Великолепная семерка (джен)

Весна после майских праздников пробегает стремительно. Это до того она раскачивалась, разворачивалась и тянулась. А как прошли майские праздники — мчится, точно кто-то ее подгоняет. Вот уже и зеленая дымка незаметно превратилась в густую листву. Вот и кончились ханами — даже опавшие лепестки уже вымели дворники, и на деревьях вместо цветов — тугая зеленая завязь. Пролетел по городу запах черемухи — и улетел. Точно занавеской из запаха над городом покачали — и прибрали ее до нового мая, подвязали надежной листвяной завязкой. Закипела сирень — точно пена на море, или в кипящем чайнике, если вовремя его не выключать, или облака, как клубятся в небе, только на земле на кустах. Не успели найти себе пятилистников столько, чтобы загадать все желания — как уже конец и сирени. Как акация пролетела — так и вовсе нечего говорить, вот уже и в стручках. Одуванчиковых венков навились, это да. Даже Каштанчику сплели маленький. Но вот уже и ищи-свищи одуванчики, вместо бесконечного золота — сплошь белые шарики, полупрозрачные, невесомые, готовые отпустить семена в далекий вольный полет. А в школе — уроки, уроки, уроки, контрольные и контрольные! Вот почему это так? Как раз в то время, когда их совсем не хочется делать, ну совершенно не склонения существительных в голове, и не задачи про кучки яблок — так как раз в это время и все годовые контрольные.

У Полины в доме был лакированный письменный стол. Сейчас таких уже и не продают; разве что, может, на тематических сайтах. С началом учебного года стол разворачивали к окну, чтобы было хорошее освещение, а с наступлением летних каникул — отворачивали к стене, чтобы занимал меньше места. А сейчас до каникул оставалось совсем немного — но все-таки оставалось. И Полина сидела перед окном, распахнутым настежь (жара была уже совсем летняя, уже пару раз надевала шорты и майку), и смотрела в небо в столе. В небе плыли белые облака, они были почти совсем белые, только кое-где в легких-легких золотисто-чайных разводах, а небо — вовсе не синее, а золотисто-коричневое, и совершенно бездонное. Такое бездонное, какое не бывает и в небе! Такое, что кажется: если наклониться пониже, раскинуть руки — и можно нырнуть в него, точно в море, и полететь… раскинув руки, в бездонном коричневом небе, среди белых облаков в чайных разводах, вместе с кофейными острокрылыми темными птицами.

А потом приходила с работы тетя Белка. Тетя Белка уроки не проверяла принципиально. И уж тем более не делала их вместе с Полиной, если только та не попросит помочь. Она говорила: ты уже достаточно взрослый человек, и я на тебя полагаюсь — что ты сама знаешь, что тебе делать, и со всем справишься, а если с чем не будешь справляться — чтобы понять, что не справляешься, и что тебе нужна помощь.

Так что тетя Белка обычно не спрашивала, сделала ли Полина домашку, только если они куда-нибудь собирались и требовалось сориентироваться по времени. Но как только из прихожей доносился звук поворачиваемого ключа — Полина сама спохватывалась, что домашка-то еле-еле продвинулась, и скорей закидывала коричневое небо учебниками и тетрадями.

Тетя Белка была, конечно, вовсе не белка, а вполне себе человек. И даже не рыжая, а хвостик у нее быть-то был — но совсем не пушистый, а очень маленький. Когда она его завязывала. Но звали ее все-таки тётя Белка — по такому же принципу, как и космическую собаку из мультика.

Родители Полины строили корабли. Они жили далеко-далеко на севере, за Полярным Кругом, где летом даже не белые ночи, а целый полярный день, и солнце стоит на небе и даже не думает заходить, как будто потеряло ключ от горизонта, и такое: а пофиг! Буду тогда гулять, пока не придет осень и мне не откроет. Где летом миллиард комаров, а в прозрачном лесу из тоненьких невысоких деревьев растут грибы-моховики и только они, и еще немножко морошки с брусникой, на пустырях буйно цветет иван-чай, а на городских площадях стоят памятники оленям, северянам в больших рукавицах и малицах, и отважным подводникам. И живые моряки с развевающимися лентами на бескозырках ходят по улицам, день и ночь шумит неумолчный порт, у Морского вокзала плещется антрацитово-черное море, облизывая серый бетон, а за городом то же море — серое как графит, а в хорошую погоду — пронзительно голубое, набегает на каменистую полосу пляжа, местами с большущими валунами, местами с редкими кустиками травы, а в отлив отступает, оставляя пронзительно-зеленые, полупрозрачные, пахнущие морем обрывки водорослей. Где в городе на газонах и во дворах тут и там лежат красивые гранитные глыбы, некогда принесенные ледником, а по автотрассам, в самом деле как в анекдотах, бродят медведи, а порой заходят и в города и шарятся на свалках за магазинами — вдруг да выкинули что-нибудь для них вкусное? И где еще очень много всего замечательного, но есть один недостаток: маленькая Полинка там постоянно болела.

Да, Полина тоже сначала жила в этом северном городе, и даже неплохо его помнила. Но северный климат, увы, был для нее безнадежно вреден, поэтому ее стали отправлять к тете Белке: сначала на лето, как следует прогреться на солнышке средней полосы, затем и на зиму — подальше от простудоопасных морозов и полярной ночи, а ближе к тому, как Полине идти в первый класс — окончательно на постоянное жительство.

Так что Полина жила у тетки, совсем как Том Сойер. Только тётя Белка, разумеется, не дралась и не ругалась за сахар (Полина как-то раз, для эксперимента, попыталась потырить сахар из сахарницы; правда, для этого ей пришлось сначала упросить тетю Белку купить сахар кусочками — потому что как же тырить сахар-песок?), а только за то, что фантики от конфет валяются по всему дому. В отношении фантиков тетя Белка была неумолима — а Полина, увы, безнадежна.

В общем, Полина эти последние весенние дни жила в ожидании каникул. И все остальные примерно так же. У Рамили мама все дни была дома (она работала на дому), так что Рамиле и вовсе было не полентяйничать. Лиу, как всегда в конце учебного года, папа уже несколько раз напомнил, как будет замечательно отправить бабушке фото дневника с прекрасными оценками за год. Разбираться в русских оценках бабушка уже научилась (правда, до сих пор каждый раз 1 апреля поздравляла внучку с началом учебного года, а не четвертой четверти), но вот названия предметов по-русски читать не умела. Но ведь, поскольку год закончен и дневник больше уже не потребуется — их можно подписать рядышком иероглифами. А у Сережи всё было вообще сложно. Он ведь перешел из другой школы, где программа несколько отличалась — и теперь отчаянно пытался впихнуться в почти пройденное новыми одноклассниками.

Рамиля как-то раз, когда они все вместе сидели на причале для лодок и болтали над водою босыми ногами, оставив кроссовки повыше на берегу, сказала со вздохом:

— Эх, вот бы как у Астрид Линдгрен — пришел в школу, а там на двери замок и написано: «Школа закрыта по причине лета».

Впрочем, вечный скептик Лиу предположила, что в Швеции тоже все пишут годовые контрольные, только в книге это опустили как не относящееся к сюжету.

Кстати насчет сюжета. Девочки ждали начала каникул и еще по одной дополнительной причине. У них был секрет. Нет, не подумайте что пустяковый детский секретик, какие закапывают в тайные места младшеклассницы и какие Полина и Лиу в свое время тоже прятали, и чужие секретики тоже искали, и даже пару раз находили. Но нет, то всё осталось в далеком прошлом, в первом и втором классах, вместе с детством, большими бантами и первыми прописями. Сейчас они были уже гораздо взрослее, и секрет у них тоже был — практически взрослый, большой и настоящий! Рамиля тоже была в деле, поскольку секрет образовался уже при ней и при ее непосредственном участии. А вот Сережа — пока нет. Девчонки, посовещавшись, решили Сережу в секрет посвятить. Но не сейчас — а в первый день летних каникул. Согласитесь, такой серьезный секрет требовал соответствующей обстановки, нельзя же было рассказывать его между делом и впопыхах!

Так что они ждали каникул. С нетерпением и одновременно с приятным щекочущим чувством из-за своей тайны. Сережа скоро всё тоже узнает, но ведь пока он даже ни о чем не догадывается, и даже не догадывается, что ему надо о чем-то догадываться!

И вот, наконец, прозвенел последний звонок. Почему-то в новостях всегда так говорят (и пишут): прозвенел последний звонок, там-то и там-то прогремят грозы, прогремел праздничный салют и т.п. А ведь в этих событиях главное вовсе не звук! Ребята заранее сговорились встретиться — была как раз пятница, у тети Белки был короткий день на работе, и она обещала в честь окончания учебного года сводить всех в парк, а затем в пиццерию. Так что не было еще и трех часов дня, когда все собрались во дворе, в уже беззаботном и радостном ожидании.

Деревья все отцвели, но зато в палисаднике вовсю розовели и бордовели пионы, а у соседнего дома раскрылся первый голубой ирис. Черный кот мягко спрыгнул с капота заброшенной машины и потрусил к Пепелищу.

— Добрый день, Председатель, все ли в порядке в доме? — очень вежливо прокричала ему вслед Полина.

Кот не ответил и скрылся в зарослях.

— Это не Председатель, — заметил Сережа. — У него ножки не белые.

Председателем ребята прозвали кота, черного с белыми носочками на всех лапах, самого важного во дворе. Лиу утверждала, что это — альфа-самец в этом прайде.

— Точно, — согласилась Полина. Она успела приглядеться — и вынуждена была согласиться. — Значит, теперь и у Председателя появился брат. И мы будем пытаться их различать, как Рыжиков.

— Будет тоже Председатель-1 и Председатель-2? — внесла предложение Рамиля.

— Председатель и его зам! — засмеялась Лиу.

— Точно, этот кот будет Заместитель!

— Да он, может, и вовсе не здешний. Может он чей-то.

Они разговаривали, столпясь возле старой машины. Полина хотела сесть на капот, как на лавочку. Но тот, и до того не так чтобы чистый — старый жигуленок (еще действительно «Жигули», а не «Лада»!) не мыли лет десять, сколько он тут стоит; и вовсе не факт, что его мыли до того — оказался усыпан желтовато-зеленой пыльцою с деревьев.

— У тебя будет желтый хвост, как у цыпленка, — сказала Лиу. — И налетит коршун и тебя утащит.

— Кондор! — воскликнула Полина.

— Кондоры у нас не водятся.

— А коршун меня не поднимет!

— А это будет очень большой коршун. Нет, лучше орел!

— А орлы тут водятся? — с интересом спросил Сережа.

Девочки задумались.

— Вроде да… — неуверенно предположила Полина.

— А мы когда в прошлом году на юг ездили, видели, такой здоровенный летел — это точно орел. Точно не ястреб, ястребы маленькие. Только я не уверена, это еще в нашей области было, или уже нет, — рассказала Рамиля.

Разговор перешел на то, кто тут водится, а кто нет. Лосей, которые регулярно заруливают в соседний, за рекой, городок, зайцев, которые скачут на окраинах по новостройкам…

— О! — сказала вдруг Лиу, внезапно сообразив. Они все трое присели у Питерского моста на поребрике, а Полина залезла даже на мостовую тумбу, откуда торчит фонарь. Хотя ее и уговаривали не лазить… не вообще, а сейчас, а то тетя Белка увидит и заругается: ты что, в речку отсюда хочешь булькнуть — и кранты котенку? Но Полина возразила, что спрыгнуть она успеет, а отсюда она тетю и высматривает — сверху же лучше видно! Терпения ждать во дворе не доставало ни у кого из ребят. — О! — повторимся, сказала вдруг Лиу. — Это ж уже половина доклада!

Остальные заспрашивали, что за доклад.

— Да на лето задали доклад: чем известна наша область.

— Лосями в Заречном! — засмеялся кто-то из ребят.

— А что, вполне себе вариант!

— Нам тоже задали презентацию: достопримечательности нашего города, — сказала Полина.

— А нам — история нашего города, — сказала и Рамиля.

Сережа вдруг засмеялся, да так звонко, что остальные кинулись его расспрашивать, что смешного, сами не в силах удержаться от смеха.

— Вот это поворот! — покатывался со смеху Сережа. — Нам тоже на лето задали! Презентацию «Мой родной город». А что будет, если я правда напишу про МОЙ РОДНОЙ город?

За смехом они чуть не проворонили тетку, хорошо, что тетя Белка ходила в очках, и иногда забывала переодевать очки для близи на очки для дали, и наоборот. Так что Полина спрыгнуть успела. Только приземлилась на коленку и запачкала джинсы асфальтовой пылью.

— Сейчас, сейчас! — со смехом отбивалась от насевших на нее ребят тетя Белка. — Сейчас только заскочу домой сумку скинуть — и сразу пойдем.

В парке Сережа ни разу еще не бывал, а Рамиля — была только один раз. Так что оба готовы были прыгать от нетерпения.

Парк в этом городе был большой и достаточно старый; в нем, можно сказать, встречались десятилетия и даже века. Парк был расположен в горах — точнее, на неком горном плато; сначала до него нужно было идти (или ехать) весьма круто наверх, а от самого парка — вниз уходил заросший травою склон, вниз до пешеходной тропы, а от тропы — еще ниже, еще круче, склон устремлялся вниз почти что крутым обрывом, а под ним — лежал город. Привольный и разномастный, где-то тонущий в молодой зелени, где-то суетящийся пестротою крыш частных почти деревенских домиков и массивами солидных усадеб. А над головой — смыкали ветви таинственные дубы.

Дубы в парке были везде, они тут главенствовали и первенствовали, уступив только чуточку места кленам, и еще меньше — голубым городским елям. Дубы были всякие — старые и молодые, столетние, очень высокие и толстенные, молодые и тоненькие; на одном, обнесенном цепями, впору ходить коту, висела даже бронзовая табличка, что этот дуб — ровесник самому городу. И у всех, старых и молодых, причудливо изгибались ветви, темные в небесной голубизне и собственной зелени, почти черные, узловатые и прихотливые, какие-то совершенно сказочные дубовые ветви. Кое-где на них чернели птичьи гнезда, похожие на лохматые круглые шапки, а где-то — лепились к стволу, сияя свежей желтизною, скворечники. Настоящие, деревянные, выструганные чьими-то умелыми и заботливыми руками и ждущие теперь своих летучих жильцов. Еще совсем легкая, свежая, как бывает только в самом начале лета, листва шелестела, сливаясь в сплошное нежно-зеленое облако, а попозже вечером, когда солнце опустилось пониже — зажглась невероятным закатным золотом.

— А летом, наверно, тут столько будет желудей! Это же почти лес, в каком живут тоторы! А может, они тут и правда живут? — тараторил в восторге Сережа.

Он нашел на клумбе прошлогодний желудь, большущий, уже треснувший — но вовсе даже не сгнивший, наоборот, даже проросший! Через длинную трещину в гладкой, глянцевой кожуре проглядывал любопытный росточек, а когда Сережа отколол большой кусок и так уже еле державшейся кожуры (или даже скорлупы?) — под ним оказалось крепкое желудевое тело, чистое и уже даже порозовевшее, похожее на розовый мрамор — но только совсем не жесткий и теплый.

Сережа бережно завернул желудь в кусочек бумажной салфетки и положил в сумку, сказав Каштанчику, чтобы он этот желудь берег и случайно его не помял.

А уж аттракционов-то было — на любой вкус! Старинные советские лошадки с ручкам на ушах, вороные, гнедые и серые в яблоках, бегающие по дощатому кругу, с деревянной беседкой посередине — для мам и пап. Эти лошадки были для наших ребят, пожалуй что, маловаты… а вот современные — как раз в самый раз. Они и для взрослых были вполне в самый раз. Современная карусель с лошадками была прямо как торт — белая и кремовая, кружевная, переливающаяся розовыми, белыми, красными, золотистыми огоньками, с розовыми розетками, точно розы из крема, и белыми лошадями, ну совершенно из цирка!

Покатались всей командой на Гусенице — почти как американские горки, только поменьше и безопасные для детей. Но дух захватывало еще как! На подъеме, когда гусеница ползла вверх по рельсам медленно, медленно, с заметной натугой, поскрипывая и почти отдуваясь, кто-нибудь говорил:

— Скотти, прогрев двигателей.

— Есть прогрев. Варп… — вся фишка была в том, чтобы варп один пришелся ровнехонько на вершину подъема. — …один! — и вагонетки ухали вниз, разгоняясь с каждой секундой. — Варп два!

— Варп три! Варп четыре! — орали все на пять голосов. — Варп пять! Варп шесть! СТА-А-АР-ТРЕК!!!!

Гусеница, покачиваясь и замедляясь, подкатывалась к началу, и всем с разочарованием думалось: что, неужели уже всё? Но вагонетки проползали досадный участок, и начинали понемногу разгоняться на следующий круг… и кто-нибудь из ребят начинал тоже, они не сговаривались:

— Космос, последний рубеж. Это путешествие корабля Энтерпрайз…

Настоящие американские горки в парке в парке тоже когда-то были. Внизу за склоне, если хорошо присмотреться, еще можно было различить в траве остатки зеленых рельсов. Как рассказывала тетя Белка, их открыли где-то в начале девяностых, и постоянно то закрывали из-за каких-то технических неполадок, то открывали снова. И где-то лет двадцать назад, после — уже не первого — несчастного случая с переломами закрыли окончательно. И постепенно растаскали на металлолом.

«Сафари», где нужно ехать в вагончике и стрелять из электрического маузера по фигурам зверей (если попасть — они выпускали фонтанчик воды и включалась веселая музыка) дружно забраковали. Сережа — потому что зверей жалко, Рамиля — потому что ноги в вагончике не уместятся, а остальные — по экономическим соображениям. В детстве Полина обожала этот аттракцион, но теперь у нее были другие приоритеты.

Полина хотела на ракушки. Они так резво бегали по кругу, крутясь в неслышимом вальсе! Аттракцион так и называется: «Вальс». И стоили как раз ровно столько же, как «Сафари».

Рамиля на ракушки благоразумно не полезла. Тетя Белка полезла, потому что детей без взрослых туда не пускали, и вылезла зеленее салата. А трое остальных — с огромным удовольствием визжали на поворотах, кричали про тренировку космонавтов и вылезли, хотя и немного пошатываясь, но живые-целые и довольные выше ушей. Тем более что после ракушек всех, включая взрослых и тех, кто не катался, пришлось отпаивать газировкой из красного автомата.

Над газировочным автоматам кружились большие полосатые осы, и одна даже умудрилась хитро залезть в стакан, наверное, рассчитывая, что тархун прямо в рот польется. А вместо этого чуть было не утонула. Но ее, конечно, вызволили с помощью веточки (предварительно сфоткав, как желто-черная оса плавает в зеленой воде с пузырьками) и посадили на спинку дубовой скамейки обсохнуть. А газировку вылили и купили заново.

Полина сначала хотела еще на Емелю, но после ракушек даже она временно отказалась от этой идеи. Так что все только полюбовались с земли, как взмывает к самому небу гигантское «деревянное ведро» с визжащими и орущими катающимися, и пошли в более спокойное место, а именно в тир.

Тиров в парке тоже было два: старый советский, где со щелчком переламывали пополам тяжелые черные винтовки и закладывали в них крохотные шайбочки черных пуль, чтобы сбивать с деревянных полок разноцветные банки от колы. А недавно построили еще один, новый, с автоматами и винтовками с лазерными прицелами, и огромным призовым фондом мягких игрушек, развешанных по боковым стенам. Туда все и пошли. Веселый носатый дядька-тирщик (или как они правильно называются, те, кто всё это делает в тире?) спросил, кому сколько лет, и расставил всех по возрастам, выдав и разное оружие. Игрушек, правда, никто не выиграл, хотя и стреляли долго, не по одному заходу, но дядька выдал им на всех маленький утешительный приз — какого-то смешного чучундрика на колечке, то ли собачку, то ли панду.

Чучундрика отдали Сереже, потому что у него была сумка, куда его можно привесить как брелок. Единственное, что омрачило тир, во всяком случае, для Сережи — это что там встретился его, Сережин, одноклассник Савка Дрыщ. Сережа его несколько… ну, не любил. По той очевидной причине, что Савка весьма не любил его, Сережу. Уж Бог весть, почему. Но за неполную четвертую четверть в школе он уже наговорил ему столько гадостей, как будто она была полная!

Савка — это тоже было прозвище, от фамилии Савельев. А так-то имя у него было Вадим. Так что Савка носил целых два прозвища и очень этим гордился. Хотя что почетного в том, чтобы зваться Дрыщом?

На самом деле Савка дрищом не был. Наоборот — еще каким бугаем. А все потому, что он был самым старшим в классе. Но не потому, что второгодник, второгодников Сережа еще никогда не видел. А просто день рождения у Савки был в сентябре, но его по неизвестной причине отправили в школу все равно в полных семь лет.

Савка, кстати, хорошо стрелял и даже выиграл приз: мягкого роботика из «Звездных войн», похожего на бело-оранжевую матрешку. И это Сереже настроение еще дополнительно немножко подпортило.

Впрочем, настроение сразу улучшилось, когда тетя Белка объявила, что пришла пора немного подкрепиться, и повела всех есть мороженое. Мороженое было — как полагается в парке, как в книжках про Мери Поппинс и т.п. — из тележки с веселыми нарисованными пингвинами, его накладывали круглыми шариками в хрустящие вафельные рожки, и вкусы были самые-самые разные, каких только нет! И еще можно сделать микс из двух шариков, и еще полить сверху сиропом, и посыпать разноцветными посыпушками, или маршмелоу!

Все съели по большому мороженому, и еще раз попили газировки из другого красного автомата, а тетя Белка — кофе, тоже из красного автомата с надписью «Сначала захвати кофе, потом мир». А затем отправились на любимый тети Белкин аттракцион, на каком она каталась, еще когда сама была гораздо младше любого из них — лодки по воде. То есть на самом деле назывался он, когда на нем каталась маленькая тетя Белка, «Волной», а после реконструкции в наше время — стал зваться попросту «Лодочки». И там был круглый бассейн с водой, по которому двигались друг за другом, прикрепленные длинными штангами к центральному кругу, самые настоящие лодки! И в лодку входить надо было по самому настоящему, шаткому и проседающему под ногой, трапу!

Впрочем, Сережин восторг снова подпортился, и снова все тем же Савкой Дрыщом. Который тоже приперся кататься на лодках, будто мало в парке аттракционов! А тетя Белка еще и посадила их в одну лодку. Потому что в лодки можно было не больше четырех человек, и детям без взрослых нельзя. А с Дрыщом, как оказалось, была его старшая сестра, недовольного вида девушка в большой кепке с низко опущенным козырьком, которая, как только села в лодку, сразу уткнулась в свой телефон и ни на что больше не обращала внимания. И тетя Белка, ничего не подозревая, сказала: это же твой одноклассник? Вот и отлично, садитесь вместе, вы же не против? И подвинула к этой лодке Сережу, а за ним и Полину. Ну не мог же он начать рассказывать ей о своей с Дрыщом нелюбви. То есть, конечно, мог, но Сереже было ужасно неловко: прямо сейчас, да на весь парк, да при самом вредном Савке, который, конечно же, только обрадовался бы… Так что он без вопросов сел и постарался отодвинуться как можно дальше.

Лодки были зеленые. Темно-зеленые, и центральный круг — тоже темно-зеленый, с нарисованными на нем хищными рыбами, а наверху, над бассейном, и тут — темные ветви дубов в зеленой листве. И от этого всего сама вода в бассейне была зеленая — темно, густо-зеленая, черно-зеленая и переливчатая, в маленькой ряби, прозрачная и непроницаемая одновременно, уходящая в таинственную непроглядную глубину… А от лодки, когда она шла — разбегалась волна; небольшая, не как от больших и быстрых катеров, бегающих по Реке, но все-таки настоящая волна, даже с легкими набросками белой пены. А интересно, что там, дальше, под лодочкой? А может, бассейн глубокий-глубокий?.. Сереже хотелось потрогать воду. Хотя на вывеске и было написано: не опускать в воду руки и посторонние предметы. Но как же не опускать? Хочется потрогать, какая она, вода? Теплая? Или наоборот, холодная, как в озере, где бьют родники?

Сережа украдкой опустил в воду ладонь. Вода оказалась совсем не холодная, но и не теплая — как пишут в приключенческих книгах, «мы поняли, что вода имела около тридцати шести и шести десятых градусов по Цельсию, потому что когда опустили в нее руки, не почувствовали ни тепла, ни холода». И — какая-то словно бы мягкая…

— Не боишься? — услышал он над собой голос Савки Дрыща, и чуть было не подскочил.

Сереже так не хотелось смотреть ни на Савку, ни на его сестрицу в надвинутой кепке, что он вообще никуда не смотрел, даже на Полину (ну уж так получилось), а только на воду. Вот и не заметил, что Савка-то на него смотрит.

— Чего «боишься»? — недружелюбно отозвался Сережа.

— А ротанов! — с удовольствием пояснил Савка. — Ты знаешь, что тут ротаны водятся?

— Какие еще ротаны?

— Ээээ, дерёвня! Ротаны — это рыбы такие. С огромными ртами, поэтому так и называются, и во ртах — тыща зубов! Острее, чем у пираньи. Ну ладно, может и не острее, — все-таки снизил Савка ихтиологический градус. — Но почти такие же, мало чем отличаются. Если руку опустить — могут и откусить. И они темные, пока подплывают — их и не видно. А потом разом — цап!

Сережа смотрел на Савку, на его довольное лицо под бейсболкой с прицепленным к ней значком с чем-то из Звездных Войн. Кажется, это был звездный разрушитель, но может и нет — с того места, где Сережа сидел, было плохо видно, что за значок. Савка, разумеется, врал. Посмотрел на нарисованных рыб — и придумал. А если нет? Конечно, врал, откуда в парке, в бассейне, где катаются дети, могут быть опасные рыбы? Их бы всех выловили и отправили а океанариум, показывать по билетам!

— Врешь ты всё, — неуверенно объявил Сережа. То есть хотел заявить уверенно, но получилось как-то не очень.

Но… не просто же так написано «не опускать в воду руки». А если там, в глубине, и вправду плавают беззвучные темные рыбы, с огромными ртами, полными острых зубов…

— Не веришь — сам проверь, — небрежно пожал плечом Савка. — Сунь руку поглубже — может, не цапнет?

— И что ротаны! — вдруг звонко подала голос Полина. — Ротаны — это ерунда, тоже мне рыба. Их на удочку ловят и на сковородке жарят.

— И ничего не фигня! — возмутился Савка. — Сама попробуй…

Но Полина даже и не стала дослушивать повтор все той же Савкиной песни:

— А ты знаешь, какой этот бассейн глубины? А может, он только кажется маленьким, а на самом деле глубиною сто метров! И знаешь, кто живет там в глубине? Вот, не знаешь. И никто не знает. А может, там мегалодон . Он там, на дне, сейчас спит, поэтому его никто и не видел, но в любой момент может проснуться. Может, как раз прямо сейчас открывает глаза…

— А может, там мозозавр! — весело подхватил Сережа.

Полина подосадовала про себя. Она тоже хотела сказать про мозозавра, но забыла, как он называется, и сказала мегалодон. Но вслух подтвердила:

— Очень может быть, что и мозозавр. Даже еще вероятнее.

— Что вы за ерунду городите! — раздался голос Рамили.

Все обернулись к ней, назад на другую лодку. Кроме Дрыщевой сестры, которая как воткнулась в телефон — таки не вытыкалась.

— Ротаны, мозозавры — как есть детский сад! — крикнула им через воду Рамиля. — Ясен пень, никого такого тут нет. А знаете, кто тут на самом деле? — Она выдержала театральную паузу на целых десять секунд. — Сойдем на берег — я вам расскажу, чтоб сейчас не кричать. А то вдруг мы их разбудим. Маловероятно, конечно, но вдруг.

Когда катание кончилось и все выбрались из лодок на твердую сушу, она действительно рассказала.

— Знаете, что было раньше на этом месте, где сейчас парк? Давным-давно, еще в восемнадцатом веке. Это тогда еще было за городом, и тут везде были всякие деревни и помещичьи усадьбы. А вот прямо тут, где бассейн с лодками, был пруд. Почему бассейн-то тут сделали, а не в другом месте? Вот потому — чтобы использовать уже имеющийся водоем. И вот, когда было восстание Пугачева…

— Кого восстание? — перебил Савка.

Рамиля посмотрела на него снисходительно.

— Ты «Капитанскую дочку» читал?

— Читал, только не помню, — буркнул Савка. Врал он, конечно, Сережа это сразу по лицу понял, что врет. Тут-то сомнений не вызывало.

— Так прочитай еще раз, освежи в памяти, — благородно предложила Рамиля. Она тоже догадалась, что врет. — Так и так в школе проходить будете.

— А если книга для тебя слишком длинная, прочитай табличку на памятнике, — Лиу, в отличие от Рамили, благородства проявлять и не думала. — На углу возле детской библиотеки, если не знаешь.

— В честь кого, как ты думаешь, улица названа? — поддела еще и Полина. — В честь певицы, что ли?

— В общем, в восемнадцатом веке было восстание под предводительством Пугачева, — смилостивилась Лиу. В восстаниях и прочих социальных вещах она разбиралась лучше всех из четверки. — Против помещиков и царских властей, и против всяких вообще угнетателей, за свободу крестьян. Пугачев со своим войском даже вошел в наш город — это первый раз, раньше с самого основания никто не сумел захватить, ни разу. Но потом его все-таки выбили… и, в общем, кончилось восстание плохо. Восстания вообще редко когда хорошо кончаются. Для повстанцев.

— Так вот, — продолжила Рамиля. — И в этом пруду Пугачев топил помещиков.

— Зачем топил? — не понял Савка.

— Потому что с крестьянами плохо обращались.

— Некоторых, которые своих крепостных не тиранили, он не тронул, — на всякий случай утешила слушателей Лиу. — Но много кого утопил!

— Да. Их хватали, притаскивали сюда и бросали в пруд. А он был тогда глубокий! Как сейчас — не знаю, а тогда — глубокий, дна не видать, — вдохновенно фантазировала Рамиля. — И всего здесь утопили сто сорок семь человек — мужчин, женщин, стариков… всех. И несколько человек их слуг, слуг никто не считал.

— Слуг-то за что?! — возмутился до глубины души Савка.

— А потому что они были за своих хозяев, а не за повстанцев, — объяснила Лиу.

— Все равно! Тоже мне, освободители! Говорят, типа мы за свободу — а сами топить!

— Так рассказывать дальше? — спросила Рамиля.

— Конечно! — разом воскликнули все, и даже Савка оставил на время свое социально-политическое негодование.

— Так вот. Восстание подавили, всё кончилось… и с тех пор в этом пруду живут привидения. Днем их так-то редко когда видят, да днем привидение и не увидишь, если твоя фамилия не Винчестер. А темными, безлунными ночами они поднимаются из воды. Одно за другим… одно за другим… белые, полупрозрачные, в старинных одеждах, с манжетами и кружевами, в париках с косичками, женщины в платьях с фижмами и в высоких прическах… поднимаются и идут… а с них льется вода… настоящая вода, которая постепенно становится призрачной… И вот они идут, идут по парку, а деревья и аттракционы просвечивают сквозь них, и они мерцают в свете звезд. Они воздевают к небу свои призрачные руки и стенают так, что кровь стынет в жилах. Из парка они выйти не могут, потому что тут же ограда, а где ворота — там под землей проложены дорожки из соли, чтобы они не вышли. А по всему парку ходят. А если встретят живого человека — то начинают спорить между собой: не повстанец ли это? У них, у привидений, время же по-другому идет, они не знают, что восстание было давно и повстанцев в живых уже не осталось. И если решат, что похож на повстанца — тогда хватают его, и утащат к себе в пруд. И больше его уже никто никогда не увидит. Тетя Белка, скажи же, что правда! Что раньше тут и таблички висели, что тут видели привидений! — неожиданно закончила она.

— Ну… — тетя Белка ненадолго задумалась. — В девяностых, даже, кажется, еще в начале нулевых они были, тут на ограде парка действительно висели плакаты… ну или стенды, не знаю, как они правильно называются. Про разные аномальные явления, которые были замечены в этом парке и в окрестностях. Точно не помню, что там было… но каких-то призраков тут точно видели. Про привидения точно было.

А еще они на закате прокатились на колесе обозрения. Тетя Белка нарочно так подгадала, чтоб на закате — чтобы пониматься навстречу солнцу. Тут тоже не разрешалось кататься без взрослых, но тут почему-то взрослые считались с двенадцати лет, так что все хорошо разместились на две кабинки. Это тоже было здорово — медленно подниматься высоко-высоко, и смотреть на город внизу: какой он огромный, и какой разный!

А потом, когда солнце окончательно село, и уже начало темнеть, двинулись на выход из парка и в пиццерию, через другие ворота. Там, где они заходили днем, была огромная клумба и памятник писателю, в честь которого назывался парк. А здесь — бронзовый памятник Ленину перед неработающим планетарием. Памятник Ленину тоже был в некотором роде достопримечательностью. В буклетах с видами города его иногда печатали. Так-то — Ленин как Ленин, как во всех городах. Но во всех городах памятники обычно бывают или в костюме-тройке, или в пальто нараспашку. А тут — в штанах и рубашке, и кепка не в левой руке, а на голове. Как будто у Ленина тоже отпуск и он пришел в парк погулять. Тетя Белка сказала, что в их пионерском детстве это памятник называли так: «Товарищи, мороженое там!». (На самом деле в те далекие годы речь шла про пиво, и пиво в парке тогда действительно продавалось… но детям двадцать первого века стоит ли рассказывать такие подробности. Тем более что мороженое тоже действительно было!).

— А знаете, как различить, это памятник вождю или монарху? — сказала Лиу.

— И как?

— У вождей всегда рука так, — Лиу показала своей ладошкой, как: руку вперед и ладонь вертикально, — типа вперед бодрым шагом! А у всяких царей и князей — вот так, — она перевернула руку ладонью вниз, — спокойно, спокойно, не суетимся.

Все за день аппетит нагуляли такой, что в пиццерии взяли целых две пиццы, одну — где чего только не было, и колбаски, и ветчина, и бекон, и грибы, и одну — чисто сырную. И еще картошки фри, и еще наггетсов, и еще, на десерт — по мороженому в вафельных стаканчиках, похожих на олимпийский факел. И само мороженое было завернуто в виде огня, только белого. Это же был пломбир без всего. Но тоже вкусный, не хуже чем из тележки с пингвинами!

А затем — двинулись вниз по горе, по главной улице, вымощенной плиткой, почти как брусчаткой, как рисуют в книжках про старину. Было совсем не холодно, ветерок немножко был, но совсем летний и теплый, фонари горели приветливым оранжевым светом, над головой в синем-синем вечернем небе висела огромная светлая луна с горами, морями и кратерами и рассыпчатые летние звезды, и впереди ждало целое лето.

У подъезда, когда всем расходиться, Полина позвала:

— Серё-ёж!

Остальные девочки тоже столпились.

— Серёж, — важно заговорила Полина. — Хоть завтра и каникулы, ты завтра долго не спи. Встречаемся утром в десять. Завтра ты узнаешь Очень Важный Секрет!