Тени Вайаты (джен)

Грохот шагов стражи ни на миг не смолкал в кузнечном квартале. Порой дробный топот ног и бряцание оружия заглушали даже привычный звонкий стук сотен молотов. Сумеречное небо темнело, понемногу затихали молоты и пыхтенье мехов. Только стражи не становилось меньше: небольшими отрядами они сновали по кузням и складам — проверяли, подсчитывали, расспрашивали, обыскивали и бранились.

Над входом в кузню почтенного мастера Навлиса покачивалась на легком ветру резная деревянная волна — обычная в Вайе награда искусного ремесленника за долгий и честный труд. Позолота на волне слегка потускнела, ибо знак висел здесь не один десяток лет, а густой дым кузнечных горнов не щадит никого и ничто вокруг. Дверь стоящего рядом сарайчика была открыта, но юные подмастерья не спешили относить туда инструменты и готовые изделия. Один из юношей в кожаном переднике выглянул из двери кузни, оглядел шумную улицу и поспешил вернуться.

— Идут! Они уже у мастерской Эррука, скоро будут у нас!

Мастер Навлис, поседевший за многолетней работой, даже бровью не повел, разве что на губах мелькнула горькая усмешка. Молот его не умолкал ни на миг. Подоспевший юноша ухватил с наковальни длинными клещами отливающую алым в дымном полумраке подкову и сунул в корыто с водой.

Шипения раскаленного железа почти не было слышно среди царящего вокруг грохота и повизгивания мехов. У горна медленно остывали глиняные сосуды с расплавленным железом, которое завтра предстояло вновь раскалить и проковать. В последний сосуд лениво текла оранжево-белая струйка, брызгая искрами и мелкими каплями. Двойные меха по обе стороны горна пыхтели поочередно — скоро им предстояло умолкнуть до завтрашнего утра.

Двое работников, что качали меха справа, похоже, предвкушали долгожданный отдых. Труд был не из легких, хотя они работали попеременно: весь день делился на четыре смены, и мастер Навлис мог позволить себе держать две пары работников, чтобы не утомлять их понапрасну. Впрочем, тот, кто качал меха слева, сполна возмещал ему расходы.

Этот человек трудился без смены, в одиночку, что вызывало у прочих кузнецов, подмастерьев и работников уважение пополам с завистью и легким опасением. Ему, видимо, шел пятый десяток, как и многим его товарищам, но ростом и сложением он превосходил их всех. Подвешенное к мехам деревянное коромысло, за которое их качали, скрипело под могучими руками; потемневшая от пота и дыма шерстяная туника обтягивала выпуклые мышцы на плечах и спине. Обнаженные руки изрезало множество мелких шрамов. Волосы его, густые и жесткие, похожие цветом на раскаленное железо, полностью закрывали шею и затылок, надо лбом их стягивала, как и у других мастеров, полоска сложенной в несколько раз ткани.

В тот самый миг, когда в последний сосуд упала последняя капля расплавленного железа, дверь отворилась. Стражники никогда не утруждали себя стуком, но входили, словно к себе домой. Вот и сейчас пятеро молодых парней в кожаной броне с нашитыми железными пластинами по-хозяйски огляделись, как будто зашли в кабак, а не в мастерскую под знаком волны, и разбрелись по кузне.

— Это все? — спросил один из них у мастера Навлиса, ткнув пальцем в изделия, сложенные у обмазанной глиной стены.

— Все, — по-прежнему спокойно ответил мастер и опустил молот на наковальню. Стражник покосился сперва на орудие, затем на держащие его руки — покрепче, чем у них самих. — Десяток лопат, по два десятка подков и колесных ободьев, три меры гвоздей, восемь молотов, четыре серпа, пять пар клещей и два ножа.

— Что — ножи? — тотчас встрепенулся стражник. — Где?

Его товарищ поднес два еще не заточенных лезвия, каждое длиной в локоть.

— Кто заказал?

— Почтенный Курдув, мясник, носящий знак волны, — был ответ. — Заберет завтра к вечеру — пока заточим, пока выправим лезвия, пока сделаем рукояти. Больше ничего.

— Глядите у меня. — Стражник пристукнул копьем о земляной пол и обернулся к своим. — Эй, ребята, обыщите каждого да пошарьте по углам — мало ли что и где они тут запрятали.

— Один такой как-то спрятал нож в собственных штанах, — обронил мимоходом другой стражник. — А нож-то был отточенный… Вот бедняга и не рассчитал малость.

Прочие рассмеялись — будто с десяток ослов разом заревели — и принялись исполнять приказ: кто с подобными шутками, а кто с бранью.

Работа кузнецов на сегодня была закончена, но уйти домой они не могли, пока стражи не обыщут всех. Выглядели блюстители порядка чуток опечаленными, словно разочарованными. Неудивительно: все в Вайате знали, что стражам приплачивают за каждого задержанного преступника, и неважно, правда ли он преступник, — были бы улики. Тем же, кто захватывал заговорщиков или мятежников, сразу выдавали двойное жалованье. А кого еще подозревать в сговорах и мятежах, как не кузнецов, которые могут тайно делать оружие?

Пока длился унизительный обыск, высокий человек, что качал меха в одиночку, чуть обернулся. Он умел держать лицо не хуже, а то и лучше своих товарищей, но мышцы на его руках напряглись, а в густых усах и бороде спряталась горькая усмешка. Когда же настал его черед, он вытерпел все молча, хотя стражи сыпали шутками вроде: «У такого подозрительного детины на лбу написано, что он замышляет недоброе!» Впрочем, смейся — не смейся, а осторожные взгляды украдкой, перекошенные рты, ладони, стиснувшие рукояти кинжалов, говорили о многом. По сравнению с великаном все стражники казались десятилетними мальчишками.

Наконец, стражники ушли. Следом стали расходиться мастера и работники, кроме троих подмастерьев, внуков Навлиса: сыновей его унес восемь лет назад мор. Юноши под надзором деда взялись за уборку, а прочие, попрощавшись, вышли на шумную улицу.

— Сейчас бы промочить горло, — сказал один. — Вон, до «Резвой марибы» рукой подать. Слыхал я от жены, что туда еще третьего дня заявились двое чужестранцев, столько диковинного рассказывают! Вот бы послушать.

— Странно, что эти чужаки до сих пор болтают про свои диковины в «Марибе», а не в тюремном застенке, — заметил другой вполголоса. — Видно, у Сеннуфа, сына Садахара, сейчас полно других дел.

Сеннуф, начальник городской стражи и заодно всех соглядатаев, не вызывал такого трепета, как его могущественный отец-царедворец. Зато он был предан отцу и хотя наверняка вынашивал некие честолюбивые замыслы, умел держать их при себе. Видимо, он помнил о судьбе своего старшего брата, казненного Садахаром пять лет тому назад якобы за готовящийся мятеж против короля. Поэтому Сеннуфа тоже боялись в Вайате — не так, как боятся тигра, а так, как боятся змеи.

— Нашли о чем говорить, да еще в такой толпе, — сказал третий. — Коли решили идти в «Марибу», так пойдемте. Пиво там доброе, а рыбы вкуснее, чем солят хозяева, не найти по всему побережью. Берхаин, ты пойдешь?

Последние слова были обращены к тому самому рыжеволосому великану, что качал меха в кузне Навлиса. Он шел вместе с прочими, но единственный из всех не снял со лба пропитанную потом тканевую повязку.

— Нет, Сайак, — ответил он, качнув головой. — Меня дочь ждет — должно быть, уже тревожится.

— Ха, не о том они, молодые девки, тревожатся, — ухмыльнулся Сайак. — Уж я-то знаю, у меня самого пятеро девок. Ты своей Найре совсем не даешь воли, а у нее сейчас самый возраст, когда воли хочется. Известно, дело-то молодое. Так что гляди…

— Нечего мне глядеть, — прервал Берхаин. — Моя Найра не такая, я знаю.

Сайак пожал плечами, только буркнул себе под нос: «Все они не такие, пока не повстречают приглядного да веселого парнишку». Прочие не сказали ничего, лишь распрощались со своим странным товарищем — и перешепнулись украдкой, когда он отправился восвояси.

Многие в кузнице Навлиса, да и в самом квартале, гадали порой, отчего Берхаин, нестарый еще мужчина, ведет столь суровый, совсем не мужской образ жизни — точно жрец какой, принесший обет целомудрия: ни кружку распить, ни с бабенкой погулять. Не век же горевать по умершей жене, давно пора утешиться. А некоторые шептались: мол, не только горе тому причиной, что-то здесь кроется. Но расспрашивать прямо не решился бы никто. Никому еще не доводилось видеть Берхаина в гневе, и видеть не хотелось — страшно помыслить, что может тогда сотворить человек столь неимоверной силы.

Товарищи свернули в переулок, к «Резвой марибе», а Берхаин зашагал к дому. Он не прошел и квартала, когда услышал вдали слева крики. Там же расцветало все ярче зарево пожара, прогоняя прочь неспешные сумерки. Отовсюду мчались люди, кто-то — уже с ведрами, полными воды. Не раздумывая, Берхаин кинулся вслед за ними.

Горел дом Мертимы, вдовы Хамара. Некогда пышные деревья и яркие цветники, что окружали дом, пылали и трещали. Несколько мужчин, с бранью увертываясь от падающих веток, валили топорами ограду и деревья по краям — не хватало еще, чтобы пожар перекинулся на соседние дома. Мощеная улица сделалась скользкой от пролитой воды: женщины, девушки и юноши носились с ведрами к колодцам и обратно. Но сразу было видно, что ни сад, ни дом уже не спасти.

— Дети! — прорезал шум толпы и рев пламени истошный женский вопль.

Сама хозяйка-погорелица скорчилась на земле и отчаянно терзала лицо и растрепанные волосы. Вдруг она вскочила, словно собираясь броситься к дому. Две ее старшие дочери, застывшие рядом бледными изваяниями, опомнились и схватили мать за плечи, но та рвалась, как безумная.

— Детки мои, младшенькие! — кричала она, срываясь в визг. — Там остались! Сгорят, сгорели уже! Пустите меня, я пойду за ними!

— Мама, не надо! — заплакали обе девушки, удерживая мать из последних сил.

Толпа зашевелилась, кто-то из женщин сказал: «Держите ее крепче, а то вправду кинется в огонь!» Только удержать никто не успел. Впрочем, кинуться Мертима тоже не успела.

— Дай сюда! — Подоспевший Берхаин выхватил у одной из пробегающих девушек полное ведро, опрокинул на себя и бросился в горящий дом, чудом увернувшись от рухнувшего дерева.

Вслед ему полетели возгласы и шепот: «С ума сошел!» Были и другие, полные тайного восхищения. Мертима замерла, неловко изогнувшись, словно не могла распрямиться, лишь тупо глядела на плюющийся алым дверной проем, где скрылся нежданный помощник. Остатки объятого пламенем сада брызнули градом пылающих веток и углей, толпа с криками подалась назад. Никто уже не пытался ничего тушить, женщины с ведрами и кувшинами замерли на месте. Все ждали, что плоская крыша сейчас рухнет, похоронив и младших детей-близнецов Мертимы, и непрошенного их спасителя.

Так и вышло. Крыша с грохотом обрушилась вниз, взметнув столб дыма. За миг до этого из пламени вырвался высокий человек, держащий на руках двух детей.

И Берхаин, и дети были черны от дыма. Несколько женщин сообразили окатить их из своих ведер. Тяжело дыша, Берхаин кивнул им и положил на землю свою ношу; люди расступились, освобождая место, и вновь зашептались. Дети, мальчик и девочка лет пяти, лежали без сознания, волосы и одежда сгорели, на телах виднелись потеки свежих ожогов — к счастью, несильных.

С бессвязным воплем Мертима кинулась к ним, обнимала, трясла, звала, но дети не приходили в себя. Женщина вновь зарыдала. «Поздно! — слышалось сквозь плач. — Задохнулись!»

— Нет. — Берхаин крепко взял ее за плечо и отстранил, хотя она сопротивлялась. — Ты слышишь меня? Твои дети живы. Отойди и не мешай мне. — Он встряхнул Мертиму и поднял на ноги, точно малого ребенка. — Они сейчас очнутся, но потом им будет больно.

Берхаин по-особому, точно жрец-лекарь, прощупал пальцами шею и грудь каждого ребенка. Затем он надавил ладонью на грудь мальчику, так, что люди вокруг услышали, как затрещали кости. Мертима ахнула. Берхаин тотчас приподнял мальчика, и тот закашлялся, да так сильно, что его вырвало. Мать и две соседки с кувшинами бросились к нему, обмыли его лицо. Мальчик открыл глаза и заревел. Тем временем Берхаин так же привел в чувство его сестру.

— Я бы на твоем месте показал их лекарю, — сказал Берхаин Мертиме. — Сходи к жрецам Справедливости и Милосердия, они не берут денег, а лечат не в пример лучше.

— Да благословят тебя боги! — вскричала вдова и рухнула к его ногам вместе с хнычущими детьми, что цеплялись за нее. — Спаситель наш… Рабой твоей буду… — Она обернулась к старшим дочерям. — Благодарите!

— Перестань. — Казалось, Берхаин смутился. Он отер лицо от воды и сажи, и стало видно, что он покраснел — отнюдь не из-за жара пламени. — Я всего лишь сделал то, что мог, и, хвала богам, успел вовремя.

Он поднял Мертиму с колен. Дети ее заревели еще громче — и от пережитого страха, и от боли. Пока соседки и родственницы кудахтали и суетились вокруг них, а пламя пожара, насытившись, успокаивалось, кто-то в толпе догадался задать разумный вопрос:

— Как вообще случился пожар?

— Должно быть, малыши баловались с огнем в очаге, — послышалось из толпы.

— Нет!

Мертима яростно мотнула головой. Теперь, когда дети ее были спасены, она могла дать волю справедливому гневу. Растолкав родственниц, она обернулась к толпе и заговорила — хрипло, задыхаясь, но так, что слышно было на всю улицу.

— Нет, — повторила Мертима. — Это месть мне, будь они прокляты, эти грабители со своими налогами! Хотели отнять у меня дом и сад — якобы за долги Хамара. Да только нет у меня долгов, я выплатила все, и расписки у меня имелись. Вот они и решили оставить меня нищей. Дождались, когда мы с девочками ушли за водой, и подожгли — и нет им дела до того, что в доме младшие остались! Будь они прокляты! Да поразит их дома пожар, их детей — смерть, их жен — бесплодие, а их самих — черный мор…

Мертима осеклась, застыла на месте, вправду похожая на безумную: глаза горят, волосы дыбом вокруг лица, сжатые в кулаки худые руки воздеты к небу. Толпа испуганно шарахнулась в стороны — даже сквозь крики вдовы было слышно дробную поступь и бряцание оружия. Городская стража, как всегда, явилась вовремя.

— Что за шум?

Стражей было человек шесть. Их возглавлял десятник по прозвищу Одноглазый, знаменитый своим нравом на всю Вайату. Единственным своим глазом — второго он лишился в пьяной драке, хотя уверял всех, что в бою, — он видел именно то, что требовалось по долгу его службы. А он считался одним из лучших — или же умело подогревал нужные слухи.

Мертима попятилась под его взглядом, накинула на голову прожженное синее покрывало. Шепотки в толпе смолкли, слышалось только потрескивание догорающего дерева и звон брони стражников. Одноглазый вновь оглядел собравшихся и тотчас расплылся в довольной ухмылке, тиская рукоять плети, что висела у него на поясе.

— Чтоб мне провалиться на дно морское, — процедил он сквозь зубы. — И отчего так выходит: где шум, там всегда ты?

Он глядел на Берхаина с выражением давней неприязни. Люди, что оказались поблизости, шарахнулись прочь, словно от прокаженного или от гниющего трупа, не упокоенного морем. Сам Берхаин стоял молча, взгляд его не выражал ничего.

— Знаю я, что у тебя на уме, рыжий, — продолжил Одноглазый. — Ты мне давно подозрителен. Придет время, и доложу о тебе кому следует, вот тогда тебе не поздоровится. Что молчишь — язык проглотил? — прикрикнул он.

Берхаин так и не ответил ему. Одноглазый прищурился, крепче вцепился в свою плеть и потер то место, где был прежде его левый глаз, — сейчас его прикрывал полукруглый кусок кожи, прикрепленный к шлему. Плохо выбритое лицо исказилось подлинной злобой.

— Собака!

Молниеносно сорвав с пояса плеть, Одноглазый с оттяжкой хлестнул Берхаина по лицу. Тот даже не пошатнулся, ни одна черта его не дрогнула. Он так и продолжал молчать, глядя на десятника, точно на пустое место. С подобными уловками он сталкивался далеко не в первый раз.

Одноглазый выругался, поминая темного бога Тейава и его проклятых жрецов-убийц, и тут же отыскал себе другую жертву.

— А ты что тут орала, дура? — напустился он на Мертиму, которая попятилась от него, вжимаясь в толпу трясущихся родственниц и приятельниц. — Кого проклинала? Выблядков своих не можешь приучить к порядку, а потом треплешь языком! Гляди, как бы тебе его не вырвали за такие слова!

Одноглазый ткнул женщину плетью под подбородок, но бить, вопреки обыкновению, не стал. Не стали стражники и дознаваться, кто виновен в поджоге, да и есть ли вообще виновные. Расталкивая притихшую толпу, они зашагали прочь, и не успели они скрыться за ближайшим поворотом, как послышались дружные вздохи облегчения.

— Отец!

Берхаин поднял голову: к нему пробились сквозь толпу Найра и соседка Мешира. С последней он учтиво поздоровался и тут же позабыл о ней, как ни старалась она о себе напомнить. Зато Найру — бледную, растрепанную, запыхавшуюся — он крепко сжал в объятиях и словно глотнул свежего воздуха после удушливой вони.

— Я так испугалась, когда услышала… — прошептала дочь ему в грудь. — Думала, вдруг с тобой что-то… А когда прибежала… Ты же мог погибнуть там!

— Неужели ты плохо меня знаешь? — ответил Берхаин с улыбкой — иначе он с Найрой не мог говорить. — Я никогда и нигде не погибну. Счастье, что поспел вовремя, и дети не успели задохнуться в дыму. Жаль было бы их мать.

Берхаин оглянулся на Мертиму: ее вместе с детьми уводила толпа родственников. Судя по обрывкам разговоров, бездомную семью собиралась приютить мать Мертимы — до поры до времени. Хотя вряд ли эта пора наступит. Вдове было от силы лет тридцать пять, она была недурна собой, но вряд ли кто-нибудь пожелает взять ее в жены и кормить чужих детей — разве что какой невзыскательный пожилой вдовец.

— У меня осталось полотно, — тихо сказала Найра. — С тех пор, как я шила рубахи. Я завтра отнесу его Мертиме, им оно нужнее, чем нам. И, может быть, найдется что-нибудь из утвари…

— Я тоже посмотрю у себя, — тотчас подхватила Мешира.

— Правильно, — кивнул Берхаин, ощутив непривычную усталость. — Идемте.

Народ на улицах не спешил расходиться, так, что порой приходилось вмешиваться стражам и разгонять всех по домам. Разговоров хватало: и о пожаре — поджог или нет? — и о спасенных и чуть ли не воскрешенных детях, угоревших в дыму, и о проклятьях вдовы. Берхаин с дочерью шли сквозь эту суету, точно сквозь ядовитый туман, Мешира старалась не отставать.

— Что нужно от тебя этому одноглазому уроду? — спросила Найра по дороге, глаза ее сердито сверкали. — За что он так ненавидит тебя?

— Ненавидит? — Берхаин сделал вид, что удивился. — Он всего лишь исправляет свою службу — так, как считает нужным. Не его вина, что он заблуждается.

— Но почему ты терпишь от него унижения? — не отставала Найра. — Он оскорбляет тебя, грозит, сегодня вот ударил, а ты…

— Хватит, Найра, — прервал ее Берхаин. — Не стоит об этом говорить.

Дочь умолкла, хотя по лицу ее было ясно, что дома расспросы продолжатся. Берхаин невольно вздохнул. Да, Сайак и другие правы: девочка выросла и стала замечать многое, чему прежде не придавала значения. От нее теперь не отмахнешься извечным: «Подрастешь — поймешь», она уже подросла — и желает ясных ответов.

А он не может дать их ей.