморозков. Каждый день после работы в столярной Еремей прибегал помогать: менял повязки, кормил птицу с руки, выстилал свежую солому. А Василиса готовила особые отвары, пела древние заговоры, которым научила её мать. Между делом они узнавали друг друга — говорили о травах и деревьях, о звездах и птицах, о добре и зле.

"Знаешь," — говорила Василиса, перебирая травы для очередного отвара, — "каждая травинка живая. У каждой свой характер, свой голос. Вот мята — она певучая, звонкая, как весенний ручей. А полынь — строгая, гордая, но справедливая." Еремей слушал, завороженный не столько словами, сколько тем, как она говорила — тихо, проникновенно, словно делясь великой тайной. Её пальцы нежно касались каждого стебелька, и травы словно тянулись к ней, как к солнцу.

"А у деревьев тоже разные характеры," — делился он своими наблюдениями. "Дуб — он как старый воин, крепкий, надежный. Береза — словно девушка, всегда готова приласкать, утешить. А осина — она вечно дрожит, будто что-то знает, да сказать боится." Василиса замечала, как теплеют его карие глаза, когда он говорит о деревьях. Как бережно он касается деревянных поверхностей, словно разговаривает с живым существом.

Вечерами, когда выдавалось ясное небо, они выходили во двор и смотрели на звезды. Василиса рассказывала предания о созвездиях, которые слышала от матери: "Вон та яркая звезда — это душа девушки, что так сильно любила, что даже после смерти светит путникам." "А те семь звезд — это слезы матери, что искала потерянных детей." Еремей показывал ей, как по звездам находить дорогу: "Видишь, там, на севере — всегда одна и та же звезда. Она никогда не движется, как верное сердце." "А вокруг неё кружатся другие, словно в вечном танце."

О птицах они могли говорить часами. Василиса знала все их целебные свойства: "Перо голубя лечит сердечную боль." "А лебединый пух — самое нежное лекарство для младенцев." Еремей делился своими наблюдениями за их повадками: "Соловей поет не для всех — только для той, кого выбрал." "А журавли возвращаются всегда к одному месту, как верные мужья к своим женам."

Но чаще всего их разговоры касались добра и зла. Василиса рассказывала о людях, которые приходили к ним за помощью: "Каждый носит в душе и свет, и тьму. Важно, что человек выбирает." "Иногда самые черствые сердца становятся самыми добрыми — нужно только найти к ним подход." Еремей делился своими мыслями о справедливости: "Доброта — она как семя. Посеешь — и прорастет, даже если не ждешь." "А зло — оно само себя наказывает. Видел я, как злые люди сами себе жизнь портят." В эти разговоры вплетались их собственные истории — о том, как Еремей отдал сапоги сироте, как Василиса лечила бездомных собак, как оба не могли пройти мимо чужой беды. Души их тянулись друг к другу, словно два молодых деревца, растущих из одного корня.

Шли годы, и детская дружба незаметно перерастала в нечто большее. Еремей вырос статным юношей — может, не самым красивым в деревне, но от его улыбки теплело на душе у каждого. В шестнадцать он уже славился как искусный резчик по дереву. Его руки творили настоящие чудеса — узоры на наличниках словно оживали, а деревянные игрушки, которые он раздавал детворе, казались заколдованными. Василиса расцвела невиданной красавицей. Коса, золотая как спелая рожь, глаза синие-синие, а в них — мудрость, не по годам глубокая. От женихов отбоя не было, но она словно не замечала ничьих взглядов, кроме добрых карих глаз Еремея.

Еремей решил тогда свататься к Василисе и работал над особенным подарком. Днем он помогал отцу с заказами, а по ночам, при свете единственной свечи, создавал нечто такое, что должно было передать все чувства, переполнявшие его сердце. Для гребня он выбрал особенное дерево — липу, мягкую и податливую, хранящую в себе аромат летних цветов. Три дня он выдерживал древесину, прежде чем приступить к работе. Каждое прикосновение ножа к дереву было осторожным, словно ласка. В каждом движении — мысли о Василисе. Основу гребня он сделал изящной, но прочной — такой же, как характер его любимой. Зубчики вырезал тонкие, но крепкие, чтобы бережно расчесывали её шелковистые волосы. Но главным украшением должны были стать васильки — точная копия тех, что цвели летом на лугу, тех самых, что напоминали ему её глаза. Каждый цветок он вырезал отдельно, с невероятной тщательностью прорабатывая каждый лепесток. В центре каждого василька — крошечная звездочка, как искорка света в её взгляде. Лепестки делал чуть изогнутыми, словно они колышутся на ветру. Листья и стебли переплетались в затейливый узор, обрамляющий цветы. Ночь за ночью он работал, вкладывая в каждую деталь свои чувства: в плавные линии — нежность её движений, в изгибы лепестков — мягкость её улыбки, в тонкую резьбу — глубину её души.

Когда работа была почти закончена, он достал заветный пузырек с особой краской, которую выменял у заезжего купца за месяц работы. Василькам он придал именно тот оттенок синевы, что был в её глазах — где-то глубокий, как летнее небо, где-то светлый, как утренняя роса. Последним штрихом стала тончайшая резьба на обратной стороне гребня — едва заметные буквы складывались в простые слова: "Твои глаза — как васильки в поле моей души."

Когда он наконец вручил ей свой подарок, Василиса долго молчала, бережно проводя пальцами по деревянным лепесткам. А потом подняла на него глаза — те самые, васильковые — и в них блестели слезы радости. "Они живые," — прошептала она, глядя на цветы. "Как ты сумел вложить в дерево столько жизни?" Еремей смотрел, как она осторожно проводит гребнем по своим волосам, и думал, что никакая резьба не сравнится с красотой её глаз, но теперь у него есть напоминание о них — в каждом вырезанном василечке, в каждом изгибе узора. Но не осмелился Еремей задать ей главного вопроса.

Их утренние встречи у реки стали негласной традицией. Когда первые лучи солнца только начинали золотить верхушки деревьев, они уже сидели на старом поваленном дубе у излучины. Василиса приносила свежий хлеб, еще теплый после ночной выпечки, а Еремей — горсть спелых ягод или яблоко, разделенное на двоих. В это особенное утро воздух был напоен ароматом цветущих трав. Река дымилась легким туманом, в котором играли первые солнечные лучи. Роса на траве переливалась, словно россыпь драгоценных камней. Они сидели плечом к плечу, разделяя краюху хлеба. Василисина коса, золотистая в утреннем свете, свободно спадала по спине. Еремей уже давно заметил, как один непослушный локон всегда выбивается из плетения, и каждый раз его пальцы подрагивали от желания заправить его за её ушко. В этот раз он набрался смелости. Его рука, огрубевшая от работы с деревом, но удивительно нежная в своих движениях, потянулась к её косе. Он бережно взял золотистые пряди, словно они были сделаны из солнечного света. Кончики волос скользили между пальцами как шелк. Василиса замерла, не смея шевельнуться. Её сердце билось так громко, что, казалось, было слышно даже птицам, начинающим свою утреннюю песню. Еремей поднял глаза, встречаясь с её взглядом. В васильковой синеве её глаз отражалось восходящее солнце, превращая их в два драгоценных камня.

"Летним днем," — его голос был тихим, но твердым, — "я приду к твоему дому. Привезу телегу редких трав и охапку васильков..." Он сделал глубокий вдох. "И женюсь на тебе, Василиса. Дождешься меня?" Румянец разлился по её щекам, словно утренняя заря по небу. Она резко выдернула косу из его рук, но не от гнева — от смущения и волнения, что переполняли сердце. "Дурак ты, Ерёма," — прошептала она, опустив глаза, но в голосе звучала нежность. "Дождусь я тебя, сердцу моему ты мил." В этот момент солнце наконец поднялось над горизонтом, заливая всё вокруг золотым светом. Птицы запели громче, словно празднуя данное обещание. Даже река, казалось, зажурчала веселее.

Первое испытание их любви пришло, когда в деревню приехал богатый купец Владимир. Въехал в деревню на тройке вороных, сбруя звенела серебром, а сани были устланы медвежьими шкурами. Весь его облик кричал о богатстве — расшитый золотом кафтан, перстни на каждом пальце, шапка из чернобурки. Он приехал за травами для больной матери, но, увидев Василису, собирающую снег для отваров, забыл о цели своего визита. Еремей видел, как богатый гость смотрел на его любимую — жадно, словно на дорогой товар. Сердце молодого плотника сжималось от боли и ревности, когда купец день за днем приходил к дому травницы, неся богатые подарки. "Пойдешь за меня," — говорил Тимофей, расхаживая по избе, — "будешь как царевна жить. В городе у меня терем каменный, слуги, кареты. Каждый день новый наряд носить станешь." Яромила, мать Василисы, украдкой вытирала слезы, глядя на богатые дары. Сколько лет она билась, чтобы прокормить дочь, сколько ночей не спала, думая о её будущем. А тут такое счастье — богатый жених, уважаемый человек. "Доченька," — говорила она по вечерам, — "подумай хорошенько. Жизнь-то не сказка, достаток важнее любви. Вон, Еремей твой, что он может дать, кроме своих деревянных поделок?" Еремей же изводился от ревности и бессилия. Каждый вечер он приходил к их дому, но всё чаще заставал там купеческие сани. Руки его грубели от работы — он брался за любой заказ, пытаясь скопить денег на свадьбу, но как тягаться с купеческим богатством? Однажды вечером он не выдержал, подкараулил Василису у колодца: "Уедешь с ним?" — спросил глухо, не глядя в глаза. "Я пойму... Он может дать тебе всё, а я..." Василиса оборвала его речь неожиданно просто — прижалась к его груди, где билось измученное ревностью сердце: "Глупый ты, Ерёма. Все его богатства — прах перед твоей любовью. Что мне его каменные хоромы, когда ты мне терем из своей заботы строишь? Что мне его жемчуга, когда твои глаза на меня с такой любовью смотрят?" На следующий день, когда купец снова приехал с дарами, Василиса вышла к нему с решительным видом: "Не пойду за тебя, Владимир Михайлович. Не мил ты сердцу моему. Забирай свои дары — не продаётся любовь за жемчуга да парчу." Купец побагровел от гнева и унижения: "Да ты знаешь, сколько девиц за счастье почли бы за меня пойти? А ты, деревенская знахарка, нос воротишь?" "Знаю," — ответила спокойно Василиса. "Вот к ним и езжай. А моё сердце уже занято." Владимир в ярости выскочил из избы, хлестнул коней так, что они понесли, разбрасывая комья снега. А вечером того же дня Василиса нашла на крыльце охапку васильков — первых весенних цветов, которые Еремей где-то раздобыл, несмотря на мороз. Так завершилось их первое испытание, доказав, что настоящая любовь не имеет цены и не продается ни за какие богатства мира.

Летний день выдался особенным — солнце словно начистили до блеска, воздух пах медовыми травами, а птицы распевали особенно звонко. Еремей встал до рассвета, надел новую рубаху, расшитую крестиком — подарок матери специально для этого дня. Всю ночь он не спал, украшая телегу. Каждую доску любовно выстрогал, бортики оплел свежими ветками берёзы, устлал дно чистым холстом. Молодой конь Буран, гордость Еремея, был вычищен до блеска, грива заплетена лентами. С раннего утра они с матерью объехали все окрестные луга, собирая травы для Василисы. Каждую травинку Еремей выбирал с особой заботой, помня всё, что любимая рассказывала об их свойствах. Особое место в телеге занимали васильки — целое море синих цветов, собранных росистым утром. Их было столько, что казалось, будто кусочек неба упал на землю и рассыпался цветами. К дому травницы Еремей подъехал не один — как положено, со сватами. Отец его, степенный Михаил, нёс каравай, мать Агафья — узелок с подарками для будущей свекрови. Крёстный, уважаемый в деревне человек, должен был вести разговор. Телега остановилась у ворот, и сердце Еремея забилось так громко, что, казалось, заглушало пение птиц. Он знал, что Василиса согласна, что любит его, но древний обычай требовал соблюдения всех правил. Яромила встретила сватов на крыльце, как и положено — с поклоном, но с достоинством. Василиса стояла чуть позади матери, румяная от смущения, в новом сарафане, с косой, переплетенной васильковой лентой. "А мы к вам не просто так," — начал крёстный по обычаю. "У вас товар, у нас купец. Слышали, растёт в вашем саду яблонька краснощёкая. А у нашего молодца сад без яблоньки грустит." Еремей едва слышал привычные слова сватовства — все его внимание было приковано к Василисе. Она стояла, опустив глаза, но он видел, как подрагивают уголки её губ в сдерживаемой улыбке. "Проходите в дом, гости дорогие," — пригласила Яромила. "Разговор такой с порога не решается." В горнице уже был накрыт стол — Василиса с матерью готовились с рассвета. Пока старшие вели положенные разговоры о приданом и будущем хозяйстве, Еремей наконец получил возможность приблизиться к невесте. "Выйди на крыльцо," — шепнул он ей. "Хочу показать кое-что." Когда Василиса вышла и увидела телегу с травами и васильками, глаза её наполнились слезами радости. "Помнишь, я обещал?" — тихо спросил Еремей. "Телегу трав и охапку васильков. Я сдержал слово." "А я своё сдержала — дождалась," — прошептала она в ответ. Весь вечер в доме травницы шли переговоры, но для молодых всё решилось в тот момент на крыльце, когда их руки встретились среди васильков, а в воздухе пахло летом и счастьем. Когда сваты уезжали, все формальности были улажены — через три недели, на Яблочный Спас, быть свадьбе. А телега с травами и васильками осталась у дома невесты — первый подарок жениха, символ его верности данному слову и чистой любви. Вечером вся деревня судачила о необычном сватовстве — никто прежде не видел, чтобы жених привозил невесте телегу трав вместо привычных богатых даров. Но все знали историю любви Еремея и Василисы, и все понимали — это было самое правильное подношение для дочери травницы.

После свадьбы Еремей обустроил собственную столярную мастерскую. Руки его творили настоящие чудеса — каждое изделие было произведением искусства. Слава о молодом мастере разлетелась по округе, заказы приходили даже из соседних деревень. Но вместе с успехом пришла и зависть. Василиса чувствовала недоброе. Каждое утро, провожая мужа в мастерскую, она замечала косые взгляды некоторых односельчан. Особенно злобно смотрел Степан, бывший столяр, чьи заказчики стали уходить к Еремею. В ту роковую ночь Еремей задержался в мастерской — доделывал резную колыбель для первенца старосты. Василиса не находила себе места, что-то тревожило её сердце. Когда в окно ударил отблеск пламени, она первая выбежала на улицу. Мастерская горела. Огонь, подпитанный стружкой и лаком, распространялся с чудовищной скоростью. Еремей был внутри — она знала это всем сердцем. Люди уже сбегались с ведрами, но пламя было слишком сильным. "Ерёма!" — её крик разорвал ночную тишину. В ответ послышался грохот — это Еремей, уже начавший терять сознание от дыма, из последних сил выбил окно. Он вывалился наружу, кашляя и хватая ртом воздух. Его руки были изрезаны осколками, волосы опалены, но он был жив. Василиса не отходила от него всю ночь, промывая раны травяными отварами, шепча заговоры. А наутро, глядя на пепелище, поклялась, что больше никогда не допустит такой беды. Три дня и три ночи она плела особый оберег. В основу пошел вереск — для защиты от злых умыслов. Добавила полынь — отгонять беду, чертополох — для силы, зверобой — для здоровья. Каждую травинку омывала утренней росой, каждый узелок завязывала с особым заговором. "Носи, не снимая," — сказала она, надевая оберег на шею мужа. "Пока он с тобой, огонь не тронет, вода не зальет, злой умысел стороной обойдет." Тяжело им пришлось после пожара. Все инструменты сгорели, весь материал, все готовые изделия. Начинать пришлось с нуля. Еремей брался за любую работу — помогал на строительстве, колол дрова, только бы заработать на новые инструменты. Василиса собирала травы с удвоенным усердием, варила целебные отвары на продажу. Часто ложились спать голодными, но никогда не роптали. По вечерам, когда Еремей возвращался с работы, измученный, она отпаивала его травяным чаем и рассказывала, как однажды у них снова будет своя мастерская, ещё лучше прежней. Односельчане помогали кто чем мог — кто досками, кто гвоздями. Даже те, кто раньше завидовал, устыдились, видя, как молодая семья не сдается под ударами судьбы. Постепенно, бревно за бревном, доска за доской, новая мастерская начала подниматься. Еремей сам выстрогал каждую балку, сам уложил каждую дощечку. А Василиса каждый угол окропила травяным отваром, каждый порог заговорила от беды. И люди заметили — та беда, что должна была сломить молодую семью, только укрепила их любовь. Они стали ещё ближе друг к другу, ещё крепче держались за руки, ещё нежнее берегли друг друга. А оберег, сплетенный Василисой, стал не просто защитой — символом их любви, способной преодолеть любые испытания.

Самое страшное испытание пришло к ним в год великого мора. Болезнь появилась внезапно — сначала в соседней деревне, потом добралась и до их края. Люди умирали один за другим, не помогали ни молитвы, ни знахарские отвары. Василиса дни и ночи проводила у постелей больных. Еремей помогал ей — носил травы, готовил отвары, перетаскивал тяжелые котлы с водой для припарок. Они знали, что рискуют заразиться, но не могли оставить людей в беде. Особенно тяжело было видеть больных детей. В доме старосты слегли все пятеро ребятишек — от мала до велика. Василиса не выходила от них три дня, пока не спала опасность. Еремей приносил ей еду, но она почти не ела — все силы уходили на лечение. А потом заболел и он сам. Однажды утром его начало знобить, к вечеру поднялся жар. Василиса похолодела от страха — она видела, как быстро угасают люди от этой болезни. "Только не ты," — шептала она, растирая его травяными настоями. "Только не ты, любимый." Семь дней и семь ночей она не отходила от его постели. Все травы, все знания, все силы души — всё отдавала, чтобы спасти любимого. Когда закончились целебные травы, пошла в лес, невзирая на опасность — собирать новые. На восьмой день его жар спал. Еремей открыл глаза и слабо улыбнулся: "Ты похожа на ангела." Василиса заплакала от счастья, но тут же почувствовала, как земля уходит из-под ног. Теперь настал её черед бороться с болезнью. Еремей, ещё слабый после болезни, ухаживал за ней как мог. Неумело заваривал травы по её указаниям, неловко менял компрессы, но главное — не отходил ни на шаг. "Не смей уходить," — шептал он, держа её горячую руку. "Мы же обещали — вместе до конца." И она осталась. Их любовь оказалась сильнее самой смерти. Когда мор отступил, люди говорили, что это настоящее чудо — выжить вдвоём там, где целые семьи угасали. Но Василиса и Еремей знали — их спасла любовь. Та самая, что началась когда-то с раненого лебедя, окрепла через все испытания и стала сильнее самой смерти. Они прожили долгую жизнь, полную и радостей, и горестей. Вырастили детей, потом внуков. И каждый в деревне знал их историю — историю любви, которая не просто выдержала все испытания, но с каждым испытанием становилась только крепче. А когда пришёл их час, они ушли в один день — как жили, так и умерли вместе. Говорят, в тот день на их могиле выросли васильки — синие-синие, как глаза Василисы, и такие же чистые, как их любовь.

Божена опустила перо, глядя на исписанный золотом пергамент. Ни одной черной строчки — вся жизнь как светлая песня о любви и доброте. Души Еремея и Василисы светились рядом, всё так же держась за руки.

"Вот оно," — подумала Божена, — "доказательство того, что чистая любовь существует! Любовь, которая проявляется не в страстных клятвах и не покупается золотом, а живет в каждом добром деле, в каждом заботливом прикосновении, в каждом мгновении, разделенном на двоих."