Кощей. Обреченный на вечность (гет)

Ледяной холод бревенчатого пола пробирается через одежды, заставляя дрожать все тело. Кажется, что холод — это первое, с чем сталкиваешься в этом месте, словно невидимое предупреждение о том, что грядет.Запах... он наваливается, заполняя легкие. Это смесь мертвечины, гнили и затхлой глины, словно я попала в могильник, забытый временем. Я делаю глубокий вдох, но вместо свежего воздуха в легкие проникает эта отвратительная смесь, вызывая тошноту.Постепенно зрение обостряется, заостряя контуры окружающего мира. В тусклом свете огарков я замечаю деревянную кровать. Её резные стойки когда-то, вероятно, излучали величие и искусную работу мастера, но теперь древесина потрескалась и местами покрылась темными пятнами плесени. Старые резьбы утратили чёткость линий, обросли паутиной и осыпались пылью, превращаясь в случайные узоры, пугающе напоминающие фигуры и лица прошлого. Пустой ложемент кровати, обтянутый некогда богатой тканью, теперь выглядел запущено и уныло. Обивка была прорвана временем, обнажив доски, которые скрипели при каждом дуновении ветра, залетавшего в комнату сквозь щели в окне. Над кроватью висел старинный полог, теперь в большинстве своём превратившийся в лохмотья, свисающие как старые разбитые паруса. Цвет его давно утратил былую яркость, оставив лишь тёмный налет и следы влаги, проникшей сюда из-за крошащейся крыши.Тишину нарушал лишь крик ворона, сидевшего на пологе. Его черные перья переливались, как уголь, а глаза, полные мудрости и злобы, наблюдали за девушкой, сжавшейся в углу комнаты. Ворон следил за каждым её движением, словно хищник, ожидающий момента, чтобы напасть.Девушка, оказавшаяся в зловещей комнате, сидела прижавшись спиной к холодным и сырым стенам. Её тело дрожало, словно осиновый лист на ветру, выдавая не только холод, но и страх, который проникал в каждую клеточку. Она обхватила колени руками, стараясь согреть себя и защитить от всего мира.Её длинные, спутанные волосы рассыпались по плечам и спине, скрывая часть лица, но не в силах укрыть глаза — широко открытые, полные страха и недоверия к окружающему. Одетая в простую рубаху, продранную и испачканную пылью, девушка не была похожа на красавицу из сказок — напротив, слабость и беззащитность придавали ей трогательную и печальную грацию.Её ресницы дрожали от невидимых слёз, которые катились по щекам, оставляя за собой сырой след. На губах застыло бессловесное молчание отчаяния, бледные от страха они чуть подрагивали, она без устали шептала одну единственную фразу — проклятая невеста.* * *

В далекие времена, когда свет луны отражался от крыльев ворон на ветвях старых дубов, а темные силы всё ещё скрывались в густых лесах, существовала зловещая легенда о Кощеевой невесте. Эта история передавалась от деревни к деревне, от одного поколения к другому, вселяя страх в сердца людей.Говорят, что Кощей Бессмертный отчаянно искал спутницу, которая могла бы разделить с ним его вечное царство и одиночество. Но быть невестой Кощея было одной из самых ужасных судеб, способных постичь юную девушку. Считалось, что Кощей выискивал из всех деревень прекраснейших дев, чтобы увести их в свой мрачный терем, откуда не было возврата. Никто не знал, что случалось с теми, кто становился его "невестой", но легенды говорили о том, что они исчезали навсегда в глубинах его царства.В деревнях бытовало поверье: если в семье рождалась девочка, чьи волосы отдавали медью, а глаза были ярче изумрудов, её участь была предрешена быть искушенной Кощеем и уведенной в его холодное, мрачное обиталище. В страхе перед такой судьбой, отцы, несмотря на любовь и нежность, испытываемые к своим новорождённым дочерям, считали необходимым избавляться от них с рождения. Так, новорожденных девочек зачастую ждал мрачный конец, когда руками отцов, обременённых болью, они оказывались утопленными в реках и озёрах. Матери, потерявшие своих дочерей, наполнялись безмерной скорбью, живя на грани безумия. Эта потеря превращалась в вечную рану, терзающую и разрывающую, словно когти невидимых чудовищ. Так, в местных преданиях и сердцах людей укоренялась мысль, что смерть девочки в младенчестве предпочтительнее вечной неволи у Кощея.Божена родилась в семье кузнеца Ивара. Его супруга Марья, несчастная женщина, всегда плела кукол, утопая в одиночестве, после каждой утраты малыша. Ивар, жаждущий наследника, заставлял жену рожать снова и снова, пока она не ушла в себя, раздавленная горем. Отец свято верил — родится очередная девочка и она станет Кощеевой невестой. Лучше уж смерть. В ту ночь, когда звезды, казалось, прятались за облаками, а ветер шептал свои печальные песни, в маленькой деревне раздавались звуки, которые предвещали новое начало и одновременно конец. Она лежала на грубой соломе, покрытой простыней, и ощущала, как холодный пот стекает по её лбу. Вокруг неё стояли повитуха и её муж, полные тревоги и ожидания. Марья не могла представить, как снова пережить это горе, и в глубине души желала, чтобы этот ребенок не родился, чтобы его не было вовсе. Мать страдала, отказываясь принять новую жизнь, в то время как младенец боролся за свет. Сквозь боль и страх она шептала про себя: "Пусть это будет мертвое дитя, пусть я не увижу её лица, пусть она не будет страдать". С последним криком Божена появилась на свет, но мать ушла вслед за её первым вдохом. Повитуха, сострадательная душа, убедила скорбящего отца оставить ребёнка — ведь это единственный шанс сохранить память о супруге. Отец предпочел скрывать Божену от всего мира. Он прятал её в маленькой комнате их избы, запертой от посторонних глаз, а Божена, на удивление, была тихой и покорной. Она никогда не плакала, даже когда голодала или испытывала холод. Слухи о том, что Марьяна померла, разродившись очередной девочкой, быстро распространились по деревне. Люди начали шептаться, требуя увидеть девочку, которую он прятал так долго. Ивар обмазал волосы Божены сажей, чтобы скрыть их естественный медный цвет. "Ты должна быть другой, — говорил он, — ты не станешь его невестой". Когда девочка немного подросла, она начала сама покрывать свои волосы сажей, понимая, что это единственный способ избежать лишнего внимания. Она прятала свои изумрудные глаза, стараясь не встречаться взглядом с жителями деревни, боясь, что их любопытство накличет на отца беду. * * *

Божена сидела в углу, её мысли кружились вокруг слов, которые она повторяла, как заклинание: "Проклятая невеста". Внезапно она услышала шаги, которые раздавались за стенами, и это вывело её из транса. Глаза Божены наполнились первобытным страхом, когда она поняла, что её одиночество нарушено.Дверь с треском распахнулась, и в проёме появилась фигура старого сморщенного старика, слепого на один глаз. Его лицо было изрезано морщинами, один его глаз был слеп, а другой был серым и мутным. Это был Лихо — существо, которое олицетворяло зло и несчастья. Божена почувствовала, как холод пробежал по её спине.— Лихо, — прошептала она, и её голос дрожал от страха. Воспоминания о детских сказках о том, как это существо забирало души, заполнили её разум. Она начала шептать слова, которые слышала от деревенских стариков: "Лихо либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается". Эти слова были её защитой, её попыткой противостоять злу. Лихо только закатил свой единственный видящий глаз, и, смеясь, вошёл в опочивальню. Он подошёл к ней, схватил за ворот и потащил по темным коридорам избы. Божена чувствовала, как её сердце колотится в груди, а страх сжимает её горло. Она пыталась вырваться, но его хватка была железной.— Ты не сможешь сбежать от своей судьбы, — произнес Лихо, его голос звучал как шорох мёртвых листьев. — Ты предназначена для Великого.Коридоры были мрачными и узкими, стены украшали древние руны, которые, казалось, шептали о несчастьях и предательствах. Каждый шаг приближал её к трону Кощея, и с каждым шагом её страх рос, становясь почти осязаемым. Божена знала, что её ждёт нечто ужасное, но в глубине души вспыхнула искорка надежды. Она не могла позволить себе сдаться.В конце коридора они вошли в огромный зал, где на высоком троне, окружённом тенями, сидел Кощей. Лихо внезапно толкнул её на пол. Божена упала на колени, и её сердце забилось быстрее от удара, но она не подняла глаз. Это была её привычка — прятать взгляд, избегать встречи с теми, кто мог бы увидеть её слабость.За спиной она услышала, как Лихо, склонившись, произнес что-то неразборчивое, возможно, слова подчинения или покорности. Она могла представить, как его лицо искажено зловещей усмешкой, когда он встал на колено перед Кощеем, а после просто растворился в воздухе. Зал был погружен в полумрак, лишь тусклое пламя факелов отбрасывало дрожащие тени на деревянные стены. В воздухе витали запахи железа и могильной сырости, а в ушах звучали всхлипывания другой девушки.Она не могла удержаться и подняла глаза. На троне, словно изваянный из самого мрака, восседал Кощей. Его лицо было искажено злорадной усмешкой, а глаза, черные как ночь, искрились от удовольствия. Рыжеволосая девушка, ёрзала на коленях, пытаясь угодить ему, но слезы не переставали течь по её щекам.Божена не могла отвести взгляд. Она чувствовала, как Кощей наслаждается двумя контрастами: болью и унижением одной девушки и страхом, и отвращением другой. В какой-то момент ему это наскучило. Резким движением он толкнул рыжеволосую вперед, и она упала к коленям Божены. Кощей, с ледяным спокойствием, поднялся со своего трона и направился к ним. Его движения были полны грации и неуловимой угрозы. Он опустился рядом с рыжеволосой, имя которой даже не знал, и, приподняв её подбородок большим и указательным пальцами, острым перстнем-когтем второй руки перерезал ей горло. Её тело, словно тряпичная кукла, отлетело в сторону. Божена поползла назад, пока не уперлась спиной в холодную стену. Её сердце колотилось в груди, а разум лихорадочно пытался понять, что он может сделать с ней. Кощей, холодный и безжалостный, вновь уселся на своём месте. Его глаза, в которых отражался тусклый свет, казались ей олицетворением всего того ужаса, который она пережила. Он наслаждался своей властью, и это было очевидно. Рыжеволосая девушка, только что ублажавшая его, теперь лежала на холодном полу, её жизнь унесена одним жестом и удовольствие он получил лишь от этого жеста.Чудовище на троне щелкнуло пальцами, и в зал вошли слуги — обычные люди. Божена смотрела на них с ужасом, не веря, что они осознают, что служат монстру. «Нет, они просто были в страхе» — мысленно повторяла себе Божена, в этом не было сомнений. Двое молодых парней, одетых в простые темные одежды, без слов направились к телу девушки, распростертому на холодном полу. Их движения были отработанными, словно подобное случалось здесь не впервые. Они осторожно подхватили безжизненное тело под руки и потащили прочь. За ними простирался темный кровавый след, который тускло поблескивал в свете факелов.Следом в зал вошла девушка с огненно-рыжими волосами, собранными в тугую косу. В руках она держала тяжелый керамический кувшин. Плавной походкой она приблизилась к трону, где восседал Кощей, и склонилась в легком поклоне. Ловкими движениями она наполнила серебряный кубок темно-красным вином, подала его своему господину и отступила в сторону, продолжая держать кувшин, готовая в любой момент снова наполнить чашу.Божена, прикованная страхом, все это время наблюдала за происходящим. В ее глазах читалось смешанное выражение отвращения и решимости. Внезапно она подалась вперед, насколько позволяли силы, и твердым голосом произнесла:"Убей меня прямо сейчас — служить тебе не стану!" Кощей, казалось, даже не услышал ее слов. Он медленно потягивал вино из чаши, погруженный в свои мысли. Его длинные бледные пальцы рассеянно поглаживали серебряные узоры.Такое пренебрежение привело Божену в ярость. Собрав все свои силы, она поднялась на ноги. Ее руки сжались в кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев."Слышишь! Нечисть!" — закричала она, ее голос эхом разнесся по залу. "Убей сейчас — служить не стану!"Рыжеволосая девушка вздрогнула от неожиданности, но осталась на своем месте, крепче сжимая кувшин в руках. В зале повисла напряженная тишина, нарушаемая только потрескиванием факелов и тяжелым дыханием Божены.Кощей медленно поднял глаза на пленницу, его взгляд был холоден и безразличен. Он сделал еще один глоток вина и лениво произнес:"Убить тебя? Как просто и скучно. Нет, девица, смерть нужно заслужить."Он поставил кубок на подлокотник трона и чуть подался вперед."Думаешь служба мне это худшее, что с тобой может статься? Думаешь они служат мне из страха? Или может быть я их околдовал?" — он усмехнулся, указав на рыжеволосую девушку. "Все куда проще и сложнее одновременно. Каждый из них пришел ко мне сам, по своей воле."Божена презрительно фыркнула: "Лжешь! Кто по своей воле пойдет служить такому как ты?" "Те, кому нечего терять. Те, кого отвергли все остальные. Те, кто познал настоящую человеческую жестокость," — Кощей говорил тихо, но каждое слово словно вбивалось в сознание. Он подался еще ближе и шепнул «Или я просто люблю рыженьких» — и снова эта ухмылка на его лице.Кощей обладал особой, опасной красотой. Его бледная кожа казалась почти светящейся, подчеркивая длинные пепельные волосы, струящиеся до лопаток. Несколько непослушных прядей обрамляли точеное лицо с высокими скулами и прямым носом. Самым завораживающим в его облике были глаза — чернее ночи, с вертикальными желтыми зрачками. Их взгляд был одновременно притягательным и пугающим, словно гипнотический взор хищной змеи.Вокруг шеи вилась изысканная татуировка — белая змея, кусающая собственный хвост. Искусно выполненный рисунок словно оживал при каждом его движении, а хвост змеи скрывался под воротом черной шелковой рубахи, намекая на продолжение узора на груди. В каждом жесте сквозила неторопливая уверенность и скрытая сила. Низкий, бархатный голос, казалось, проникал прямо в душу. Весь его образ излучал властность и загадочность, притягивая и пугая одновременно, как прекрасное, но смертельно опасное существо.Он снова откинулся на спинку трона. Божена почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она ожидала пыток, казни, чего угодно, но только не этого спокойного, рассудительного разговора. Кощей кивнул в сторону Божены и очередная рыжеволосая девушка, появившаяся из неоткуда мягко взяла Божену за локоть. В ее глазах не было ни злобы, ни принуждения — только понимание и что-то похожее на сочувствие.Божена, всё ещё ошеломлённая недавними событиями, позволила вывести себя из зала. Девушка вела её по коридорам, и вскоре они остановились у двери, ведущей в сырую, холодную комнату, ставшую временным убежищем Божены.Перед тем как выйти, рыжеволосая девушка услышала как её окликнули: — Подожди... — голос её прозвучал чуть громче шёпота. — Сколько ещё нас здесь, пленниц? Скольких он убил? Что он заставляет вас делать? И... — её голос дрогнул, но она продолжила, — скольких он обесчестил, а потом убил? Рыжеволосая подошла ближе, словно боясь, что стены могут услышать их разговор.— Нас здесь много, — тихо ответила она, — я не знаю точного числа, но мы все — источник его вечной молодости. Каждая из нас — это годы его жизни. Мы не пленницы, мы — его бессмертие. Это ритуал... — она замолчала, опустив глаза. — Не всё так просто, как кажется на первый взгляд. Кощей действительно забирает жизненную силу, это древний закон тёмной магии: жизнь одного в обмен на жизнь другого. — Ты всё равно не поймешь, — тихо ответила рыжеволосая. "Но как вы можете... просто смириться?" — Божена смотрела с недоумением."Некоторые пытались бежать," — девушка опустила глаза. "Другие даже пытались сражаться. Но ты видела, чем это заканчивается. Древняя магия не оставляет выбора — либо добровольное принятие, либо... Кощей связан этими законами так же, как и мы. Он не может изменить правила игры.""И ему совсем не жаль?" — хмуря брови спросила Божена."Жалость?" — рыжеволосая горько усмехнулась — Возможно, когда-то и была. Но за века существования он научился видеть в этом необходимость. Как зима сменяет осень, как хищник охотится на жертву — это просто закон природы, только более древний и темный.""Но почему именно девушки? Почему именно... такой способ?" — Божена обхватила себя руками, словно пытаясь защититься."Юность, невинность, жизненная сила в самом расцвете — это самая чистая и мощная энергия," — собеседница говорила тихо, словно раскрывая древнюю тайну. "А способ... это древняя магия крови и жизни. Она требует особой близости. Некоторые из нас научились находить в этом свою выгоду. ""Ты говоришь так, будто это нормально," — возмутилась Божена."Нормально?" — девушка горько усмехнулась. "Нет, это никогда не было нормальным. Но со временем понимаешь — можно не противиться и не обязательно умирать" — рыжеволосая задрала рукав и показала Божене шрамы на руках, а после вышла из комнаты.Божена осталась одна в комнате и тревожные мысли не давали ей покоя. Измученная и разочарованная, она опустилась на край кровати. Божена сжала кулаки — нет, она не станет покорной жертвой. Должен быть другой выход. Она подняла голову и взор её снова зацепился за ворона, что всё также сидел на пологе."Тоже пленник этой страшной лачуги?" — Божене казалось, что, если она выговорится ей обязательно станет легче. Ночь медленно опускалась на терем, а девушка всё сидела без сна. Она в очередной раз прокручивала в голове свое положение, пытаясь найти решение, когда до её ушей донёсся странный звук. Движимая беспокойством и воспоминаниями о погибшей девушке, Божена осторожно выскользнула из комнаты. Звук вел её через темные переходы, освещенные лишь тусклым светом редких факелов.Чем ближе Божена была к источнику тем отчетливее понимала, это не крик о помощи. У массивной дубовой двери её рука замерла на мгновение. Божена вдруг вспомнила слова рыжеволосой девушки — "Но со временем понимаешь — можно не противиться и не обязательно умирать". " Некоторые из нас научились находить в этом свою выгоду" и щёки её вспыхнули румянцем, любопытство боролось со смущением и страхом. Собрав всю свою храбрость, она тихонько приоткрыла дверь...Картина, открывшаяся перед ней, ошеломила. В полутёмной комнате, на постели, облокотившись на стену, лежал Кощей, его глаза блестели от удовольствия. На нём, с невероятной грацией и страстью, двигалась девушка, её длинные волосы развевались, а стоны наполняли пространство. Кощей сжимал её груди, погружённый в сладостное забвение, но стоило двери распахнуться, как девушка резко остановилась. Она обернулась, её глаза встретились с глазами Божены, и в них было нечто магическое, нечто неземное. В мгновение ока девушка превратилась в жар-птицу, ослепительно красивую и величественную. С громким взмахом крыльев она устремилась к открытому окну, оставляя за собой лишь золотое перо, которое медленно опустилось на пол. Божена стояла, ошеломлённая и зачарованная, не в силах отвести взгляд от этого миража, который только что стал явью. В комнате осталась лишь тишина, нарушаемая лишь её собственным учащённым.Кощей, обычно такой величественный и грозный, сейчас выглядел почти уязвимым, прикрытый лишь тонкой шелковой простыней. Его пепельные волосы были растрепаны, а татуировка змеи на груди словно оживала в мерцающем свете."Ты всегда всё портишь?!" — в его голосе звенела неприкрытая ярость, смешанная с раздражением.Божена застыла в дверях, не в силах отвести взгляд от увиденного. Там, где только что была прекрасная девушка с огненными волосами и золотистой кожей, сейчас осталось лишь перо. Жар-птица. Легендарное существо оказалось не просто сказкой, и явно не птицей.Кощей, обвивая себя простыней, медленно направился к Божене, его шаги были осторожными и уверенными. Он остановился в нескольких шагах от неё, его взгляд был настойчивым, но в то же время игривым."Тебе удалось сделать то, что не удавалось никому за последние несколько сотен лет…" — с лёгкой ухмылкой спросил он, его голос звучал мягко, но в нём чувствовалась некая угроза. Божена не могла оторвать взгляд от его лица, излучающего уверенность и загадку подобно змею искусителю. Она чувствовала, как её сердце забилось быстрее, а мысли смешались в вихре эмоций.

Глава 2. "Писарь мертвых"

Божена, развернулась и словно испуганная лань, понеслась по темным коридорам избы, едва касаясь ногами пола. Сердце колотилось где-то в горле, а в ушах всё еще звучал бархатный голос Кощея.

За углом, скрытая тенью, стояла рыжеволосая девушка с косой на перед — Ульяна. Её глаза расширились при виде своего господина, едва прикрытого простыней. Она невольно закусила губу, но тут же нахмурилась, заметив убегающую Божену.

"Господин..." — тихо произнесла она, выходя из своего укрытия.

Кощей никак не отреагировал на её появление. Он знал о её присутствии с самого начала, она стояла там с момента как жар-птица появилась в его опочивальне. Неторопливо он, прошествовав к массивному черному столу, и грузно опустился на стул, оставив простыню лежать у порога.

Ульяна подняла ткань с пола, в её голове промелькнула дерзкая мысль — "Господин приглашает к себе". Она вошла в комнату и избавилась от своей рубахи. Кощей, казалось, полностью погрузился в изучение древних свитков.

"Господин..." — произнесла она чуть громче.

Не поднимая глаз, он жестом подозвал её ближе. Когда Ульяна опустилась на колени рядом с ним, последовала резкая пощечина. На её губах выступила кровь, в глазах заблестели слезы.

"Отведешь завтра девчонку к Жар-птице, она придумает что с ней делать," — холодно произнес он. "А теперь пошла вон!"

Дверь распахнулась сама собой. Ульяна поднялась, с трудом сдерживая слезы.

"Ульяна," — его голос прозвучал как удар хлыста. Она обернулась, встретившись с его черными, как бездна, глазами. "Последнее предупреждение," — произнес он и вернулся к свиткам. Щелчок пальцев — и дверь с грохотом захлопнулась.

В груди Ульяны разгорелся пожар обиды и ревности. Она провела рукой по губам, стирая кровь, и впервые в жизни почувствовала настоящую ненависть к другой женщине. К Божене, которая за один вечер получила больше внимания их господина, чем она за все годы служения. В темных коридорах замка этой ночью зародилась новая опасность — женская ревность, способная оказаться страшнее любого проклятия.

Сердце Божены колотилось как безумное, когда она влетела в свою комнату и, захлопнув дверь, сползла по ней на пол. Щеки пылали, а перед глазами всё ещё стоял образ обнаженного Кощея. "Что за срамные мысли!" — упрекнула она себя, но румянец лишь сильнее заалел на щеках. Никогда прежде она не видела мужчину в такой... натуральности. И почему это должен был быть именно он?

С трудом добравшись до кровати, Божена рухнула на жесткие деревяшки. События дня навалились тяжелым грузом, и сон пришел мгновенно, без сновидений.

Утро ворвалось в комнату вместе с Ульяной — рыжеволосая служанка, не утруждая себя стуком, внесла тяжелый таз с ледяной водой и рушник.

"Утро доброе," — пробормотала заспанная Божена.

"Доброе. Вымойся да причешись. Господин работу тебе дал. К Жар-птице велел отвести."

В груди Божены всколыхнулись противоречивые чувства: восторг от возможности снова увидеть чудесное создание, жгучий стыд от воспоминаний о вчерашнем, и страх — что ждет её за такое вторжение?

"И пошевеливайся," — торопила Ульяна, "негоже заставлять Госпожу ждать."

"Госпожу?" — удивление Божены было искренним. В голове завертелись догадки о связи между Кощеем и Жар-птицей.

"Коли жить хочешь," — строго предупредила Ульяна, "в глаза птице не смотри да рта без разрешения не открывай."

Быстро умывшись, Божена оставила волосы распущенными — пусть видят их чернь, пусть и от сажи. Ульяна повела её по коридорам к массивной резной двери.

Комната за ней оказалась совершенно непохожей на остальной терем — светлая, солнечная, заставленная книжными шкафами. Воздух пах пергаментом и воском, а тишину нарушал лишь шелест страниц.

И там была она — Жар-птица в человеческом облике. Золотые волосы струились по плечам, янтарные глаза светились мудростью, алый сарафан подчеркивал величественную красоту. "Неудивительно, что она приглянулась Кощею," — мелькнула мысль у Божены.

"Писать умеешь?" — спросила Жар-птица, протягивая стопку свитков и письменные принадлежности. Не дожидаясь ответа, она выпроводила обеих посетительниц со словами: "Всё, кыш-кыш-кыш!"

Ульяна небрежно взяла один из свитков из рук Божены, с деланным интересом повертела его и вернула обратно. "Пойдем," — бросила она коротко и повела девушку по темным коридорам замка.

Комната, куда они пришли, была самой мрачной из всех, что видела Божена. Ни окон, ни свечей — лишь простой деревянный стол да шаткий стул. Воздух здесь казался застывшим, пропитанным холодом и сыростью.

Божена сложила стопку свитков на стол и обернулась к Ульяне: "А что делать то?" Рыжеволосая лишь пожала плечами и молча вышла за дверь.

Не успела она сделать и нескольких шагов, как яркая вспышка золотого света заставила её отпрыгнуть в сторону. Ульяна испуганно перекрестилась — прямо перед ней пролетела жар-птица, тут же обернувшаяся прекрасной девушкой.

"А хорошо ты придумала с должностью писаря, Ульяна," — улыбнулась жар-птица, глаза её сияли янтарным светом. "И времени у меня теперь свободного больше, и место это мне не нравится."

Она игриво потрепала Ульяну по макушке и умчалась прочь, напевая что-то себе под нос. В её движениях чувствовалась какая-то птичья легкость и беззаботность.

Ульяна медленно выдохнула, и её лицо исказила злобная усмешка. "Главное, чтобы она от Господина была подальше," — прошептала она, вспоминая сцену с обнаженным Кощеем и убегающей Боженой.

Обернувшись вслед исчезающей жар-птице, она процедила сквозь зубы: "И на тебя управу найду..."

В её глазах плескалась темная ревность, а в голове уже зрел коварный план. Больше одной женщины на ложе Кощея — слишком много для той, кто привыкла считать себя единственной своего Господина.

Божена сидела в темной комнате, пытаясь привыкнуть к мраку, когда это случилось. Из воздуха соткалась полупрозрачная фигура девушки. Она беззвучно приблизилась и вложила в ладонь Божены светящуюся сферу — теплую, пульсирующую, словно живую.

Ужас охватил Божену. Не осознавая, что делает, она сжала сферу в руке и бросилась прочь из комнаты, перепуганная внезапным появлением незнакомки. Её крик эхом отразился от стен, когда она неслась по коридору, не разбирая дороги.

Внезапно она врезалась во что-то твердое. Подняв глаза, она увидела Кощея — его лицо выражало раздражение от неожиданного шума в его владениях. Его взгляд мгновенно сосредоточился на светящейся сфере в её руке.

Холодные пальцы больно сжали запястье Божены. Другой рукой Кощей грубо разжал её ладонь, забирая сферу. Затем, схватив девушку за ворот рубахи, потащил обратно в комнату, словно нашкодившего ребенка и толкнул на стул.

Толчок был сильным — Божена едва удержалась на стуле, больно ударившись локтем о край стола. Душа умершей бросилась к ногам Кощея, умоляя о милости.

"Господин, смилуйся! Я не готова уходить, у меня остались незаконченные дела..."

Кощей даже не взглянул на неё — просто отпихнул ногой, как надоедливую грязь с сапога.

Он положил сферу на стол перед Боженой. "А ты," — его глаза сверкнули, "делай свою работу".

Сфера на столе пульсировала мягким светом, готовая раскрыть историю еще одной прожитой жизни.

Внутри прозрачного шара клубились образы чужой жизни, словно туман, принимающий различные формы. В след за сферой появился

Божена обмакнула перо в чернильницу, и чернила странно блеснули — то золотом, то чернотой. Как только перо коснулось пергамента, перед глазами развернулась целая жизнь:

"Злата, дочь мельника," — начали ложиться строки. "Первый грех — в семь лет украла монету у слепого странника." Чернила потемнели, впитываясь в пергамент. "В тот же день, мучимая совестью, вернула вдвое больше." Строки засветились золотом.

Украла монету у отца." Снова темные строки, но картина в сфере показывала больную мать и травницу, требующую плату за лечение. Отец отказывался платить, не веря в силу трав.

"В шестнадцать лет солгала семье жениха о своей невинности." Темные чернила, но следом — образ пьяного барина, преследовавшего её в лесу, и её отчаянная борьба за честь.

"Подожгла амбар соседа." Черные строки, но сфера показывала, как сосед избивал свою жену и детей, прятавшихся в том амбаре. После пожара он не мог доказать, что это его собственность, и женщина с детьми получили свободу.

"Отравила мужа." Чернила почти почернели, но картина развернулась полностью: годы побоев, унижений, угроз расправиться с её младшей сестрой. И травы, те самые, что когда-то спасли мать, теперь избавили её саму.

"Воровала еду с барского стола." Тёмные строки, но следом — десятки голодных детей, которых она кормила этой едой во время голода.

История Златы раскрывалась перед Боженой как сложный узор, где тьма и свет переплетались неразрывно. Каждый грех имел свою причину, каждый проступок — своё оправдание. Но чернила не лгали — они показывали и поступок, и его мотив, оставляя решение за Кощеем.

Божена отложила перо, глядя на исписанный пергамент. Кто она такая, чтобы судить? Может ли человек оставаться безгрешным в мире, где само выживание порой требует преступить закон?

Злата стояла рядом, её призрачная фигура казалась размытой в полумраке комнаты. В её глазах не было ни страха, ни стыда — только усталость и принятие своей судьбы.

Божена молча свернула свиток. Теперь решение оставалось за Кощеем — развеять эту душу по ветру или позволить ей войти в царство мертвых, где, возможно, найдется место и для тех, кто грешил во имя добра.

Кощей лишь махнул рукой и душа развелась, будто её никогда и не было.

История за историей, жизнь за жизнью... Некоторые сферы были полны светлых поступков, другие темнели от злодеяний. Были и такие, где свет и тьма переплетались так тесно, что Божена с трудом различала оттенки.

Особенно тяжело давались истории детей — их сферы были маленькими, часто едва начавшими наполняться событиями. Или истории стариков, прожитых настолько долго, что записи растягивались на несколько свитков.

К вечеру перед Боженой выросла стопка исписанных пергаментов. Каждый лист хранил чью-то судьбу, каждая строчка была нестираема и неизменна. Взяв их, она направилась в тронный зал.

Кощей читал записи молча, его лицо оставалось бесстрастным.

"Этих — в царство мертвых," — откладывал он одни свитки. "Этих — развеять," — другие свитки рассыпались пеплом от его прикосновения.

"А если я ошиблась?" — тихо спросила Божена. "Если не всё записала?"

Кощей поднял на неё взгляд: "Чернила не лгут."

Божена стояла перед троном, Гнев и несправедливость переполняли её, заставляя забыть об осторожности. "Та девушка, ты стёр её!" — её голос дрожал от возмущения. "Она не заслужила!!! У неё не было выбора, она просто хотела жить, хотела счастья!"

Кощей медленно поднял глаза от очередного свитка. Его лицо оставалось бесстрастным, но в глазах плескалась опасная тьма.

"Выбор есть всегда," — произнес он ровным, леденящим тоном. Каждое слово падало как камень.

Но Божена, словно одержимая, не могла остановиться. Все накопившиеся эмоции, все истории, которые она прочитала за день, вся боль и несправедливость — всё это вырвалось наружу.

"Да что тебе известно о выборе?" — выкрикнула она. "Ты играешь чужими судьбами! Ты..."

Удар по подлокотнику трона прервал её речь. Кусок резного дерева откололся и с грохотом упал на пол. В зале повисла звенящая тишина.

Кощей медленно поднялся. Его высокая фигура словно заполнила собой всё пространство. Татуировка змеи на шее, казалось, ожила, извиваясь в такт его гневу.

"Я знаю о выборе больше, чем ты можешь представить" — его голос стал ещё тише, что делало его ещё страшнее. "Каждая душа, что проходит через эти стены, сделала свой выбор..."

"Врешь... За меня его сделал Ты, я не выбирала оказаться здесь, и я не выбирала выносить рукой приговор чужим судьбам...Что? Нечего сказать?!"

Божена вдруг поняла, что перешла черту. В глазах Кощея плескалась такая древняя боль и такая всепоглощающая ярость, что она невольно отступила на шаг.

Вместо ответа Кощей щелкнул пальцами, и двери тронного зала распахнулись. "Вон," — произнес он тихо, но эхо этого слова, казалось, сотрясло стены замка.

Божена поспешила к выходу, но у самых дверей обернулась. На мгновение ей показалось, что она увидела в его глазах что-то кроме гнева — какую-то бесконечную усталость и... тоску?

Двери захлопнулись за её спиной, оставив её наедине с новыми вопросами и странным чувством, что за маской жестокого владыки мертвых скрывается история, которая может быть страшнее всех тех, что она записала сегодня.

Божена влетела в свою комнату, с грохотом захлопнув дверь. Рухнув на кровать, она уткнулась лицом в в свои руки и закричала от бессильной злости.

Ворон, сидевший на подоконнике, повернул голову, наблюдая за ней своими бусинками-глазами.

"Напыщенный, горделивый, безжалостный индюк!" — выпалила Божена, поднимая глаза на птицу. Ворон только каркнул в ответ, словно поддерживая её возмущение.

"Нет, ты только подумай!" — продолжала она, расхаживая по комнате. "Сидит там, как царь-государь! А сам что? Души невинные губит, Их родные на том конце ждут, а он руками машет да прах по ветру развеивает!"

Ворон склонил голову набок, внимательно слушая её тираду.

"И эта его манера говорить свысока! 'Выбор есть всегда'," — передразнила она Кощея. "А сам-то! Весь такой... такой..." — она запнулась, подбирая слова. "Как можно быть таким прекрасным и ужасным одновременно?!"

Божена замерла на полуслове, осознав, что только что сказала. Ворон издал звук, подозрительно похожий на смешок.

"Прекрасным? Нет-нет-нет!" — она замахала руками, словно пытаясь стереть сказанные слова. "Я не это имела в виду! То есть... Ты не подумай..."

Щёки её залились румянцем, а слова путались. "Всю жизнь взаперти просидела, не слушай меня. Батюшка строгий был, со сверстницами толком не общалась, а юношей и подавно не видывала, кроме как издалека на ярмарке..."

Ворон продолжал смотреть на неё с явным весельем в глазах.

"Вот и мерещится теперь всякое," — пробормотала она, повернувшись на бок. Ворон каркнул особенно громко, словно смеясь над её смущением.

"Да ну тебя!" — Божена метнула в птицу лапоть, но та ловко увернулась. "Ладно, молчи уже," — буркнула она, отворачиваясь к стене. "И не смей никому рассказывать!"

Но даже отвернувшись, она не могла перестать думать о том, как изящно двигается Кощей, как завораживает его голос когда он злится, как... "Нет!" — она легонько ударила себя ладонью по лбу. "Не думать! Не думать об этом!"

Ворон продолжал наблюдать за ней, и если бы птицы могли улыбаться, его клюв определенно растянулся бы в хитрой усмешке, ведь именно в такой усмешке растянулся Кощей, развалившись в своей постели и прикрыв один глаз рукой.

Ульяна зашла в комнату к Господину с тазом и полотенцем. Улыбка на его лице была хищной, что обрадовало девушку. Она приготовила воду и добавила травы, надеясь, что их ароматы помогут расслабить Кощея.

Девушка подошла к нему и склонилась, чтобы опустить его ноги в таз с горячеватой водой. Она провела руками по усталым стопам, испытывая наслаждение от прикосновения. Его кожа приводила ее в большее возбуждение. С каждым пролитым ковшом, Ульяна нагибалась всё ниже и ниже, зачерпывая воду ковшом. Её ночная рубашка, едва скрывающая пышные груди, открывалась все больше, обнажая их перед взглядом Кощея.

Он не мог устоять перед соблазном и протянул руку. Он грубо сжал ее твердые соски, наслаждаясь их чувствительностью. Ульяна пусть и пыталась, но не смогла сдержать стон удовольствия.

— Прошу, позвольте остаться — взмолилась она, закрыв глаза и приподняв подол своей рубахи. Ульяна просунула руку между ног и начала поглаживать себя, издавая стоны, которые, по ее задумке, должны были доноситься за пределы комнаты. Она хотела, чтобы все знали, что сегодня она проводит ночь в его постели.

Кощей, казалось, прочитал ее мысли и, подхватив ее, положил на кровать животом вниз. — Продолжай, — приказал он, и Ульяна умоляюще извивалась.

— Прошу, возьмите, возьмите… — как в бреду шептала Ульяна.

И он вошел. Твердый и мощный, он проник в нее одним быстрым движением. Его толчки были резкими и безжалостными, он владел ею с силой и властью. Его холодная рука обхватила ее горло, в то время как другая рука сжала ее грудь, причиняя сладкую боль.

— Еще, пожалуйста, еще! — умоляла Ульяна. "Я сделаю все, что прикажете!" Кощей ускорил свои движения, наслаждаясь ее мольбами. — Что же ты не была так покорна днём, Божена, — сказал он низким бархатным голосом.

Финальный мощный толчок ознаменовал его оргазм, и он обернулся простыней, оставляя Ульяну лежать на постели. Он взял свои свитки с письменами и погрузился в чтение, как будто ничего и не произошло, оставив девушку лежать и тихо рыдать в подушку.

"Божена…Божена…Божена" — он назвал меня её именем, твердила про себя Ульяна. Так вот кем ты наслаждался.

— Почему ты всё еще здесь? — его голос звучал равнодушно. Сделай своё дело и убирайся, — Кощей кинул на постель клинок. Клинок поражал своей изысканной красотой. Лезвие, выкованное из чистейшего серебра, словно светилось изнутри мягким белым светом. Его безупречно отполированная поверхность отражала свет подобно зеркалу, а острие было настолько тонким, что, казалось, могло рассечь сам воздух. Рукоять представляла собой настоящее произведение искусства: изящная змея, вырезанная с невероятной точностью, обвивала её спиралью. Там, где рукоять переходила в лезвие, змея разевала пасть, словно готовясь к броску.

Ульяна подняла клинок, очередной раз полоснув себя по запястью. Капли крови упали на постель. Она покинула покои Кощея, утирая слезы. Её сердце разрывалось от обиды и ревности — она видела, как отстранен был её господин, как холоден его взгляд. Воспоминания жгли сердце подобно раскаленным углям. Когда-то она была особенной, или ей просто так казалось. Казалось, что лишь с Жар-птицей она делила его внимание и его благосклонность. Теперь же... Теперь он едва замечал её присутствие. Его взгляд скользил мимо, словно она была пустым местом. С каждым годом появлялись новые девушки в доме. Ульяна видела их всех — растрепанных, нагих, выходящих из его зарницы. А некоторые... некоторые не выходили вовсе, становясь лишь очередной темной историей в этих стенах. И теперь эта Божена... У Кощея появилась новая игрушка, и это пугало её больше всего.

В это же время Жар-птица навестила Божену. Девушка вскочила с постели, смущенно опустив глаза.

— Слышала, тебе сегодня досталось, — мягко произнесла Жар-птица. Наверное, это из-за меня. Нужно было рассказать тебе больше о службе у Кощеюшки.

Божена отметила нежность, с которой было произнесено его имя. Их разговор прервали звуки из-за стены. Божена напряглась, осознав ситуацию — если Жар-птица здесь, значит там...Заметив её смущение, Жар-птица только пожала плечами с грустной улыбкой. —Отдыхай, — сказала она, направляясь к двери. Завтра работы будет больше, души сна не знают.

Оставшись одна, Божена долго не могла уснуть. В голове роились мысли о странных отношениях в этом доме, о Кощее, о том, как много тайн скрывают эти древние стены. В темноте ночи каждый был наедине со своим наболевшем: Ульяна — с болью и ревностью, Жар-птица — с тихой грустью, а Божена — с растущим непонятным чувством в груди.

Этой ночью Божене приснился странный сон. Она оказалась в незнакомой деревне, где все готовились к масленице. Воздух был наполнен запахами свежей выпечки, дымом из печных труб и морозной свежестью.

Узкие улочки петляли между добротными избами, крытыми соломой и тёсом. На завалинках сидели старушки, ловко плетущие соломенных кукол — глаза прищурены, морщинистые руки движутся быстро и уверенно. Рядом степенные деды готовили сани к праздничным катаниям — кто-то подновлял полозья, кто-то проверял упряжь.

Девушки, раскрасневшиеся от мороза, примеряли новые платки — яркие, шелковые у боярских дочек, попроще у крестьянок, но все одинаково красивые в своей праздничной нарядности. Они то и дело бросали лукавые взгляды на парней, украшавших свои сани лентами да бубенцами.

Божена видела разные упряжки — богатые боярские тройки с гнедыми жеребцами в серебряной сбруе, и простые крестьянские розвальни с мохнатыми деревенскими лошадками. Все готовились к праздничным катаниям — важной части сватовства.

Вдалеке послышались крики и смех — там, на замерзшей реке, парни устроили традиционные бои. Считалось, что такие состязания принесут хороший урожай.

Божена направилась к реке, протискиваясь сквозь толпу зевак. И вдруг замерла — среди дерущихся она увидела знакомое лицо. Молодой парень, худощавый но жилистый, лежал на льду под грузным здоровяком, который методично наносил тумаки.

В глазах парня читался страх — он понимал, что никто не остановит избиение, хотя по правилам запрещалось драться со злым умыслом. Его рука нащупала камень. Один удар — и здоровяк обмяк, заливая лед кровью.

Толпа взорвалась криками. Женщины бросились врассыпную, причитая и крестясь. Мужики, опомнившись, схватили парня, намереваясь тащить его к барину на суд.

Она рванулась вперед, пытаясь остановить происходящее, но сон начал растворяться...

Божена проснулась в холодном поту. За окном занимался рассвет, а в голове крутился вопрос — что это был за сон?

Ворон, как обычно, сидел на верхушке.

"Представляешь," — начала она, умываясь холодной водой, — "мне приснилась масленица в какой-то деревне. И там был парень, так похожий на... но это ведь невозможно, правда?"

Ворон склонил голову, внимательно слушая её рассказ о кулачном бое на льду и роковом ударе камнем. Пока Божена расчесывала волосы и заплетала косу, птица не издала ни звука, но её бусинки-глаза казались особенно внимательными.

По пути в свою "темнушку" Божена проходила мимо тронного зала. Голоса оттуда заставили её замереть.

К следующему году найду подходящую невесту," — шелестящий голос Лихо был едва различим. "Ту, что исполнит пророчество — полюбит душу всем сердцем и умрет от руки Владыки. Тогда и получишь силу, превосходящую всё, и власть над всеми мирами."

"Уймись, Лихо…Сколько их уже было?" — в голосе Кощея звучала смертельная скука. "Все клялись в вечной любви, все обещали верность. Но они любили не меня — они любили свои иллюзии о власти и могуществе, которые получит жена Кощея." Он усмехнулся, и от этого звука по спине Божены пробежал холодок. "Только вот у меня нет души, а люди... люди продажны. Сегодня они любят одного, а завтра — предложи им золотой и полюбят другого. Их любовь и верность — лишь вопрос цены." Внезапно его голос стал острее.

"А за сколько продашься ты, Божена? Медяк? Два?". Сердце Божены замерло — он снова знал о её присутствии. Всегда знал. "Сколько стоит уложить на перину дочь кузнеца?" — Кощей появился рядом, словно соткался из теней. В его руках блеснул серебряный клинок с рукоятью в виде змеи. "Или, может, ты не медяками берешь?" Лезвие скользнуло по шнуровке её сарафана. "За какие броши? — Взгляд Кощея скользнул вниз.

Божена не помнила, как её рука поднялась для удара. Звук пощечины эхом разнесся по залу. Лихо расхохоталось, а глаза Кощея заволокла чернота. Ответный удар был сокрушительным. "Знай своё место!" — его голос стал низким, нечеловеческим. "Если я позволяю тебе подслушивать и временами открывать рот, это не значит, что тебе дозволено всё." Его пальцы сомкнулись на её горле. "Сделаешь так еще раз..." — зрачки полностью затянула тьма , Кощей страшно улыбнулся — "Нет, не сделаешь" — протянул он, смакуя каждое слово.

Крик ворона прорезал воздух. Хватка Кощея ослабла, взгляд прояснился. Божена, задыхаясь от слез, бросилась прочь. Божена влетела в свою темнушку, рухнув на холодный пол. Слезы текли по щекам, горло саднило от жестокой хватки Кощея. Она не сразу заметила легкое прикосновение к волосам — невесомое, словно дуновение ветра. Подняв заплаканные глаза, она увидела перед собой двоих — молодую девушку и парня. Души. Девушка ласково улыбалась, а в руках они держали свои сферы жизни — Еремей и Василиса.

Сфера жизни Еремея засветилась первой, показывая его появление на свет в семье плотника Михаила и его жены Марфы. Он родился в метельную зимнюю ночь, последним из пяти детей. Старуха-повитуха сказала тогда: "Будет особенным этот мальчик, с душой чистой как первый снег." С ранних лет Еремей отличался от других детей. Когда братья дрались за последний кусок хлеба, он делил свой с бездомными собаками. Когда сестры хвастались новыми лентами, он отдавал свои рубашки сиротам. Отец, глядя на младшего сына, только качал головой — сердце доброе, да жить с таким трудно будет.

Зима в тот год выдалась особенно суровой. Снег скрипел под ногами, а морозы стояли такие, что птицы замерзали на лету. В канун Рождества отец Еремея, плотник Михаил, продал на ярмарке резной поставец, над которым трудился три месяца. Вырученных денег едва хватило на самое необходимое, но одну монету он припрятал — для младшего сына. Еремей давно ходил в старых сапожках старшего брата, которые были ему велики и все в заплатах. Подвязывал их веревками, набивал соломой, но зимний холод все равно пробирался внутрь. Пальцы постоянно мерзли, но мальчик никогда не жаловался. В сочельник отец повел его на рынок. У сапожника Прохора выбрали новые сапожки — маленькие, но добротные, из хорошей кожи, внутри овчиной выстланные. Еремей не мог поверить своему счастью — первая новая вещь, только его, не с чужого плеча. Всю ночь сапожки простояли у его кровати. Он то и дело просыпался, протягивал руку — проверить, не приснилось ли. А утром надел их с такой осторожностью, будто они были хрустальные. Но на следующий день, возвращаясь из церкви, он увидел у паперти сироту Ваньку. Тот стоял босиком на снегу, его посиневшие ножки были покрыты ссадинами и порезами. Старая тряпица, которой он пытался обмотать одну ступню, давно превратилась в ледышку. Еремей знал Ваньку — тот жил подаянием после того, как его родители умерли от горячки прошлой весной. Никто в деревне не взял мальчишку в дом — своих ртов хватало. Не раздумывая ни секунды, Еремей стянул с ног теплые сапожки. "На, держи," — сказал он оторопевшему Ваньке. "Они теплые, папка новые купил, только разносить надо немного." Домой он бежал босиком по снегу. Ноги горели от холода, каждый шаг отдавался болью, но на сердце было легко. Перед глазами стояло счастливое лицо Ваньки, прижимающего к груди сапожки как величайшее сокровище. Мать, увидев босые, покрасневшие ноги сына, всплеснула руками и расплакалась. Отец молча смотрел, как жена отпаивает Еремея травяным отваром и растирает обмороженные ступни гусиным жиром.

"Дурак ты," — сказал наконец отец. "Сам теперь без сапог остался." "Зато у Ваньки теперь есть," — улыбнулся Еремей сквозь боль. "А тебе в чем ходить?" "Ничего, старые подлатаем. Главное, что у него теперь ноги не мерзнут." Отец покачал головой, но в глазах его мелькнуло что-то похожее на гордость. А через неделю Ванька прибежал к их дому — румяный, в теплых сапожках, с куском пирога, который ему подала какая-то добрая душа. Разделил пирог на две части и большую протянул Еремею.

Василиса же росла единственной дочерью у травницы Яромилы. В маленькой избушке на краю деревни, где пряно пахло сушеными травами и дымом очага, росла девочка с пшеничной косой и глазами цвета летнего неба. Василиса появилась на свет в ночь летнего солнцестояния, когда травы набирают особую силу. Её отец, Святомир, был в то время в дальнем походе, откуда так и не вернулся. Остался лишь его подарок — серебряный оберег с васильком, который Яромила надела на шею новорожденной дочери. Яромила растила дочь одна, передавая ей не только знания о травах, но и древнюю мудрость, переходившую в их роду от матери к дочери. С трех лет Василиса уже могла отличить мяту от крапивы, а в пять знала, какие травы собирать на рассвете, а какие — в полнолуние. Василиса просыпалась от тихой песни матери — Яромила всегда пела, собирая росу с трав для своих снадобий. Девочка выбегала босиком на влажную траву, и мать учила её слушать, как просыпается земля: как раскрываются первые цветы, как шепчется листва, как птицы поют свои песни.

"У каждой травинки своя душа," — говорила Яромила, показывая дочери, как правильно срезать целебные растения. "Проси у них разрешения, благодари за помощь. Они чувствуют доброту и отзываются на неё."

В шесть лет случился первый случай, показавший особый дар Василисы. К ним принесли мальчика с сильным жаром. Яромила готовила отвар, а девочка села рядом с больным и взяла его за руку. Внезапно она побледнела и пошатнулась — она действительно почувствовала его боль как свою. Но вместе с этим она точно знала, какие травы нужны для исцеления. С тех пор её стали называть не иначе как "маленькая знахарка". Люди замечали, что снадобья, приготовленные с её участием, действуют сильнее. А всё потому, что Василиса вкладывала в каждое лекарство частичку своей души, своего сострадания.

По вечерам они сидели у очага, перебирая собранные за день травы. Мать рассказывала старинные предания о целительницах их рода, а Василиса впитывала каждое слово. Особенно любила она историю о прабабке, которая могла лечить не только тело, но и душу. Когда Василисе исполнилось десять, она уже знала все травы в округе и могла самостоятельно готовить простые снадобья. Но главное — она научилась чувствовать чужую боль и находить способы её облегчить. Это был особый дар — видеть сердцем то, что скрыто от глаз. В деревне говорили, что девочка унаследовала не только знания матери, но и какую-то древнюю силу, идущую из глубины веков. Может, потому, что родилась в особую ночь, а может, потому что в её сердце жила такая бесконечная доброта.

Так росла Василиса — с травами, заговорами и состраданием в сердце, не подозревая, что судьба готовит ей встречу с особенной любовью, которая изменит не только её жизнь, но и жизни многих других людей. Стоял хмурый осенний день, когда Еремей услышал выстрелы у реки. Он помогал отцу в мастерской, строгал доски для нового заказа, но что-то заставило его выбежать на берег. Там, на реке, бился раненый лебедь — белоснежные перья окрасились кровью, а гордая шея безвольно никла к воде. Охотники, увидев, что подстрелили не утку, а благородную птицу, спешно скрылись. Еремей, не раздумывая, скинул свой кафтан и полез в ледяную воду. Лебедь не сопротивлялся, когда мальчик бережно взял его на руки — словно почувствовал доброту в этих мозолистых от работы ладонях. Три дня Еремей прятал птицу в старом сарае, выстелив ей гнездо из соломы. Сам не ел — каждую заработанную копейку откладывал на лечение. Отказывался даже от хлеба, говоря матери, что не голоден. По ночам тайком носил лебедю воду и остатки каши, которую удавалось сберечь. На четвертый день, собрав необходимую сумму, он завернул птицу в чистую холстину и понес к известной на всю округу травнице Яромиле. Дорога к её избушке петляла через осенний лес, где красные и золотые листья устилали тропинку. Еремей шел осторожно, стараясь не потревожить раненую птицу. Дверь травницы открыла девочка его лет. Еремей замер на пороге — никогда прежде он не видел такой красоты. Василиса стояла в простом сарафане, перехваченном вышитым пояском. Русая коса, толщиной в девичье запястье, спускалась до пояса, а глаза... глаза были точь-в-точь как васильки, что росли летом у реки.

"Что у тебя там?" — спросила она, заметив его ношу. "Лебедь раненый," — ответил Еремей, с трудом отводя взгляд от её глаз. "Охотники подстрелили. Вылечите?" Он протянул ей завёрнутые в тряпицу монеты — всё, что скопил за эти дни. Василиса даже не взглянула на деньги, её внимание было приковано к птице. "Мама!" — позвала она. "Тут раненый лебедь!" Яромила вышла из горницы, вытирая руки о передник. Осмотрела птицу, покачала головой: "Сложное ранение, но выходим. Только это не быстро будет." "Я заплачу," — торопливо сказал Еремей, снова протягивая деньги. "Спрячь," — мягко ответила Василиса, возвращая монеты. "Лучше помогать будешь. Сам принес — сам и выхаживать станешь." В её голосе было столько уверенности и доброты, что Еремей просто кивнул. Так началась история их первой встречи — над раненым лебедем, под крышей, пропахшей травами, среди осенних листьев и первых заморозков. Каждый день после работы в столярной Еремей прибегал помогать: менял повязки, кормил птицу с руки, выстилал свежую солому. А Василиса готовила особые отвары, пела древние заговоры, которым научила её мать. Между делом они узнавали друг друга — говорили о травах и деревьях, о звездах и птицах, о добре и зле.

"Знаешь," — говорила Василиса, перебирая травы для очередного отвара, — "каждая травинка живая. У каждой свой характер, свой голос. Вот мята — она певучая, звонкая, как весенний ручей. А полынь — строгая, гордая, но справедливая." Еремей слушал, завороженный не столько словами, сколько тем, как она говорила — тихо, проникновенно, словно делясь великой тайной. Её пальцы нежно касались каждого стебелька, и травы словно тянулись к ней, как к солнцу.

"А у деревьев тоже разные характеры," — делился он своими наблюдениями. "Дуб — он как старый воин, крепкий, надежный. Береза — словно девушка, всегда готова приласкать, утешить. А осина — она вечно дрожит, будто что-то знает, да сказать боится." Василиса замечала, как теплеют его карие глаза, когда он говорит о деревьях. Как бережно он касается деревянных поверхностей, словно разговаривает с живым существом.

Вечерами, когда выдавалось ясное небо, они выходили во двор и смотрели на звезды. Василиса рассказывала предания о созвездиях, которые слышала от матери: "Вон та яркая звезда — это душа девушки, что так сильно любила, что даже после смерти светит путникам." "А те семь звезд — это слезы матери, что искала потерянных детей." Еремей показывал ей, как по звездам находить дорогу: "Видишь, там, на севере — всегда одна и та же звезда. Она никогда не движется, как верное сердце." "А вокруг неё кружатся другие, словно в вечном танце."

О птицах они могли говорить часами. Василиса знала все их целебные свойства: "Перо голубя лечит сердечную боль." "А лебединый пух — самое нежное лекарство для младенцев." Еремей делился своими наблюдениями за их повадками: "Соловей поет не для всех — только для той, кого выбрал." "А журавли возвращаются всегда к одному месту, как верные мужья к своим женам."

Но чаще всего их разговоры касались добра и зла. Василиса рассказывала о людях, которые приходили к ним за помощью: "Каждый носит в душе и свет, и тьму. Важно, что человек выбирает." "Иногда самые черствые сердца становятся самыми добрыми — нужно только найти к ним подход." Еремей делился своими мыслями о справедливости: "Доброта — она как семя. Посеешь — и прорастет, даже если не ждешь." "А зло — оно само себя наказывает. Видел я, как злые люди сами себе жизнь портят." В эти разговоры вплетались их собственные истории — о том, как Еремей отдал сапоги сироте, как Василиса лечила бездомных собак, как оба не могли пройти мимо чужой беды. Души их тянулись друг к другу, словно два молодых деревца, растущих из одного корня.

Шли годы, и детская дружба незаметно перерастала в нечто большее. Еремей вырос статным юношей — может, не самым красивым в деревне, но от его улыбки теплело на душе у каждого. В шестнадцать он уже славился как искусный резчик по дереву. Его руки творили настоящие чудеса — узоры на наличниках словно оживали, а деревянные игрушки, которые он раздавал детворе, казались заколдованными. Василиса расцвела невиданной красавицей. Коса, золотая как спелая рожь, глаза синие-синие, а в них — мудрость, не по годам глубокая. От женихов отбоя не было, но она словно не замечала ничьих взглядов, кроме добрых карих глаз Еремея.

Еремей решил тогда свататься к Василисе и работал над особенным подарком. Днем он помогал отцу с заказами, а по ночам, при свете единственной свечи, создавал нечто такое, что должно было передать все чувства, переполнявшие его сердце. Для гребня он выбрал особенное дерево — липу, мягкую и податливую, хранящую в себе аромат летних цветов. Три дня он выдерживал древесину, прежде чем приступить к работе. Каждое прикосновение ножа к дереву было осторожным, словно ласка. В каждом движении — мысли о Василисе. Основу гребня он сделал изящной, но прочной — такой же, как характер его любимой. Зубчики вырезал тонкие, но крепкие, чтобы бережно расчесывали её шелковистые волосы. Но главным украшением должны были стать васильки — точная копия тех, что цвели летом на лугу, тех самых, что напоминали ему её глаза. Каждый цветок он вырезал отдельно, с невероятной тщательностью прорабатывая каждый лепесток. В центре каждого василька — крошечная звездочка, как искорка света в её взгляде. Лепестки делал чуть изогнутыми, словно они колышутся на ветру. Листья и стебли переплетались в затейливый узор, обрамляющий цветы. Ночь за ночью он работал, вкладывая в каждую деталь свои чувства: в плавные линии — нежность её движений, в изгибы лепестков — мягкость её улыбки, в тонкую резьбу — глубину её души.

Когда работа была почти закончена, он достал заветный пузырек с особой краской, которую выменял у заезжего купца за месяц работы. Василькам он придал именно тот оттенок синевы, что был в её глазах — где-то глубокий, как летнее небо, где-то светлый, как утренняя роса. Последним штрихом стала тончайшая резьба на обратной стороне гребня — едва заметные буквы складывались в простые слова: "Твои глаза — как васильки в поле моей души."

Когда он наконец вручил ей свой подарок, Василиса долго молчала, бережно проводя пальцами по деревянным лепесткам. А потом подняла на него глаза — те самые, васильковые — и в них блестели слезы радости. "Они живые," — прошептала она, глядя на цветы. "Как ты сумел вложить в дерево столько жизни?" Еремей смотрел, как она осторожно проводит гребнем по своим волосам, и думал, что никакая резьба не сравнится с красотой её глаз, но теперь у него есть напоминание о них — в каждом вырезанном василечке, в каждом изгибе узора. Но не осмелился Еремей задать ей главного вопроса.

Их утренние встречи у реки стали негласной традицией. Когда первые лучи солнца только начинали золотить верхушки деревьев, они уже сидели на старом поваленном дубе у излучины. Василиса приносила свежий хлеб, еще теплый после ночной выпечки, а Еремей — горсть спелых ягод или яблоко, разделенное на двоих. В это особенное утро воздух был напоен ароматом цветущих трав. Река дымилась легким туманом, в котором играли первые солнечные лучи. Роса на траве переливалась, словно россыпь драгоценных камней. Они сидели плечом к плечу, разделяя краюху хлеба. Василисина коса, золотистая в утреннем свете, свободно спадала по спине. Еремей уже давно заметил, как один непослушный локон всегда выбивается из плетения, и каждый раз его пальцы подрагивали от желания заправить его за её ушко. В этот раз он набрался смелости. Его рука, огрубевшая от работы с деревом, но удивительно нежная в своих движениях, потянулась к её косе. Он бережно взял золотистые пряди, словно они были сделаны из солнечного света. Кончики волос скользили между пальцами как шелк. Василиса замерла, не смея шевельнуться. Её сердце билось так громко, что, казалось, было слышно даже птицам, начинающим свою утреннюю песню. Еремей поднял глаза, встречаясь с её взглядом. В васильковой синеве её глаз отражалось восходящее солнце, превращая их в два драгоценных камня.

"Летним днем," — его голос был тихим, но твердым, — "я приду к твоему дому. Привезу телегу редких трав и охапку васильков..." Он сделал глубокий вдох. "И женюсь на тебе, Василиса. Дождешься меня?" Румянец разлился по её щекам, словно утренняя заря по небу. Она резко выдернула косу из его рук, но не от гнева — от смущения и волнения, что переполняли сердце. "Дурак ты, Ерёма," — прошептала она, опустив глаза, но в голосе звучала нежность. "Дождусь я тебя, сердцу моему ты мил." В этот момент солнце наконец поднялось над горизонтом, заливая всё вокруг золотым светом. Птицы запели громче, словно празднуя данное обещание. Даже река, казалось, зажурчала веселее.

Первое испытание их любви пришло, когда в деревню приехал богатый купец Владимир. Въехал в деревню на тройке вороных, сбруя звенела серебром, а сани были устланы медвежьими шкурами. Весь его облик кричал о богатстве — расшитый золотом кафтан, перстни на каждом пальце, шапка из чернобурки. Он приехал за травами для больной матери, но, увидев Василису, собирающую снег для отваров, забыл о цели своего визита. Еремей видел, как богатый гость смотрел на его любимую — жадно, словно на дорогой товар. Сердце молодого плотника сжималось от боли и ревности, когда купец день за днем приходил к дому травницы, неся богатые подарки. "Пойдешь за меня," — говорил Тимофей, расхаживая по избе, — "будешь как царевна жить. В городе у меня терем каменный, слуги, кареты. Каждый день новый наряд носить станешь." Яромила, мать Василисы, украдкой вытирала слезы, глядя на богатые дары. Сколько лет она билась, чтобы прокормить дочь, сколько ночей не спала, думая о её будущем. А тут такое счастье — богатый жених, уважаемый человек. "Доченька," — говорила она по вечерам, — "подумай хорошенько. Жизнь-то не сказка, достаток важнее любви. Вон, Еремей твой, что он может дать, кроме своих деревянных поделок?" Еремей же изводился от ревности и бессилия. Каждый вечер он приходил к их дому, но всё чаще заставал там купеческие сани. Руки его грубели от работы — он брался за любой заказ, пытаясь скопить денег на свадьбу, но как тягаться с купеческим богатством? Однажды вечером он не выдержал, подкараулил Василису у колодца: "Уедешь с ним?" — спросил глухо, не глядя в глаза. "Я пойму... Он может дать тебе всё, а я..." Василиса оборвала его речь неожиданно просто — прижалась к его груди, где билось измученное ревностью сердце: "Глупый ты, Ерёма. Все его богатства — прах перед твоей любовью. Что мне его каменные хоромы, когда ты мне терем из своей заботы строишь? Что мне его жемчуга, когда твои глаза на меня с такой любовью смотрят?" На следующий день, когда купец снова приехал с дарами, Василиса вышла к нему с решительным видом: "Не пойду за тебя, Владимир Михайлович. Не мил ты сердцу моему. Забирай свои дары — не продаётся любовь за жемчуга да парчу." Купец побагровел от гнева и унижения: "Да ты знаешь, сколько девиц за счастье почли бы за меня пойти? А ты, деревенская знахарка, нос воротишь?" "Знаю," — ответила спокойно Василиса. "Вот к ним и езжай. А моё сердце уже занято." Владимир в ярости выскочил из избы, хлестнул коней так, что они понесли, разбрасывая комья снега. А вечером того же дня Василиса нашла на крыльце охапку васильков — первых весенних цветов, которые Еремей где-то раздобыл, несмотря на мороз. Так завершилось их первое испытание, доказав, что настоящая любовь не имеет цены и не продается ни за какие богатства мира.

Летний день выдался особенным — солнце словно начистили до блеска, воздух пах медовыми травами, а птицы распевали особенно звонко. Еремей встал до рассвета, надел новую рубаху, расшитую крестиком — подарок матери специально для этого дня. Всю ночь он не спал, украшая телегу. Каждую доску любовно выстрогал, бортики оплел свежими ветками берёзы, устлал дно чистым холстом. Молодой конь Буран, гордость Еремея, был вычищен до блеска, грива заплетена лентами. С раннего утра они с матерью объехали все окрестные луга, собирая травы для Василисы. Каждую травинку Еремей выбирал с особой заботой, помня всё, что любимая рассказывала об их свойствах. Особое место в телеге занимали васильки — целое море синих цветов, собранных росистым утром. Их было столько, что казалось, будто кусочек неба упал на землю и рассыпался цветами. К дому травницы Еремей подъехал не один — как положено, со сватами. Отец его, степенный Михаил, нёс каравай, мать Агафья — узелок с подарками для будущей свекрови. Крёстный, уважаемый в деревне человек, должен был вести разговор. Телега остановилась у ворот, и сердце Еремея забилось так громко, что, казалось, заглушало пение птиц. Он знал, что Василиса согласна, что любит его, но древний обычай требовал соблюдения всех правил. Яромила встретила сватов на крыльце, как и положено — с поклоном, но с достоинством. Василиса стояла чуть позади матери, румяная от смущения, в новом сарафане, с косой, переплетенной васильковой лентой. "А мы к вам не просто так," — начал крёстный по обычаю. "У вас товар, у нас купец. Слышали, растёт в вашем саду яблонька краснощёкая. А у нашего молодца сад без яблоньки грустит." Еремей едва слышал привычные слова сватовства — все его внимание было приковано к Василисе. Она стояла, опустив глаза, но он видел, как подрагивают уголки её губ в сдерживаемой улыбке. "Проходите в дом, гости дорогие," — пригласила Яромила. "Разговор такой с порога не решается." В горнице уже был накрыт стол — Василиса с матерью готовились с рассвета. Пока старшие вели положенные разговоры о приданом и будущем хозяйстве, Еремей наконец получил возможность приблизиться к невесте. "Выйди на крыльцо," — шепнул он ей. "Хочу показать кое-что." Когда Василиса вышла и увидела телегу с травами и васильками, глаза её наполнились слезами радости. "Помнишь, я обещал?" — тихо спросил Еремей. "Телегу трав и охапку васильков. Я сдержал слово." "А я своё сдержала — дождалась," — прошептала она в ответ. Весь вечер в доме травницы шли переговоры, но для молодых всё решилось в тот момент на крыльце, когда их руки встретились среди васильков, а в воздухе пахло летом и счастьем. Когда сваты уезжали, все формальности были улажены — через три недели, на Яблочный Спас, быть свадьбе. А телега с травами и васильками осталась у дома невесты — первый подарок жениха, символ его верности данному слову и чистой любви. Вечером вся деревня судачила о необычном сватовстве — никто прежде не видел, чтобы жених привозил невесте телегу трав вместо привычных богатых даров. Но все знали историю любви Еремея и Василисы, и все понимали — это было самое правильное подношение для дочери травницы.

После свадьбы Еремей обустроил собственную столярную мастерскую. Руки его творили настоящие чудеса — каждое изделие было произведением искусства. Слава о молодом мастере разлетелась по округе, заказы приходили даже из соседних деревень. Но вместе с успехом пришла и зависть. Василиса чувствовала недоброе. Каждое утро, провожая мужа в мастерскую, она замечала косые взгляды некоторых односельчан. Особенно злобно смотрел Степан, бывший столяр, чьи заказчики стали уходить к Еремею. В ту роковую ночь Еремей задержался в мастерской — доделывал резную колыбель для первенца старосты. Василиса не находила себе места, что-то тревожило её сердце. Когда в окно ударил отблеск пламени, она первая выбежала на улицу. Мастерская горела. Огонь, подпитанный стружкой и лаком, распространялся с чудовищной скоростью. Еремей был внутри — она знала это всем сердцем. Люди уже сбегались с ведрами, но пламя было слишком сильным. "Ерёма!" — её крик разорвал ночную тишину. В ответ послышался грохот — это Еремей, уже начавший терять сознание от дыма, из последних сил выбил окно. Он вывалился наружу, кашляя и хватая ртом воздух. Его руки были изрезаны осколками, волосы опалены, но он был жив. Василиса не отходила от него всю ночь, промывая раны травяными отварами, шепча заговоры. А наутро, глядя на пепелище, поклялась, что больше никогда не допустит такой беды. Три дня и три ночи она плела особый оберег. В основу пошел вереск — для защиты от злых умыслов. Добавила полынь — отгонять беду, чертополох — для силы, зверобой — для здоровья. Каждую травинку омывала утренней росой, каждый узелок завязывала с особым заговором. "Носи, не снимая," — сказала она, надевая оберег на шею мужа. "Пока он с тобой, огонь не тронет, вода не зальет, злой умысел стороной обойдет." Тяжело им пришлось после пожара. Все инструменты сгорели, весь материал, все готовые изделия. Начинать пришлось с нуля. Еремей брался за любую работу — помогал на строительстве, колол дрова, только бы заработать на новые инструменты. Василиса собирала травы с удвоенным усердием, варила целебные отвары на продажу. Часто ложились спать голодными, но никогда не роптали. По вечерам, когда Еремей возвращался с работы, измученный, она отпаивала его травяным чаем и рассказывала, как однажды у них снова будет своя мастерская, ещё лучше прежней. Односельчане помогали кто чем мог — кто досками, кто гвоздями. Даже те, кто раньше завидовал, устыдились, видя, как молодая семья не сдается под ударами судьбы. Постепенно, бревно за бревном, доска за доской, новая мастерская начала подниматься. Еремей сам выстрогал каждую балку, сам уложил каждую дощечку. А Василиса каждый угол окропила травяным отваром, каждый порог заговорила от беды. И люди заметили — та беда, что должна была сломить молодую семью, только укрепила их любовь. Они стали ещё ближе друг к другу, ещё крепче держались за руки, ещё нежнее берегли друг друга. А оберег, сплетенный Василисой, стал не просто защитой — символом их любви, способной преодолеть любые испытания.

Самое страшное испытание пришло к ним в год великого мора. Болезнь появилась внезапно — сначала в соседней деревне, потом добралась и до их края. Люди умирали один за другим, не помогали ни молитвы, ни знахарские отвары. Василиса дни и ночи проводила у постелей больных. Еремей помогал ей — носил травы, готовил отвары, перетаскивал тяжелые котлы с водой для припарок. Они знали, что рискуют заразиться, но не могли оставить людей в беде. Особенно тяжело было видеть больных детей. В доме старосты слегли все пятеро ребятишек — от мала до велика. Василиса не выходила от них три дня, пока не спала опасность. Еремей приносил ей еду, но она почти не ела — все силы уходили на лечение. А потом заболел и он сам. Однажды утром его начало знобить, к вечеру поднялся жар. Василиса похолодела от страха — она видела, как быстро угасают люди от этой болезни. "Только не ты," — шептала она, растирая его травяными настоями. "Только не ты, любимый." Семь дней и семь ночей она не отходила от его постели. Все травы, все знания, все силы души — всё отдавала, чтобы спасти любимого. Когда закончились целебные травы, пошла в лес, невзирая на опасность — собирать новые. На восьмой день его жар спал. Еремей открыл глаза и слабо улыбнулся: "Ты похожа на ангела." Василиса заплакала от счастья, но тут же почувствовала, как земля уходит из-под ног. Теперь настал её черед бороться с болезнью. Еремей, ещё слабый после болезни, ухаживал за ней как мог. Неумело заваривал травы по её указаниям, неловко менял компрессы, но главное — не отходил ни на шаг. "Не смей уходить," — шептал он, держа её горячую руку. "Мы же обещали — вместе до конца." И она осталась. Их любовь оказалась сильнее самой смерти. Когда мор отступил, люди говорили, что это настоящее чудо — выжить вдвоём там, где целые семьи угасали. Но Василиса и Еремей знали — их спасла любовь. Та самая, что началась когда-то с раненого лебедя, окрепла через все испытания и стала сильнее самой смерти. Они прожили долгую жизнь, полную и радостей, и горестей. Вырастили детей, потом внуков. И каждый в деревне знал их историю — историю любви, которая не просто выдержала все испытания, но с каждым испытанием становилась только крепче. А когда пришёл их час, они ушли в один день — как жили, так и умерли вместе. Говорят, в тот день на их могиле выросли васильки — синие-синие, как глаза Василисы, и такие же чистые, как их любовь.

Божена опустила перо, глядя на исписанный золотом пергамент. Ни одной черной строчки — вся жизнь как светлая песня о любви и доброте. Души Еремея и Василисы светились рядом, всё так же держась за руки.

"Вот оно," — подумала Божена, — "доказательство того, что чистая любовь существует! Любовь, которая проявляется не в страстных клятвах и не покупается золотом, а живет в каждом добром деле, в каждом заботливом прикосновении, в каждом мгновении, разделенном на двоих."