Во всём виноват олень (джен)

После обряда жизнь вернулась в привычное русло, словно ничего и не случилось. Дети стали спокойнее, как будто ночь с ведьмой развеяла тревоги и сгладила острые углы. Вернон с головой ушёл в работу, Петунья — в домашние хлопоты. Дом дышал тишиной и размеренностью, словно кто-то накрыл его янтарным стеклянным куполом.

Мэгвин навещала их поздними вечерами — нечасто, но регулярно, словно ветер, приносящий вести с полей. Она помогала решать тонкие, едва заметные проблемы: накладывала охранные чары, очищала дом от подброшенных артефактов, прогоняла наглых котов новой соседки — их жёлтые глаза слишком долго задерживались на окнах. С каждым визитом её присутствие становилось всё более привычным, почти уютным.

Дети росли под строгим, но заботливым присмотром. С годами Дадли начал гордиться своими обязанностями — сад стал его королевством. Он поливал розы, перекапывал грядки, подстригал кусты, как маленький лорд. Изабеллу же тётя учила готовить и рукодельничать: строчка за строчкой, ложка за ложкой — всё это должно было стать частью её будущего, каким бы оно ни было. Петунья не питала иллюзий насчёт магии, но верила, что девочка с наследием Поттеров не должна быть беспомощной.

В пять лет они пошли в начальную школу. Слава Мерлину, магия пока не проявлялась — разве что подгоревшие булочки у миссис Вонл и феноменальная память Изабеллы насторожили учителей, но всё объяснили хорошей генетикой и дисциплиной.

Единственной занозой оставалась старая кошатница — миссис Фигг. Женщина пыталась совать нос куда не следует, но Петунья быстро пресекла это, отправив сову Мэгвин. Ответ пришёл быстро — и после этого миссис Фигг резко потеряла интерес к соседям. Петунья предпочла не знать, как именно наставница решила этот вопрос. Главное, что отстала — и на том спасибо.

Изабель росла трудолюбивой и своенравной девочкой с ясными глазами и хитрым прищуром. Всё, что не поддавалось, вызывало у неё азарт. И Петунья, и Вернон только поощряли это. Девочке предстояло отправиться в Хогвартс, а там она будет одна, без взрослых. Лучше уж быть хитрой и расчётливой, чем нежной и уязвимой.

Петунья как могла формировала в племяннице образ порядочной юной леди, одновременно контролируя чтение книг, которые оставляла Мэгвин. Наставница, в свою очередь, по выходным рассказывала Белль о волшебном мире: о правилах, которые не записаны в книгах, о законах, которые можно понять только сердцем.

У Дадли тоже был наставник — строгий, суровый господин, который появлялся не чаще раза в сезон, чаще зимой, чем летом. Он присылал книги с совами: по этикету, по магическому праву, по ритуалам и укреплению духа и тела. Наставник верил, что ребёнок — это сосуд традиций, и воспитывал мальчика соответственно.

К семи годам дети начали сравнивать свои книги — и разница оказалась разительной. Дадли изучал традиции, законы и обряды, в то время как Изабель углублялась в основы зельеварения, гербологии и — рукоделия. Она была в восторге от последнего, а Дадли фыркнул и заявил, что не станет заниматься девчачьей ерундой.

— А я слышала, — хмыкнула Белла, складывая нитку в изящный узор, — что маги с самыми ловкими пальцами варят лучшие зелья.

— Зато я умею выживать в дикой природе! — буркнул он, подрезая куст.

— В розах? — уточнила она, и улыбка скользнула по её лицу.

Петунья вмешалась мягко, но твёрдо: рукоделие развивает пальцы не хуже тренировок. Дадли проворчал, но больше спорить не стал.

Дни текли неторопливо, и дом дышал — легко, как будто всё было именно так, как надо. Семья казалась прочной, как чайный сервиз на витрине: возможно, не самый яркий, но целый.

А тем временем — за окном, за шепчущими кустами, за границей чар — старая, подслеповатая сквиб Арабелла Фигг продолжала писать письма своему покровителю. Для Дамблдора они были как вечерняя газета: краткие, сухие, но обнадеживающие.

Мальчик трудолюбив, каждый день работает в саду.

Учится в школе вместе с девочкой, дочерью Дурслей.

Гарри серьёзен, у него мало друзей. Сестра — капризная, хитрая, он за неё расплачивается.

Семья — строгая, но не злая. Под наблюдением.

Дамблдор был доволен. Конечно, идеальным вариантом было бы, если бы у Дурслей родился мальчик — дух соперничества, близость и всё такое. Но в целом и так неплохо. Пусть девочка и вносит смуту, зато мальчик крепнет. Главное, что всё под контролем.

А у него самого — дел невпроворот. Визенгамот, интриги в МКМ, школа — всё на МакГонагалл. Времени заниматься Поттером — хоть тресни — нет. А герой... он подождёт.

Начало июля 1988 года выдалось тихим, как утро перед дождём. Совы молчали, солнце едва касалось окон, а в воздухе витало предчувствие — то ли праздника, то ли тайны. На кухне Петунья суетливо завтракала с мужем, а Изабель сидела у окна, выпрямившись, словно знала, что за ней наблюдают.

Мэгвин появилась не через камин, не с треском, не с магическим грохотом — она просто постучалась в дверь, как будто была обычной гостьей. На ней был серый плащ из плотной ткани, напоминавшей туман, а на плече сидела птица с глазами цвета золы.

— Готова? — спросила она.

— Всегда, — ответила девочка.

Петунья сдержанно кивнула. Она не любила магию, но уважала Мэгвин. Вернон даже встал из-за стола, что само по себе было знаком. Дадли угрюмо жевал тост — он не поедет, и это его грызло. Девочка подошла к нему и обняла, быстро, по-сестрински.

— Привези что-нибудь, — буркнул он.

— Только если ты хорошо поливаешь розы, — улыбнулась она.

Они перенеслись на холмы Уэльса через портал, спрятанный в старом фонарном столбе на окраине деревни. Мир превратился из обычного в волшебный — и это было не вспышкой, а дыханием. Воздух стал плотнее, пах лесом и железом, а тени деревьев двигались чуть иначе, чем следовало бы.

Мэгвин жила в доме, словно выросшем из скалы: мох на крыше, деревянные ставни, в стенах — куски кварца, сверкавшие в сумерках. Внутри пахло травами, шерстью и немного дымом. Дом принимал Изабель, словно знал её.

— Твое лето, — сказала Мэгвин. — Твоя первая настоящая школа.

Магическая деревня друидов не была деревней в привычном понимании этого слова — скорее, это была сеть домов, соединённых тропами и духами. Люди, которые там жили, не носили мантии. Они ходили в одежде, сотканной из трав, льна, щепок и цвета. Их лица были скрыты капюшонами, но голоса были полны тепла.

Девочку приняли как «внучку старой силы». Её не спрашивали, откуда она, — ей показывали. Как дышит земля. Как поворачивать лицо к луне, когда рвёшь лист с дерева. Как слушать воду, если хочешь вырастить лекарственное корневище.

Она училась не за партой. Она собирала росу до восхода солнца, купалась в пруду, где обитали светящиеся жабы, и кормила птенцов ручных стрижей, живущих в кронах деревьев. Иногда она просыпалась ночью и слышала, как лес говорит — не словами, а звуками, которые оставались в груди.

Ближе к концу июля Изабель привели к Древу Снов — огромному дубу с серебристой корой, в которое нельзя было постучать. Оно само отзывалось, если ты стояла тихо и не дышала. Дуб стоял на вершине холма — огромный, словно мир вырос вокруг него. Его кора была серебристой не от времени, а от магии, и листья не шелестели, а перешёптывались. Это было не дерево, а древо — старше деревень, старше самого времени, с лицом, которое открывалось лишь тем, кто умел слушать сердцем.

— Это Серебряный Дуб, — тихо сказала Мэгвин, когда они с Изабель подошли ближе. — Он хранит сны тех, кто готов их принять.

Сова вспорхнула с её плеча, облетела ветви дерева и растворилась в небе, оставив лёгкое мерцание в воздухе. В тот миг Изабель ясно поняла: сова — это Мэгвин. Это было не объяснение, а знание, которое просто вспыхнуло внутри.

— Снимай башмачки, — наставница кивнула на траву. — Во снах нельзя ходить в чужом. Только в своём.

Девочка коснулась корней. Мир словно выдохнул. И стал другим.

Внутри сна всё было залито мягким светом, как будто кто-то рассыпал по воздуху звёздную пыльцу. Лес был прежним, но воздух был другим — он знал её. Она шла — как будто не ногами, а тенью. Пока не увидела её.

Женщина стояла среди деревьев в зелёном плаще, с рыжими, словно пламя, волосами, собранными лентой из трав. Её глаза были полны боли и света — как у тех, кто умер, но не ушёл.

— Мама? — выдохнула Изабелль.

Та кивнула. Но не приблизилась.

— Тебя ведёт верная рука, — голос был тих, как шелест листвы. — Мэгвин — из крови народа холмов. Она помнит то, что забыли. Она прядёт судьбы и знает песни, которые поют камни.

— Ты правда моя мама?

Женщина подняла руку и коснулась пальцами её лба, не прикасаясь к нему.

— Я не могу быть с тобой. Но я вижу.

Ты — огонь, который не сгорит.

Ты будешь ведьмой не потому, что должна,

а потому, что можешь.

Учись, смотри, твори.

Лес за её спиной исчезал, словно ускользающий сон.

— Помни... крепче вьюнка... — прошептала она на прощание.

Изабель проснулась, обняв колени, под Дубом. Её руки были покрыты зелёной пыльцой, которой не было ни в одном зелье. Мэгвин сидела рядом, снова приняв человеческий облик. Она гладила её по голове, как мать, — очень тихо.

— Ты её видела.

— Да.

— Тогда всё в порядке. Значит, ты готова.

С этого дня Мэгвин начала учить по-другому. Теперь это было не просто колдовство — это был путь. Изабель научилась слышать шорох корней, разговаривать с травами перед тем, как срезать их, и однажды спряла пряжу так, что она начала светиться.

Вечером, тридцать первого июля, когда небо ещё пылало закатным мёдом, в деревне друидов началась подготовка к Лугнасаду — празднику первого хлеба, середины лета и благодарности земле. Изабель проснулась от звона — не колоколов, а травяных колец, которые вешали на двери в честь праздника. В воздухе стоял запах печёного мёда, дыма и чего-то древнего, как пыль в сундуке с предсказаниями.

— Сегодня мы чествуем землю, — сказала Мэгвин, надевая пояс из тонко сплетённых лент. — Сегодня ты увидишь, как плетётся год. Не по календарю, а по кругу хлеба, семян и золы.

Деревня словно преобразилась. Люди выходили из домов в одежде из некрашеной ткани — всё светлое, простое, как будто они сбросили всё магическое, чтобы предстать перед землёй такими, какие они есть. Дети плели венки из колосьев, женщины месили тесто с маком и розмарином, мужчины разводили костры в каменных кругах.

Изабель получила особое задание — сплести ленту зрелости из трёх нитей: красной (огонь и кровь), золотой (пшеница и солнце) и чёрной (земля и тень). Она сидела у двери дома Мэгвин и пряла, пока солнце не коснулось горизонта. Пряжа послушно ложилась в руки, и каждый виток нити казался дыханием — словно в её пальцах жила сама жизнь.

Вечером все собрались в круг у Каменного Древа — древнего мегалита, у подножия которого разложили дары: хлеб, яблоки, пучки лаванды и кувшины с настоем. Перед ним — большой круг, выложенный из рябиновых костей и золы. Внутри него — огонь, высокий и звенящий, словно в нём пели духи.

— Земля, — начал старейшина-друид, — прими нашу благодарность.

— Возьми наши руки, — подхватили женщины.

— Возьми наши сердца, — прошептали дети.

— И верни нам силу, когда ночь станет долгой, — закончил голос, знакомый Изабель, — голос Мэгвин, но не человеческий. Голос совы.

Огонь вспыхнул, заплясал, и в этот момент каждый бросил в него символ уходящего — прядь волос, письмо, кусочек хлеба или лепесток. Изабель бросила одну из своих нитей — чёрную. Земля, тьма, неизвестность. Мэгвин одобрительно кивнула.

— Кто отдаёт, тот готов получить, — тихо сказала она. — Настоящая ведьма сначала сдаёт экзамен у земли.

После костра начались танцы. Не нарочитые, не для зрителей — танцы в кругу, простые, как шаг по утоптанной тропе. Изабелла не знала движений, но ноги сами вели её. Она танцевала, пока не закружилась голова и в глазах не заплясали искры — не от огня, а от жизни.

Поздно ночью, когда жара спала, а трава остыла, каждый получил от друидов символ — знак года. Кто-то — камень, кто-то — траву, кто-то — перо.

Изабель получила зерно. Обычное пшеничное зерно, завёрнутое в нить, которую она сама сплела.

— Посади его в день равноденствия, — сказал старейшина. — И ты увидишь, что вырастет из того, что ты посадила этим летом.

Солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные тени от каменных кругов. Изабель, прижав к груди маленький пучок душицы — подарок Мэгвин для обряда, шла вдоль хороводов чуть в стороне, разглядывая огонь и лица. Она уже успела бросить свою чёрную нить в костёр, и теперь у неё было странное чувство… как будто она оставила в пламени частичку себя.

Вдруг её задели плечом — не сильно, но достаточно, чтобы пучок выпал из рук.

— Ой! — прозвучало с характерным акцентом, чуть тягучим, как мёд на камне. — Прости! Я не хотела.

Изабель подняла глаза и встретилась взглядом с девочкой чуть выше её ростом, с густыми тёмными волосами, заплетёнными в аккуратную косу, и холодно-серыми глазами, которые изучали её почти как зеркало. На ней был тёмно-зелёный плащ с вышивкой в виде кельтских узоров — видно, что это праздничная одежда, сшитая вручную.

— Я... ничего, — пробормотала Изабель, собирая травы.

— Я просто искала своих… — девочка прикусила губу, — кузенов. Они всё ещё танцуют как сумасшедшие.

— Я тоже одна. Только Мэгвин рядом, но она с огнём. — Изабель махнула рукой в сторону костра, где наставница в кругу взрослых ведьм читала благословения на древнем языке.

— Мэгвин? — с интересом спросила гостья. — Настоящая ведьма?

— Настоящая. Моя наставница.

Девочка кивнула, чуть приподняв подбородок. Потом медленно сказала:

— Я Мораг МакДугал. Мы из Инвернесса. Приехали к родственникам на праздник. Моя бабушка из Слипенгроу — она друидка, но больше по традициям, чем по колдовству. Мама говорит, что я поеду в Хогвартс, когда придёт время.

— Я тоже, — тихо сказала Изабель. — Ну, может быть. Когда мне исполнится одиннадцать.

Они немного помолчали, слушая, как шуршит трава под ногами и шипят травы в огне. Потом Мораг неожиданно протянула ей руку:

— Пойдём плести венок. А то взрослые только и делают, что говорят о «циклах» и «переломе света». У тебя тонкие пальцы — будешь плести серединку.

— А ты?

— А я — силовая плетёнка. — И впервые на лице шотландки появилась улыбка, настоящая, озорная.

Они сели на траву, и Мораг, ловко сжав пучок полыни, начала объяснять:

— У нас в горах учат, что магия живёт в напряжении узлов. Ты тянешь — она дышит. Ты отпускаешь — она падает. Всё как с заклинаниями.

— Нас учат чувствовать — траву, ветер, руки. И смотреть, как волокно само просится в руки, — возразила Изабель, сплетая душицу и мяту.

— Ну, значит, у нас будет крепкий венок, и с душой, и с дисциплиной, — хмыкнула Мораг. — Как мы с тобой.

Когда костёр погас и люди начали расходиться, девочки сидели у корней серебристого дуба, под которым Изабель когда-то видела сон. Мораг, не будучи посвящённой, не чувствовала всей силы дерева, но внимательно слушала рассказы подруги.

— Тебе снилась мама? — спросила она не с жалостью, а с уважением.

— Да. Она благословила меня на учёбу. Я думаю, она знала, что всё будет… ну, вот так.

Мораг кивнула.

— Моя бабушка говорит, что если видишь сон под деревом, то это не просто сон. Это зов. Или ответ.

— Или и то, и другое, — вздохнула Изабель.

Они посмотрели друг на друга. Никаких клятв, никаких слёз. Просто зерно — маленькое, но крепкое — было посеяно. Зерно будущей дружбы, которую не разрушат даже стены Хогвартса.

Тихо подошла Мэгвин и молча повела её к дому. Уже в темноте сова вспорхнула с её плеча и облетела деревню — круг, как печать.

— Я из крови холмов, — тихо сказала Мэгвин, когда девочка уснула. — А она из крови огня и ветра. Но в этом году она стала дочерью земли.

Оставшуюся часть лета они будут вместе варить зелья. Изабель чистила корни, сушила лепестки, взвешивала порошки с точностью, которая понравилась ведьме.

— У тебя руки как у пряхи, — говорила она. — Осталось натянуть нить.

Они пряли волшебную пряжу из волокон, которые рвались сами, если ты думал о чём-то постороннем. Она училась сосредотачиваться, уводить мысли в ритм вращения. И каждый моток получался разным — один звенел, другой казался холодным на ощупь, третий пах мёдом и пеплом.

За неделю до конца лета Изабелла проснулась утром необычайно рано. Мэгвин уже ждала её у костра, в котором ещё тлели угли, оставшиеся от последнего летнего обряда.

— Готова? — спросила наставница, протягивая девочке маленькое зёрнышко — тёплое, словно только что вынутое из ладони солнца.

— А что это? — прошептала Бэлль.

— Не знаю. Всё зависит от тебя.

Они вдвоём выбрали горшок из старой обожжённой глины и наполнили его землёй с тремя каплями настоя белой полыни. Изабель посадила зерно и прошептала над ним своё имя, имя матери и слово, которое пришло ей в голову само: «свет».

Прошло всего несколько часов, и из земли показался росток. Стебель был тонким, тянулся к свету, а на кончиках его крошечных листьев мерцал мягкий зелёный свет, словно отражённый лунный свет.

Мэгвин молча склонилась к горшку.

— Он будет с тобой. Не всем дано растение-хранитель. Оно говорит не словами, но ты узнаешь, когда что-то не так. Его свет будет тускнеть в тревоге, дрожать в опасности, увядать от лжи.

— Я могу взять его с собой?

— Должна.

Когда лето закончилось, девочка увезла с собой не только травы и мотки ниток, но и благословение крови, к которой принадлежала. Её собственная кровь начала отзываться на старые песни.

— Теперь оно с тобой, — сказала она. — Слово, которого нет, но которое будет звать. Когда придёт время, ты узнаешь его.

В последнюю ночь перед возвращением Мэгвин дала ей небольшую тканевую сумку, в которую уложила несколько мотков магической пряжи, запаянную баночку с редкой пыльцой и маленькую книгу с символами без названий.

— Это не для школы. Это для тебя.

— Почему ты мне всё это дала?

— Потому что ты из тех, кто не спрашивает: «Кем я должна быть?»

Ты спрашиваешь: «Что мне делать?»

А это — редкий дар.

31 августа выдался тихий, чуть дымный день с прохладным ветром, напоминающим о том, что лето уже сдает свои позиции. Изабель возвращалась домой из Уэльса — уставшая, но окрылённая, с новым светом в глазах и горшком с ростком, завёрнутым в мягкий платок. Растение едва заметно светилось сквозь ткань, отзываясь на волнение девочки.

У калитки её уже ждала тётя Петунья — аккуратная, в чистом фартуке, с чуть растрёпанными на ветру волосами. Когда Белль выскочила из машины и бросилась ей навстречу, тётя чуть пригнулась, но всё же обняла девочку:

— Ну наконец-то. Я уж думала, ты там в лесу осталась жить со своей… Мэгвин.

— Она очень добрая, тётя, и там так интересно! Я научилась…

— Сначала в дом. Потом расскажешь. Я пирог испекла.

Дадли вышел из кухни как раз в тот момент, когда Изабель уже садилась за стол. Он выглядел загорелым, повзрослевшим и весьма довольным собой.

— Ну, как лес? — хмыкнул он.

— А у тебя как океан?

— Прохладно. Но я купался. И разводили костёр. Мой наставник сказал, что я молодец.

— И моя наставница тоже. — Изабелла улыбнулась и посмотрела на него по-новому. — Мы с тобой теперь... как бы это сказать... послушники, что ли.

— Почти ведьма и почти волшебник. Ха!

Они переглянулись и оба хихикнули. Петунья, вытирая руки о фартук, лишь покачала головой, но в её взгляде мелькнула тень довольства.

— Пирог остывает. Сливовый. Из собственных слив из нашего сада. Сам собирал, между прочим, — вставил Дадли, гордо расправляя плечи.

1 сентября прошло в суматохе: поездка в город, покупка новой школьной формы, тетрадей, обуви, ранцев. Изабель выбрала синие карандаши и тетрадь в лавандовом переплёте: «Для записей о магии», — прошептала она себе. Дадли упрямо настоял на рюкзаке с изображением рыцаря и дракона.

— Ну хоть не динозавр, — заметила Петунья, подписывая квитанции.

3 сентября наступил первый учебный день. С утра было холодно, и дети кутались в куртки. Изабель поставила растение-хранитель у окна, чтобы оно могло видеть небо, и прошептала:

— Я вернусь, обещаю. Ты пригляди тут.

Листья на мгновение зашевелились, словно в ответ.

— Удачи нам, сестричка, — сказал Дадли, когда они вышли за ворота. — Надеюсь, магия в школе не понадобится.

— А если понадобится… — Изабель посмотрела вперёд и вдруг почувствовала, как ветер коснулся её волос, словно кто-то невидимый пожелал ей удачи. — …то она уже с нами.