Гномья прелесть (джен)

Дина разбудил холод.

И боль в теле. Такая, словно его вскрыли здоровенным ножом, а затем тяп-ляп заштопали обратно. Он вздрогнул, продрал глаза — и ничегошеньки не увидел. Прямо перед ним, слева и справа — всюду царила непроглядная темень. Сам он, кажется, лежал на земле и упирался ногами в стену.

А на его шее было что-то… жёсткое, удушливо-тесное, лишнее.

Дин с неожиданным усилием поднял руки, с нехорошим предчувствием ощупал это непослушными пальцами и глухо зарычал от накатившей злости.

На него нацепили ошейник! Эти. Уроды. Нацепили. Ошейник.

Дин медленно сел и попытался содрать с себя эту мерзость — тщетно, только пальцы ободрал о грубую жёсткую кожу. Тогда он слепо заозирался и неловко заёрзал, пытаясь расшевелить непослушное, занемевшее тело. Получалось плохо — руки и ноги гнулись еле-еле, голову точно набили ватой.

Но память была в порядке: Дин не забыл, что с ним произошло.

Всё случилось в бункере. Он сидел на кухне и пил кофе. К слову, очешуенно вкусный — Сэм откуда-то принёс на днях. Кружка была уже наполовину пуста, когда в комнату тихо, внезапно и уверенно, как к себе домой, вошли они.

Их было то ли четверо, то ли пятеро — крепких, коренастых, одетых в коричневые кафтаны коротышек с уродливыми, землистого цвета морщинистыми рожами, грязно-серыми бородами, длинными, загнутыми кверху носами и здоровенными ручищами.

Все они со странным прищуром вылупились на Дина из-под густых бровей, а он поперхнулся.

И выматерился.

И вскочил на ноги.

А в следующую секунду самый толстый из уродцев щёлкнул пальцами, и незримая сила отшвырнула Дина к ближайшей стене и со страшным хрустом впечатала его в шкаф с кухонной утварью. Дин рухнул на пол, и его накрыло добром, что годами пылилось на хлипких полках. Спину, голову и руки обожгло болью. Во рту стало солоно. От звона заложило уши. Стало тесно, будто его опутали крепкие верёвки.

Дин застонал сквозь зубы, уловил какое-то движение (не так-то было просто сфокусировать взгляд, лёжа в неестественной позе да ещё и чувствуя, как кровит хорошенько ушибленная голова) — и отключился.

А теперь он был… не пойми где. В ошейнике. Схваченный. Униженный.

Злость ударила в голову и придала сил. Дин до боли стиснул зубы и, пошатываясь, поднялся на ноги. В ту же секунду макушка больно стукнулась о… неровный потолок, и перед глазами у него заплясали звёзды. Когда боль поутихла, а глаза более-менее привыкли ко мраку, Дин сделал шаг, другой — и уткнулся в холодную сырую стену. Вяло метнулся в противоположную сторону — и снова влетел в камень. Пошарил руками, которые слушались уже лучше, вляпался во что-то склизкое и скоро понял, что очутился в каменном мешке — тесном, не больше трёх небольших шагов в каждую сторону, и низковатом, впритык для его роста. Три стены были абсолютно глухими: ни оконца, ни решётки, ни трещинки. А четвёртая — с широкой железной дверью.

— Чёрт, — прошипел Дин и треснул в дверь кулаками, так сильно, как только мог. — Эй, ублюдки! Что за хрень?!

Ответом ему стали боль в отбитых руках и лязг потревоженного металла. А затем — с той стороны что-то тяжело, шумно завозилось — шурх-шурх-шурх — и мощно ударило. Да так, что содрогнулась не только дверь, но и стены. Дин от неожиданности отпрянул прочь. Но на этом всё не закончилось. Когда громыханье стихло, его сменил чудовищный рёв, от которого у Дина замерло сердце и подогнулись колени.

Он сипло выдохнул и осел на пол, не шевелясь, не дыша, ничего не понимая.

И… нечто по ту сторону тоже затихло.

Так прошло время. Медленно, неохотно, еле-еле. Часа два или три. Точно Дин не знал: ни телефона, ни наручных часов у него при себе не было — не прихватил.

Кто же знал, что вечерний кофеёк обернётся… пленом?

Он сидел у стены и таращился на зыбкие очертания двери, которые то проглядывались в темноте, то исчезали. А по ту сторону ему мерещилось всякое — незримое, тревожное, враждебное. Шорохи, шипение, не по-человечески тяжёлые шаги — снова и снова. Пару раз Дин подавал голос, чувствуя, как невыносимо пересохло во рту, но никто ему не отвечал.

И в конце концов он сдался.

Повертел затёкшей из-за ошейника шеей, обессиленно схватился за голову, закрыл глаза, стал проваливаться куда-то — и вдруг стены спросили:

— Ты ещё здесь?

* * *

По спине пробежались мурашки, и Дин встрепенулся.

Было темно и тихо. Словно это ему приснилось. Но голос, мужской, какой-то неестественный и надтреснутый, словно почуяв его сомнения, послышался снова:

— Уснул, что ли?

— К-кто… — выдавил Дин, — это?

— А ты кто?

— Я…

Дин понял, что ему трудно дышать, и что слова — много слов, целая чёртова куча! — разбежались от него прочь. Он шумно выдохнул и попытался сообразить, из-за какой именно стены доносился голос. На четвереньках подполз к одной, другой, третьей — и проговорил:

— Я… первый спросил!

— А я первый заговорил, — не остался в долгу голос. — И сижу тут дольше. Прояви уважение.

Дин ухом припал к стене, той, что была слева от двери, и понял, что его собеседник был ровно за ней. Вероятно, в такой же темнице. Толку от этого не было, но на душе стало самую малость легче.

Вообще-то Дин не очень-то любил называться непонятно кому, тем более вот так — через стенку. Но всё же представился:

— Я Дин.

Реакции не последовало. Ни сразу, ни через минуту, ни даже через пять минут. Будто собеседник по ту сторону глубоко оскорбился от одного только имени.

А ведь это он ещё фамилии не слышал, нежный такой.

Дин стал злиться и подумал, что, наверное, нарвался на кого-то знакомого или того, кто наслушался странных, нелепых и откровенно абсурдных слухов о Винчестерах.

Ну… раз так, это были не его, Дина, проблемы.

— Чего молчишь? — буркнул он. — Знаешь меня, что ли?

Сам Дин голос не узнал. Впрочем, с кем только ни сводила его судьба. Может, это было лет сто назад, всё равно что в прошлой жизни. Всех и не упомнишь.

— Дин? — наконец снова раздался голос.

Он был по-прежнему надтреснутый, но теперь в нём прорезалось что-то новое. Удивление? Недоверие? Волнение?

— А фамилия?

— Ну… — Дин замялся и подумал было назваться Кэмпбеллом, тоже ведь своё, родное, не выдуманное, но…

За дверью сначала послышалось предупреждение — шурх-шурх-шурх. А сразу за ним — негромкий, но устрашающий рык.

И Дин нервно процедил, вжавшись в стену:

— Винчестер. Знаешь меня? Ну, говори уже, твою мать!

Рык стих, и Дин услышал смех. Тихий, неуместный, невменяемый — пожалуй, так мог бы смеяться приговорённый к казни перед кончиной.

— Дин Винчестер? — прокаркал голос.

— Ну, — подтвердил Дин. — Сам-то кто? И чего ржёшь?

— А ты угадай, кто я. Вместе посмеёмся, бельчонок.

* * *

Бельчонок.

Только один… нечеловек называл так Дина. И он абсолютно точно был мёртв. Дин сам видел, как тот покончил с собой.

А теперь — Бельчонок?

Но голос был другой.

И вообще…

— Кроули? — пробормотал Дин.

— Здорово, Дин, — сказал голос, и в нём едва-едва прорезалось что-то знакомое.

— Кроули, — повторил Дин.

Он недоумённо нахмурился и вспомнил тот день в сером и враждебном Мире Апокалипсиса. Они с Сэмом у разлома, который вот-вот закроется. Люцифер, уверенный в своём превосходстве. И Кроули, всадивший в себя ангельский клинок — потому что так было нужно.

— Ты же самоубился! — вырвалось у Дина.

— Я предпочитаю «героически погиб, пожертвовав собой ради ваших бессовестных неблагодарных задниц», — поправил его голос.

Дин нервно хмыкнул и помотал головой.

Нет, кто бы ни был за стеной — он лгал. Кроули умер. Давно. Точка.

— Бель…

— Заткнись, — процедил Дин. — И докажи, что ты Кроули.

На минуту-другую воцарилась тишина. Такая, что Дин умудрился расслышать сопение кого-то живого и большого за дверью. А затем голос коротко бросил:

— Покипси.

Дину стало не по себе — словно ему залезли в голову и добрались до сокровенного. Он зажмурился до рези в глазах и привалился к стене. Холод камня пробрал до костей, и Дин вздрогнул.

— Покипси, — повторил он. — Бросай всё…

— …и беги, — закончил за него Кроули.

Кажется, тот самый, настоящий, мёртвый — но живой.