Гибель отложим на завтра (джен)

Низкорослые крестьянские лошадки еле тащились по рассекающей равнину пыльной дороге. Мерный перестук подков, стрекот кузнечиков и полуденное пекло нагоняли на всадников дрему. Женщина то и дело зевала и, борясь с сонливостью, терла веки, а мужчина и вовсе клевал носом: долгий и однообразный путь утомлял.

— Ненавижу юг, почти весь год сушь и зной, — проворчала женщина. — А в столице сейчас должно быть хорошо...

В середине весны в Эртине расцветал миндаль, и его нежный аромат разливался во влажном воздухе. Здесь же, на окраине Иллирина, граничащей со степями, уже сейчас стояла жара.

— Ниррас! — воскликнула всадница, заметив, что спутник задремывает.

— А?! Что?

Он дернулся в седле, выпрямился и огляделся, будто не понимая, где находится, но через несколько мгновений его лицо приняло осмысленное выражение. Ниррас взъерошил седые волосы, провел рукой по лбу, вытирая пот, и вздохнул.

— Уф-ф… Я что, спал?

— Ага, — кивнула Гиллара.

— Ну так и не будила бы.

— Чтобы ты свалился с коня или пропустил какую-нибудь опасность? — в синих глазах читалась усмешка.

— Это разве конь? Это кляча, — буркнул Ниррас.

Он с досадой ударил кобылу пятками в бока. Она ускорилась, но ненадолго — почти сразу вновь перешла на шаг. Чтобы хоть как-то взбодриться, Ниррас завязал разговор:

— Слушай, мне показалось, или Аззира не в порядке? Бледная, вялая...

Гиллара фыркнула:

— Тебе показалось. Моя дочь всегда такая, не обращай внимания.

— Наша дочь, — с нажимом сказал мужчина.

— Молчи, — процедила Гиллара. — Пока жива царица, пока Аззира не взошла на трон — молчи.

— Да тут кроме нас — никого, — хмыкнул Ниррас.

— Мало ли…

— Ты скоро собственной тени начнешь бояться.

— Всегда лучше поостеречься: царица слишком мнительна. Она ведь неспроста отправила тебя следить за нами. Снова.

— Неспроста, это верно. Она подозревает, — согласился Ниррас. — Всегда хорошо соображала, иначе не удержалась бы на троне.

— Благодаря подлости, яду и золоту она там удержалась! — вспылила Гиллара.

Ниррас с усмешкой покосился на спутницу, но ничего не сказал. Вообще-то ее гнев был понятен. Гиллара — сестра покойного царя, привыкшая к власти. Долгие годы правила из-за спины брата, пока тот не женился во второй раз. Лиммена быстро подчинила себе безвольного мужа и оттеснила от власти его сестру, а когда царь умер, и вовсе стала единоличной правительницей Иллирина. Гиллара потерпела поражение, и Лиммена выслала ее на знойный юг — в провинцию Якидис. Потом отправила в ссылку и свою племянницу Аззиру, но уже на восток, в прибрежные земли.

Зато Нирраса, наоборот, приблизила к себе: военачальник был одним из немногих, кому она доверяла. Несколько лет назад царица сделала его еще и военным советником, а также поручила изредка навещать Гиллару и Аззиру.

Лиммена неспроста опасалась бывшую соперницу. Та не смирилась с поражением и только и грезила, как бы усадить на трон свою дочь. Вот царица и решила не упускать ссыльных царевен из виду. Правда, поручая Ниррасу присматривать за ними, не подозревала, что он давний, хоть и тайный любовник Гиллары. Не подозревала она и о том, что военачальник по сию пору сильно привязан к возлюбленной. Та же обладала достаточным умом и дальновидностью, чтобы это ценить.

Сейчас два путника возвращались из крошечного замка Аззиры на задворках государства. Возвращались тайно, без охраны, ведь и Гилларе, и ее дочери запрещалось покидать провинции, куда их сослали.

До Якидиса оставалось ехать не меньше двух дней по главной дороге, но, чтобы срезать путь, всадники свернули к каменоломне у Розовой горы: тропа, ведущая мимо нее, была достаточно широкой для двух лошадей.

В свете заходящего солнца хребет казался багряным, как и фигурки трудящихся в карьере рабов. Одни выламывали пустую породу, обнажая мраморные залежи, другие катили по склонам груженые двухколесные тачки, опустошали их и везли обратно.

Вдоль дороги, чуть поодаль от карьера, торчали столбы с привязанными к ним невольниками, чем-то провинившимися. Гиллара и Ниррас не смотрели в их сторону, пока до слуха не донесся хриплый не то стон, не то плач:

— Умоляю… Воды…

Услышав, что невольник говорит по-отерхейнски, Ниррас скривился.

— Степняк, — с презрением пробурчал он. — Надо резать их насмерть, а не в плен брать.

— Почему же? Пусть трудятся, — с безразличием откликнулась женщина и с тем же безразличием глянула на связанного мужчину.

— Добра от них не жди, — пояснил Ниррас.

— Пожалуйста… Я не раб… — снова донеслось до них, но уже по-иллирински.

Военачальник сплюнул, затем повернулся к спутнице — и не обнаружил ее. Глянув же за спину, увидел, что Гиллара остановила лошадь и смотрит на раба уже с любопытством.

— Что такое? — спросил Ниррас, возвращаясь к женщине.

— Степняк, — пробормотала она, — со светлыми волосами. Много знаешь таких?

— Немного, — признал мужчина, но тут же добавил: — Однако встречаются и белобрысые. А то, может, это и вовсе какой-нибудь выродок из дикарских племен.

— Который знает иллиринский? — Гиллара скептически приподняла брови. — Это было бы очень странно... Настолько странно, что даже интересно.

Ниррас не нашелся что ответить, только пожал плечами, а женщина спешилась и, не обращая внимания на недоумение спутника, приблизилась к столбу. Усталость на ее лице давно сменилась заинтересованностью, азартом даже. Ниррас не останавливал ее: если Гиллара чем-то заинтересовалась, значит, на то есть причина.

Раб выглядел жалко. Волосы потемнели от пота и пыли и слиплись, на теле багровели ссадины и кровоподтеки, красивое, но обожженное солнцем лицо обветрилось и шелушилось, а губы потрескались. Насекомые тучами роились над ранами, деловито копошились в них и улетали.

Гиллара поморщилась и зажала пальцами нос, затем приподняла грязные пряди над. виском невольника и вгляделась пристальней. Вскрикнула в радостном изумлении и, тут же, позабыв об отвращении, погладила раба по голове.

— Все будет хорошо, бедный мой мальчик, — проворковала она. — Я твой друг. Мы сейчас отвяжем тебя от мерзкого столба…

Она хотела перерезать веревки, но не успела даже кинжал достать. Послышались шаги, а спустя несколько мгновений из-за отвала пустой породы вышел грузный рыжебородый надсмотрщик.

— Кто такая?! — гаркнул он. — Чего здесь рыщешь?!

Ниррас спрыгнул с лошади, подошел к Гилларе, думая вмешаться, но любовница остановила его взглядом.

— Глубокоуважаемый господин, — обратилась она к надсмотрщику, — прости мое самовольство. И позволь спросить…

— Чего тебе, оборванка старая?

— Уважаемый, — женщина приосанилась, — умные люди не судят других по одежде. Дороги нынче неспокойны, и благородным господам безопаснее путешествовать в одежде бедняков. Однако не о нас речь. Скажи, ты помнишь, откуда привезли этого раба?

Надсмотрщик фыркнул:

— А чего это я должен помнить?

Гиллара подошла к нему, протянула несколько медных монет и шепнула:

— Считай мой вопрос простым любопытством.

Мужчина повертел медяки в пальцах и убрал в поясную сумку.

— Из Отерхейна пригнали. Эти варвары понабрали рабов, строили они там что-то. Город вроде. А потом, как не нужны стали... До сих пор вон еще караваны оттуда идут.

Гиллара оборвала собеседника.

— Я хочу его купить, — она махнула рукой в сторону связанного юноши и добавила: — Хорошо заплачу.

— Не могу, хозяин не разрешает их продавать.

— Никто не узнает. Скажи, что мальчик умер. Чего стоит один жалкий раб? Он же все равно дня через два к праотцам уйдет, если мы не увезем его. А я хорошо заплачу, как за здорового. Ты ничего не потеряешь.

Надсмотрщик помолчал, затем с подозрением протянул:

— А зачем он тебе? Да еще за такие деньги?

— О, видишь ли, — Гиллара потупилась, — он красивый. Даже в таком виде. А если я его отмою да одену… он доставит немалое удовольствие.

— Что-то не верю я тебе, — поморщился надсмотрщик и махнул рукой. — Ступай отсюда, пока цела.

— Мне. Нужен. Этот. Раб. Сейчас!

Долгая дорога вымотала Гиллару, а потому привычная сдержанность ей изменила. Женщина потеряла терпение и слишком резко и быстро перешла от просьб к приказам. Надсмотрщику это не понравилась.

— Нет уж, пусть подыхает! — осклабился он. — Вали, вали прочь! Терпеть не могу похотливых старух! А если…

Мужчина не договорил, а Гиллара не успела возмутиться. Вскрикнула и отшатнулась, когда в его шею по самую рукоять вонзился метательный нож. Надсмотрщик схватился за горло и, булькая кровью, свалился на камни.

Гиллара обернулась к Ниррасу.

— Ты с ума сошел?!

Тот пожал плечами.

— Наглая чернь меня раздражает. И потом, тебе ведь нужен был раб?

— Но не так… Я бы уговорила... А сейчас сюда сбегутся остальные и…

— Не сбегутся, — отмахнулся Ниррас. — Этот здесь один был: чтобы следить за полудохлыми, многого не надо. Остальные следят за теми, кто работает. Так что бери щенка и поехали. Пока они опомнятся, мы будем далеко. Только зачем тебе он?

— Потом объясню, — пробормотала Гиллара, — когда до Якидиса доберемся. А сейчас усади его на свою лошадь, сам он и шагу не сделает.

— Восхитительно! — хмыкнул Ниррас. — На мою, значит, лошадь… Я уже жалею, что расправился с надзирателем.

Он все же подошел к столбу и перерезал стягивающие раба веревки. Тот застонал и сполз на землю.

— Ну же, — поторопила Гиллара, — подними его! Не теряй времени!

Ниррас негодующе посмотрел на женщину, обреченно — на невольника. Простонал: «Какая мерзость», — затем подхватил раба под мышки, закинул на плечо и понес к лошадям, не переставая ворчать.

Аданэй почувствовал, что спасен, и тут уж окончательно впал в беспамятство, Ниррасу пришлось всю дорогу поддерживать его, чтобы не упал. Благо, дорога после каменоломен проходила близ Великого торгового тракта, что тянулся от моря до моря, рытвин и ухабов на ней почти не было, а потому до Якидиса добрались уже на следующий день.

* * *

Аданэй открыл глаза и увидел над собой потрескавшийся резной потолок, затем понял, что лежит на широкой кровати. Хорошо, что не на соломенной подстилке, как в прошлый раз...

Повернув голову влево, он столкнулся взглядом с худощавой белобрысой девчонкой. Судя по невзрачному платью из небеленого льна, она была служанкой или рабыней. Смотрела на него, округлив глаза и прижав ладошку ко рту.

— Где я? — прохрипел Аданэй.

Девчонка вскрикнула, замотала головой и сказала по-иллирински:

— Я не понимаю, господин. Сейчас… Найду того, кто понимает...

Она бросилась к выходу, но Аданэй окликнул девушку на ее языке:

— Подожди! — Служанка остановилась, обернулась, и он повторил: — Где я? — в голове царила пустота, последнее, что помнил — каменоломню, жару и столб. — Что со мной было?

— Ты во дворце госпожи Гиллары, — забормотала девушка. — Тебя привезли вот уж пару недель как. Ты весь избитый был, а потом тебя долго лихорадило. А вчера лихорадка ушла, ты уснул… и вот.

— Есть вода? Я пить хочу.

— Ой, да-да, конечно! — спохватилась служанка. — Сейчас-сейчас!

Она кинулась к стоящему в углу мраморному столику, схватила посеребренный кувшин и вернулась к Аданэю. Он приподнялся, выхватил сосуд у нее из рук, а напившись, отдал обратно и снова рухнул на кровать.

— Кто это — Гиллара?

Служанка посмотрела на него с удивлением, и Аданэй задумался. Имя Гиллара показалось знакомым. Неужели та самая? Однажды сестра иллиринского царя посещала Отерхейн, когда еще были живы и его отец, и ее брат. Но Аданэй в то время был юнцом лет пятнадцати и помнил ее очень смутно.

— Гиллара Уллейта?

— Да, — кивнула девчонка. — И она приказала сообщить, когда ты очнешься. И я…

— Да, конечно, ступай.

По старой привычке, внезапно проснувшейся, стоило оказаться в нормальных условиях, он властным жестом указал на дверь. Потом спохватился: неизвестно, знает ли Гиллара, что ее гость (или пленник?) — Аданэй Кханейри. На всякий случай лучше вести себя скромнее, в том числе и с прислугой.

Когда девушка ушла, он встал с кровати. В глазах потемнело, голова закружилась, но скоро Аданэй пришел в себя и осмотрел комнату: старая мебель, выцветший, изъеденный молью гобелен, поцарапанный мраморный стол. Хозяйка замка явно не очень богата.

Уставившись в бронзовое зеркало, Аданэй оторопел: от кровоподтеков и рассечений, которые точно должны были уродовать его тело, осталась лишь тонкая вязь шрамов. Значит, он и впрямь провалялся здесь не меньше двух недель.

За неплотно закрытой дверью зашелестели шаги, Аданэй напрягся и на всякий случай отошел вглубь комнаты. Через несколько мгновений на пороге показалась красивая пожилая женщина: белые волосы — язык не поворачивался назвать их седыми, — пронзительно-синие умные глаза, мягкие черты и приятная полуулыбка, изящный стан, подчеркнутый струящимися голубыми одеждами. В том, что это и есть госпожа Гиллара, Аданэй не сомневался и тут же склонил голову в знак приветствия. Женщина заулыбалась еще шире.

— Я рада, что ты очнулся. Скажи, юноша, как твое имя?

Аданэй замешкался, пытаясь понять, узнала его Гиллара или нет. Если судить по тому, что спасла и отнеслась по-доброму, то да. Опальная сестра царя могла придумать, как использовать опального кханади в своих целях. Имя же могла спросить, чтобы убедиться, что не ошиблась.

«Языком иллиринца говорит сам Ханке двуликий», — вспомнилась отерхейнская пословица.

— Айн, меня называют Айн, госпожа, — назвал Аданэй только что придуманное имя.

— Что ж, Айн, думаю, тебе уже сказали, где ты находишься? — Он кивнул, и Гиллара продолжила: — Вот и хорошо. Ни о чем не волнуйся, чувствуй себя спокойно, здесь ты будешь жить в сытости и безопасности. — Заметив удивление собеседника, она спросила: — Не понимаешь, отчего я так гостеприимна?

Он кивнул.

— Ты, судя по акценту, из Отерхейна?

— Да, госпожа.

— Кем же ты был в Отерхейне?

— Рабом. С детства.

— Странно… Там, у столба, ты говорил иное.

— Прости, госпожа, я ничего не помню. А что я говорил?

— Что ты не раб.

— Не помню… Может, бредил?

— Может... — протянула она. — А иллиринский откуда знаешь?

— Я был рабом в знатном доме… в доме одного из младших советников великого кхана. Пока не провинился, служил его детям и часто… почти всегда, присутствовал при их занятиях. — Аданэй надеялся, что история прозвучала правдоподобно, и Гиллара поверила. Если, конечно, она и впрямь не знала, кто он такой на самом деле.

— И чем же ты так провинился, — изумилась женщина, — что тебя из благородного дома отправили на каменоломни в другую страну?

Аданэй опустил голову, изображая смущение, и тяжко вздохнул.

— Я по глупости совсем потерял голову от дочери своего господина, и она тоже… увлеклась.

— О! — Гиллара округлила глаза. — Что ж, это серьезный проступок. Но благо, что моей дочери здесь нет, — усмехнулась она, окинув его лукавым взглядом, — а значит, ей не грозит тобою увлечься.

— Госпожа, я бы никогда не посмел…

Гиллара остановила его жестом и сказала:

— Да я просто смеюсь, не воспринимай так серьезно. — Она выдержала паузу, потом продолжила: — Значит, ты из Отерхейна… Тогда тебе непросто будет понять, почему ты здесь. Ведь Отерхейну в лучшем случае еще только предстоит сделаться цивилизованным краем... И все-таки я постараюсь объяснить. — Женщина подошла и коснулась его руки кончиками пальцев. — Видишь ли, Иллирин отличается от страны, в которой ты вырос. Мы очень ценим красоту. Во всем. У нас потрясающие скульптуры, живопись, музыка, наши мастера и художники лучшие в мире. Красота человеческого тела тоже пленяет нас, и мы стараемся окружать себя слугами и рабами, которые услаждали бы наш взор. Но хорошие красивые рабы стоят дорого, а я, увы, в опале и не так богата, как некогда была. Поэтому, когда я увидела тебя на каменоломне, то… — Гиллара запнулась. — Скажем так, я забрала тебя оттуда. Можешь считать, что тебе повезло.

— Я даже не знаю, как благодарить тебя, госпожа! — Аданэй прижал ладони к груди и склонил голову. — Никогда не забуду твоей доброты и буду молить богов, чтобы всегда тебе благоволили!

— О, я делала это для себя, — проворковала Гиллара. — Так что не благодари, а живи в замке и украшай его собою. Изредка я стану давать тебе мелкие поручения, но работой ты загружен не будешь. Теперь же возвращайся в кровать: все-таки ты еще не до конца оправился, вид у тебя бледный. Завтра навещу тебя снова.

Она ушла, и Аданэй последовал ее совету — вернулся на ложе и, уставившись в потолок, задумался. Он знал о странном культе красоты, присущем иллиринцам, поэтому объяснение Гиллары выглядело бы правдоподобным, если б не одно но: вряд ли в избитом оборванце кто-нибудь заподозрил бы красавца. Правда, догадка, что женщина якобы узнала в нем кханади, тоже казалась нелепой. Там, у столба, он явно не походил на наследника престола, да и человека-то, скорее всего, напоминал слабо — израненное, искалеченное подобие.

Чем дольше Аданэй думал об этом, тем навязчивее становилась мысль: Гиллара увидела коршуна на его виске. Разглядеть татуировку, скрытую под волосами, было непросто, но женщина могла присмотреться. Если так, то неплохо бы выяснить, зачем она скрывает это, притворяется и какие планы строит на его счет.

Мысль Аданэй не додумал: навалилась дремота и погрузила в сон.

Несколько недель пролетели незаметно, к этому времени он освоился с новой ролью и вел праздную жизнь, отдаленно напоминавшую ту, давно утраченную. К несчастью, именно из-за чувства безопасности и возникшего свободного времени его разум оказался в плену ядовитых воспоминаний. То и дело всплывали в голове непрошеные картинки всех тех унижений, насилия и боли, через которые ему пришлось пройти. Еще чаще они преследовали ночью, когда сознание дремало… Тогда он снова и снова оказывался в кошмаре публичного дома, только вместо Кипариса был Элимер, и именно он отдавал его на поругание, а сам наблюдал и смеялся. От таких снов Аданэй просыпался среди ночи в панике, задыхаясь, со слезами на глазах, а потом долго не мог заснуть снова.

Возможно, если бы не неопределенность собственного положения, тяжелые воспоминания не догоняли бы его настолько часто. Если бы он мог знать, какой путь ему уготовили его спасители, то разум был бы занят размышлениями об этом, а не крутился бы в колесе боли, ненависти и страха.

Аданэй не оставлял попыток узнать, зачем понадобился Гилларе: расспрашивал служанок, прислушивался к разговорам, но так и не выяснил ничего важного.

В одиночестве теперь оставался редко: в том конце замка, в котором жил, не смолкали девичьи голоса. Прислужницы не упускали случая поболтать с Аданэем — наружностью и повадками он выгодно отличался от других мужчин, живущих в замке: слуг из простонародья и тружеников-рабов.

Когда он уставал от болтовни девушек, то уходил в свою комнату, никого не впуская. Только для Ли-ли — не то служанки, не то воспитанницы Гиллары, — изредка делал исключение.

«Моя маленькая ворожея», — называл он ее.

От Аданэя не ускользнуло, что девушка в него влюбилась: это читалось на ее лице, угадывалось во взгляде, слышалось в тихих ласковых словах. Он тоже выделял ее среди других служанок. Очаровательно нежная Ли-ли, тоненькая, с мягкими каштановыми волосами, никогда не навязывалась, зато всегда находилась рядом, если он того хотел.

Гиллара в девушке и вовсе души не чаяла, из-за этого Аданэй интересовался Ли-Ли еще сильнее, справедливо полагая: если Гиллара о чем-нибудь и проговорится одной из прислужниц, так только ей. Девушка же раскроет все своему возлюбленному.

Аданэй не знал, что она мучилась тем же вопросом, что и он: зачем Гилларе нужен Айн? Девушка хорошо знала свою наставницу, чтобы понимать: в нынешнем — бедственном — положении та не содержала бы раба просто так, не заставляя его работать, даже если он красивый и молодой. Женщина явно что-то задумала, но скрывала ото всех, в том числе и от воспитанницы.

Ли-Ли прислушивалась к разговорам Гиллары и Нирраса, а иногда и подслушивала, ведь между собой они могли упомянуть, для чего им понадобился Айн. Сегодня, заметив, как двое скрылись за неприметной дверью в конце коридора, девушка выждала несколько минут и отправилась за ними к подземным покоям.

Этот путь она не любила: сырой камень лестницы холодил стопы даже через подошву обуви, заросшая склизким лишайником стена неприятно пружинила под пальцами. Стараясь не обращать на это внимания, Ли-Ли ступала как можно тише и надеялась, что в этот раз повезет, и она выяснит что-нибудь важное.

Гиллара полулежала на диване, покрытом ковром с богатым орнаментом, в одной из подземных комнат — так назывались покои, находящиеся ниже уровня земли. В этих сырых помещениях, обставленных, тем не менее, лучше, чем остальные комнаты замка, она часто проводила негласные встречи или вела важные разговоры.

Сейчас на губах женщины играла рассеянная улыбка, а хмурый Ниррас беспокойно ходил по комнате, затем остановился и уставился на женщину.

— В чем дело? — протянула Гиллара. — Успокойся уже.

— В чем дело?! — передразнил Ниррас. — Да я уже в десятый раз задаю один и тот же вопрос и не получаю ответа!

— Ну уж не в десятый, не преувеличивай. Всего пару раз задал, а я просто думала, с чего бы начать. Так что попробуй спросить еще раз.

— Издеваешься, женщина? Ладно... Ответь — зачем тебе этот щенок?! Или и впрямь потянуло на смазливых юнцов? Если так, то я придушу белобрысого выродка! Ты ведь потому и гонишь меня в столицу?!

— Милый, говори тише, не то я сейчас оглохну.

— И пусть! Если я что-нибудь узнаю, то убью и тебя, и мальчишку!

— Я и не подозревала, что ты такой ревнивый, — рассмеялась Гиллара. — Впрочем, никого ты не убьешь. А в столицу уедешь, причем скоро. Не потому, что я хочу от тебя избавиться, а потому, что ты здесь задержался, и Лиммена начнет подозревать. Так что поедешь в столицу и прихватишь с собой Айна.

Ниррас опешил.

— Айна? Зачем он мне сдался? Я отправлю ублюдка заниматься скотиной. Ты что, для этого его спасала?

— Сядь, родной, и я все тебе объясню. Только сначала успокойся. Вот, возьми, выпей.

Она протянула кубок с вином, который Ниррас опустошил одним махом. Наполнил снова, но больше пить не стал.

— Я спокоен, Гиллара, говори.

— Что ж, касаемо этого белобрысого выродка... Неужели ты и правда считаешь меня такой похотливой дурой?

— Но ты готова была выложить за него немалую сумму, — проворчал, нахмурившись, мужчина.

— У меня была на то очень, очень веская причина. Видишь ли, мальчик не всегда был рабом и…

— И что в этом удивительного?

— Ты можешь не перебивать? — одернула Гиллара.

— Хорошо, — вздохнул Ниррас.

— Отлично. Так вот, Айн не всегда был рабом. Раньше он был Аданэем, кханади Отерхейна. Я не говорила тебе, потому что еще не до конца все продумала, мне бы повредили лишние расспросы.

Ответом ей было молчание. Ниррас широко разинул глаза и рот и лишь затем, потрясенный, воскликнул:

— Аданэй из династии Кханейри? Кханади Отерхейна? Брат кхана? Да ты в своем уме? Этот тиран давно его прикончил.

— Я тоже так думала, но... ошиблась. Ты видел шрам на его груди, как от удара мечом? Неизвестно, как мальчик вообще выжил...

— Да с чего ты взяла, что это он?!

— Я видела его еще до своей ссылки, когда ездила в Отерхейн с братом. Да… это было давно, но я хорошо запоминаю лица, а у него приметная внешность. К тому же я любила наблюдать за старшим кханади, ведь я тогда думала, что именно он станет следующим правителем. Элимер в то время ничего из себя не представлял: зажатый, угрюмый, бессловесный. — Гиллара задумалась, но скоро продолжила: — Так вот, когда мы проезжали мимо каменоломни, меня удивили некоторые странности: молодой отерхейнец, говорящий по-иллирински, и волосы светлые. Помнишь, я тогда сказала, что во всем Отерхейне таких по пальцам пересчитать? А когда присмотрелась внимательнее, то отметила, что внешне этот раб, пожалуй, чем-то напоминает Аданэя. Право, я особенно ни на что и не рассчитывала, скорее наоборот: хотела доказать себе, что такое чудесное совпадение, такая восхитительная удача невозможны. Но потом... Я приподняла волосы на его правом виске, присмотрелась, а там — знак династии. Точнее, его нижняя часть. Верхняя когда-то была срезана вместе с кожей — наверное, Элимер и срезал после поединка. Но все равно этот знак невозможно спутать ни с чем, да и шрамы там остались характерные. Я чуть с ума не сошла от радости, мне казалось, что я сплю и так не бывает. Но так было. Судьба повернулась к нам лицом, Ниррас! Мы нашли Аданэя!

— Это невероятно… — прошептал мужчина: — Он знает, почему ты спасла его?

— Нет.

— И как ты собралась его использовать?

— О, у меня великие замыслы! Если все получится, то мы не только посадим Аззиру на трон, но и расквитаемся с Лимменой.

* * *

Аданэй тренировался в саду с палкой вместо меча, когда к нему подбежала взволнованная Ли-Ли и, схватив его за руку, выпалила:

— Мне нужно с тобой поговорить!

По ее голосу и выражению лица Аданэй понял: она хочет сказать что-то важное.

— Идем.

Он отбросил палку и, взяв Ли-ли за руку, привел в свою комнату. Закрыв дверь, повернулся к девушке.

— Айн! — заговорила та. — Вообще-то… не знаю, как теперь тебя называть… То есть, я теперь знаю, что ты… царевич. Так сказала Гиллара, но не мне, но я подслушала, она Ниррасу говорила, что...

— Подожди-подожди, моя хорошая, сначала успокойся, — прервал ее Аданэй.

Слова девушки взволновали, и все-таки он решил дать ей время прийти в себя — тогда, глядишь, он услышит связный, а не сбивчивый рассказ. Дыхание Ли-Ли наконец выровнялось, и Аданэй спросил:

— Вот теперь говори.

Говорила она долго, когда же рассказ подошел к концу, пораженный Аданэй не произнес ни слова. Ли-Ли взмолилась:

— Не делай этого! Не соглашайся! Это…

— Опасно, я знаю. И ненадежно.

— Дело не только в этом! Ты понимаешь, что тебе придется изворачиваться, врать, предавать, творить любые подлости? Неужели ты причинишь боль и предашь тех, кто тебе доверится?

— Меня больше волнует моя судьба, чем участь других.

Взгляд Ли-Ли наполнился горечью, и Аданэй пояснил:

— Это моя единственная возможность. Другой может не быть.

Ли-Ли молчала, потупившись, тогда он приблизился и приподнял ее лицо за подбородок.

— Ты добрая, честная и светлая, моя маленькая ворожея, ты намного лучше меня. Я хотел бы стать таким, как ты, но не могу. По крайней мере, не сейчас.

Ли-Ли смутилась, потом спросила:

— Ты скажешь Гилларе, что все знаешь?

— Нет. Зачем? И ты молчи.

Девушка кивнула и прижалась к нему. Аданэй погладил ее по волосам, поцеловал в макушку и, обняв за талию, проводил к выходу.

Как только дверь за Ли-ли закрылась, отошел к узкому окну и уткнулся взглядом в мутное стекло. Мысли мелькали одна за другой, нужно было привести их в порядок.

Выходит, Гиллара знала, что он — кханади, и придумала, как это использовать. Итог, к которому вела многоступенчатая интрига, Аданэю нравился, иначе и быть не могло: если он станет иллиринским царем, то сумеет отомстить Элимеру и вернуть трон Отерхейна. Смущало только, что слишком многое в задумке зависело от случайностей и человеческих страстей, таких ненадежных. Но других возможностей пока не было, а значит, придется использовать те, что есть...

* * *

Черные клубящиеся тучи, по краям окрашенные болезненно-желтым, нависали так низко, что, казалось, вот-вот упадут и затопят землю. Свистящий ветер пробирал до костей, косые струи стучали по земле с такой силой, будто собирались пробить ее насквозь. Гром рокотал, Аданэй вздрагивал от его раскатов, но все равно стоял на высокой террасе, продолжая наблюдать за бушующей грозой, такой редкой здесь, на юге.

То и дело сверкали ветви молний — огненные стрелы Ястре, повелителя небес, неукротимого в своем гневе. Когда природа лютует, опасно вот так стоять на полуоткрытом месте, но зрелище разгневанной стихии манило Аданэя.

«Гроза очищает», — пришла в голову странная мысль.

В замке горели свечи и лампы, но все отчего-то говорили шепотом и ходили на цыпочках, а снаружи кипела хоть и опасная, но жизнь. Она отвлекала от сомнений и неуверенности, преследующих Аданэя последние сутки.

Завтра на рассвете ему и Ниррасу предстояло отправиться в столицу Иллирина — Эртину. В неизвестность, которая всегда пугает, вот в душе и поселилась тревога. Но здесь, наедине с грозой, Аданэю было немного спокойнее, чем внутри.

Почувствовав легкое прикосновение, он обернулся. Наткнулся взглядом на лицо Ли-ли, с которого смотрели оленьи карие глаза, в их глубине светился теплый огонек. Она прижалась к Аданэю горячим телом, ее волосы приятно защекотали ему грудь, затем девушка потянула его за руку.

— Пойдем, не надо здесь стоять. Грозы у нас очень редкие, но и очень опасные. В прошлом году молния ударила совсем близко. Пойдем.

Он подчинился и, приобняв ее, увел в свою комнату.

Там догорала последняя свеча — остальные давно погасли, — и Ли-ли подошла к столу, зажгла масляную лампу. Пламя подсветило девичье лицо, и тень от золотистых ресниц упала на щеки, по каштановым волосам заплясали красные блики. Девушка стояла в мягком сияющем полумраке, улыбалась и смотрела на Аданэя с нежностью. Потом бросилась к нему на шею, покрыла его лицо поцелуями, а он подхватил ее на руки и отнес на кровать.

Ли-ли ласкала, обнимала и целовала Аданэя с отчаянной, болезненной страстью, понимая, что это, возможно, в последний раз.

Он не хотел причинять ей боль, но раскаиваться было поздно: Ли-Ли уже терзалась и его равнодушием, которое угадывала за показными чувствами, и его грядущим отъездом из замка.

Умиротворенный, Аданэй сидел на кровати, прислонившись к стене. Ли-ли, едва прикрытая одеждой, примостилась рядом. В ее глазах отражалась печаль.

— Ты уедешь, — сказала девушка, — а что останется мне? Опостылевший замок… Сад… Я так любила его раньше! Иногда казалось, что деревья меня слышат и понимают. Но с тех пор, как появился ты, они уже не так радуют. Аданэй, мой царевич, — она коснулась пальцами его губ, — мой бедный царевич.

— Отчего же бедный? Если ты об изгнании и рабстве, то, дадут боги, это не навсегда. Скоро все изменится.

— Я не об этом...

— О чем же?

— Просто ты… мне кажется, ты иногда намеренно ведешь себя дурно, чтобы убедиться, что тебя любят даже таким. Тебе нравится мучить тех, кто любит тебя, да?

Аданэй нахмурился: слова Ли-ли ему не понравились, раньше она не говорила ничего подобного. Неясно, какие еще нелепые мысли скрывались в ее голове. Он приподнял брови и, закинув руки за голову, упал на кровать.

— Я ничего не понял. Кого я мучаю?

— Других… меня. Тебе хочется, чтобы все вокруг тебя любили, потому что сам ты не можешь… И ты хочешь, чтобы каждый раз тебе это доказывали, не взирая ни на что, ведь это бы значило, что ты достоин…

— Что за глупости?! — приподнявшись на локтях, Аданэй помотал головой и нахмурился, недовольный: зачем Ли-ли решила разрушить умиротворение этого вечера?

— Разве? Неужели ты не наслаждался осознанием, что я ни в чем не могу тебе отказать? Я думаю, иногда ты звал меня к себе в самое неудобное время или, наоборот, выпроваживал, чтобы в очередной раз убедиться, что я в твоей власти. Я не знаю, почему так… — Она провела пальцами по его волосам, но Аданэй отбросил ее руку, надеясь, что девушка замолчит, но она не замолчала. — Наверное, ты просто родился таким. А может, когда-то тебя самого отвергли, и теперь ты не можешь себя ценить, и поэтому тебе нужны доказательства от других, и поэтому ты заставляешь их страдать.

— Наверное, ты права. — Аданэй со скучающим видом зевнул, пряча злость. — Наверное, я и правда недостаточно себя ценю, раз связался с какой-то рабыней и терпеливо выслушиваю ее бредни.

— Вот видишь, — вздохнула Ли-ли, — ты опять.

— Разве я сказал неправду, и ты не рабыня?

Она словно не услышала и продолжала тихо, нежно:

— Я бы хотела помочь тебе, но ты не позволяешь.

— Помочь? Девочка, ты помогла мне тем, что подслушала тот разговор, больше от тебя ничего не требуется.

Он поднялся с кровати и в раздражении прошелся по комнате. Ли-ли опустила глаза и прошептала:

— Может, со мной ты научился бы любить... Хотя бы себя.

— Себя я и так люблю. А ты больше не пытайся лезть мне в душу, все равно ничего там не поймешь, ума не хватит.

— Зачем ты меня обижаешь?

Аданэй смутился и, пожав плечами, пробормотал:

— Сам не знаю… Я не хотел, прости. Но сейчас тебе лучше уйти.

Ли-ли поднялась, непослушными руками одернула платье, завязала под горлом льняные тесемки, затем поправила рукава и с боязливой надеждой глянула на Аданэя. Он же смотрел в окно и не заметил ее взгляда. Девушка вздохнула и, опустив голову, тихо удалилась.

Аданэй тоже недолго оставался внутри: через несколько минут после ухода любовницы вышел из комнаты и отправился в сад.

Гроза закончилась, земля, упившаяся влаги, чавкала под ногами, воздух был свеж и ароматен, но Аданэй едва это замечал. Его занимали другие чувства и мысли — он все еще злился на себя и на Ли-ли.

«Отвергли», сказала она. А еще сказала: «поэтому тебе нужны доказательства от других». Она посмела озвучить то, что Аданэй сам едва осознавал, о чем не хотел думать и помнить. Теперь же воспоминания полезли в голову…

…В тот день он, маленький, сидел на коленях у подвыпившей няньки, и понял из ее болтовни, что у них с Элимером разные матери. Настоящая мать Аданэя была любовницей его отца. Будущий кхан — тогда еще кханади Сеудир — и не думал брать в жены дочь обедневшего вельможи, хотя, если верить няньке, был сильно в нее влюблен. Но наследник престола не мог пойти на поводу у чувств, поэтому женился на принцессе Райханской. Впрочем, с любовницей по-прежнему проводил больше ночей, чем с женой.

Спустя два года любви юная женщина понесла — и в это же время у нее появилась возможность выйти замуж за богатого вельможу, знатного воина. Тогда она отдала своего новорожденного сына — Аданэя — его отцу. Ублюдок, так она сказала, ей не нужен, пусть он и сын наследника. Ей все равно, даже если он умрет.

Это открытие свалилось на Аданэя в возрасте шести лет. К тому возрасту он уже многое понимал и сразу догадался, почему на лице кханне, которую привык называть матерью, при взгляде на него так часто проскальзывает отвращение, и почему она только Элимера целует, обнимает и гладит по голове. В те далекие годы Аданэй злился на брата и завидовал, но никогда никому не рассказывал о том, что узнал. Лишь поэтому старая нянька не поплатилась за болтливый язык. С того времени он и начал свои игры с людьми, особенно с женщинами — в основном неосознанно, хотя порою все-таки задавался вопросом, что же с ним не так и почему.

Когда он повзрослел, то нашел свою мать и отомстил ей. Мысль, что Ильярна, должно быть, до сих пор помнит эту месть, приносила злобное удовольствие.

Аданэй еще долго бродил по темному саду, а наутро, измученный бессонной ночью, навсегда покинул замок. Ли-ли, прильнув к окну, провожала его взглядом.

Они никогда больше не встретились.

* * *

Аданэй с Ниррасом и двумя телохранителями, которые дожидались военачальника в деревне подле Якидиса, ехали на невзрачных лошадках по грязной, размытой дождем дороге, которая под ярким солнцем высыхала едва ли не на глазах. Через несколько дней провинция осталась позади, но до столицы все еще было не близко.

По главному тракту не поехали — на нем слишком много людей, — а свернули на неприметную тропу, которой давно никто не пользовался. Узкая и ухабистая, она то исчезала, то появлялась вновь. Иногда приходилось спешиваться и продираться сквозь кустарники или тащиться по заросшим колючками низинам. Ночевали зачастую на голой земле, закутавшись в плащи, огонь предпочитали не разжигать.

Иногда на пути встречались деревушки, сплошь состоящие из покосившихся, крытых соломой лачуг. Жители встречали путников настороженными взглядами и даже за деньги не всегда соглашались впустить на ночлег или продать еды. Люди в этих забытых богами краях были чрезмерно суеверны и полагали, будто чужаки могут оказаться хитрыми духами, злобными карликами, принявшими человеческое обличье. Нирраса это раздражало, ведь он привык, что крестьяне падают ему в ноги, но сейчас, путешествуя с такой обузой, как Аданэй, предпочитал не называть своего настоящего имени. Вот и приходилось ему терпеть хамство черни.

Рано или поздно все заканчивается, закончилась и глушь. Они покинули болотистую местность и выехали на широкую дорогу. Выложенная когда-то серым камнем, она почти полностью разрушилась, но после лесной чащобы двигаться по ней оказалось легко и даже приятно.

Все чаще попадались зажиточные деревни, в некоторых встречались даже постоялые дворы с трактирами. Жители этих мест отвечали неизменным дружелюбием тем, кто имел охоту и, главное, возможность заплатить за ночлег и съестные запасы полновесными монетами.

Погода стояла ясная, лишь изредка проносились по небу легкие перья облаков. Среди высоких, обласканных солнцем трав раздавалось бархатистое жужжание шмелей и стрекот стрекоз. Постепенно однообразие равнины все чаще начали нарушать приветливые деревеньки и зеленеющие рощицы, а воздух становился все более прохладным и влажным.

По дороге Ниррас почти не разговаривал со спутниками, и Аданэй, предоставленный самому себе, все чаще погружался то в воспоминания, приятные и не очень, то в дремоту. Он и не заметил, как на горизонте выросли стройные башенки, и дорога подошла к концу: путники добрались до Зиран-Бадиса — пригорода Эртины. Здесь находился один из домов Нирраса, где и предстояло жить Аданэю в ближайшие дни.

Военачальник поручил рабам следить за ним, никуда не выпускать, а сам отбыл в столицу. Оттуда доносили: царица недовольна, что военный советник задержался в провинции.

На прощание Ниррас предупредил:

— Скоро я приеду за тобой или пришлю людей, так что будь наготове. До тех пор веди себя незаметно. Сиди в комнате, изображай молчуна, притворись, будто не знаешь нашего языка. И держись подальше от женщин. О тебе должно остаться как можно меньше воспоминаний.

Аданэй кивнул, он и сам не хотел лишний раз мелькать перед слугами и охраной.

Хоть его и утомила дорога, но этой ночью он долго не мог уснуть. Почти до рассвета простоял у окна, глядя в бесконечное небо, которое не тревожили человеческие беды и радости. И все-таки он хотел верить, что боги — там, наверху, — одинаково любят всех своих детей: и мельчайшую песчинку, и горделивую скалу. Ведь сейчас у него ничего не осталось, кроме безлико-прекрасного неба и равнодушных звезд над головой.